Ураганы и пропасти

То, что мы овладели в августе 1942 года протяженным участком дороги из Майкопа до Туапсе, было важной победой. Оставалось преодолеть каких-то двадцать километров и достигнуть большого нефтяного порта-терминала на Черном море. Мы приближались к цели.

Нам дали лишь одну ночь на передышку. Со следующего дня мы вновь покинули большую дорогу, чтобы начать вторую операцию по обхвату врага по лесам. Мы прошли несколько километров по дну долины, до диких дубовых зарослей. Дождь лил потоком. Почва, усеянная гниющими телами, стала ужасно вязкой.

У нас не было никакого снаряжения, как у альпийских частей: ни коротких курток, ни толстых подкованных башмаков. Наши длинные шинели тащились по грязи. Мы часто падали на скользкой земле. Продвижение для нас в этих мокрых перепутанных джунглях было настоящим мучением. Люди падали в расщелины.

Добравшись до вершины одной горы, мы увидели тот самый нефтепровод. Он проходил по средней высоте с одной стороны ущелья на другую. Напротив, на гребне гор, закрепились русские. Их линии окопов были на высотах, над нами. В то время, как одна часть наших людей продвигалась по изгибу ущелья, я устроился верхом с автоматом на толстой черной трубе и продвигался вперед мелкими толчками. В пятидесяти метрах подо мной разверзлась пропасть. Я благополучно достиг противоположного склона и за мной целая кавалерия добровольцев, обрадовавшихся такому виду верховой езды!

***

С наступлением вечера мы смогли уже добраться на вершины занятых врагом гор, на них также обрушились немецкие егеря. Русские были расстреляны на месте в своих узких окопах.

Мы едва успели установить палатки на этом гребне, как разразилась первая большая осенняя гроза. Палатки представляли собой маленькие брезентовые треугольники, натянутые в середине колом, и они служили индивидуальным плащом для взвода. Чтобы поставить палатку, достаточно было приладить четыре таких брезентовых куска и зафиксировать их на колышке, покрыв пространство два на два метра. Но эти четыре куска укрывали четверых, так что вчетвером надо было влезть на этот клочок, да еще с имуществом. Дополнительная сложность была в том, что днем ее надо было складывать, чтобы каждый мог накрыться своим собственным плащом, составлявшим часть такой палатки.

У нас не было ни соломы, ни сухих листьев, на которые можно было бы лечь, ничего, кроме мокрой земли. Всю ночь выл лес; мы были как раз на вершине горы. Потоки дождя, града и снега в любой момент могли снести наши хрупкие укрытия. Вода протекала через дырки в брезенте, износившегося за полтора года, и подтекала к лицу. В этой буре слышались крики людей, чьи палатки сносило. Промокшие до костей, они суетились, бранясь.

***

В конце полдня на горе было окружено много советских солдат. Их послали на нас ночью. Они образовали жалкое стадо вокруг нашего бивака. Большей частью это были худенькие паренеки из Краснодара, около шестнадцати лет, насильно направленные в Туапсе, где они расквартировались на четыре дня, как раз, чтобы научиться пользоваться винтовкой. Ноги у них были разбиты толстыми армейскими башмаками. Большинство бросили их и продолжили путь босиком по грязи. Не имея ни малейшей хижины, где бы можно было пристроиться, они сгрудились под ливнем, промокшие, подавленные и сломленные.

С утра, с поразительным равнодушием славян они начали переворачивать во все стороны трупы своих соотечественников, убитых поблизости. Через час тела были абсолютно голые. Пленные натянули на себя не только гимнастерки и рубахи мертвых, но и носки и даже кальсоны. Когда колонна пленных отхлынула назад, она оставила нам в компанию длинные ряды совершенно белых тел, потоками поливаемых дождем.

***

Буря длилась три дня. Снег и дождь смешались и валились с небес снопами. Мы попытались развести огонь в наших маленьких палатках, но дрова были скверными. Получался лишь едкий дым, дравший нам глаза и горло. И день и ночь без передышки ревела буря, переворачивая палатки и проникая сквозь униформу. У многих солдат не было плащ-палаток и им приходилось забиваться во всякие дыры, прижавшись друг к другу.

В первый день мы смогли добраться до вершин холмов на наших последних лошадях. Отстеганные дождем, они бросали на нас отчаянные взгляды. В последнее утро, приоткрыв тент, я увидел их на согнутых передних ногах, валившимися от изнурения и страдания…

Трупы русских были более мертвенно-бледными, чем когда-либо: низ животов начинал цвести нежной свежей зеленью. Постоянное присутствие этих совершенно голых мертвецов вокруг в конце-концов взбесило нас: мы пинками сталкивали их с карнизов гор одного за другим; они падали плашмя на пятьсот метров вниз, в грязь и воду пропастей…

***

Наш изнурительный подъем, дни и ночи страданий на гребнях, сметаемых ураганом, не принесли нам абсолютно ничего. Мы получили приказ вернуться на дорогу в Туапсе, чтобы достичь лесов на юге по другому пути. Одуревшие от усталости, мы опять пересекли нефтепровод и расположились лагерем в обратную сторону в долине.

Большая дорога к морю была усеяна обуглившимися упряжками русских. Повсюду дохлые лошади были раздавлены бронетехникой и немецкими пушками: они образовали одни лишь лужи, где плавали их шкуры.

Артиллерия работала мощно. Советские самолеты ныряли на нас, довольно неудачно бросая свои бомбы. Достаточно сильная река с названием Пшишь текла слева от нас между высоких серых и рыжих скал. Мы прошли через них на лодочках, прицепленных к плотикам, которые привезли нас ко входу в железнодорожный туннель в сторону Туапсе.

Этот туннель был с километр длинной. Красные не только взорвали мост, что пересекал реку у начала горы, они устроили в туннеле феноменальную чехарду. Целые поезда были брошены одни на другие, по меньшей мере с сотню машин были свалены в кучу в этом мрачном туннеле.

Пехота только с крайней осторожностью могла проскользнуть в этой куче. Надо было продвигаться в полной темноте с четверть часа, упираясь правой рукой в скалу. Затем надо было вскарабкаться под двумя вагонами, чтобы достичь другого края туннеля и продолжить такое же передвижение во тьме, держась левой рукой за мокрую скалу. Каждый кричал, чтобы сообщить соседям о своем присутствии. После получаса продвижения мы заметили бледный свет. Красные заминировали и взорвали выход из туннеля, открыв огромный кратер, по нему мы карабкались, как в дантовском коридоре.

Весь же наш конный обоз должен был взобраться на вершину и затем снова спуститься по дороге, в спешке прорубленной саперами по лесистым грязевым склонам. Коням потребовался целый день, чтобы осуществить это, по крайней мере тем, кто не сдох в грязи или не свалился в пропасть.

На выходе из туннеля мы опять занялись эквилибристикой на остатках второго моста через Пшишь, затем мы вступили на железнодорожный путь. Ночью мы месили дикую грязь.

Но мы благословили ее в конце концов, так как враг обстреливал нас, но беспрестанно летевшие снаряды с глухим шумом шлепались в ил и не разрывались.

На следующий день нам надо было пересечь долину. Большой железнодорожный мост на Туапсе висел в пустоте. Деревня, которую мы должны были пройти до дубовых рощ на юго-западе, методично обстреливалась артиллерией красных. Вокруг нас избы взлетали на десять метров вверх. Любая попытка пройти была бы безумием.

Надо было дождаться вечера. Через болотистые низины, начиненные трупами, мы дошли до подножия огромной горы, тоже ужасно липкой от грязи. В полночь мы попытались сделать восхождение, отягощенное нашим снаряжением и оружием – легким и тяжелым.

***

Сторона горы, по которой мы поднимались, была крутой. Она поднималась на девятьсот метров. Почва была скользкой, как гуталин. Мы соскальзывали вниз на наших стоптанных башмаках, не подбитых гвоздями. В темноте у нас не было никакой путеводной нити, кроме телефонного кабеля, который раскручивал наш проводник. В любой момент мы могли наскочить на русских. Малейшее отклонение проводника, и вся колонна была бы обречена. Наши молодые солдаты были полумертвые от усталости. Самым сильным из нас пришлось нагрузиться оружием самых слабых, чтобы облегчить их. Я нес один пулемет на шее, другой на плече. Малейшая брань какого-нибудь обозленного солдата могла погубить нас всех.

Последние сотни метров стоили нам неописуемых усилий. Многие рухнули, не в силах карабкаться более. Они цеплялись за стволы деревьев, чтобы не свалиться в бездну. Мокрый, влажный сумрак был таким густым, что невозможно было различить ни пни, ни скалы, ни тела измученных людей.

Было четыре часа ночи, когда мы достигли гребня горы, спешно устроили пулеметные гнезда на главных карнизах. Первые лучи дня пробивались вяло и тускло. Мы с тревогой смотрели на деревья, раскачиваемых ветром над серыми безднами.

Индюк

Прошли дни, вернулось солнце. Если кавказские гребни были неудобными насестами для солдат, то природа, напротив, с таким величием разместилась на этих горах, что она утешала нас от наших страданий.

Осень бросала сказочные шкуры диких зверей на склоны; эти рыжие и красные прелести спускались на километры до белых вод, бурливших по линиям среди зеленых скал. В пять часов утра свет достигал вершин перевалов, но густой и молочный туман еще сжимал извилистые долины. На этой белой скатерти как острова вставали рыжие и золотые горы. Целый час мы были в феерическом сне. Из глубин озерного тумана возникали новые островки, невысокие горы, ранее поглощенные влагой.

С рассветом началась артиллерийская дуэль. Немцы и русские упорно обстреливали друг друга. Между батареями находилась наша гора, на вершине ее, как гнезда журавлей, были наши боевые позиции.

Советские пехотинцы и мы проводили ночью скрытные вылазки. Днем и те и другие не шевелились. Вот тогда нашему отдыху мешали артиллеристы. Длинный вой снарядов, иногда в сумасшедшем ритме, оглушал нас в течение многих часов. Эти снаряды, откуда бы они не летели, брили нашу гору как раз над нашими головами. Мы слышали, как они свистят прямо по верхушкам деревьев, с которых часто падали ветки.

Мы были отданы на милость ленивому или слишком рассеянному снаряду. Опасность не замедлила сказаться. Один из наших постов был накрыт.

Другой снаряд, 120-мм, с особенной фантазией шлепнулся в восьмидесяти сантиметрах от меня. Смерч огня поднял меня в воздух. Когда я пришел в себя, то находился среди обломков: все было срезано, выбрито на двадцать метров вокруг. Правая сторона моей каски была полностью вырвана и смята на уровне уха, фляжка была искорежена, как раскрывшийся цветок, автомат, лежащий рядом, был раздроблен.

Все думали, что я превратился в пыль. Но у меня всего на всего был осколок в правом предплечье, пробита барабанная перепонка и внутреннее повреждение желудка. Я был ранен пять раз за четыре года войны на Восточном фронте, и каждый раз вот таким незначительным образом.

***

Через несколько дней немецкие войска были готовы к последнему броску. Мы просочились больше к югу, но по-прежнему по тому же горному хребту. Напротив нас возвышалась впечатляющая громада горы Индюк, высотой в тысячу триста метров, перед ней была великолепная дубовая роща, сжатая, как будто подлесок, и где то там, то сям виднелись серые пики нескольких скал. Оттуда, как говорили нам пленные, было видно море. Когда эта гора будет взята, останется лишь спуститься к береговым пальмам голубого побережья Туапсе.

Примерно в тысяче метров внизу от наших пулеметов между горой Индюк и нашей текла река Пшишь. Наш участок был разделен надвое очень труднодоступной пропастью во многие сотни метров глубиной: в глубине этого ущелья по гигантским скалам скакал водопад. Наши позиции поднимались вверх с другой стороны, проходили по гребню на многие километры, затем отвесно спадали к главной реке. Мы занимали там выдвинутый вперед пост, в глубине долины в нескольких метрах от бурной воды.

По плану боя немецкие егеря должны начать атаку Индюка с крайней южной точки нашего участка. Сначала они пройдут с тыла и атакуют советские передовые позиции на другой стороне Пшишь ниже скал. Мы, устроившиеся на орлиных гнездах, должны будем только наблюдать за врагом и ждать новых приказов.

Мы не потеряли ни одной детали последней великой битвы за Кавказ.

С восходом спектакль открыли «Юнкерсы». Они пикировали к желтевшему морю долины, работая с неслыханной виртуозностью, взмывая вверх из глубины только тогда, когда вот-вот должны были разбиться, врезавшись в лес.

Мы видели нескольких бежавших к скалистым гребням советских солдат. Но «Юнкерсы» не видели больше, чем мы. Дубняк был настоящей крышей, невозможно было знать, где находились блиндажи русских. «Юнкерсы» старались больше посеять ужас, чем разбомбить что-либо.

Затем немецкие егеря бросились через чащу. Мы слышали шум рукопашных схваток. Мы с безупречной точностью следили за продвижением наших братьев по оружию, так как из леса регулярно взлетали ракеты атакующих. Это было очень волнительно. Бросок был быстрым. Ракеты долетели до нашей высоты, поднялись выше.

Через два часа ракеты показались из листвы почти на вершине Индюка. Мы с трепетом подумали, что первые егеря достигли вершины. Мы вспоминали крик Анабаса. Они тоже кричали как десять тысяч античных героев, воспетых Ксенофонтом.

Увы, они не крикнули. Выше ракеты больше не показывались, очереди и залпы автоматов и пулеметов становились реже. «Юнкерсы» уже не пикировали между двух гор. Немецкая артиллерия подолгу молчала.

Нерешительность, неясность продлились долго. Несколько зеленых ракет выбросили свои цветки и россыпи, но намного ниже. Очереди еще потрескивали, но это был конец. Роты егерей не смогли победить огромный лес. По мере продвижения они истрепались и рассыпались, лесное препятствие поглотило их.

Атака провалилась. Вечером в фиолетовых отсветах сумерок гора Индюк показалась нам как никогда еще более дикой и надменной. Она окончательно преградила нам путь.

***

Осень просвистела на горах, раскрыла их, усыпав землю миллионами сухих и легких листьев. Мы смотрели на умирающий лес. Наши маленькие позиции были настоящими балконами над долиной.

Под ними на сотни метров спускался страшно крутой склон. Ночью русские патрулировали его. Мы протянули железную проволоку, вдоль которой звякали пустые консервные банки. При касании проходящих они сталкивались, и мы стреляли. На следующий день мы замечали несколько смуглых тел под нашими побрякушками.

Немецкие егеря, которых мы сменяли, вырыли себе маленькие укрытия на одного человека на метр под землей, чтобы по очереди отдыхать в них. Пришла наша очередь воспользоваться этим. Мы сползали в отверстия, в эти дыры, как раз имевшие размер человеческого тела; в глубине надо было свернуться калачом и ползти по углублению размером не больше гроба.

Но этих щелей было слишком мало. Нам приходилось протискиваться вдвоем, придавив друг друга, носом в землю. Мы чувствовали себя ужасно, как заживо погребенные. Нам надо было привыкнуть, чтобы лежать вытянувшись, как поспешно похороненные мертвецы. Те, кого это действительно угнетало, предпочитали завернуться в одеяло под деревьями, несмотря на туман и летящие осколки снарядов.

***

Однажды ночью погода изменилась. Подул северный ветер. Буря разметала верхушки высоких дубов, ураганом пронеслась над нами, залив наши укрытия-могилы, в которые по корням сочилась вода.

Мы попытались вычерпывать воду котелками, но вынуждены были признать свое бессилие. Склон из-за дождя и ветра потерял всю свою листву. Пшишь поднялась, водоворотом прокатилась по долине, опрокинула деревянные мосты, отрезав за нашей спиной всякую возможность снабжения продовольствием и боеприпасами.