Не дошли мы и до середины леса, как увидел бревно, упавшее на нашу тропу. На свалившемся дереве сидела огненно-рыжая лиса, хитро посматривающая в нашу сторону

- Хорошо поёте, - с ласковой льстивостью пропела лиса. - Весёлая песенка. Лучше всех у Барбосыча получается. Сразу слышно, что он настоящий сторожевой пёс, который никого и ничего не боится.

- А ты как думала, Патрикеевна, - весело отозвался пёс. - Мы мрачного Паукевича испугаемся и от страха хвосты подожмём?

- Нет, что ты. Что ты..., - закачала головой Патрикеевна. - Разве сторожевой пёс может чего- то испугаться? Ни за что... Я знаю, что ты самый храбрый и отважный пёс, поэтому я тебя здесь и дожидаюсь. Мне только такой отважный пёс как ты может помочь. Волкам и тем до тебя далеко.

- Что-то ты Патрикеевна нашему псу сладко стелешь? - подозрительно муркнул кот. - Не жестко ли спать будет? С тобой надо ухо востро держать. Ты ведь небось на казначейской службе состоишь? Больно у тебя морда хитрая и глазки наглые. Наверняка, думаешь, как нас провести и перед казначеем выслужиться.

- Да по своей ли воле я у казначея на службе? - горько вздохнула лиса. - Куда же мне от неё деваться? Несподручно мне по-шкурную подать платить ни за что, ни про что. Ведь и корысти то на ней никакой и не имею. Жалованье у меня совсем маленькое. Можно сказать, и вовсе жалованья никакого нет. Одна видимость и не больше. Я казначея просила сделать к жалованью прибавку, а он на меня только рассердился.

«У тебя, - говорит он, - жалованье как у серых волков, а толку от тебя никакого. От серых хоть какая-то польза есть. Пусть и присвоят половину податей, а половину всё таки в казну принесут. Ты же только и смотришь как от службы увильнуть и себе всю подать присвоить. Тебе дай волю, так ты и в королевскую казну свою хитрющую лапу запустишь. Да еще так всё обставишь, что тебе же еще спасибо сказать придется и за твоё же воровство жалованье прибавить.

Смотри у меня! Не сильно балуй и не донимай меня своими прошениями о прибавке жалованья, а то не ровен час попадёшь под горячую руку и враз из капитанского звания в унтер- офицеры разжалую».

Вот такая у меня горькая доля на казначейской службе. Не успеешь украсть, а тебя уже со службы гонят. Разве это дело? Ведь как оно по уму-то должно быть? Служишь ты где-то по мере сил и подворовываешь по мере необходимости, а хозяин... Если ему от этого большого убытка нет, то вроде и ничего не замечает. Вот если больше положенного прихватишь, то пожурит слегка и забудет. Где вот только такого хозяина найти? Ума не приложу. Мыкаешься от одного курятника к другому и нигде-то тебя-то не привечают. Поневоле хитрить научишься.

- Уж не хочешь ли ты Патрикеевна у нас слезу выбить? - запищала Фимка. - Чтобы мы тебя горемычную пожалели.

- Эх, Фимка, Фимка тебя бы на денёк в мою шкуру, - засокрушалась лиса. - Сразу бы поняла, что и у меня хлеб не сладкий.

- А кто говорит, что у тебя сладкий хлеб? - хитро поинтересовался Котофеевич и тут же добавил. - Ты же у мужиков не хлеб таскаешь, а курочек с цыплятами.

- До курочек ли мне с цыплятами, когда родные лисятами в волчью яму попали и выбраться из неё не могут? - запричитала Патрикеевна. - Кто мне поможет лисят выручить? Не волки же... Я-то думала благородный пёс мне поможет лисят спасти. Как никак родственник, пусть и дальний, а он хвост поджал и в кусты. Ничего не знаю, моя хата с краю.

- Вот те раз, Барбосыч и у тебя родственники в лесу появились. - усмехнулся кот. - А я думал у меня одного кума в Сибирском царстве имеется.

- Когда лисе будет надо, тогда она и к псу в родственники запишется, - пропищала Фимка. - Не иначе какую-нибудь засаду нам с Паукевичем приготовила.

- Да, шла бы ты Патрикеевна своей дорогой, - пробурчал Барбосыч. - Что-то мне не верится будто бы у тебя лисята в волчью яму попали. Вон у тебя глаза-то какие хитрющие. Сидят наверно сейчас твои лисята в тёплой норке и курочку подъедают.

- Не зря мне куница говорила, что Барбосыч только с виду храбрый, а самом-то деле духом слабоват, - вздохнула лиса. - Что делать? Пойду к волкам на поклон. Они-то от родства не откажутся. Выручат моих лисят. Не дадут им в руки охотников попасть, чтобы их железную клетку посадили и за деньги показывали. Тебе же Барбосыч, как я погляжу, свою шкура ближе к телу. Что ж, береги её лучше. Глядишь до дома и вернёшься целехонький, а что до моих лисят, которые могут всю свою разнесчастную жизнь за железными прутьями просидеть, так ты о том и не думай. Какое тебе дело до чужого горя горького?

Когда-нибудь увидишь их в железной клетке и, может быть, их и пожалеешь. Бросишь обглоданную косточку и будут мои бедные лисята её после тебя догрызать. Хотя, скорее всего и косточки пожалеешь. Скажешь, с какой это стати я буду свою любимую кость всяким там лисам давать. Вон у них какие морды хитрые и наглые. Сами мол, по своей воле в клетку попали, чтобы их даром кормили. Да, того гляди и позавидуешь им. Дескать, как им хорошо. Сидят в клетке и ничего не делают, а им еще за прутья разные конфеты и пряники кидают. Не жизнь, а малина...

Ты же пёс сам-то всю жизнь за забором на цепи просидел и думаешь, что будто бы и нет лучшей доли. Не понять тебе пёс того, что лесному зверю лучше в родном краю своим трудом пропитание добывать, чем в железной клетке на обглоданных костях жизнь проживать. Кому собачья доля по душе, тому свободной жизни не понять.

- Врёшь, ты всё Патрикеевна, - возмутился Барбосыч. - Я за забором на цепи не сижу и костей не жалею, а свободную жизнь не меньше твоего люблю и знаю. Куда хочу, туда и хожу. Никто меня на цепи не держит.

- Вот видишь Барбосыч, - вздохнула лиса. - Даже ты на цепи не сидишь, а моим добрым и красивым лисятам придётся сидеть в железной клетке. Будут они по ночам на небо смотреть и вспоминать родной лес, где они на поляне играли и бегали к хрустальной речке чистой водицы напиться.

Не будет у них больше ни чистой водички, ни запаха лесных трав. Не погреться им больше на солнышке на лесной поляне, не порезвиться на просторе. Пойду к ним, пожалею их на прощанье. Никто-то им помочь не хочет. Придут охотники, засунут их в свой холщовый мешок и унесут в большой город, людям на потеху.