Глава 1 «СЫН СЕРОЙ СУКИ»

Да, Аймик – это мужское имя. А как звали его в детстве, до Посвящения? Из памяти всплывали только клички: «Ты, Волчонок!», «Ублюдок!», «Сын Серой Суки!», «Недоношенный!» Но как же называла его мать?..

Ночь. Конец осени или, быть может, уже зима: холодно. Но это там, снаружи, а здесь, в самой глубине жилища, в мешке из шкур уютно и тепло. Тепло исходит от пола: под шкурами рассыпаны горячие угли. И материнский голос напевает тихо-тихо, так, что слышно только ему:

Олла-олла, элла-ла

Я тебя с собой взяла

На небесный на лужок…

Неподалеку о чем-то бубнят две главные матери: старшие жены отца. Наверное, шьют одежду; может, украшения нанизывают. У добродушной Силуты это ловко получается, он любит смотреть, как под ее тонкими пальцами, вооруженными маленьким кремневым резчиком, возникают из бивневой пластины малюсенькие бусины, как постепенно наполняется замшевый мешочек. Она, бывало, встряхнет мешочек, улыбнется притихшему рядом малышу и спросит: «Ну что, Лисенок, как думаешь – тебе на рубашку хватит?» И он, обрадованный ласке, кивает, кивает изо всех сил и тоже улыбается в ответ…

– Эй, ты, вой потише! Из-за тебя я и саму себя не слышу!

Он, почти уснувший, вздрагивает от визгливого голоса. Койра! Главная жена отца. Ненавистная…

Материнское лицо склоняется совсем низко, но пение продолжается. Не пение – почти шепот, обволакивает его, возвращает в сон…

На небесный луг вдвоем

Мы с тобой тогда уйдем…

Свернувшись лисенком, он спит, он уже там, среди звездных следков пробирается к небесной тропе, ведущей в Верхний Мир. Он спит. Он не слышит, не хочет слышать…

(Отцовский голос, вернулся, причитания стервы, голос матери, робкий, оправдывающийся, и…)

Он вскрикивает во сне, – и к нему прижимается мокрое от слез материнское лицо: – Т-ш-ш-ш! Все хорошо, спи, спи…

(Но как звали того мальчика? Какое было у него детское имя?)

– Эй ты, Недоносок! Что ты там крутишься? Иди сюда!

Крепыш. Его всегдашний обидчик, – даром что племянник, хоть и ровесник… Нет, он не прятался от Крепыша у больших очагов. Собравшиеся здесь охотники снова говорили о своих взрослых делах, и так увлеклись, что не заметили малыша, подобравшегося совсем близко, так, что можно было бы всласть послушать… Но теперь, конечно, все пропало. Ничего не поделаешь, надо идти к тем… Он подбирает палку, долженствующую изображать копье, и плетется на край стойбища, где его поджидает ватага мучителей.

Он – олень, тщетно пытающийся спастись от охотников, бегущий с пригорка на пригорок, то сквозь кустарник – и по глазам хлещут ветки, то через редколесье – и копыто рано или поздно спотыкается о корень; или он – кабан, или даже мамонт… Конец один: удары палок-копий сыплются на поверженное тело, в бока врезаются босые пятки пляшущих и орущих победителей. Чувствительнее всех, конечно, удары Крепыша.

Нет, он вовсе не был таким уж злым, этот ужасный Крепыш, он, пожалуй, даже любил свою жертву – по-своему. Кончится охота – вздернет дичь с земли, дружеский тумак отвесит или просто стиснет так, что кости хрустнут, и спросит с ухмылкой: «Ну что, Сын Серой Суки! Понял, каково оленю? А теперь – купаться!»

Однажды (помнится, они собирали улиток… или просто на берегу сидели?) он спросил: – Слушай, Крепыш! А почему это я все время дичь? Тот не обозлился даже, удивился: – Ха! Охотник-то ты никакой, а вот дичь – хоть куда! – и расхохотался во всю глотку. Следом захихикал Лизун (второй племянничек! Хуже первого), а там и все остальные.

…Но это была правда. Действительно, как охотник он вызывал еще большие насмешки: копье его било мимо загнанной дичи, куда-то в землю; он прыгал и орал, но не пинал лежавшую тушу. А вообще-то…

(Неудивительно, что он не может вспомнить свое детское имя. Других тоже вспоминает только по кличкам. Дети Тигрольва, даже взрослые, и друг друга-то предпочитали именовать по прозвищам: считалось, что имя может подслушать злой дух. Или враг – колдун из другого Рода. Подслушает – нанесет его владельцу непоправимый вред, а то и к предкам отправит. Лучше не рисковать, особенно с детьми… Все так, и все же… Сами клички говорили о многом.)

А вообще-то, ему даже нравилось быть «дичью». Порой он и в самом деле почти ощущал себя зверем – оленем, кабаном, – и это было здорово, несмотря на синяки. Но эта их игра закончилась сразу, неожиданно для всех.

…На этот раз он был медведем, и его окружили, и, конечно же, герой Крепыш, Первый Охотник всех Родов, должен был нанести решающий удар. И вот, выкрикнув охотничий клич их Рода, весело и страшно блестя глазами, с копьем наперевес Крепыш идет на него, жалко и неумело рычащего, поднявшего вверх беспомощные руки-лапы. И тут он вспомнил, как настоящий медведь всего несколько дней назад подмял под себя настоящего охотника, Хромонога…

…Перед ним были враги, пришедшие, чтобы взять его мясо и шкуру. И самый опасный – этот, с копьем, их вожак. Вот его-то и нужно первым… И тут… Глаза непобедимого героя расширились, губы раскрылись, дрогнула палка-копье… И зверь, торжествующе рыча, уже всерьез рыча, навалился на своего врага, успев заметить краем глаза, что остальные охотники без оглядки улепетывают вниз по склону.

…Все кончилось, и Крепыш, задом отползая от него, бормотал, уже не в испуге – в смертельном ужасе: «Ты че, Волчонок, слышь, ну ты че?..» А он, и сам не понимая, что произошло, бормотал в ответ: «Ну как с Хромоногом было? Бурого тогда остальные завалили. Ну я и думал…»

Крепыш немного посидел, приходя в себя, потом, не глядя на него, поднялся на ноги, отряхнулся, потрогал свежую ссадину и пронзительно свистнул в четыре пальца. Ватага появилась почти сразу; видимо, далеко не отбегали. Подбоченившись, вожак внимательно оглядел потупившихся, смущенно шмыгающих носами соплюшек — всех вместе и каждого в отдельности – и презрительно сплюнул:

– Ну что, охотнички? Помет гадючий! Хорошо, с Хромоногом были не вы, дохляки!

Ватага сопела, переминалась с ноги на ногу, молчала. Наконец не выдержал Лизун: – Слушай, Крепыш! А давай снова… Но в ответ последовала хорошая затрещина. Больше они к этой игре не возвращались. Никогда. И к нему отношение переменилось: не только перестали мешать заниматься своими делами, но и сами явно старались держаться в стороне. Похоже, насторожились и взрослые; им рассказали, и, казалось, рассказали больше того, что было на самом деле.

(Впрочем, со взрослыми у него возникли свои сложности. Тогда же? Раньше? Позже? Не вспомнить…)

Они жили вместе: отец, три его жены и он, самый младший. Была еще его сестренка, дочь Силуты, но она не в счет; он и не помнит-то ее: совсем кроха, да и не принято было у детей Тигрольва мальчишкам с девчонками возжаться. Понимали, впитывали сызмальства: девчонки в семье – лишние. Чем меньше их родится, тем лучше. А мальчишки почему-то рождались реже…

Отец. Он казался тогда стариком – могучим, грозным, но стариком. На самом-то деле, конечно, отец был зрелый мужчина, намного моложе, чем он сейчас… Один из лучших охотников Рода Тигрольва, он всегда казался чем-то озабоченным, сердитым на кого-то и внушал невольный страх даже тогда, когда подходил приласкать своего младшего сына и улыбка раздвигала густую бороду и усы.

– Ну что, Серый? Погоди, вырастешь – станешь сыном Тигрольва!

Отец неумело пытается пощекотать его грудь, потеребить за нос, а он, замирая от страха, изо всех сил старается улыбнуться в ответ…

Больше всего пугала рука – огромная, широкопалая, поросшая волосами, заходящими даже на тыльную сторону кисти. Казалось, одним своим пальцем этот человек может легко проткнуть его насквозь; проткнуть, и даже не заметить этого.

Мать рядом, робко улыбается, но отец, похоже, и не замечает ее вовсе. А Койра уже тут как тут:

– Могучий! Позволь, твоя Койра тебя разует! Устал, Сильный? Целый день на промысле… Эй, Силута! Выдрушка! Шкуры погрела? Неси скорее…

Мать ласково отстраняла сынишку и, незваная, тоже спешила на помощь. Но почему-то всегда оказывалось, что она или некстати, или что-то не так делает. И это не всегда кончалось добром…

Нет, отец вовсе не был извергом, он вел себя так, как подобает мужчине великого Рода детей Тигрольва. Другим женам тоже попадало при случае. Даже Койре…

– Ты бы, Волчица, лучше не мешалась! Иди возись со своим сучонком, а мы уж тут… ай! О-о-о-ой! Ой-е-е-ей!

Сучонок с восторгом смотрел, как отец своей страшной ручищей ухватил эту стерву за волосы и волочит ее из стороны в сторону, отвешивая другой полновесные оплеухи и приговаривая:

– Забыла, падаль, чей он сын? Забыла? Забыла? Наконец отшвырнул свою главную жену в конец жилища, уселся на свое хозяйское место и кивнул матери:

– Серая! Закутай-ка мне ноги да разотри, а то и впрямь устал…

Силута поспешно подала матери нагретые шкуры, и та принялась ухаживать за отцом.

…Да, другим женам при случае тоже доставалось, но матери – чаще. Койра умела ее подставить.

Койра. Старшая жена, а значит – главная мать. Сухая, с вечно поджатыми губами, лишь изредка раскрывавшимися в улыбке-оскале, она казалась Аймику старухой – вечной старухой, – даже сейчас. Да, еще совсем недавно, торопясь сюда и размышляя, кого из знакомых сородичей он застанет в живых, Аймик был в глубине души уверен: уж кого-кого, а Койру – обязательно. Нелепость, конечно, – но это так.

Ее тело – обтянутые кожей кости, высохшая палка; такие у мужчин Рода Тигрольва не в почете. Но она родила своему мужу двух сыновей – старших братьев Аймика. Что и говорить – угодила. Да и в другом умела угождать… Правда, потом рожать перестала вовсе. А Силута, вторая жена, приносила только дочерей (хорошо, не все выжили). А охотник хотел еще сыновей, хотя бы одного (старшие-то уже давно выросли, давно своими семьями живут). Потому-то, должно быть, и взял он третью жену. Совсем молоденькую и чужачку: не из Рода Ледяной Лисицы, как это чаще всего принято у детей Тигрольва, а из дочерей Волка. Она же не только с ребенком не замедлила – еще и сына долгожданного принесла! Странно ли, что Койра их обоих возненавидела? Люто, непримиримо… Добродушная толстушка Силута, та ничего, к мальчонке и вовсе хорошо относилась. Может, если бы не главная жена, и впрямь стала бы для него второй матерью. Но тут ей, одних девчонок рожающей, самой приходилось осторожничать…

Маленький Аймик (еще и не Аймик вовсе; но каково же было его детское имя, данное матерью?! Так хочется вспомнить…) сызмальства чувствовал, что его матери живется нелегко. Но как тяжело ей приходилось в действительности, он понял позднее, когда сам нежданно-негаданно чуть ли не два года провел в общине ее Рода. Дети Тигрольва искони справляли свадьбы с детьми Ледяной Лисицы; говорят, эти два Рода и пришли сюда в незапамятные времена вместе откуда-то с юга, из дальних далей, из Земли предков. У них и язык почти одинаков, и обычаи близки, тесно переплетены между собой. Как те, так и другие чужих женщин никогда не брали первыми женами; зачастую – уводили силой, и судьба их была особенно тяжела. Тем более если в своем Роду к женщинам относились не столь сурово.

Впрочем, на участи детей это никак не сказывалось: дети подрастали и становились детьми Тигрольва или Ледяной Лисицы, независимо от того, к какому Роду принадлежали их матери.

Так было бы и с ним. Да, когда его окликали: «Эй, Волчонок!» или даже «Сучонок», – ему всегда казалось: насмешничают. Издеваются! А ведь не было этого. Волчонок, Сын Серой Суки – это же всего лишь кличка по родовому имени его матери. Вроде бы не на что было обижаться, но он – обижался. Про себя, конечно; виду не подавал… Или, быть может, все дело в том, как это звучало? Или и впрямь зряшние были обиды? Теперь не понять…

Отец его любил – маленького. Чувствовал, видно: последний! Надеялся, быть может: будет лучшим из всех троих. Запомнились зимние вечера – долгие, морозные, когда за полог носа не высунуть.(Ты куда? Слышишь? Слышишь, как свистит? Это Хайюта-«Снежница» по стойбищу рыщет, за детьми охотится. Увидит тебя, накроет своей рубахой, и поминай как звали!) Взрослые охотники Хайюты не боятся, но из дому уходят редко. Охотятся мало; припасы заготовлены с осени. А когда Хайюта беснуется – и вовсе всякая охота бесполезна; скорее сам сгинешь, чем зверя добудешь…

Один из таких вечеров. Снаружи – страшно представить, что там делается снаружи. Зарывшись в шкуры, Волчонок следит, как Хайюта безуспешно пытается откинуть полог и проникнуть в их жилище. Радостно: ага! не вышло! — но и боязно: ну а вдруг? Женщины заняты своими делами: мать и Койра шьют, Силута растирает краску, ей помогает ее дочь, его сестренка. Почти не переговариваются, даже вполголоса. И не скандалят, даже у Койры настроение мирное. Покой. Тепло. Снаружи мороз, а тут – тепло; все они в одних рубашках, босиком. Пол согрет россыпью горячих углей под шкурами, воздух нагрет пламенем очага…

Ему надоело наблюдать за входом. (Хайюта не ворвется, это ясно.) В другой раз он бы пристроился поближе к женщинам: посмотреть, как узор наводят, но сейчас… Сейчас есть кое-что интереснее. Гораздо интереснее.

Отец сидит на хозяйском месте, возле самого очага, и мастерит копье: наконечник прилаживает. Дело непростое; Волчонок уже это знает, видел. Наконечник из двух половинок собирается: вначале в паз заводится большая часть, с боковой выемкой, а потом с другой стороны к острию еще приставляется пластина. Все это нужно подогнать, закрепить смолой и ремешками… Интересно! Когда же копье готово, нипочем не догадаться, что наконечник-то не цельный, сборный.

Он жадно наблюдает за отцовскими руками – издали, из-под материнского локтя. Вдруг… Их глаза встречаются, и улыбка вновь раздвигает густую поросль на отцовском лице. – А ну-ка, иди сюда!

Он не заставляет себя долго просить, семенит босыми ножонками через все жилище. Громадная ручища подхватывает его, усаживает рядом. – Не замерз?

Отец полуголый: здесь, у очага, и совсем жарко. Все же он накидывает на сына край медвежьей шкуры.

– Ну, смотри, учись! Никто больше таких копий не делает. Только мы, сыновья Тигрольва! Другие-то – хоть бы те же Волки – наконечник из цельного куска кремня делают, а у нас и копье полегче, и удар точнее…

В такие вечера отец любил поговорить. И о чем бы он ни говорил, все рано или поздно сводилось к одному: они, дети Тигрольва, – особые. Лучшие мастера, лучшие охотники, лучшие воины… Ну, может быть, еще дети Ледяной Лисицы. Их предки, их духи-покровители, – самые древние, самые могучие. Они привели два великих Рода издалека и дали им эти земли… Отец говорил, нимало не заботясь о том, все ли понятно его маленькому сыну. А может быть, и не только для него были его речи? И не столько для него?..

– Помни, Волчонок! Это ты сейчас Волчонок, пока, до срока. А скоро ты станешь сыном Тигрольва. Самым смелым, самым могучим!

Должно быть, в один из таких вечеров Волчонок осмелел. (Нет! Это было не зимой и не в доме. Весной это было, вот когда. Отец его на реку взял, лед смотреть.) Черная вода несла лед; проплывали целые острова, бело-серые, с черными крапинами птиц, орущих, галдящих, перелетающих с острова на остров; крутились, сталкиваясь, отдельные льдины. Пронзительно пахло свежестью, и запах этот смешивался с запахом кожи, мокрой шерсти и чего-то еще. Родного. Знакомого. Он на миг вжался лицом в отцовскую малицу, чтобы сильнее вобрать в себя этот запах, постоял так какой-то миг и, запрокинув голову вверх, смело посмотрел в бородатое лицо:

– Отец, зачем ты бьешь маму? Не надо. Она хорошая.

Кажется, охотник смутился. Во всяком случае, не сразу нашелся с ответом. Он подхватил сына на руки и посмотрел ему прямо в глаза, внимательно и строго:

– Да. Мама хорошая. МАМЫ хорошие. Но мы мужчины, сыновья Тигрольва. Наш великий Прародитель дал нам жен для того, чтобы они рожали наших детей и заботились о них и о нас. Мы должны кормить наших жен. Защищать наших жен. И наказывать их, когда они виноваты. Наши братья-тигрольвы поступают так же. И ты будешь так же поступать, когда вырастешь и станешь нашим сородичем.

– Но мама так старается! Она не виновата, это все Койра…

Шлепок по губам заставил его замолчать:

– Запомни, Волчонок, запомни хорошенько: все они – твои матери. А Койра – старшая. Ты понял?

Он молча кивнул в ответ.

На том разговор и закончился. И все же он помог. На какое-то время помог. Тогда отец его любил.

Братья. Старшие. Слишком старшие: оба ему в отцы годились; давно жили своими семьями. А запомнились хорошо, даже имена. Самый старший, Оймирон, был весь в отца, и статью, и характером: такой же кряжистый, такой же волосатый (только без проседи), суровый, степенный, надежный. Двое сыновей у него было; младший – тот самый Крепыш. Кличку эту он от отца своего перенял, и ничего, прижилась. Взрослые так их и звали: Крепыш-старший и Крепыш-младший.

Средний брат, Пейяган, был совсем другим. Долговязый, жилистый, с крупным подвижным лицом, не похожим своими чертами ни на отцовское, ни на материнское, он не отличался ни спокойствием, ни надежностью. Нет, он не был вертляв, но если присаживался, казалось, ему не сидится на месте, если вставал и куда-то шел, казалось, он ищет, где бы присесть или прилечь. Насмешник, не веселый – злой насмешник, он любил жестокие проделки и, как поговаривали, за какую-то из своих шуток едва не поплатился изгнанием. Он прогнал двух жен, и бездетная вдова из Рода Ледяных Лисиц нянчила оставшихся под его кровом ребятишек: двух девчонок и мальчишку – того самого, по прозвищу Лизун. Сам Пейяган, похоже, на своих детей не обращал никакого внимания. А прозвищ у него самого было несколько: Выворотень, Змеиный Язык, Шатало. Были и покруче.

Отец только злобно фыркал, когда речь заходила о его среднем сыне, а Койра его любила. И жалела. Он платил тем же; мать была единственным существом, которое любил этот странный человек. Впрочем, охотился он мастерски и как-то играючи. Казалось, то, над чем его отец и старший брат трудились, Пейягану само плыло в руки. Это Аймик понял позднее, когда сам стал взрослым охотником.

Волчонку братья не уделяли особого внимания. Однако он догадывался, что кличкой Недоношенный обязан Пейягану. Знал и другое: подойдет время Посвящения, и Оймирон сделает для него все, что полагается старшему брату. Так бы оно и было…

С чего все началось? Быть может, с его привычки вслушиваться в разговоры взрослых о предках и духах, об их великом Роде? Нет, не с этого! Даже тогда он чувствовал: не гонят потому, что им самим нужен такой слушатель, – оцепеневший от восторга, ловящий ртом каждое слово… Потому-то и «не замечают»; когда нужно, – прогоняют сразу же. Да и не один он из ребятишек любил послушать байки взрослых. Больше других, быть может, но не один. Нет, все началось с другого. Пожалуй, с чужого языка.

Они нечасто оставались вдвоем, он и мать, и никого рядом. Так почти не случалось.

– Сынок, пойдем по воду, хочешь? Не к ручью, а к реке. Еще бы не хотеть.

Они спускались по знакомой тропке, через звенящий луг, вниз, в заросли бурьяна, где трава выше маминого роста, где приходится веткой от гнуса отмахиваться, да еще под ноги смотреть повнимательнее: не наступить бы ненароком на ползуна! Сквозь березняк – вновь на открытое место, где невольно жмуришься от солнца. А река – вот она, Хайсер – Большая Рыба! Действительно, как рыба, искрится, переливается чешуей на солнце, словно дышит, словно плавниками поводит. Теперь еще один спуск, самый крутой, и… И тут мама запела.

Волчонок даже рот открыл от изумления. Что это такое? Поет, а слова какие-то исковерканные; некоторые и вовсе не понять. Как это у них, у ребят, бывает, когда понарошку начнут между собой болтать на «зверином языке»…

– Мама, мама, это ты понарошку, да? Как будто по-звериному?

Она улыбнулась:

– Нет, Серенький. Это наша песня, дочерей Волка. На языке нашего Рода.

Мальчик опешил:

– А… А почему вы не по-человечески говорите?

– По-человечески. Только на другом языке. На том, который был нам дан нашими предками.

Вот это да! Такого он и представить себе не мог. Оказывается, там, где жила его мама, люди говорили по-другому, совсем непонятно. Но и это еще не все. Оказывается, есть такие общины, где люди и вовсе по-чудному говорят, их даже мама понять не может!

После этой прогулки даже мужские посиделки у общих очагов надолго забылись. Он пользовался каждым удобным случаем, чтобы спросить у матери: «А как вы это называете?», «А как сказать по-вашему?..» И мать тихонько отвечала. Иногда сама чему-то учила. Вскоре они уже начали переговариваться между собой на «волчьем» языке. И ту песенку Волчонок выучил. И не только ее… Все было хорошо, пока об этом не узнал отец.

– Ты это по-каковски болтаешь?

Волчонок вздрогнул и недоумевающе посмотрел на отца. Никогда еще тот не был так разгневан на него, своего младшего сына! А за что? Что плохого в том, что он немного узнал язык, на котором, оказывается, говорят люди другого тотема? Того самого, к которому принадлежит его мать?..

Все это он едва пробормотал трясущимися от обиды и страха губами.

– Чтобы этого больше не было! Ты – сын Тигрольва и говорить должен по-человечески! Если еще раз услышу…

Не на него посмотрел – на мать. Так посмотрел, что и без слов все понятно. Хорошо еще, в тот раз почему-то не тронул. Вышел прочь – по своим делам. А Койра вздохнула, не скрывая досады…

Но все же главное не это, не «волчий язык». Хотя, помнится, уже тогда слухи пошли по стойбищу: у Крепыша-то с младшим… что-то неладное! Должно, она мутит. Чужачка. Волчица… О ребятах и говорить не приходится: сколько насмешек пришлось вытерпеть… Но все же и это, должно быть, забылось бы со временем, если бы на «волчий язык» не наложилось другое. Более страшное.

(Сейчас уже не вспомнить, как это все было между собой связано? Как долго длилось? Год? Больше?И что было раньше? Быть может, огневка, показавшая ему как-то раз из очага свою острую мордочку? Не вспомнить…)

…Он долго таил это в себе. Не верил, да и не часто оно случалось. И поделиться не с кем. Но однажды это коснулось отца. Он уже почти проснулся, совсем проснулся, и засмотрелся на тонкий луч, упавший сквозь кровельную щель прямо на глянцевитый кремневый отщеп. Небесный Олень словно приклеил его взгляд к самому кончику своего рога, проникшего в их жилище, приклеил и никак не хотел отпускать. Потом пришел запах – прелые, гниющие листья? — становящийся все сильнее, все нестерпимее…

…И навалился странный сон. Только в этот раз он видел не обварившуюся кипятком соседку, не Хромонога, прижатого к земле разъяренным медведем, – ОТЦА.

Отец шел проверять силки. Один длинноухий уже болтался, притороченный к поясу за задние папы; две ловушки оказались пустыми. Теперь отец шел к четвертой, самой дальней, настороженной в таком месте, где в нее должна была бы попасться ледяная лисица… Их парный Род не смеет охотиться на своих братьев и сестер, а зубы ледяных лисиц нужны всем: отличный оберег…

…Волчонок был одновременно частью своего отца – видел его глазами, знал, о чем он думает, чувствовал удары заячьей тушки о бедро, ощущал запах палой листвы, смешанный с пробивающимся из-под нее грибным ароматом, мелкие капли дождя на лице… и в то же время он, невидимый, наблюдал происходящее со стороны. И знал, что произойдет сейчас. Вот этот мокрый корень, прикрытый желтыми листьями…

Вот оно! Отцовская левая нога носком зацепляется за проклятый корень, и он падает, сложно выругавшись, и приглушенный звук треснувшего сучка, и острая боль в правом предплечье…

– Сынок, сынок, что с тобой?..

Его трясут. Испуганное материнское лицо.

– Не пугай меня! Ты болен?

– Нет. Все хорошо. Просто я…

– Что такое с ним?

Зычный голос отца, тоже встревоженный. Слегка. Отец уже одет по-охотничьему и при оружии. Уходит. Значит, сегодня?

И словно кто-то ответил, и все его существо восприняло этот ответ: «Нет. Завтра».

– Все хорошо, Сильный, все хорошо, – торопливо заговорила мать. – Заспался, должно быть. Отец молча кивнул и скрылся за пологом.

Весь день Волчонок мучился сомнениями: сказать или нет? До сих пор его видения касались соседей, и сомнений почти не было: лучше держать язык за зубами. Но тут… как не предупредить отца? И как предупредить?.. Не поверит, ни за что не поверит.

В конце концов Волчонок все же решил: «Вечером скажу. Тихо скажу, ему одному. А там будь, что будет!» Но вечером…

Вечером мама снова плакала. И, слушая в темноте его прерывистое сопение, возню, притворные вскрики и ахи Койры, дрожа от обиды и ненависти – к этому сопению, к этой громадной волосатой ручище, Волчонок не выдержал – прошептал в самое материнское ухо: – Завтра он руку сломает! И пусть! Едва не вскрикнув от страха, она зажала ладонью неосторожный рот и зашептала, убеждая, успокаивая, уговаривая…

Мать, конечно, думала: у ее мальчика просто от досады вырвалось. По-настоящему испугаться ей пришлось на следующий день, когда отец ввалился в жилище – шумный, злой, с правой рукой в лубке и на перевязи (он уже успел побывать у колдуна; ему-то зайца и оставил). Жены засуетились, захлопотали, а он, развалившись на хозяйском месте, покрикивая время от времени то на одну, то на другую, то на третью, длинно и сложно излагал все, что он думает о корнях и сучках вообще и об этом, треклятом, в особенности. Надо же! Он, один из лучших охотников их великого Рода, – и хуже мальчишки!..

– Порчу навели на тебя, Могучий, порчу, – бормотала Койра, – глаз твой отвели! Враг объявился; колдует по-черному, извести хочет…

Охотник поутих, задумался. Колдун говорил почти то же самое. И обещал отыскать врага.

Мать молчала. Ухаживала за отцом и не смотрела на сына. Но, раз или два поймав ее взгляд, Волчонок понял, что она не просто боится. Она онемела от ужаса.

(Да. Вот тогда-то он, несмышленыш, и сделал то, что определило его дальнейшую жизнь. Великую глупость сотворил! Но разве мог он знать?)

Когда суета улеглась и женщины куда-то ушли – по домашним делам, а отец, устраиваясь поудобнее и задев больную руку, невольно поморщился, Волчонок выскользнул из своего угла, подошел к нему и, коснувшись деревянного лубка, спросил:

– Больно?

Теперь ему было очень стыдно. Ну как он мог не предупредить? Ведь знал же! Отец положил здоровую руку на его голову:

– Мы – мужчины. А мужчины не знают, что это такое – больно. Запомни: не знают!

Волчонок горестно вздохнул:

– Это я во всем виноват. Я видел во сне, что с тобой это случится. И не сказал. А со мной и раньше такое бывало. Про Хромонога видел. И про Блошку, ту, у которой кожан лопнул и ноги кипятком обварил, помнишь?

Он почувствовал, как отцовская ладонь дрогнула на его затылке.

(В те же дни, должно быть, и кончились их мальчишеские игры – после истории с медведем. Точно, тогда. В то лето или в ту осень. И тогда же он стал говорить о своих видениях. Маленький дурачок, он думал, должно быть, – его странные сны пойдут общинникам на пользу? Быть может, и думал, да только не в этом дело. Он почему-то просто НЕ МОГ молчать. Несмотря на безнадежный ужас в материнских глазах, ставший уже привычным.)

Да, в ту осень Волчонок, помнится, «помогал» общинникам, как только мог. Словно нарочно, видения посещали его все чаще и чаще. Правда, в основном по пустякам.

– Силута, дай помогу. А то ты камень не удержишь, он тебе руку обожжет.

– Головастик, скажи отцу, чтобы завтра на охоте поосторожнее был. Они в какой-то овраг будут спускаться, ногу может вывихнуть.

– Эй, Сосновая Шишка! Подержи денек свою младшую дома. А то как бы она себе ногу сучком не распорола и не охромела бы!

Его выслушивали молча, хмуро. Женщины порой следовали советам – и все кончалось благополучно. Мужчины – никогда. И вывихивал ногу Головастиков отец, и ломалось копье у Оймирона – как раз тогда, когда должно было нанести решающий удар, и лопались посреди реки связки плота – так, что Грибоед и Сипатый едва вплавь спасались… Но и те, кто следовал советам, не благодарили, не радовались…

Волчонок чувствовал: вокруг него образуется пустота. Его сторонились не только сверстники – взрослые избегали его. Когда по привычке подбирался к очагам послушать охотников, не гнали; сами замолкали и расходились в разные стороны. И отец словно бы перестал замечать своего младшего.

Будто невидимая стена отделила его от общинников. Какой-то колдовской круг, а в центре – он сам. И мать. А потом пришла настоящая беда.

…Он очнулся в страхе. И обрадовался: жив! Сон это, и не про него! И еще больше обрадовался: уж теперь-то поймут, что он может для них сделать, какую беду отвести.

В жилище никого не было. Только его сестренка в своем углу, мурлыча себе под нос, возилась с кусками кожи. Шить училась, должно быть.

Он перебрался к ней поближе и увидел, как побелело лицо этой дуры, как она отшатнулась. Куски кожи упали на шкуру, покрывающую пол.

– Тихо ты, Рыжая! Смотри, не вздумай завтра на реку ходить. Водяные заберут! Поняла?

Она торопливо закивала и вдруг стала икать. Икает, икает – и остановиться не может. Он засмеялся: «Вот дурища-то!» — и, успокоенный, ушел в свой угол.

На следующее утро Волчонок убежал из стойбища и долго носился по окрестным холмам, пронизывал редколесье, скатывался в овраги, забирался в самые глухие уголки. Он один? И прекрасно; он и охотник, и дичь; он – ВСЕ. Никогда еще он не играл сам с собой так самозабвенно, как в этот раз. Последний.

Вернулся к полудню, радостный, еще не остывший от удачных охот, от схваток с чужаками и злыми колдунами. В жилище была только Силута.

– А где Рыжая?

– На реку побежала с девчонками, – неохотно ответила Силута, взглянув на Волчонка с удивлением и тревогой.

(«Тебе-то что до моей дочери?») И уже раздавались голоса оттуда, от тропы, ведущей вниз, к Большой Рыбе, и встревоженные выкрики: «Что? Что случилось?!» И он, зная, что случилось, на безвольных, негнущихся ногах доплелся до своего угла и упал лицом вниз, в шкуры, и зажмурился, и заткнул уши – только бы не видеть, не слышать… …И все же слышал. Девчоночьи голоса:

– Она говорила, что боится. Что Сын Серой Суки наколдовал…

– А мы…

– А она…

– А она все равно…

С этих пор круг замкнулся окончательно. Кажется, он почти не выходил из жилья. (Запрет, быть может? Не вспомнить.) Койра молчала, молчала и Силута. Отец появлялся редко, хмурый, озабоченный. Тоже молчал. Мать не трогал, но и не разговаривал. И не ложился с ней, давно уже не ложился…

Молчание. Невидимый круг, в центре которого – он, Волчонок, и его мать.

(Почему их не убили? Уже став взрослым, Аймик не раз задавал себе этот вопрос и находил один-единственный ответ: только потому, что у детей Тигрольва редко рождались мальчики. Реже, чем нужно, реже, чем у других. Род вымирал, и каждый ребенок мужского пола был на счету. Потому-то и было найдено иное решение. Потому-то и понадобился ни с того ни с сего детям Тигрольва двухъязыкий, хотя до сих пор и без двухъязыкого прекрасно обходились.)

Память почти не сохранила эти страшные, пустые дни. Осталось только одно: уже глубокая осень, и он перед жилищем колдуна. Сзади, полукругом, – старики; не только общинники, соседи тоже. И отец. Он, Волчонок, стоит на коленях на мокрой осклизлой земле, на черных листьях, уже почти ставших землей; дождь не прекращается, и ветер… А он почему-то без рубахи. А впереди, заслоняя телом вход в свое страшное логово, восседает ОН. КОЛДУН! Страшный, – от него и так-то ребятишки шарахались, а женщины сгибались в поклонах, а тут… Сидит неподвижно, что камень, и глаза из-под колдунской рогатой шапки уставил в самую душу, – не оторваться и глаз не отвести. И СПРАШИВАЕТ…

(Ни вопросов колдуна, ни своих ответов Аймик не помнил. Кажется, забыл тогда же, сразу. А вот жуть, исходящую от этой неподвижной рогатой фигуры, запомнил раз и навсегда. На всю жизнь запомнил.)

Вдруг все решилось. Отец откинул полог (а за ним уже белым-бело, и пар, и ясным, чистым холодом повеяло) и сразу к ним. Волчонок почувствовал, как вздрогнула мать, и сам в комок сжался, а он только и сказал:

– Собирай сына! К твоим пойдет, жить там будет, язык ваш узнает. Срок придет – возьмем назад; будет свой толмач. Так старики решили.

Он, глупый, от радости себя не помнил; все торопился и лишь диву давался: почему мать такая грустная и так медленно собирает его вещи?

А отец даже не присел на хозяйское место. Стоял во входе и ждал.

(ВСПОМНИЛ. Вспомнил-таки! И как только мог забыть это! Мать, уже прощаясь, прижала его к своему заплаканному лицу, а он, спешащий к отцу, мыслями уже в дороге, неловко бормотал: «Ну че ты, мама? Я же к твоим, я же скоро вернусь…»

И тут она, обняв своего сына в последний раз, горячо зашептала ему в самое ухо: – Нагу! Помни: ты – Нагу!)