Записные книжки

на улице, чтобы услышать множество иностранных слов, даже из уст людей необразованных... Я уж не упоминаю о тех, кто занимается формальными исследованиями истории литературы, те говорят одними иностранными словами».

29X11

Есенин повесился. Очень все это скверно. И сквернее всего то, что вот уже выползает готовенькая, как отпечатанная, «легенда о писателе».

С этим ничего не поделать; я по себе знаю: у меня каждый самоубийца ходит в ореоле.

Я, вероятно, теперь никогда не смогу читать без какого-то волнения его стихи, которые я не люблю.

Я испытываю к самоубийству — нет, к самоубийцам — род подобострастия.

И странное дело — мне никогда их не жаль. Для меня смерть — такая непонятная и ужасающая вещь, что я, если смею так сказать, завидую людям, которые поняли ее до такой точки, что отважились ее себе причинить.

Когда человек умирает от болезни или его задавит, например, трамвай, то об этом, конечно, не думаешь, но если случайно начать думать, то думать очень больно: вот человек был жив, существовал — и вдруг перестал существовать против своей воли.

Представляешь себе этот жалостный момент насильственного перехода.

А у самоубийц это не выходит жалостно: разве что — у самоубийц сдуру, но таких мало.

Они избавляют себя от того неизбежного для всех нас ужасающего момента, когда мы будем хотеть жить — и будем умирать.

Почему-то теперь, когда человек вешается (особенно такой), то кажется, что он это сделал нарочно, для вящего безобразия и чуть ли не из литературных соображений.

Это все, кажется, пошло от Ставрогина.

Шкловский говорил о «Кюхле»: «Это книга, которую можно читать». Сейчас завелось хорошее слово: читабельный.

Из разговоров с Тыняновым:

Я жалуюсь ему на то, что в своей работе невозможно вырваться из-под его точек зрения. Что это часто — очень мучительно.

Тынянов: — А вы не обращайте на меня внимания.

Я: — Невозможно.

Т.: — Вот мы в университете страдали от другого. Мы страдали от того, что наши учителя ничего не понимали. Решительно ничего.

З75