Записи, не опубликованные при жизни

Можно слушать похабные анекдоты как чистую словесную игру. Похабщина заостряет смысловые сдвиги.

Но есть люди, которые рассказывают анекдоты так, что они становятся представимыми, — тогда мне становится физически скверно.

Люди — вроде анекдотов; я не терплю людей, которые представимы в их интимной жизни, даже когда они молчат о ней.

Я предпочитаю женщину, которая рассказывает о том, как она спит со своим любовником, но рассказывает так, что вы не слышите ничего, кроме слов.

Фет

Какой нехороший поэт — Фет!

У него есть стихотворение о четырех анафорах. Причем каждая строка начинается со слова: «Бриллианты». Ведь это же скандал!

Разве можно такие скверные слова употреблять с таким жаром — и простодушием?

И потом Фет — «Это все — весна!».

А если все весна, то, значит, нет весны.

(Я перефразирую Тынянова, который говорил об одном романе — кажется, Лидина, — в котором все вещи стеклянные, — «Ну стекло, и еще стекло. Вы понимаете — если все стекло, значит, нет стекла».)

Тургенев очень остро говорил о Фете, которого он, в общем, любил, что его стихи могут дать какие угодно впечатления, но никак не могут ни возбудить, ни растрогать.

У Фета, при абсолютной банальности словаря, полное отсутствие вульгарности. Он убийственно, иссушающе эстетичен. Когда я читаю Фета, меня всегда мучает подозрение, что он употреблял свои «хорошие слова»* (Шкловский) не для уловления чувства, а прямехонько для упражнения слога.

Фет был, конечно, настоящим и замечательным поэтом (но плохим, плохим...); вероятно, поэтому он сумел написать ту удивительную строфу, которую как бы присвоил себе Блок, связал со своим именем:

Когда мои мечты за гранью прошлых дней Найдут тебя опять за дымкою туманной, Я плачу сладостно, как первый иудей На рубеже земли обетованной.

И еще одну прекрасную строфу я знаю у него:

Я верить не хочу! Когда в степи как диво, В полночной темноте безвременно горя,

---------------

* Звезды, розы, соловьи.