double arrow

Олимпийский стадион

Всю вторую половину дня они шли на север по долине реки Хуанпу, сквозь лабиринт ручьев и ирригационных каналов, прорытых между рисовыми полями. Аэродром Лунхуа остался позади, а многоэтажки Французской Концессии, похожие на огромные рекламные щиты, маячили в ярком августовском солнце все ближе и ближе. В нескольких сотнях ярдах справа от них текла коричневая Хуанпу, над поверхностью которой там и здесь торчали на отмелях остовы потопленных патрульных катеров и моторных джонок.

Чем ближе колонна подходила к Наньдао, тем более явственными становились следы американских бомбардировок. На рисовых делянках красовались воронки, похожие на круглые садовые бассейны, и в них плавали туши водяных буйволов. Они прошли мимо остатков расстрелянной «мустангами» и «молниями» транспортной колонны. В тени деревьев стояла шеренга грузовиков и штабных машин, как будто нарочно выставленных в ряд мастерской по демонтажу автомобильной техники — под открытым небом. На моторах, вместо капотов и крыльев, сорванных мощным огнем скорострельных авиационных пушек, громоздились колеса, дверцы и коленвалы.

Стоило кому-то из заключенных остановиться возле разбитой машины, чтобы чуть-чуть передохнуть, — и с заляпанных кровью лобовых стекол тут же поднимались тучи мух. В нескольких шагах от Джима из строя вышел мистер Макстед и присел на подножку грузовика. Джим, не выпуская из рук коробки, повернул назад.

— Нам осталось всего ничего, мистер Макстед. Я уже чувствую, как пахнет портом.

— Не беспокойся, Джим. Я присматриваю и за тобой, и за собой.

— Наши пайки…

Мистер Макстед протянул руку и взял Джима за запястье. Его тело, изношенное малярией и голодом, было едва отличимо от скелета машины, на которой он сидел. Мимо прошли три грузовика, давя колесами сплошь усыпавшие дорогу осколки стекол. Пациенты лагерной больнички лежали друг на друге вповалку, как свернутые в рулон ковры. В последнем грузовике, спиной к водительской кабине, стоял доктор Рэнсом, почти по колено в неподвижных людских телах. Завидев Джима, он ухватился за борт грузовика.

— Макстед!… Давай, Джим, давай! Брось ты этот ящик!

— Война кончилась, доктор Рэнсом!

Джим стоял и смотрел на три десятка японских солдат, которые замыкали процессию. Они неторопливо вышагивали по дороге, забросив винтовки за спины, и очень напомнили Джиму друзей отца и как они возвращаются под вечер с состязаний по стрельбе, в Хуньджяо, еще до войны. Грузовики подняли облако белой пыли, и доктор Рэнсом исчез. Мимо Джима, глядя в землю, прошли первые несколько солдат: сплошь большие сильные мужчины. На них пахнуло мочой, и ноздри у них едва заметно задрожали. Дорога сильно пылила; ремни и гимнастерки солдат припорошил тонкий слой белой пыли, напомнив Джиму о взлетной полосе на аэродроме Лунхуа.

— Ладно, Джим… — Мистер Макстед встал, и Джим почувствовал, как от его шортов резко пахнуло экскрементами. — Давай хоть поглядим на твой Наньдао.

Прихрамывая, опершись о плечо Джима, он потащился вперед, и под подошвами его деревянных башмаков захрустело битое стекло. О том, чтобы догнать грузовики, нечего было даже и думать, и они присоединились к плетущейся в хвосте колонны группе отстающих. Кое-кто из заключенных решил больше не мучиться. Такие вместе с детьми просто садились на подножки разбитых бомбами штабных машин: цыгане, готовые начать новую жизнь на этих грудах искореженного металла. Но Джим упорно глядел себе под ноги, на белую пыль, покрывшую его ноги и туфли, как слой талька, которым китайские похоронщики припудривают скелет, прежде чем перезахоронить. Он знал, что сейчас самое главное — двигаться вперед.

Ближе к вечеру слой пыли у Джима на руках и ногах стал отблескивать светом. Солнце клонилось к холмам Шанхайской возвышенности, и затопленные рисовые делянки стали похожи на жидкую шахматную доску с подсвеченными квадратиками, поле для игры в войну, на котором расставлены сбитые самолеты и сгоревшие танки. Освещенные закатным солнцем, заключенные этакой бригадой застывших под студийными юпитерами киношных статистов стояли на железнодорожной насыпи; ветка шла на склады в Наньдао. Лагуны и ручьи вокруг текли водой шафранового цвета — трубопроводы гигантской парфюмерной фабрики, забитые утопшими в ароматических маслах мулами и буйволами.

Грузовики, громыхая по шпалам, поехали дальше. Джим, с трудом удерживая равновесие на стальном рельсе, стал выглядывать сквозь сумерки очертания кирпичных складов у причала. Через реку к допотопному маяку вел бетонный мол. Группа японцев рассматривала в полевые бинокли стальной корпус сухогруза-угольщика, подбитого американскими бомбардировщиками и выброшенного на песчаную отмель в середине реки. Сожженная взрывами рубка была теперь такой же черной, как мачты и люки угольных трюмов.

Милей ниже угольщика по течению была военно-морская авиабаза Наньдао и похоронные пирсы, возле которых Джим прибился к Бейси. Размышляя о том, не вернулся ли бывший стюард в свое старое логово, Джим поволок мистера Макстеда вслед за остальными заключенными, которые уже сворачивали с железнодорожной насыпи на береговую дамбу. К западу от доков, в мелкой лагуне, лежал выгоревший остов Б-29: торчавший на фоне меркнущего неба хвост был похож на серебристый рекламный щит с опознавательными знаками эскадрильи.

Джим, не отрывая глаз от сбитого самолета, сел рядом с мистером Макстедом где-то на самом краешке сбившихся в полумраке в плотную массу людских тел. Ему казалось, что от голода все у него внутри онемело. Он стал сосать пальцы, радуясь хотя бы вкусу гноя на губах, потом начал рвать растущую на насыпи траву, стебелек за стебельком, и жевать кислые листья. Японский капрал повел доктора Рэнсома и миссис Пирс куда-то в сторону доков. Верфи и склады, которые издалека, да еще в темноте, казались нетронутыми, на самом деле были разрушены почти до основания. Начался прилив, и возле мола стали перекатываться с боку на бок два ржавых остова разбитых торпедных катеров, а в камышах, ярдах в пятидесяти от того места, где, скрючившись, сидел Джим, зашевелились трупы японских моряков. Впрочем, это не помешало нескольким заключенным-британцам подойти к самой кромке и напиться прямо из реки. Изможденная женщина держала ребенка на китайский манер, подхватив под коленки, пока он испражнялся на запачканный нефтяными пятнами ил, потом села на корточки и последовала его примеру. Потом к ней присоединились другие, и когда Джим пошел к воде, чтобы напиться, в воздухе стояла густая вонь от женских испражнений.

Джим стоял у реки, приткнув себе под ноги деревянный ящик. Прилив тихо слизывал с его туфель меловую пыль. Вода у него в котелке отблескивала соляркой, вымытой из затонувших в шанхайской гавани сухогрузов. Длинные полосы разлившейся нефти ползли, пересекаясь и наползая друг на друга, по всей поверхности Хуанпу, словно змеи, решившие задушить в реке последние остатки жизни.

Он осторожно глотнул воды, потом глянул вниз, на коробку, в бока которой плескалась вода. Он нес этот ящик с собой от самого Лунхуа, судорожно цепляясь за те немногие предметы, которые ему с таким трудом удалось нажить за все эти годы. Он пытался заставить войну длиться как можно дольше, и чтобы вместе с ней не умирала та размеренная и довольно-таки безопасная жизнь, к которой он привык в лагере. Теперь пришла пора отделаться от Лунхуа и встретить лицом к лицу настоящее, сколь бы опасным и неопределенным оно ни оказалось: единственное правило, которое ни разу не подвело его за долгие годы войны.

Он толкнул коробку ногой на покрытую маслянистой пленкой поверхность реки. В последние минуты перед наступлением темноты мертвые воды вдруг ожили, разом вспыхнув миллионом радужных роз. Коробка поплыла прочь, похожая на гробик китайчонка, а навстречу ей со всех сторон спешили нефтяные пятна и слали через реку приветственные волны света.

Джим, перешагивая через лежащих на земле заключенных, добрался до мистера Макстеда и сел рядом. Он сунул ему в руки котелок с водой и принялся счищать с туфель налипший песок.

— Все в порядке, Джим?

— Война рано или поздно кончится, мистер Макстед.

— Так и будет, Джим. — Мистер Макстед на секунду ожил. — И мы сегодня же ночью будем в Шанхае.

— В Шанхае?… — Джим подумал: он, наверное, уже бредит и грезит о Шанхае, совсем как умирающие в лагерной больничке, которые в последнем горячечном бреду бормотали о том, как они вернутся в Лондон. — А разве нас не отправят вверх по реке?

— Сегодня уже точно не отправят… — И мистер Макстед указал на догорающий в темноте за длинным молом угольщик.

Джим стал смотреть, как из рубки и из палубных надстроек угольщика вырываются клубы подсвеченного снизу пламенем дыма: откуда угодно, только не из трубы. В машинном отсеке пламя, похоже, обосновалось всерьез, корма у корабля раскалилась и тускло мерцала красным, как угли в топке. На этом судне их должны были увезти вверх по реке, а потом убить где-нибудь в окрестностях Сучжоу. Джим почувствовал облегчение, но и разочарование — разом.

— А как насчет наших пайков, мистер Макстед?

— Ждут не дождутся нас в Шанхае. Как в старые добрые времена, Джим.

Джим сидел и смотрел, как мистер Макстед тихо клонится назад, в гущу человеческих тел. Он потратил последние силы на то, чтобы какое-то время сидеть прямо и убедить Джима, что все идет как надо, что кто-то по-прежнему за ними всеми присматривает — госпожа удача или тот неизвестный американский наводчик, который спас их от погрузки в угольные трюмы.

— Мистер Макстед, а вы хотите, чтобы война кончилась? Уже недолго осталось.

— Всего ничего. Думай о родителях, Джим. Считай, что она уже кончилась.

— Но, мистер Макстед, когда в таком случае начнется следующая?…

По железнодорожной насыпи шли японские солдаты, а за ними доктор Рэнсом и миссис Пирс. Капралы принялись перекрикиваться между собой, и голоса их гулко отдавались от железнодорожного полотна. Начался мелкий дождик, охранники у грузовиков накинули капюшоны. От разогретых за день рельсов пошел пар; заключенные поднялись на ноги, прижимая к себе детишек. Темноту прорезали десятки голосов, жены вцепились в мужей.

— Дигби… Дигби…

— Скотта…

— Джейк…

— Банти…

Женщина со спящим ребенком на плече ухватила было Джима за предплечье, но он оттолкнул ее руку и попытался поднять мистера Макстеда. Из-за темноты и маслянистой речной воды у них обоих кружились головы, и они, того и гляди, могли упасть, запнувшись о скользкие рельсы. Вслед за тремя грузовиками, заключенные ушли с насыпи и собрались на пристани у складских развалин. Около сотни человек остались на дамбе, окончательно выбившись из сил и смирившись с тем будущим, которое уготовили для них японцы. Они сидели под железнодорожной насыпью, а солдаты в курящихся паром капюшонах стояли и смотрели на них.

Как только колонна тронулась в путь, Джим понял, что примерно четверть тех, кто вышел сегодня утром из Лунхуа, отстали где-то по дороге. Они еще не успели дойти до ворот судоремонтного завода, как еще несколько человек повернули обратно. Престарелый шотландец из блока Е, отставной бухгалтер Шанхайской энергетической компании, с которым Джим часто играл в шахматы, вдруг сделал шаг в сторону. Как будто забыв, где был и чем занимался всю войну, он пересек мощенный булыжником двор, а потом пошел сквозь дождь обратно к дамбе.

Через час после наступления темноты они добрались до футбольного стадиона на западной окраине Наньдао. Это железобетонное сооружение было выстроено по приказу мадам Чан Кайши, в надежде, что Китай станет страной-организатором Олимпийских игр 1940 года. В 1937 году сюда пришли японцы, и стадион стал ставкой военного командования, управлявшего зоной к югу от Шанхая.

Колонна заключенных прошла по тихой парковке. Десятки бомбовых воронок разворотили макадамовое покрытие, но белые полосы разметки по-прежнему вели куда-то в темноту. На парковке аккуратными рядами стояла поврежденная военная техника — изувеченные шрапнельными осколками грузовики и бензовозы, лишенные гусениц танки и бронированные тягачи-транспортеры, каждый из которых волок за собой по два артиллерийских орудия. Джим смотрел на будто оспой изъеденный фасад стадиона. Осколки сбили целые пласты белой штукатурки, и из-под них появились прежние китайские иероглифы, провозглашающие великую мощь гоминьдана: пугающие лозунги, которые висели во тьме, как рекламные неоновые надписи над довоенными шанхайскими кинотеатрами.

Через бетонный туннель они вышли на темную арену. Своими полукруглыми трибунами она тут же напомнила Джиму шанхайский фильтрационный центр, вот только конец войны умножил тамошние опасности в сотню раз. Японские солдаты встали цепью по всему периметру беговой дорожки. Дождь капал у них с капюшонов, вспыхивал живыми капельками света на штыках и затворах винтовок. Первые заключенные уже начали садиться прямо на мокрую траву. Мистер Макстед рухнул Джиму под ноги, как будто выпряженный из-под ярма. Джим клубочком свернулся рядом с ним, время от времени поднимая руку, чтобы отогнать налетевших вслед за ними на стадион москитов.

Из туннеля выехали три грузовика и остановились на гаревой дорожке. Доктор Рэнсом пробрался между больными и перелез через задний борт. Из кабины второго грузовика, оставив мужа и сына сидеть рядом с японцем-водителем, вышла миссис Пирс. Сквозь дождь Джим слышал, как доктор Рэнсом препирается с японцами. Жандармский старший сержант молча и безо всякого выражения на лице слушал его из-под капюшона, потом закурил сигарету пошел к трибунам и сел в первом ряду, как будто вознамерившись посмотреть специально для него устроенное среди ночи акробатическое шоу.

Джим обрадовался, когда миссис Пирс вернулась в кабину грузовика. Жалобные интонации доктора Рэнсома, те самые, которыми он пользовал Джима, выговаривая ему за игры на кладбище, были совершенно неуместны на стадионе Наньдао. Буквально через несколько минут после прибытия, над футбольным полем, занятым двенадцатью сотнями заключенных, воцарилась полная тишина. Люди скорчились на земле, потеснее прижавшись друг к другу, а с трибун на них смотрели часовые. Доктор Рэнсом бродил среди детей и женщин, по-прежнему пытаясь играть ту роль, к которой привык в Лунхуа. Джим лежал и ждал, когда же он споткнется — и он таки споткнулся, вызвав вспышку раздражения у кучки лежавших рядом мужчин.

Над стадионом шел дождь; Джим лег на спину и подставил теплым каплям лицо, они бежали по щекам и согревали кожу. Несмотря на дождь, над заключенными кружили тучи мух. Джим смахнул их с лица мистера Макстеда и попытался обтереть кожу дождевой водой, но мухи тут же собрались снова, пытаясь добраться до изъеденных язвочками десен.

Джим смотрел на едва заметные облачка пара, вырывающиеся изо рта у мистера Макстеда. Он прикидывал, что еще он может сделать для этого человека, и жалел о том, что выбросил ящик. Отправить коробку вниз по течению — это был жест сентиментальный и бессмысленный, первый взрослый поступок в его жизни. Он мог бы поменять свое имущество на что-нибудь съестное для мистера Макстеда. Среди японских солдат попадались католики, которые ходили к мессе. Одному из этих, в промокших насквозь капюшонах, охранников вполне мог пригодиться учебник Кеннеди, а может быть, Джиму даже удалось бы договориться об уроках латинского языка…

Но мистер Макстед мирно спал. Сквозь скопище ползающих у него по губам мух прорывались облачка пара и смешивались с дыханием других лежащих рядом заключенных. Когда, часом позже, дождь кончился, стадион осветили далекие вспышки взрывов американского воздушного налета — как зарницы в сезон муссонов. Ребенком, сидя в уютной и покойной спальне на Амхерст-авеню, Джим смотрел, как внезапная вспышка выхватывает из темноты застигнутую посреди теннисного корта или на краю бассейна крысу. Вера говорила, что это Бог снимает со вспышкой ночные прегрешения Шанхая. Бесшумные всполохи ночного авианалета, где-то в районе японских военно-морских баз в устье Янцзы, вспыхивали влажными отблесками на руках и ногах Джима — еще одно напоминание о тонком налете меловой пыли, который он впервые увидел на аэродроме Лунхуа, когда строил взлетно-посадочную полосу. Он знал, что одновременно и спит, и бодрствует; видит во сне войну, и война тоже видит его во сне.

Джим положил голову на грудь мистеру Макстеду. Над стадионом танцевала стробоскопическая рябь далеких вспышек, одев спящих узников в призрачные саваны. Может быть, им всем суждено принять участие в строительстве гигантской взлетной полосы? В полуяви-полусне Джим услышал в отдаленном гуле американских бомбардировщиков могучие аккорды приближающейся смерти. Спрягая про себя латинские глаголы — ничего более похожего на молитву он не смог вспомнить, — Джим уснул рядом с мистером Макстедом и видел во сне взлетные полосы.


Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  



Сейчас читают про: