И.С. Тургенев о немецкой овчарке

Вероятно, не многим из наших читателей памятен тот знаменитый Тургеневский Пегас, которому великий художник русского слова еще в 1871 году посвятил целый рассказ, озаглавленный именем этой удивительной охотничьей и в то же время сторожевой собаки-ищейки. Особенно для нас ценно, что этот Пегас, оказывается, по происхождению от той именно немецкой овчарки, служебные качества которой, как ищейки и сторожевой собаки, так высоко ценятся в настоящее время и нашими полицейскими чинами, применяющими дрессированных собак. Была в нем и кровь английского сеттера, а по внешности – это был длинношерстный, черный с желтыми подпалинами кобель, крупный, с удивительно красивой громадной головой, большими карими глазами и необычайно умной и гордой физиономией. Хвост у него толст, передние лапы слишком мясисты, а задние несколько жидки. По такому описанию – Пегас более всего похож на //--//-/ в питомнике нашего общества подобных же черных рослых //--//-/собак, представляющих помесь овчарки с доберман-пинчером. Рассказ И.С. Тургенева заключает так много интересного и поучительного для всех, занимающихся дрессировкой собак для сторожевых и сыскных целей, а потому мы уверены, что читатели наши с удовольствием прочтут помещаемые ниже выдержки из этого произведения бессмертного русского писателя и несколько отдохнут от той официальной, преимущественно немецкой и французской литературы о породистых собаках, которою главным образом заполняла отдел «Полицейская и сторожевая собака» в В.П. за прошлый год.

В. Лебедев.

Пегас.

Охотники часто любят хвастать своими собаками и превозносить их достоинства, но это тоже род косвенного самовосхваления. Но, несомненно то, что между собаками, как между людьми, попадаются умницы и глупыши, прилежности и бездарности, и попадаются даже гении, даже оригиналы. Разнообразие их способностей, физических, умственных, нрава, интеллекта – не уступит разнообразию, замечаемому в людской породе.

Можно сказать и не без натяжки, что от долгого, за исторические времена восходящего, сожительства собаки с человеком, она заразилась им в хорошем и в дурном смысле слова. Ее собственный строй, несомненно, нарушен и изменен – как нарушена и изменена самая ее внешность. Собака стала болезненнее, нервознее, ее годы сократились. Но она стала интеллигентнее, впечатлительнее и сообразительнее. Ее кругозор расширился. Зависть, ревность – и способность к дружбе; отчаянная храбрость, преданность до самоотверженности – и позорная трусость и изменчивость; подозрительность, злонамеренность и добродушие; лукавство и прямота – все эти качества проявляются – иногда с поразительной силой – в перевоспитанной человеком собаке, которая гораздо больше, чем лошадь заслуживает название «самого благородного его завоевания» - по известному выражению Бюффона.

Но довольно философствовать: обращаюсь к фактам.

У меня, как у всякого «завзятого охотника, перебывало много собак, дурных, хороших и отличных, попалась даже одна, положительно сумасшедшая, которая и кончила жизнь свою, выпрыгнув в слуховое окно сушильни, с четвертого этажа бумажной фабрики. Но лучший, без всякого сомнения, пес, которым я когда-либо обладал – был длинношерстный, черный с желтыми подпалинами кобель, по кличке «Пегас», купленный мною в окрестностях Карлеруэ у охотника-сторожа (Jagdhüter) за сто двадцать гульденов, около восьмидесяти рублей серебром. Мне несколько раз – впоследствии времени – предлагали за него тысячу франков. Пегас (он жив еще до сих пор, хотя в начале нынешнего года почти внезапно потерял чутье, оглох, окривел и совершенно опустился), Пегас крупный пес с волнистой шерстью, с удивительно карстовой, громадной головой, большими карими глазами и необычайно умной и гордой физиономией. Породы он не совсем чистой: являет смесь английского сеттера с овчарной немецкой собакой. Хвост у него толст, передние лапы слишком мясисты, задние несколько жидки.

Силой он обладал замечательной и был драчун величайший: на его совести, наверно, лежит несколько собачьих душ. О кошках я уже не упоминаю. Начну с его недостатков на охоте: их немного и перечесть их недолго. Он боялся жары, и когда не было близко воды, подвергался тому состоянию, когда говорят о собаке, что она «зарьяла», он был также несколько тяжел и медлителен в поиске, но так как чутье у него было баснословное – я ничего подобного никогда на встречал и не видал – то он, все таки, находил дичь скорее и чаще, чем всякая другая собака. В полном развитии его сил и способностей, ни одна подстреленная дичь от него не уходила: он был удивительнейший «ретривер» (retriever – сыщик) какого только можно //-///-//-//-// скрывшихся в густой терновник, которым наполнены почти все германские леса, куропаток, отбежавших чуть не на полверсты от места, где они упали, зайцев, диких коз, лисиц. Случалось, что его приводили на след – два, три, четыре часа после нанесения раны: стоило сказать ему, не возвышая голоса: such verloren! (шершь, потерял!) – и он немедленно отправлялся курц-галопом сперва в одну сторону, потом в другую – наткнувшись на след, стремительно, во все лопатки пускался по нему… Минута пройдет, другая,…. и уже заяц или дикая коза кричит под его зубами, или, вот, уже он мчится назад с добычей во рту.

Понимал он меня с полуслова, взгляда было для него достаточно. Ума палата была у этой собаки. В том, что он однажды, отств от меня, ушел из Карлсруэ, где я проводил зиму – и четыре часа спустя очутился в Баден-Бадене, на старой квартире, - еще нет ничего необыкновенного. Но следующий случай показывает, какая у него была голова. В окрестностях Баден-Бадена, как-то появилась бешеная собака и кого-то укусила, тотчас вышел от полиции приказ, всем собакам без исключения надеть намордники. В Германии подобные приказы исполняются пунктуально: и Пегас очутился в наморднике. Это было ему неприятно до крайности. Он беспрестанно жаловался – т.е. садился напротив меня и то лаял, то подавал мне лапу,… но делать было нечего, надлежало покориться. – Вот, однажды моя хозяйка приходит ко мне в комнату и рассказывает, что накануне Пегас, воспользовавшись минутой свободы, зарыл свой намордник. Я не хотел дать этому веры, но несколько мгновений спустя, хозяйка моя снова вбегает ко мне и шепотом зовет меня поскорее за собой. Я выхожу на крыльцо – и что же я вижу? Пегас с намордником во рту пробирается по двору украдкой, словно на цыпочках – и, забравшись в сарай, принимается рыть в углу лапами землю и бережно закапывает в нее свой намордник! Не было сомнения в том, что он воображает, таким образом, навсегда отделаться от ненавистного ему стеснения.

Как почти все собаки, он терпеть не мог нищих и дурно одетых людей – (детей и женщин он никогда не трогал) – а главное: он никому не позволял ничего уносить. Один вид ноши за плечами или в руке возбуждал его подозрение – и тогда горе панталонам заподозренного человека – и, в конце концов, - горе моему кошельку! – Много пришлось мне за него переплатить денег! Однажды слышу я ужасный гвалт в моем палисаднике. Выхожу – и вижу – за калиткой – человека дурно одетого – с разодранными «невыразимыми», а перед калиткой Пегас в позе победителя. Человек горько жаловался на Пегаса и кричал,… но каменщики, работавшие на противоположной стороне улицы, с громким смехом сообщили мне, что этот самый человек сорвал в палисаднике яблоко с дерева – и только тогда подвергся нападению Пегаса.

Нрава он был – нечего греха таить – сурового и крутого, но ко мне привязался чрезвычайно, до нежности.

Мать Пегаса была в свое время знаменитость и тоже пресуровая нравом, даже к хозяину она не ласкалась. Братья и сестры его также отличались своими талантами, но из многочисленного его потомства, ни один даже отдаленно не мог сравниться с ним.

В прошлом (1870) году он был еще превосходен – хотя начинал скоро уставать, но в нынешнем ему вдруг все изменило. – Я подозреваю, что с ним сделалось нечто вроде размягчения мозга. Даже ум покинул его, а нельзя сказать, чтоб он слишком был стар. Ему всего девять лет. Жалко было видеть эту поистине великую собаку, превращавшуюся в идиота. На охоте он, то принимался бессмысленно искать – т.е. бежать вперед по прямой линии, повесив хвост и понурив голову – то вдруг останавливался и глядел на меня напряженно и тупо – как бы спрашивая меня, что же надо делать – и что с ним такое приключилось! – Sic transit gloria mundi! Он еще живет у меня на пенсионе – но уже это не прежний Пегас – это жалкая развалина! – Я простился с ним не без грусти. «Прощай! – думалось мне – мой несравненный пес! Не забуду я тебя ввек, и не нажить уже мне такого друга!»

Да едва ли я теперь буду охотиться больше.