double arrow

в разговоре об ответственности

Исторические и литературные аллюзии

Устойчивая характеристика А.М. Городницкого – «поэт-историк». Обращения к историческим событиям, отдельным историческим личностям, размышления о путях истории разных народов составляют большую часть песенно-поэтического мира барда. Среди героев произведений Городницкого и цитируемых им авторов есть такие, в диалоге с которыми он выстраивает свою историософию. В первую очередь здесь нужно назвать Н.Я. Эйдельмана – современника и друга поэта. А дальше – В.О. Ключевский, К.Н. Леонтьев, П.Я. Чаадаев[1], с их именами связаны размышления о проблеме «Россия – Запад».

Но в осмыслении истории важная роль принадлежит и поэтам. Так, значимыми для барда являются пушкинские взгляды, в частности, отражённые в трагедии «Борис Годунов», романе «Капитанская дочка», поэме «Медный всадник». В основном как автор «Истории государства Российского» выступает у Городницкого Н.М. Карамзин. В напряжённом диалоге с историографом рубежа XVIII–XIX вв. поэт второй половины ХХ – начала XXI пытается разрешить такие проблемы как возможность, «Чтобы жили в общем мире / Хлебопашцы и цари»; историческая память, «незлопамятность» и беспамятность народа; «дух времени», который «не есть ли ветер, / Как утверждает Карамзин», и, соответственно, поддержанный «рабством», «холопством» народа, легко меняется с достаточно либерального на деспотичный; возможности «просвещения» как средства изменить и российский менталитет, и ход российской истории[2]. С образом Карамзина оказываются связанными размышления о труде историка, гражданской позиции исторического деятеля и вообще «честного человека»; и здесь историографу противопоставляются его младшие современники – декабристы, думается, что именно в сравнении с ними карамзинский путь представляется едва ли не бегством: «Спасенье в том, чтоб в прошлый век / Переместиться <…> И углубиться в старину, / стряхнув обыденности бремя, / Пространство дальнее на время / Сменив вослед Карамзину»[3]. Представления о Пушкине-историке, Пушкине как исторической личности и, особенно, представления о Карамзине тесно связаны у Городницкого с личностью и трудами Н.Я. Эйдельмана. «Судьба Пушкина, его стихи были как бы главной несущей конструкцией описываемой эпохи, началом координат», – пишет Городницкий в книге воспоминаний[4]. Большинству высказываний Карамзина, процитированных в произведениях поэта-барда, можно найти соответствия в работах историка, в частности, в его книге «Последний летописец». С другой стороны, создавая в своих мемуарах и художественных текстах образ Эйдельмана, Городницкий постоянно использует параллели с Карамзиным: говорит о том, что Карамзина «Эйдельман любил больше всех и никогда не расставался с “Историей Государства Российского”»[5], говорит о близости их «просветительской» позиции.

У Эйдельмана же находим точное обозначение того, чем «историческая поэзия» принципиально отличалась от официальной советской исторической науки. В статье о Городницком он пишет: «Поэзия, которая субъективна “по определению” <…> по-своему стремится к той же цели, что и учёные, и не уступит почтенной науке в добывании истины. Однако, чтобы не засохнуть, не обмануть самих себя, – и учёным, и читателям, думаю, не грех поучиться у поэта <…> Не грех заразиться смелостью, высокой субъективностью, откровенностью, стремлением к нравственным оценкам, и настоящей радости – и “злой тоске”»[6]. Такой подход предполагает перенос внимания с политической, экономической, социальной, классовой детерминированности событий на человеческую личность, из чего естественно вытекает вопрос об ответственности каждого человека за происходящее в его стране. И, используя в собственных работах такой, «субъективный», нравственно-оценочный, подход, Эйдельман, если так можно сказать, доверял поэтам – их иногда основанному на глубоких знаниях, а иногда интуитивно точному определению сути явлений. Именно с этих позиций (истории – объективность, художнику – нравственная сторона) он защищает «художественный» метод Карамзина-историка, композиционно строит свои книги «вслед» за публицистом Герценом или беря в качестве исходной точки исследования и рассуждений пушкинскую фразу, включает в текст цитаты из стихотворений не только современников описываемых событий, но и стихотворений своих современников (так, рассказ о бурных отношениях Абрама Ганнибала и его первой жены Эйдельман заканчивает цитатой из Д. Самойлова: «О, Ганнибал! Где ум и благородство! / Так поступить с гречанкой! Или просто / Сошёлся с диким нравом дикий нрав <…> Мне всё равно. Гречанку жаль, и я / Ни женщине, ни веку не судья»[7]).

Ещё один важный принцип, отличающий и труды Эйдельмана, и историческую поэзию его современников, – «сопряжение времён», возникающие вольно или невольно (у Эйдельмана – при строгой документированности, доказательности, соблюдении принципа историзма) аналогии событий прошлого и современности, поиск в истории причин происходящего сейчас и, возможно, попытка наметить пути будущего. Городницкий в творчестве поэтов-современников тоже особо выделяет, анализирует историческую тему, и самое важное для себя он, как представляется, формулирует в словах о Д. Самойлове: «Во всех своих исторических произведениях он концептуален. Это не красочные иллюстрации к минувшим событиям былого, а как бы опрокидывание их в проблемы сегодняшнего дня»[8].

Возьмём для анализа стихотворение Городницкого «Ответственность не возлагают, а берут…» (1995, С. 482) и попробуем через призму этого произведения представить, насколько возможно в рамках статьи, историософию Городницкого в целом, особо сосредоточившись на роли исторических и литературных аллюзий «в добывании истины».

Лирика Городницкого с течением времени, на наш взгляд, усложняется. Так, принцип «сопряжения времён», проявляющийся в более ранних произведениях, в частности, в соединении в одном тексте сходных исторических явлений, получает развитие: отдельные «сюжеты» становятся менее развёрнутыми, часто сводятся к знаковому имени, образу, символу; ряды же исторических ассоциаций и аналогий, наоборот, расширяются. Благодаря такому сюжетостроению тенденция исторической лирики к тематической циклизации «перерастает» в тенденцию обобщения. Кроме того, поздняя лирика воспринимается на фоне более ранней, и поэтому она, содержащая к тому же нередкие случаи автоцитации, представляется и своеобразным итогом осмысления (а иногда и переосмысления) поэтом его собственного духовно-интеллектуального и творческого пути.

«Ответственность не возлагают, а берут…» отражает эти особенности поздней исторической лирики барда. Сюжет стихотворения оказывается очень уплотнённым относительно упоминаемых в нём конкретных исторических событий и целых исторических эпох: не по сюжету, а в хронологической последовательности это «убившие царя народовольцы», «немцы после холокоста», «взрывающая школы “Хаз-Балла”», «новая неправая война» (чеченская) и вообще – «ложь правителей» и «обнищалый люд». События новейшей истории ко времени создания рассматриваемого текста ещё не успели отразиться в циклах стихов и песен, но события более ранние – холокост и убийство Александра II – такие циклы уже сформировали. Холокост – одна из сквозных тем лирики Городницкого, к тому же имеющая автобиографическую основу: для барда это судьба не просто его народа, а его семьи, уничтоженной в Могилёве, куда родители будущего поэта ездили вместе ним почти каждое лето, и только случайность – отцу не выдали вовремя зарплату – спасла их от этой поездки в 1941. Из произведений о террористах второй половины XIX в. можно назвать «Шестидесятники», «Цареубийцы из домов приличных…», «Свадьба», «Ах, зачем вы убили Александра Второго», песни к спектаклю по повести Ю. Давыдова «На Скаковом поле, около бойни…».

Не менее насыщен и пласт культуры, отражающей эти события. Не считая взгляда самого автора, в виде явных реминисценций представлены Д. Самойлов, фраза которого «Ответственность не возлагают, а берут» взята в качестве эпиграфа и, как основная мысль и своеобразная «исходная точка», начинает три из четырёх строф, Ф.М. Достоевский («Кого терзает детская слеза?»), Н.М. Карамзин («Ждёт Лизу бедную заросший ряской пруд»), Н.А. Некрасов («Ждёт Кудеяра путь нелегкий к Богу»). Кроме того, все отмеченные реминисценции имеют соответствия в общенародной культуре, и их смысл и оценка в «народной» и «авторской» (разной у разных авторов!) системе ценностей далеко не всегда совпадают. Так, в основе сюжета о Кудеяре в «Кому на Руси жить хорошо?» лежат предания о разбойнике, носящем такое имя; в свою очередь, слова поэмы легли в основу народной песни, где, кстати, сильно изменён сюжет: у Некрасова разбойник, пытающийся заслужить прощение Бога став монахом-отшельником, в итоге заслуживает его убийством ещё большего разбойника – пана, который мучил своих людей; народный же вариант «останавливается» на монашестве героя. Другие цитаты либо заимствованы из фразеологического фонда русской культуры («рвать рубаху»), либо прочно вошли в него (слова Достоевского о «слезинке ребёнка»). Собственно, и ключевая антитеза «возлагать / брать на себя ответственность» принадлежит «стёртой» официальной юридической фразеологии, основной же пафос стихотворения Городницкого состоит как раз в том, чтобы вернуть ей подлинное значение.

Итак, центральный мотив стихотворения задаётся словами Д. Самойлова. Идея об исторической ответственности нации и отдельной личности – сквозная в вышедших в 1995 г. «Памятных записках», где объединены мемуары и эссе; скорее всего, стихотворение Городницкого и представляет собой реакцию на эту книгу. «Речь должна идти не об ответственности нации или поколения, а об ответственной нации или поколении. Не об ответственности налагаемой, а об ответственности принимаемой», – пишет Самойлов (обратим внимание, что мысль у него тоже оформляется как антитезы), а «для принятия исторической ответственности нужно нравственно развитое ответственное общество»[9]. Главными историческими событиями, отношение к которым становится показателем нравственного уровня нации и общества, залогом их дальнейшего развития, являются у Самойлова, с одной стороны, Вторая мировая война, гитлеризм, 1945 год (здесь важна мысль об ответственности обеих сторон – и побеждённой, и победившей) и, с другой стороны, сталинизм, 1937 год. В рассматриваемом стихотворении Городницкого непосредственно отражается мотив ответственности немцев за Вторую мировую, причём в аспекте, наиболее актуальном для барда, – «холокост». Но феномен сталинизма (сама политика Сталина и отношение к ней современников и позднейших поколений) также является предметом постоянной историософской поэтической рефлексии Городницкого. В связи с теми диалогическими связями, которые намечены в «Ответственность не возлагают, а берут…», отметим, что этот феномен находится в центре стихотворения «Как прежде незлопамятен народ…» (1988), точкой отталкивания в котором становится эпиграф – изменённый финальный тезис Карамзина о царствовании Ивана Грозного «История… злопамятней народа». Городницкий убирает стоящий у Карамзина в конце фразы восклицательный знак – знак веры не только в силу истории как «училища», но и в позитивно оцениваемое свойство «народной памяти», в которой «добрая слава <…> пережила <…> худую»[10], – и вводит в середину многоточие, словно останавливаясь в недоумении перед «незлопамятностью» народа и с горечью видя, как она вырастает в новую волну «тоски по сильной власти» (С. 348). Стихотворение «Дух времени» тоже начинается с вопроса «Кто за грядущее в ответе, / Монгол, усатый ли грузин?» (С. 291).

Одним из аспектов проблемы ответственности является в «Памятных записках» Самойлова вопрос об ответственности интеллигенции – перед историей и перед народом. Поднимается он и Городницким в связи с народовольцами – в «Ответственность не возлагают, а берут…», а также в целом ряде других перечисленных выше текстов, и именно в такой двунаправленности: факт убийства царя сам по себе и как дело во благо народа. В песне «Ах, зачем вы убили Александра Второго» (1978, С. 268) автор, обращаясь непосредственно к своим героям, пытается убедить их в том, что народ «в подобной заботе нуждался едва ли», что сам же народ такой жертвы, как в силу традиционной нравственности, так и в силу социальной инертности не примет («Вас и на эшафоте мужики проклинали»), в исторической бесполезности («Не разрушить державы неожиданным взрывом») и даже вреде такого шага («Кровь народа открыта государевой кровью» – поётся в первом куплете, а в последнем, в исторической перспективе, появляются сталинские лагеря). Единственное и главное, что может служить оправданием пошедших в террор и революцию интеллигентов второй половины XIX в., – готовность к жертве и страданию, что объединяет их мировидение с народным. Это главное в контексте рассматриваемого стихотворения, это и основной лейтмотив данного исторического «цикла» у Городницкого. Сходную мысль находим в авторском предисловии к книге Д. Самойлова: «Герои и мученики – против власти, а не за власть. Потому и святы декабристы, что, встав против власти, не умели, да и не хотели взять власть. Так же святы и народовольцы»[11].

Именно в строфе о народовольцах в «Ответственность не возлагают, а берут…» появляется знаменитое, ставшее крылатым выражение из «Братьев Карамазовых», о том, что никакая гармония «не стоит <…> слезинки хотя бы одного только <…> замученного ребёнка»[12]. Но эта фраза, не столько в контексте романа Достоевского, сколько в контексте освоившей её позднейшей русской культуры, воспринимается двойственно: с одной стороны – как мысль о недопустимости построения такой ценой земной гармонии (т. е. той же революции, террора во имя справедливости и, в будущем, блага всех); а с другой (собственно по Достоевскому) – как неприятие Божественного устройства мира, в котором, в ожидании «высшей гармонии», допускается страдание невинных. И именно в последнем смысле употребляет эту фразу её «автор» – Иван Карамазов, именно «из-за любви к человечеству» он не приемлет ожидаемой Божественной гармонии, требует «возмездия не в бесконечности где-нибудь и когда-нибудь, а здесь, уже на земле, и чтоб я его сам увидал»[13], вынуждает даже Алёшу «для удовлетворения нравственного чувства» требовать «расстрелять!» мучителя «ребёночка»[14]. Круг как будто бы замыкается… Во всяком случае – для обострённо совестливого, полного чувства нравственной и исторической ответственности, особенно – безрелигиозного сознания русской интеллигенции.

В строфе, идущей непосредственно за сюжетом о народовольцах, появляется первое лицо, и героем её, таким образом, становится сам лирический субъект. Характерно, что в стихотворении, написанном не больше, чем за три месяца до «Ответственность не возлагают, а берут…» Городницкий напрямую сближает шестидесятников XIX в. с шестидесятниками XX, видит в первых непосредственных предшественников того поколения русской интеллигенции, к которому принадлежит он сам: «О вас всё чаще думаем сегодня, – / На вас благословение Господне / И каинова вечная печать» («Шестидесятники», 1995, С. 478). Как видим, здесь тоже главная черта – двойственность: искренние благие намерения соединяются с выбором страшных средств – террора (Нечаев, Желябов) или «заигрывания с крестьянским топором», что привело в итоге к исторической трагедии (Ср. с образом других «предшественников»: «Любовь и совесть наша – декабристы, / О вас всё чаще вспоминаем мы»[15], – в мифологизированном образе декабристов, сложившемся в бардовской поэзии, нет мотива насилия, поэтому они, если вспомнить слова Д. Самойлова, подлинно «святы»). Отсюда в образе шестидесятников и XIX, и ХХ вв. – неразрывность мотивов высокого страдания и справедливого возмездия: «Мы идеалом движимы единым, / Но пахнут разложением и дымом / Обочины проторенных дорог. / Мы связаны одною светлой целью, / Через века протянутою цепью, / И наше место – Нерчинский острог» (С. 479).

Содержание этой, «от первого лица» звучащей, строфы в контексте творчества Городницкого приобретает дополнительное аллюзионное значение: «Ответственность не возлагают, а берут. / За ложь правителей, за обнищалый люд, / За то, что своему покорен страху, / За новую неправую войну, / За то, что лямку прежнюю тяну, / Не в силах на груди рвануть рубаху». Такой же жест приписывается юродивому в посвящённом А. Кушнеру стихотворении «Шалея от отчаянного страха…» (1974): «Шалея от отчаянного страха, / Непримиримой правдою горя, / Юродивый на шее рвал рубаху / И обличал на площади царя» (С. 197), – и этот образ отсылает к пушкинскому «Борису Годунову».

В творчестве Городницкого можно выделить «годуновский цикл» («Смерть Бориса» (1956), «Гемофилия» (1991) и др.), события XVII в. в нём тоже прямо сопоставляются с событиями новейшей истории: «Смерть Бориса», по свидетельству самого автора, написана «под впечатлением от доклада Н.С. Хрущёва на ХХ съезде КПСС»[16]; в «Гемофилии» смерть младенца Димитрия вызывает ассоциации с судьбой «убиенного царевича другого» – сына Николая II Алексея, и болезнь сына последнего российского императора становится символом «неспособной высохнуть» крови всех невинных, «проступающей» то в одном, то в другом месте «на просторах империи» (С. 404) – царской или советской. Последний образ даже по композиции и, конечно, по значению сходен с пушкинской трагедией, начинающейся с разговора Шуйского и Воротынского об убийстве Димитрия, а кончающейся убийством сына Годунова Феодора.

Образ же юродивого как символ Слова, напрямую направленного против Власти, является одним из сквозных в песенно-поэтическом мире Городницкого, хотя оценка такого «свободного слова», мы видим, может быть различной. Оно, безусловно, порождается самой российской жизнью, социально-политической реальностью: «В стране, живущей среди войн и сыска, / Где кто берёт на горло, тот и нов, / Так родилась в поэзии российской / Преславная плеяда крикунов» (С. 198). Можно было бы пойти и дальше «в глубь истории», потому что в других произведениях Городницкий прямо возводит русскую словесность к фанатичному слову проповедников (а стремления «русского духа» определяет как «Стремление к догме и нравоученью» (С. 505)[17]): отсюда и «Чернышевский с Введенским», и вообще «аскеты», которые «пошли в разночинцы, / Готовя пакеты с гремучей начинкой» (С. 504). Но если в разговоре о подлинной поэзии кричащему юродивому противопоставляются прошедшие проверку временем «тихие слова», то в «Ответственность не возлагают, а берут…» лирический субъект (а с ним и сам автор, А. Городницкий, которому как поэту в высшей степени свойственна публицистичность, а как человеку – активная гражданская позиция) упрекает себя за неспособность «на груди рвануть рубаху».

В стихотворении «Ответственность не возлагают, а берут…», кажется, единственный раз у Городницкого, упоминается не «История государства Российского», а другое знаковое произведение Карамзина – повесть «Бедная Лиза», хотя и здесь, как мы видим, образ героини вписан в контекст размышлений о русской истории, взятой в аспекте нравственности. Карамзинская Лиза оказывается, с одной стороны, среди жертв, и по сложившемуся вокруг её образа комплексу мотивов – юность, чистота, невинность, бедность[18] – она вполне вписывается в ряд: ученики взорванных школ, жертвы холокоста, «детская слеза», «обнищалый люд», жертвы «новой неправой войны». Как образ, замыкающий этот ряд и к тому же художественный, вымышленный, «Лиза бедная» становится даже максимально обобщающим символом. Обратим внимание также на то, что в контексте восприятия произведения Карамзина русской культурой эпитет «Бедная» во всей его многозначности настолько сросся с образом героини, что стал неотъемлемой частью имени собственного, у Городницкого же этот эпитет пишется со строчной буквы, и таким образом он перестаёт выделять Лизу, делает её одной из многих «бедных», в частности, корреспондирует с упоминаемым в предыдущей строфе «обнищалым людом».

С другой стороны, судьба Лизы сопоставлена в произведении Городницкого с судьбой Кудеяра, что дополнительно подчёркивается синтаксическим параллелизмом и анафорой: «Ждёт Лизу бедную заросший ряской пруд, / Ждёт Кудеяра путь нелёгкий к Богу». Это ставит карамзинскую героиню в один ряд с теми, кто берёт на себя ответственность, покаяние, страдание. Трудно сказать, какой вариант истории Кудеяра имел в виду Городницкий – общая логика сюжета ведёт скорее к народному, и тогда, в таком соединении Бедной Лизы и разбойника Кудеяра, актуализируется мысль о специфическом менталитете русского народа, его «незлопамятности», готовности к «всепрощению» и страданию. Но если учитывать и некрасовский вариант, то в стихотворение вносится существующий между ними конфликт, вновь поднимается вопрос о допустимых мерах – мести, убийстве угнетателей – в борьбе за справедливость и, наоборот, о том, насколько позволительно допускать угнетение и существование угнетателей (кстати, стихотворение «Шестидесятники» начинается с имени Некрасова: «Некрасов, Добролюбов, Чернышевский…»).

Обратим внимание, что направленность временнóго вектора сюжета «Ответственность не возлагают, а берут…» отличает его от многих других исторических произведений Городницкого. Автор почти без отступлений идёт от новейшей к древней истории. «Исторический» пласт таков: Хаз-Балла – холокост – народовольцы – чеченская война (в строфе, представляющей собой, как уже указывалось, своеобразное сюжетное отступление непосредственно в область лирического субъекта); «культурный»: Самойлов – Достоевский – Пушкин – Карамзин – народное предание, переложенное Некрасовым и вновь вернувшееся в народ. И именно в таком порядке от сюжета к сюжету поэт находит всё больше той самой ответственности, суда совести, готовности к покаянию: от «с лёгкостью» берущих на себя ответственность Хаз-Баллы и нацистов до «нелёгкого» пути к Богу Кудеяра. Пути вспять соответствует движение от внешней жизни к внутренней, от «других» к «я» (в третьей, предпоследней, строфе). Только путь назад – к истокам и к себе – представляется выходом: «А суд истории, да и Господень суд, / Невинно убиенных не спасут / И покаянья заменить – не могут».

Этот вывод тоже вступает в диалог с другими историческими стихотворениями Городницкого, в том числе и такими, которые включают реминисценции других авторов. Например, он звучит если не полемически, то как существенная «поправка» к финалу стихотворения «Дух времени»: «Откуда брать исток надежде, / Где корень нынешних потерь? / Как мы вперёд смотрели прежде, / Так смотрим в прошлое теперь» (С. 292). Такой взгляд на историю – попытка найти в прошлом объяснение происходящему сейчас, а может быть и «совет», как следует поступать, – свойственны и работам Эйдельмана (особенно явно этот принцип эксплицирован в его последней книге «”Революция сверху” в России»). Но ведь «дидактическую» функцию истории выдвигал и Карамзин, в «Предисловии» к своему труду он утверждает: «Она питает нравственное чувство, и праведным судом своим располагает душу к справедливости, которая утверждает наше благо и согласие общества»[19]. Непосредственно же финал стихотворения «Ответственность не возлагают, а берут…» перекликается с цитируемым Эйдельманом «Суд истории, единственный для государей – кроме суда небесного, – не извиняет и самого счастливого злодейства»[20]. Это оценка княжения Ивана Калиты, но, конечно, она вызывает в памяти и фигуру Бориса Годунова, а также пушкинское: «И не уйдешь ты от суда мирского, / Как не уйдешь от божьего суда»[21]. О связи трагедии Пушкина с «Историей государства Российского» специально говорить не нужно, важнее отметить, что и у Карамзина, и у Пушкина в этом сюжете в качестве одного из главных факторов исторического процесса оказывается совесть правителя. Этот же мотив является одним из связующих в «годуновском цикле» Городницкого, и в «Ответственность не возлагают, а берут…» наряду с «судом истории и Господним судом» утверждается как важнейшее, необходимое для усвоения «уроков истории» условие – совесть, готовность взять на себя не просто «ответственность», но «вину».

Таким образом, мы видим, что единая, хотя и подвижная система историософии и вообще система нравственных координат поэтического мира А. Городницкого во многом формируются в поле притяжения социально-исторических и нравственных исканий русской интеллигенции не только второй половины ХХ в., но и предшествующих исторических эпох. Сама эта ориентация на культурные традиции является не просто особенностью художественного мышления барда (что проявляется в виде многочисленных реминисценций), а принципиальной позицией: историческая и культурная (обеспечивающая нравственность) память – необходимое условие существования и отдельной нации, и в целом человечества.


[1] Стихотворения «Провинция» (1993), «Россию надо подморозить…» (1994), «Внимательно Леонтьева читаю» (1995), «Петербург» (1977) (Городницкий, А. Сочинения: Стихотворения. Поэмы. Песни / сост. А. Костромин. М., 2000. С. 427–428, 457, 492–493, 256–257. (Серия «Голоса. Век ХХ»)). Далее ссылки на это издание даются в тексте.

[2] «Карамзин» (1977, С. 243–244), «Как прежде незлопамятен народ…» (1988, С. 348), «Дух времени» (1982, 291–292).

[3] «Спасенье в том, чтоб налегке…» (1985, С. 314–315).

[4] Городницкий, А. След в океане. 2-е изд. Петрозаводск, 1993. С. 497.

[5] Там же. С. 490.

[6] Эйдельман, Н. «В полёт свой дальний…» // Городницкий, А., Эйдельман, Н. Река времён: вечер в музее А. И. Герцена 11 января 1982 г., г. Москва: [в 2 CD-ROM + вкладка]. СПб., [б. г.]. Вкладка. С. [4].

[7] Эйдельман, Н. Твой восемнадцатый век. М., 1986. С. 39; Эйдельман, Н. Из потаенной истории России XVIII–XIX веков. М., 1993. С. 114.

[8] Городницкий, А. След в океане. С. 462–463.

[9] Самойлов, Д. Памятные записки. М., 1995. С. 285.

[10] Карамзин, Н. М. Полн. собр. соч.: в 18 т. Т. 9. М., 2007. С. 248.

[11] Самойлов, Д. Памятные записки. С. 13–14.

[12] Достоевский, Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Т. 14. Л., 1976. С. 223/

[13] Там же. С. 222.

[14] Там же. С. 221.

[15] Городницкий, А. Стихи // Журнальный зал [Электронный ресурс]: Нева, 2009, № 2. URL: http://magazines.russ.ru/neva/2009/2/go2-pr.html (дата обращения: 11.02.2012).

[16] Городницкий, А. Сочинения. С. 599.

[17] «Дорогой тернистою шла, как известно…» (1996).

[18] См.: Топоров, В. Н. «Бедная Лиза» Карамзина: Опыт прочтения: К двухсотлетию со дня выхода в свет. М., 1995.

[19] Карамзин, Н. М. Полн. собр. соч. Т. 1, 1998. С. 131.

[20] Карамзин, Н. М. Полн. собр. соч. Т. 4, 1998. С. 134; Эйдельман, Н. Я. Последний летописец. М., 2004. С. 72.

[21] Пушкин, А. С. Полн. собр. соч. Т. 7. Л., 1935. С. 23.


Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  



Сейчас читают про: