Старик лейтенанта Нейтли

Единственным человеком в эскадрилье, которому довелось увидеть красные бананы Милоу, был Аарфи. Когда созревшие бананы начали поступать в Италию нормальным путем — через черный рынок, он получил парочку бананов от своего влиятельного дружка по молодежной организации, тоже служившего квартирмейстером. Это было в тот вечер, когда Аарфи вместе с Йоссарианом сидел в Риме в офицерской квартире, куда Нейтли, отыскавший наконец после долгих недель печальных и бесплодных поисков свою красотку, заманил ее вместе с двумя подружками, пообещав всем троим по тридцати долларов.

— По тридцатке каждой? — протянул Аарфи, похлопывая и поглаживая рослых девиц с видом брюзгливого, скептически настроенного аукционщика. — Тридцать долларов за такой товар многовато. Кроме того, я вообще никогда за это не плачу.

— Разве я тебя прошу им платить, — поспешно ответил Нейтли. — Я заплачу сам. Я только хочу, ребята, чтобы вы взяли на себя двух остальных. Неужели вы меня не выручите?

Аарфи благодушно улыбнулся и отрицательно покачал своей толстощекой, круглой головой.

— В таких случаях еще никто не платил за старого доброго Аарфи. Когда мне понадобится, я сам найду… А сейчас я просто не в настроении.

— Сделай так: заплати за всех, а двоих выстави, — предложил Йоссариан.

— Тогда моя разозлится: подружкам я дал деньги ни за что, а ее за ту же сумму заставлю работать, — ответил Нейтли, опасливо поглядывая на свою даму, которая буравила его сумрачным взглядом и что-то бормотала себе под нос. — Она говорит, что если я и вправду ее люблю, то должен именно ее отправить домой, а тех оставить у себя.

— А у меня идея! — хвастливо объявил Аарфи. — Давайте продержим их всех до комендантского часа, а потом пригрозим, что, если они не отдадут нам свои денежки, мы выставим всех троих на улицу, где их наверняка арестуют. А еще лучше — пригрозим, что вышвырнем их в окошко.

— Аарфи! — ужаснулся Нейтли.

— Я только хочу вам помочь, — застенчиво сказал Аарфи.

Он всегда старался помочь Нейтли, поскольку у Нейтли отец был богатым и влиятельным человеком, занимавшим высокое положение, и, следовательно, после войны мог бы помочь Аарфи.

— Подумаешь, какие цацы! — пробрюзжал Аарфи, оправдываясь. — Когда я был школьником, мы часто проделывали такие штучки. Помню, однажды мы заманили двух дурех-старшеклассниц в загородный дом нашей молодежной организации и делали с ними, что хотели. Мы продержали их там часов десять, а когда они стали скулить, слегка набили им морды. А потом выгребли у них все деньжата, а заодно и жевательную резинку и прогнали. Эх, ребятки, и здорово мы, бывало, веселились в нашей молодежной организации! — воскликнул Аарфи, размякнув от этих дорогих его сердцу воспоминаний. На его мясистых щеках заиграл горячий, жизнерадостный румянец.

Но в данную минуту Аарфи ничем не мог помочь Нейтли, поскольку девица, в которую Нейтли был влюблен без памяти, надулась и начала поносить своего поклонника все более визгливым и угрожающим голосом. К счастью, в этот момент ворвался Заморыш Джо, и все пошло хорошо, если не считать, что минуту спустя ввалился пьяный Данбэр и начал обнимать хихикающих девок — всех подряд. Теперь было четверо мужчин и трое девиц, и все семеро, оставив Аарфи в квартире, взгромоздились в извозчичью пролетку, которая, пока девицы требовали деньги вперед, ждала у обочины тротуара. Нейтли занял двадцать долларов у Йоссариана, тридцать пять — у Данбэра и семнадцать — у Заморыша Джо и галантно-торжественным жестом вручил девицам девяносто долларов. Они сразу растаяли и дали извозчику адрес. Лошадка, цокая копытами, повезла их в другой конец города, где мужчинам прежде не доводилось бывать, и остановилась на темной улице напротив высокого облезлого дома. По крутой скрипучей деревянной лестнице с длинными пролетами они поднялись на четвертьый этаж и вошли в блистательные чертоги где их ждал волшебный букет молодых гибких бесстыжих девиц. Казалось, что букет прямо на глазах разрастается, становится все ярче и пышнее. Сначала в тускло освещенной, обшарпанной коричневой гостиной находились только три знакомые им девицы. Затем из разных коридоров в гостиную притащились еще две красотки, потом — еще три и остались в гостиной поболтать, затем — еще парочка. Стайка из четырех девиц, поглощенная разговором, проследовала через комнату. Трое из них шли босиком, а на четвертой на каждом шагу подворачивались серебряные бальные туфельки, явно с чужой ноги. Затем появилась еще одна, доведя таким образом количество членов ассамблеи до одиннадцати, причем все девицы, кроме одной, были в чем мать родила. Заморышу Джо стало невмоготу. Он окаменел. И вдруг с пронзительным воплем стремглав кинулся к дверям за своим фотоаппаратом, который оставил в квартире для сержантско-рядового состава. Но затем Заморыш Джо замер на всем скаку и издал еще один отчаянный вопль: его охватило ужасное, леденящее душу предчувствие, что весь этот красивый, соблазнительный, роскошный и цветистый языческий рай исчезнет бесследно, если он хоть на мгновение оставит его, потеряет из виду. Заморыш Джо остановился в дверях и сплюнул. Каждая жилка, каждая вена на его лице и шее надулась и неистово пульсировала.

Старик — хозяин борделя, присутствовавший на этой ассамблее, — наблюдал за Джо с веселым торжеством. Старик восседал в своем потертом голубом кресле, краденое одеяло с маркой «Армия США» укутывало его худые, как палки, ноги. Он был под хмельком. Нейтли почувствовал явную неприязнь к этому старому греховоднику, порочному, нечестивому, лишенному всякого патриотизма человеку. Старик отпускал обидные шуточки в адрес Америки.

— Америка, — сказал он, — проиграет войну, а Италия ее выиграет.

— Америка — самая сильная и самая преуспевающая нация в мире, — объявил Нейтли с горячностью. — А что касается американских солдат, то по мужеству они не знают себе равных в мире.

— Совершенно верно, — любезно согласился старикашка, и в голосе его послышались насмешливые интонации. — А вот Италия — одна из наименее преуспевающих наций на земле. Что же касается итальянских солдат, то они не знают себе равных в мире по трусости. Вот поэтому-то дела нашей страны в этой войне идут так хорошо, а вашей так скверно.

Нейтли удивленно загоготал, затем, шокированный собственной невежливостью, виновато покраснел.

— Простите, что я над вами смеялся, — сказал он вполне искренне и продолжал почтительно-снисходительным тоном: — Но ведь Италия была оккупирована немцами, а теперь — нами. И после этого вы утверждаете, что дела у вас идут хорошо?

— Конечно, утверждаю! — весело воскликнул старик. — Немцев гонят отсюда в шею, а мы, как были здесь, так и остались. Через несколько лет вы тоже уйдете, а мы по-прежнему останемся. Как видите, Италия и вправду очень бедная и слабая страна, но именно это и делает нас такими сильными. Итальянские солдаты больше не умирают на поле боя, а немецкие и американские продолжают умирать. Я сказал бы, что дела у нас идут как нельзя лучше. Да, я совершенно уверен, что Италия выживет в этой войне и будет существовать даже после того, как ваша страна погибнет.

Нейтли не верил ушам своим. Ему сроду не приходилось слышать столь чудовищных речей, и он невольно удивлялся, почему до сих пор не упрятали этого предателя-старикашку за решетку.

— Америка не погибнет никогда! — крикнул он запальчиво.

— Так уж и никогда? — поддел его старикашка. — Рим пал, Греция пала, Персия пала, Испания пала. Все мелкие державы рано или поздно погибали. Почему же вы думаете, что ваша страна представляет собой исключение? Как вы думаете, сколько лет будет существовать ваша страна? Вечно? Не забудьте, что сама земля обречена на гибель. Через двадцать пять миллионов лет или что-то в этом духе померкнет солнце.

Нейтли беспокойно заерзал.

— Ну знаете, это довольно длительный срок. Целая вечность.

— Что вы называете вечностью? — посмеиваясь, допытывался настырный старикашка. — Миллион лет? Полмиллиона? Лягушачье племя, например, существует около пятисот миллионов лет. Можете ли вы сказать наверняка, что Америка со всей ее силой и преуспеянием, с ее солдатами, с ее самым высоким уровнем жизни на земле будет существовать так же долго, как лягушачье племя?..

Нейтли так и подмывало дать по этой ехидной морде. Он пристально осмотрелся, словно хотел призвать кого-нибудь на помощь, чтобы защитить будущее своей страны от несносной клеветы. Но, к его огорчению, Йоссариан и Данбэр были слишком увлечены девицами, устроившись в дальнем углу комнаты, а Заморыш Джо вообще исчез из поля зрения.

На душе у Нейтли скребли кошки. Его девица грациозно возлегала на тугой, пружинистой софе с выражением ленивой скуки. Из-за ее полнейшего равнодушия к нему Нейтли совсем пал духом. Вот точно так же сонно и вяло посмотрела она на него во время их первой встречи на квартире сержантско-рядового состава, когда рядовые резались в очко, — посмотрела и отвернулась. Сколько раз потом с такой отчетливостью, сладостью и горечью вспоминал он этот взгляд. Ее безвольный рот был слегка приоткрыт, будто она собиралась произнести «О», и одному богу было известно, на чем она остановила ленивый, как у коровы, подернутый дымкой, апатичный взгляд. Старик спокойно дожидался ответа, наблюдая за Нейтли с гнусной улыбкой. Нейтли ввязался с ним в спор не только из решимости опровергнуть порочную логику и клеветнические утверждения, но и желая привлечь к себе внимание и вызвать восхищение этой скучающей флегматичной девицы, в которую он был так страстно влюблен.

— Ну… честно говоря, я не знаю, сколько просуществует Америка, — отважно продолжал он. — Я так полагаю, если рано или поздно погибнет мир, то и Америка не вечна. Но зато я знаю точно: сейчас мы выживем, и наш триумф будет продолжаться долго, очень долго.

— Но все же, как долго? — подначивал старикашка в порыве злорадного воодушевления. — Надеюсь, не дольше, чем проживет лягушачье племя?

— Во всяком случае, гораздо дольше, чем проживем мы с вами, — неудачно выпалил Нейтли.

— Только и всего-то! Это не так уж много, если учесть, что вы слишком храбры и легковерны, а я слишком стар.

— Сколько же вам лет? — полюбопытствовал Нейтли.

— Сто семь. — Заметив досаду Нейтли, старикашка добродушно захихикал: — Я вижу, вы не верите?

— Я не верю ни единому вашему слову, — ответил Нейтли. Застенчивая улыбка тронула его губы. — Я твердо верю только в одно: эту войну Америка выиграет.

— Что вы все твердите выиграет да выиграет, — усмехнулся шальной, замызганный старикашка. — Надо знать, какие войны можно проигрывать, и уметь это делать — в этом вся штука. Италия столетиями проигрывала войны, а тем не менее посмотрите, как отлично у нас идут дела. Франция выигрывает войны и никогда не вылезает из кризиса. Германия проигрывает и процветает. Возьмем, к примеру, недавнее прошлое нашей страны, Италия победила Эфиопию и тут же влипла в неприятнейшую историю. В результате победы мы стали страдать такой безумной манией величия, что помогли развязать мировую войну, выиграть которую у нас не было ни малейшего шанса. Зато теперь мы снова проигрываем войну, и все оборачивается к лучшему. И мы наверняка снова пойдем в гору, если ухитримся, чтобы нас хорошенько расколошматили.

Нейтли смотрел на него с нескрываемым недоумением.

— Теперь я в самом деле не понимаю, о чем вы толкуете. Вы рассуждаете, как ненормальный.

— Наоборот. Я самый нормальный. Я был фашистом при Муссолини, а теперь его свергли и я — антифашист. Я был до фанатизма настроен пронемецки, когда немцы пришли сюда, чтобы защитить нас от американцев. Теперь, когда сюда пришли американцы, чтобы защитить нас от немцев, я — фанатичный проамериканец. Позвольте заверить вас, мой юный разгневанный друг, что у вас в вашей стране не найдется более преданного сторонника в Италии, чем я. Разумеется, пока вы здесь остаетесь.

— Так вы хамелеон! — воскликнул Нейтли, не веря своим ушам. — Вы — флюгер! Бесстыжий, неразборчивый приспособленец!

— Мне сто семь лет, — учтиво напомнил старикашка.

— Неужели у вас нет никаких принципов?

— Конечно, нет.

— И морали?

— О, я человек суровой морали, — с иронической серьезностью заверил его старый негодяй, похлопывая по бедру пухлую брюнетку, примостившуюся на подлокотнике его кресла.

— Не верится… — проворчал Нейтли.

— Все это истинная правда! Ей-богу! Когда немцы вступали в город, я приплясывал на улице, как молоденькая балерина и до хрипоты кричал: «Хайль Гитлер!» Я даже размахивал нацистским флажком, который вырвал у одной славной девчушки, когда ее мама отвернулась. Но вот немцы оставили город, и я выскочил на улицу с бутылкой отличного брэнди и корзиной цветов, чтобы приветствовать американцев. Бренди, конечно, предназначалось для меня самого, а цветы — чтобы осыпать наших освободителей. Помню, в головной машине ехал суровый, чванливый пожилой майор: я угодил ему красной розой прямо в глаз. Великолепный бросок! Видели бы вы, какую он скорчил рожу!

Нейтли так и ахнул:

— Майор де Каверли!..

— А вы его знаете? — восторженно воскликнул старик.

— Какое милое совпадение!

Нейтли не слушал его: он был слишком огорошен.

— Так это вы ранили майора де Каверли! — воскликнул вне себя от негодования. — Да как у вас рука поднялась?

Старый черт и бровью не повел:

— Вы лучше спросите, мог ли я удержаться? Видели бы вы этого надменного старого болвана, который восседал в машине с таким важным видом, будто он всемогущий бог. Он сидел, не поворачивая своей дурацкой и торжественной морды. Это была такая соблазнительная мишень. Я вмазал ему прямо в глаз розой сорта «американская красавица». По-моему, вполне подходящий снаряд, а?

— Это ужасно! — крикнул Нейтли возмущенно. — Это злодейство, преступление. Майор де Каверли — начальник штаба нашей эскадрильи.

— Ах вот оно что! — издевательски проговорил старикашка. Он с плутоватым раскаянием ущипнул себя за остренький подбородочек. — Прошу вас поверить, что я действовал совершенно беспристрастно. Когда в город въезжали немцы, я пребольно уколол веткой эдельвейса здоровенного молодого обер-лейтенанта.

Больше всего Нейтли смущало и даже пугало то, что этот противный старикашка не способен был даже понять всю низость своей хулиганской выходки.

— Да как вы не понимаете, что вы наделали! — бушевал Нейтли. — Майор де Каверли — благородный, чудесный человек, им восхищаются все.

— Он старый болван, который не имеет права вести себя, как молодой болван. Где он теперь? Что с ним сталось? Умер?

Нейтли ответил почтительно, с мягкой печалью в голосе:

— Никто не знает… Он исчез…

Нейтли обернулся на своих приятелей и обнаружил, что Йоссариан и Данбэр, как и Заморыш Джо, исчезли. При виде озадаченного лица Нейтли старикашка разразился оскорбительным смехом. Нейтли вспыхнул, щеки его заалели. Несколько мгновений он беспомощно озирался, а затем ринулся в ближайший коридор на поиски Йоссариана и Данбэра, намереваясь рассказать им об удивительном случае — о том, что произошло между старикашкой и майором де Каверли, но в коридоре все двери были заперты. Ни под одной дверью не пробивался свет. Было уже слишком поздно. Помрачневший Нейтли прекратил поиски. Вскоре он понял, что самое лучшее — вернуться к своей возлюбленной и поговорить с ней о будущем. Но когда он появился в гостиной, его девица уже ушла спать. Нейтли решил было возобновить бесплодную дискуссию с забубенным старикашкой. Однако тот встал с кресла и, извинившись с утрированной вежливостью, оставил Нейтли в гостиной, где ему предстояло ночевать в одиночестве на крохотном ухабистом диванчике — все девицы к тому времени уже разошлись кто куда.

На следующее утро Нейтли проснулся чуть свет, с болью в затылке, с трудом соображая, куда он попал.

Нейтли был чувствительным парнем с приятной наружностью. У него были темные волосы, доверчивые глаза, счастливое детство и обеспеченные родители. Неизменно вежливый, мягкий по натуре, он прожил свои девятнадцать с лишним лет без душевных травм, потрясений и неврозов. Для Йоссариана все это было лишним доказательством ненормальности Нейтли.

Нейтли с детства прививалось отвращение к таким людям, как Аарфи. Его мать, происходившая из старинного семейства, называла таких «пронырами», а людей типа Милоу отец Нейтли называл «рвачами», но что это значит на деле, Нейтли так и не удалось узнать, ибо ему и близко не позволялось подходить к подобным типам. Насколько Нейтли мог припомнить, в многочисленных домах его родителей — в Филадельфии, Нью-Йорке, Мейне, Палм-Биче, Саутгемптоне, Лондоне, Довилле, Париже и на юге Франции — его всегда окружали леди и джентльмены, которые не были ни «пронырами», ни «рвачами».

— Помни всегда, — часто напоминала ему мать, — что ты — Нейтли. Ты — не Вандербильд, чье состояние заработано вульгарным капитаном буксира, не Рокфеллер, чье богатство накоплено с помощью грязных нефтяных махинаций, не Рейнолдс и не Дьюк — они нажились на продаже легковерным людям продуктов, от которых появляются раковые опухоли. И, разумеется, ты — не Астор, чья семья, не сомневаюсь, до сих пор еще сдает комнаты. Ты — Нейтли, а Нейтли еще не сделали ничего ради денег.

— Твоя мать хочет сказать, сынок, — как-то вежливо вмешался отец, — что старое состояние лучше вновь приобретенного и что недавно разбогатевшие никогда не пользуются таким уважением, как недавно обедневшие. Правильно, дорогая?

Нейтли всегда восхищала в отце способность обходиться короткими изящными формулировками. Отец Нейтли постоянно изрекал подобные мудрые и глубокомысленные сентенции. Краснолицый и горячий, он напоминал сыну подогретый кларет, хотя Нейтли любил отца, но не любил подогретого кларета. Когда разразилась война, семья Нейтли решила, что их сын должен пойти в армию, поскольку он слишком молод для дипломатической службы и поскольку отец Нейтли располагал надежной информацией, что гибель России — дело нескольких недель или месяцев, после чего Гитлер, Черчилль, Рузвельт, Муссолини, Ганди, Франко, Перон и японский император подпишут мирный договор и заживут в вечном счастии и согласии. Именно по совету отца Нейтли пошел в авиацию. Пока он безмятежно учится на пилота, полагал отец, русские капитулируют, будет подписано перемирие, и Нейтли-младший, который к тому времени станет офицером, будет общаться с одними лишь джентльменами.

А вместо этого Нейтли-младший очутился вместе с Йоссарианом, Данбэром и Заморышем Джо в Риме, в публичном доме, терзаясь от любви к равнодушной девке. Наутро, после одинокой ночевки в гостиной, он все-таки разыскал ее. Не успели они как следует устроиться в постели, как в комнату без предупреждения ворвалась двенадцатилетняя сестренка нейтлевой девицы. Пришлось одеться и спуститься вниз позавтракать. Сестренка увязалась за ними, и, когда они втроем чинно завтракали в ближайшем кафе, Нейтли чувствовал себя гордым главой семейства. Но на обратном пути нейтлева подружка заскучала и, не желая тратить попусту время с Нейтли, решила прошвырнугься по улице со своими двумя товарками.

Нейтли вернулся в кафе и угостил девочку шоколадным мороженым, отчего она заметно повеселела. Когда они вернулись в бордель, утомившиеся Йоссариан и Данбэр валялись в гостиной в обществе изможденного Заморыша Джо, на помятой морде которого застыла туповатая, блаженная, победоносная улыбка. С этой улыбкой он и появился поутру в гостиной, приковыляв из своего обширного гарема походкой человека, которому переломали все кости.

Распухшие губы и синяки под глазами Заморыша Джо привели старикашку-хозяина в восторг. Одетый в ту же изжеванную рубаху, что и накануне, старик тепло приветствовал Нейтли. Обтрепанный, непристойный вид старика глубоко удручал Нейтли. Всякий раз, когда он входил в публичный дом, ему хотелось, чтобы этот беспутный старик надел бы новую рубашку из магазина «Братья Брукс», побрился, причесался, облачился в пиджак из твида и отрастил бы щеголеватые седые усы, такие же, как у отца Нейтли.

Милоу

Апрель был самым любимым месяцем Милоу. В апреле распускались лилии, а на виноградных лозах наливались соками гроздья. Сердце билось чаще, и прежние желания вспыхивали с новой силой. В апреле оперение голубей еще ярче отливало радужным сияньем. Апрель — это весна, а весной мечты Милоу Миндербиндера как-то сами собой обращались к мандаринам.

— Мандарины?

— Да, сэр.

— Моим ребятам мандарины пришлись бы по душе, — согласился полковник с Сардинии, командовавший четырьмя эскадрильями бомбардировщиков Б — 25.

— У них будет столько мандаринов, сколько душе угодно, если ваша столовая раскошелится, — заверил его Милоу.

— А дыни из Касабы?

— Почти задаром продаются в Дамаске.

— Дыни из Касабы — моя слабость. Я всегда был неравнодушен к дыням из Касабы…

— Одолжите мне по самолету из каждой эскадрильи, всего по одному самолету, и у вас будет столько дынь из Касабы, сколько душе угодно, если ваша столовая раскошелится.

— Мы покупаем у синдиката?

— Разумеется. И у каждого члена синдиката свой пай.

— Поразительно, право, поразительно! Как вам это удается?

— Оптовые закупки имеют свои преимущества. Возьмем, к примеру, телячьи отбивные…

— Я не в восторге от телячьих отбивных, — проворчал скептически настроенный командир бомбардировщика Б — 25 на севере Корсики.

— Но телячьи котлеты очень питательны, — тоном проповедника увещевал его Милоу. — В них добавляется яичный желток, и к тому же они обваляны в сухарях. Кстати, бараньи отбивные не уступают телячьим.

— О, бараньи отбивные! — оживился командир. — И хорошие отбивные?

— Самые лучшие, которые может предложить черный рынок, — ответил Милоу.

— Из молодых барашков?

— И даже с косточкой, обернутой в элегантные розовые салфеточки. Вы и не видели таких. Почти задаром продаются в Португалии.

— Я не могу послать самолет в Португалию. Не имею права.

— Зато я могу, как только вы дадите мне самолет. И пилота. И не забудьте — к вам пожалует генерал Дридл.

— Неужели генерал Дридл опять заявится в мою столовую?

— Разумеется. Особенно если вы угостите его яичницей из свежих синдикатских яиц, зажаренной на чистейшем сливочном масле. Кроме того, будут мандарины, дыни из Касабы, филе по-дуврски, устрицы и лангусты.

— И каждый имеет свой пай?

— В том-то и вся прелесть, — сказал Милоу.

— Мне это не нравится, — буркнул один летчик-истребитель, человек несговорчивый и вообще не любивший Милоу.

— Есть один летчик-истребитель с севера, который не желает сотрудничать и мешает мне работать, — пожаловался Милоу генералу Дридлу. — Из-за одного человека может развалиться все дело, и вы не сможете больше есть яичницу из свежих яиц, поджаренную на чистейшем сливочном масле.

Генерал Дридл перевел несговорчивого летчика-истребителя рыть могилы на Соломоновы острова, а на его место назначил дряхлого полковника с острым геморроем и нежной любовью к земляным орехам. Этот полковник познакомил Милоу с генералом, который служил на материке, командовал соединением бомбардировщиков Б — 17 и обожал краковскую колбасу.

— В Кракове колбаса хорошо идет в обмен на земляные орехи, — сообщил ему Милоу.

— Ах, краковская колбаса, — с тоской вздохнул генерал. — Я отдал бы все на свете за хороший кусок краковской колбасы. Почти все на свете.

— Для этого не нужно отдавать все на свете. Дайте мне только по одному самолету из расчета на каждую столовую и пилота, который будет делать все, что ему прикажут. И кроме того, пусть мне по вашей записке выдадут скромную сумму наличными — в знак вашего доверия ко мне.

— Но ведь Краков — на вражеской территории, за сотню миль по ту сторону фронта. Как же вы собираетесь добывать колбасу?

— Да будет вам известно, сэр, что в Женеве существует международная биржа по обмену краковской колбасы. Я только отвезу в Швейцарию земляные орехи и обменяю их по существующим на открытом рынке ценам на колбасу. Оттуда земляные орехи отвезут в Краков, а я доставлю вам колбасу. Вы сможете купить у синдиката столько колбасы, сколько душе угодно. Кроме того, я могу предложить чуть-чуть недозревшие мандарины (вы не волнуйтесь, мы их подкрасим!), а также яйца с Мальты и виски из Сицилии. Покупая у синдиката, пайщиком которого вы являетесь, вы будете платить деньги как бы самому себе. Таким образом, все, что вы купите, вам ничего не будет стоить. Разумно, а?

— Просто гениально. И как вы только до этого додумались?

— Меня зовут Милоу Миндербиндер. Мне двадцать семь лет.

Самолеты Милоу Миндербиндера летели отовсюду: истребители, бомбардировщики, транспортные садились на аэродром полковника Кэткарта. Пилоты беспрекословно выполняли приказы Милоу. Яркие эмблемы эскадрильи на фюзеляжах самолетов, символизирующие такие высокие идеалы, как Смелость, Мощь, Справедливость, Истина, Свобода, Любовь, Честь и Патриотизм, механики Милоу сразу же замазывали двойным слоем белой краски и выводили по трафарету: «Фирма М. и М. Свежие фрукты и другие продукты». «М. и М.» в этой надписи означало «Милоу и Миндербиндер», а союз «и», как откровенно признался Милоу, был вставлен, чтобы не создавалось впечатления, будто синдикатом управляет один человек.

Самолеты Милоу прибывали из Италии, Северной Африки и Англии, с аэродромов воздушной транспортной службы в Либерии, с острова Вознесения, из Каира и Карачи. Милоу менял самолеты-истребители на дополнительные транспортные машины или использовал их для срочной переброски накладных и бандеролей.

Грузовики и танки, закупленные в наземных войсках, использовались для перевозок на короткие расстояния. Каждый имел свой пай, люди толстели на глазах и лениво бродили с зубочистками, поблескивая сальными губами. Милоу лично руководил всеми этими обширными операциями. Глубокие коричневатые морщины, избороздившие его утомленное лицо, казалось, навсегда запечатлели на нем озабоченность, спешку, настороженность и серьезность. Все, кроме Йоссариана, считали, что Милоу просто хлопотун по натуре: во-первых, потому, что добровольно работает в офицерской столовой; во-вторых, потому, что принимает ее нужды так близко к сердцу. Йоссариан тоже считал, что Милоу — хлопотун, но, кроме того, он знал, что Милоу — гений.

Однажды Милоу вылетел в Англию за турецкой халвой, а на обратном пути пригнал с Мадагаскара четыре немецких бомбардировщика, груженных джемом, горчицей и зеленым горошком. Милоу был оскорблен до глубины души, когда, ступив на землю, увидел наряд вооруженной военной полиции, прибывшей на аэродром, чтобы арестовать немецких пилотов и конфисковать самолеты. Конфисковать! Само это слово звучало для него анафемой. Он заметался, изрыгая проклятия и укоризненно махая пальцем перед носом виновато съежившихся Кэткарта и Корна. На исполосованное шрамами лицо бедняги капитана, командовавшего военной полицией, было жалко смотреть.

— Конфисковать? — набросился на него Милоу. — С каких это пор полиция американского правительства конфискует частную собственность своих граждан? Позор! Позор! Стыдитесь! И как вам могло прийти такое в голову!

— Но, Милоу, — робко прервал его майор Дэнби, — мы находимся в состоянии войны с Германией, а ведь это вражеские самолеты.

— Ничего подобного! — пылко возразил Милоу. — Самолеты принадлежат синдикату, в котором каждый имеет свою долю. Конфисковать? Как вы можете конфисковать свою собственную частную собственность? Подумать только — конфисковать! Ничего более безнравственного я не встречал в своей жизни.

Разумеется, Милоу оказался прав. Когда они взглянули на самолеты, то выяснилось, что механики уже успели замазать двойным слоем белой краски фашистскую свастику на крыльях, хвостах и фюзеляжах и вместо свастики вывели по трафарету: «Фирма М. и М. Свежие фрукты и другие продукты». Прямо у всех на глазах Милоу превращал свой синдикат в международный картель.

Торговые каравеллы Милоу бороздили небо вдоль и поперек. Самолеты мчались стаями из Норвегии, Дании, Франции, Германии, Австрии, Италии, Швеции, Финляндии — словом, из всех уголков Европы. Когда все желающие подписали торговые соглашения с фирмой «М. и М. Свежие фрукты и другие продукты», Милоу создал находившийся в его безраздельном владении филиал «М. и М. Оригинальные сладости» и стал добиваться новых самолетов и новых денег из фондов столовых, чтобы закупать лепешки и сдобные булочки на Британских островах, чернослив и датский сыр в Копенгагене, эклеры, взбитый крем и пирожные наполеон в Париже, Реймсе и Гренобле, кугельхопф и пфеферкухен в Берлине, торты в Вене, штрудель в Венгрии и пахлаву в Анкаре. Каждое утро Милоу рассылал по всей Европе и Северной Африке самолеты, которые тащили за собой рекламные полотнища. Огромными буквами на них было начертано: «ЯИЧНИЦА-ГЛАЗУНЬЯ — 79 центов, ФОРШМАК — 21 цент». Милоу увеличил наличные поступления в кассу синдиката, выделив несколько самолетов под рекламу собачьих консервов Гейнца и изделий других известных фирм. Проявляя дух сотрудничества, Милоу регулярно предоставлял свободную часть своей летающей рекламы в распоряжение пропагандистского аппарата генерала Пеккема для таких глубоко поучительных лозунгов, как «ЧИСТОТА — ЗАЛОГ ЗДОРОВЬЯ», «ПОСПЕШИШЬ — ЛЮДЕЙ НАСМЕШИШЬ», «СЕМЬЯ, ЧТО ВМЕСТЕ МОЛИТСЯ, ВОВЕКИ НЕ РАСКОЛЕТСЯ». Во избежание застоя в делах Милоу приобрел право передавать свою рекламу через местные радиостанции лорда Хау-Хау и Эксис Сэлли в Берлине. В общем, бизнес процветал на всех фронтах. Все привыкли к самолетам Милоу. Они беспрепятственно летали повсюду. Однажды Милоу заключил контракт с американскими военными властями, подрядившись разбомбить немецкий шоссейный мост у Орвьетто, а с германскими военными властями — защищать тот же самый объект огнем зенитной артиллерии от собственного нападения. Его гонорар за налет на мост во имя Америки складывался из общей стоимости всей операции плюс шесть процентов. Гонорар со стороны немцев составлял такую же сумму плюс поощрительная премия — по тысяче долларов за каждый сбитый самолет. Реализация этих сделок, указывал Милоу, знаменовала важную победу частного предпринимательства, поскольку до этого армии обеих держав были национализированными предприятиями. Как только контракты были подписаны, оказалось, что нет нужды тратить деньги синдиката на то, чтобы бомбить или защищать мост, ибо оба правительства располагали у Орвьето достаточным количеством войск и материальных средств и могли решить эти задачи без помощи Милоу. Они были просто счастливы израсходовать и то и другое. В итоге Милоу извлек фантастический доход из обеих сделок, хотя его роль свелась к тому, что он только дважды поставил свою подпись.

Соглашения были справедливыми по отношению к обеим сторонам: поскольку Милоу пользовался неограниченной свободой передвижения, его самолеты могли незаметно подкрасться и застать врасплох немецких зенитчиков. С другой стороны, поскольку Милоу знал о своей атаке заблаговременно, он мог предупредить немецких зенитчиков, чтобы они успели вовремя открыть огонь. Это было идеальное соглашение для всех, кроме покойника из палатки Йоссариана, убитого над целью в день своего, прибытия.

— Я не убивал его! — с жаром возражал Милоу возмущенному Йоссариану. — Говорю же, меня там даже не было. Уж не думаешь ли ты, что я стоял у зениток и стрелял по самолетам?

— А разве не ты затеял все это дело? — закричал Йоссариан в ответ.

— Ничего я не затевал! — с негодованием возразил Милоу и от возбуждения громко зашмыгал своим бледным, подрагивающим носом. — Мы так или иначе собирались бомбить этот мост независимо от моего намерения включиться в это дело. Просто я увидел прекрасную возможность извлечь кое-какой доход из этой операции, и я извлек его. Что тут ужасного?

— Что ужасного, Милоу? А то, что мой сосед по палатке был убит прежде, чем успел распаковать свой чемодан.

— Но не я же убил его!

— Ты получил за это тысячу долларов прибыли.

— Но я не убивал его! Меня даже не было там! Я был в Барселоне и закупал оливковое масло и сардины. Я могу доказать это товарными накладными, И потом я не получал денег. Эта тысяча долларов пошла синдикату, а в нем каждый, даже ты, имеет свой пай. — Милоу говорил искренне, от всего сердца. — Послушай, Йоссариан, что бы там ни твердил этот чертов Уинтергрин, не я затеял эту войну. Я только пытаюсь поставить ее на деловую основу. Ну что здесь такого особенного? Знаешь, тысяча долларов — не такая уж и плохая цена за бомбардировщик среднего радиуса действия вместе с экипажем. Если имеется возможность договориться с немцами платить мне за каждый сбитый самолет, почему я должен отказываться от денег?

— Потому что ты имеешь дело с врагами, вот почему. Неужели ты не можешь понять, что мы ведем войну? Люди умирают. Посмотри вокруг себя, ради бога.

Милоу нетерпеливо затряс головой.

— Но немцы нам не враги, — заявил он. — О, я знаю, что ты собираешься сказать. Конечно, мы находимся с ними в состоянии войны. Но немцы к тому же и члены хорошо организованного синдиката, и в мои обязанности входит охранять их права как держателей акций. Допустим, войну начали они; допустим, они убивают миллионы людей, но они платят по счетам более аккуратно, чем некоторые наши союзники, я мог бы назвать их… Неужели ты не понимаешь, что я должен свято блюсти мои контракты с Германией? Неужели ты не можешь этого понять?

— Нет, — отрезал Йоссариан. Милоу был оскорблен в своих лучших чувствах и не пытался этого скрывать. Стояла душная лунная ночь, кишевшая мошками, молью и комарами. Неожиданно Милоу поднял руку и указал в сторону открытого кинотеатра, где из проектора бил пыльный луч света — молочно-белесый конус на черном фоне — и упирался в светящийся прямоугольник экрана. Зрители, подавшись вперед, словно загипнотизированные, смотрели на алюминиевый блеск киноэкрана. Глаза Милоу увлажнились от избытка высоких чувств. Его простоватое лицо честняги блестело от пота и антикомарной мази.

— Взгляни на них, — воскликнул он, задыхаясь от волнения, — это мои друзья, мои соотечественники, мои товарищи по оружию. Лучших друзей у меня не было, Неужели ты думаешь, я способен сделать хоть что-нибудь им во зло, если, конечно, меня не принудят к этому обстоятельства? Что мне, мало других забот? Разве ты не видишь — я себе места не нахожу из-за этого хлопка, что валяется на пристанях Египта?

Голос его задрожал. Милоу вцепился Йоссариану в куртку, словно утопающий. Прорези его карих глаз то сужались, то расширялись, словно две коричневые гусеницы.

— Йоссариан, что мне делать с такой уймой хлопка? Ведь это твоя ошибка: ты позволил мне его купить.

Хлопок лежал, сваленный в кучи на пристанях Египта, — никто не хотел его брать. Милоу и не подозревал, что долина Нила столь плодородна и что на урожай, который он скупил целиком, вовсе не будет спроса. Офицерские столовые — члены его синдиката — ничем не могли ему помочь. Более того, они встретили в штыки его предложение о равном денежном взносе, который должен был сделать каждый, чтобы получить свою долю урожая египетского хлопка. Даже верные немецкие друзья отступились от Милоу в это трудное для него время: они предпочитали эрзац хлопка. Офицерские столовые не могли оказать ему помощи даже в хранении хлопка, и кривая расходов на содержание складов взвилась до пугающе высокого уровня, изрядно опустошив карманы Милоу. Деньги, заработанные на операции у Орвьетто, иссякли. Милоу пришлось обратиться к родным с просьбой выслать ему те сбережения, которые он отправил домой в лучшие времена. Скоро высох и этот родничок. А тюки хлопка все прибывали и прибывали к пристаням Александрии. К тому же, стоило ему выбросить хлопок на мировой рынок по демпинговым ценам, как тюки подхватывались ловким маклером — египтянином из Ливана и снова продавались Милоу по первоначальной цене. Словом, дела его пошли еще хуже.

Фирма «М. и М.» стояла на краю гибели. Милоу часами проклинал себя за чудовищную жадность и глупость, проявленные им при закупке всего урожая египетского хлопка. Но контракт есть контракт, его нужно уважать. И вот однажды вечером после великолепного ужина пилоты Милоу подняли в воздух свои бомбардировщики и истребители, прямо над головой построились в боевой порядок и начали сбрасывать бомбы на расположение своего полка. Дело в том, что Милоу заключил другой контракт с немцами: на сей раз он подрядился разбомбить свою часть. Один за другим заходя на цель, самолеты Милоу наносили удары по бензоскладам, зенитной батарее, ремонтным мастерским и бомбардировщикам Б — 25, стоявшим на бетонированной площадке. Пилоты оставили нетронутыми только взлетно-посадочную полосу да столовую, чтобы, закончив дело, благополучно приземлиться и перед отходом ко сну хорошенько закусить. Они бомбили с включенными посадочными фарами, ибо самолеты никто не обстреливал. Они бомбили все четыре эскадрильи, офицерский клуб и задание штаба полка. Люди в ужасе выскакивали из палаток, не зная, куда бежать. Повсюду стонали раненые. Несколько осколочных бомб взорвалось во дворе офицерского клуба, продырявив деревянную стенку, а заодно животы и спины лейтенантов и капитанов, рядком стоявших у бара. Скорчившись, в агонии, они повалились замертво. Остальные офицеры в панике кинулись к дверям, сбившись в плотный воющий ком человеческих тел: никто не желал выходить на улицу.

Полковник Кэткарт локтями и кулаками прокладывал себе дорогу сквозь непослушную ошалевшую толпу, пока наконец не оказался на улице. Он смотрел в небо с изумлением и ужасом. Самолеты Милоу спокойно плыли над самыми верхушками цветущих деревьев — с открытыми бомбовыми люками и выпущенными закрылками, с включенными посадочными фарами, походившими на глаза чудовищных насекомых. Фары бросали на землю слепящий, зловеще мерцавший, таинственный свет. Такого апокалипсического зрелища Кэткарту еще не приходилось видеть. Полковник Кэткарт, чуть не плача, кинулся к джипу.

Он нащупал акселератор и зажигание и помчался на аэродром со всей скоростью, на которую была способна его подскакивавшая козлом машина. Его побелевшие от усилий огромные пухлые руки то сжимали руль, то изо всех сил давили на сигнал.

Один раз он чуть не разбился, когда резко, так что шины завизжали предсмертным визгом, свернул в сторону, чтобы не врезаться в толпу обезумевших людей, бежавших в горы. Лица их были бледны от испуга, а ладонями они, как щитками, прикрывали виски. Желтое, оранжевое, красное пламя плясало вдоль дороги. Палатки и деревья тоже были охвачены огнем, а самолеты Милоу, освещая все вокруг белым, мигающим светом посадочных фар, все кружили и кружили с открытыми бомбовыми люками.

Полковник Кэткарт так яростно надавил на тормозную педаль, поравнявшись с контрольно-диспетчерским пунктом, что чуть было не перевернул джип вверх тормашками. Он выпрыгнул из скользившей по инерции машины и ринулся по лестнице наверх, где у пульта управления сидели три человека. Двоих он отшвырнул в сторону от никелированного микрофона. Глаза его лихорадочно блестели, а мясистое лицо тряслось от возбуждения. Мертвой хваткой он вцепился в микрофон и истерически заорал:

— Милоу, сукин сын! Ты с ума сошел? Что ты делаешь, дьявол тебя разрази! Иди на посадку! Иди на посадку!

— Хватит драть глотку! — ответил Милоу, стоявший рядом с полковником в диспетчерской, тоже с микрофоном в руках. — Я тут.

Милоу неодобрительно посмотрел на Кэткарта и продолжал заниматься своим делом.

— Очень хорошо, ребята, очень хорошо, — пел он в микрофон. — Но я вижу, один склад еще цел. Это никуда не годится, Пурвис. Сколько раз я тебя предупреждал: не халтурь. Сейчас же зайди еще раз и попытайся снова. Поспешишь — людей насмешишь, Пурвис. Я уже говорил тебе это и буду твердить тысячу раз: поспешишь — людей насмешишь.

Над головой заверещал динамик:

— Милоу, докладывает Алвин Браун. Я закончил бомбометание. Что мне делать дальше?

— Начинать обстрел, — сказал Милоу.

— Обстрел? — Алвин Браун был потрясен.

Ничего не поделаешь, — сообщил ему Милоу смиренным тоном. — Это оговорено в контракте.

— Ну, коли так… — согласился Алвин Браун нехотя — В таком случае я начинаю обстрел.

На сей раз Милоу зашел слишком далеко. Налет на свой аэродром и свою часть — этого не могли переварить даже самые флегматичные наблюдатели. Похоже было, что Милоу пришел конец.

Высокопоставленные правительственные чиновники взялись за расследование. Газеты клеймили Милоу в статьях под кричащими заголовками, а конгрессмены произносили громовые речи, требуя наказать его за жестокость. Солдатские матери сплотились в воинствующие группы и требовали отмщения. Никто не поднял голоса в защиту Милоу. Во всех уголках страны приличные люди негодовали, и от Милоу летели клочья, пока он не открыл гроссбух и не обнародовал цифры своих доходов. Он мог возместить павительству все — и материальный ущерб, и стоимость убитых. У него остались деньги даже на дальнейшие закупки египетского хлопка. Разумеется, каждый получил свою долю, и самым приятным в этом деле было то, что возмещать убытки правительству оказалось совсем не обязательно.

— При демократии правительство — это народ, — обьяснял Милоу. — А ведь народ — это мы. Следовательно, мы можем сэкономить деньги и избавиться от посредника в лице правительства. Откровенно говоря, мне бы хотелось, чтобы правительство вообще не занималось военными делами и оставило все на попечение частного предпринимательства. Если мы станем выполнять все наши финанансовые обязательства перед правительством, то этим самым будем только поощрять его вмешиваться в наши дела и отобьем охоту у отдельных лиц бомбить собственные войска и самолеты. А это скует частную инициативу.

Скоро все согласились, что Милоу, конечно, прав. Все, кроме отдельных озлобленных неудачников, вроде доктора Дейники, который хмурился, что-то ворчал насчет моральной стороны всего случившегося и возводил обидную напраслину на Милоу. Он дулся до тех пор, пока Милоу не умаслил его от имени синдиката складным алюминиевым стульчиком. Доктор складывал его и выносил из палатки всякий раз, когда в палатку входил Вождь Белый Овес, и вносил обратно, как только Вождь Белый Овес уходил.

Доктор Дейника совсем потерял голову во время бомбардировки: вместо того чтобы бежать в укрытие, он остался под открытым небом и занимался своими обязанностями врача, ползая под градом пуль, осколков и зажигалок от раненого к раненому, словно ящерица. Он делал перевязки, накладывал лубки, впрыскивал морфий и давал таблетки сульфидина — и все это с выражением скорби на потемневшем лице, без единого лишнего слова, как будто в каждой рдевшей ране он читал предсказание своего скорого конца.

Он работал всю ночь напролет, не щадя себя, до полного изнеможения и к утру схватил насморк. Хлюпая носом и ворча, он поспешил в санитарную палатку, где Гэс и Уэс смерили ему температуру, поставили горчичники и сделали ингаляцию.

Доктор Дейника ухаживал за каждым раненым, и на лице его можно было прочесть выражение глубочайшего горя, как в день налета на Авиньон, когда Йоссариан вернулся на свой аэродром почти в невменяемом состоянии, с головы до пят перепачканный кровью Сноудена. Он молча показал на самолет, внутри которого лежал уже похолодевший юный стрелок-радист рядом с еще более юным хвостовым стрелком, который иногда приоткрывал глаза, но при виде умиравшего Сноудена тут же снова падал в глубокий обморок. Как только Сноудена вытащили из самолета и отнесли на носилках в карету скорой помощи, доктор Дейника почти с нежностью накинул на плечи Йоссариана одеяло и повел его к своему джипу. Макуотт подхватил Йоссариана с другой стороны, и все трое молча поехали в санчасть. Макуотт и доктор Дейника усадили Йоссариана на стул и мокрыми тампонами смыли с него кровь Сноудена. Доктор Дейника дал ему таблетку и сделал укол, от которого Йоссариан проспал двенадцать часов кряду. Как только Йоссариан проснулся и пришел к доктору Дейнике, тот дал ему еще таблетку, сделал еще один укол, и Йоссариан проспал еще двенадцать часов. Когда Йоссариан снова проснулся и снова пришел в санчасть, доктор Дейника опять собрался было дать ему таблетку и сделать укол.

Долго вы еще будете пичкать меня таблетками и изводить уколами? — спросил Йоссариан.

— До тех пор, пока вам не станет лучше.

— Я вполне здоров.

Загорелый лобик доктора Дейники сморщился от удивления:

— Тогда почему вы не оденетесь? Почему вы разгуливаете в чем мать родила?

— Я не желаю больше носить форму.

Выслушав это заявление, доктор Дейника отложил шприц.

— Вы уверены, что вы вполне здоровы?

— Я чувствую себя прекрасно. Только вот малость ошалел от таблеток и уколов.

До самого вечера Йоссариан расхаживал нагишом. На следующий день Милоу, обыскав все вокруг, нашел наконец его на дереве, неподалеку от удивительно маленькой могилки, где собирались хоронить Сноудена. На Милоу был его обычный, повседневный наряд: грязно-оливкового цвета брюки, новая куртка того же цвета и галстук. На воротничке отливали серебром лейтенантские нашивки, а на голове красовалась форменная фуражка с жестким кожаным козырьком.

— И где я тебя только не искал! — крикнул Милоу, задрав голову, и в голосе его прозвучал упрек.

— Нужно было искать меня на этом дереве, — ответил Йоссариан. — Я здесь сижу с утра.

— Спускайся, попробуй кусочек вот этого и скажи, каково на вкус. Мне это очень важно знать.

Йоссариан отрицательно помотал головой. Он сидел в чем мать родила на самом нижнем суку, держась за ветку, торчавшую у него над головой, и не желал двинуться с места. Милоу пришлось облапить ствол и карабкаться наверх. Милоу взбирался неуклюже, тяжело дыша и причитая. Наконец он сел верхом на сук и отдышался. Вид у него был мятый и истерзанный. Милоу поправил съехавшую на затылок фуражку. Капли пота блестели на его усах, как прозрачные жемчужины. Йоссариан наблюдал за ним без всякого интереса. Милоу осторожно передвинулся вокруг ствола, чтобы видеть лицо Йоссариана, и, сорвав папиросную бумагу с какого-то коричневого мягкого шарика, вручил его Йоссариану.

— Пожалуйста, попробуй и скажи свое мнение. Я хочу подавать это на сладкое к обеду.

— А что это? — спросил Йоссариан и отгрыз большой кусок.

— Пирожное «Хлопок в шоколаде».

Йоссариан поперхнулся и выплюнул кусок прямо в физиономию Милоу.

— На, возьми! — заорал он раздраженно. — Бог мой, да ты что, спятил? Хоть бы от семян очистил свой хлопок!

— А ты хорошо распробовал? — вопрошал Милоу. — Не может быть, чтобы пирожное никуда не годилось! В самом деле оно никуда не годится?

— Не годится — это не то слово.

— Но я должен добиться, чтобы в офицерских столовых ели мои пирожные.

— Его невозможно проглотить.

— Если надо, проглотят, — жестко изрек Милоу и, отпустив ветку, погрозил пальцем, отчего чуть не свернул себе шею.

— Перебирайся сюда, — пригласил его Йоссариан. — Мой сук покрепче, и отсюда будет виднее.

Уцепившись обеими руками за ветку над головой, Милоу с величайшей осторожностью и опаской начал продвигаться по суку. Каждый мускул на его лице напрягся, и, лишь надежно усевшись наконец рядом с Йоссарианом, он вздохнул с облегчением и любовно постучал по дереву.

— Отличное дерево, — заметил Милоу хозяйским тоном.

— Древо жизни… — ответил Йоссариан, шевеля пальцами ног. — А также древо познания добра и зла…

Милоу пристально оглядел своими косящими глазами кору и ветви.

— Нет, — возразил он. — Это каштан. Уж я-то знаю. Я торгую каштанами.

— Ладно, пусть будет каштан.

Несколько секунд они сидели на ветке молча, болтая ногами и вцепившись руками в сук над головой: один — совершенно голый, если не считать сандалий на ногах; другой — наоборот, затянутый в плотную грязно-оливковую шерстяную форму, с туго завязанным галстуком. Милоу краешком глаза наблюдал за Йоссарианом, но из деликатности не решался задать ему вопрос, вертевшийся на языке.

— Я хотел тебя спросить кое о чем, — сказал он конец. — Вот ты сидишь голый… Я не собираюсь вмешиваться, но просто интересно: почему ты не носишь форму?

— Не желаю.

Милоу торопливо кивнул, словно воробей, склевавший зернышко.

— Понимаю, понимаю, — согласился он поспешно, сильно смутившись. — Вполне понимаю. Я слышал, как Эпплби и капитан Блэк говорили, что ты сошел с ума. Мне только хотелось убедиться, что это действительно так. — И опять поколебался, тщательно обдумывая следующий вопрос: — Собираешься ли ты вообще надевать форму?

— Не думаю.

Энергичным кивком Милоу подтвердил, что он все понял. Снова наступило молчание. Оба, мрачно нахмурившись, обдумывали каждый свое. Прилетела какая-то птаха с алой грудкой и села внизу на закачавшийся кустик почистить свои упругие черные крылышки. Йоссариан и Милоу сидели, как в беседке, скрытые ярусами нежной зелени, свисавшей над ними, а также стволами соседних каштанов и голубой канадской елью. Солнце стояло прямо над головой в сапфировой голубизне неба, цепочки низких, редких, пушистых облачков радовали глаз безупречной белизной. Воздух был неподвижен, листва повисла безжизненно. Кружевные тени лежали на Милоу и Йоссариане. Кругом царил мир. Вдруг Милоу, сдавленно вскрикнув, выпрямился и взволнованно протянул руку.

— Посмотри-ка туда! — тревожно воскликнул он. — Посмотри. Там кого-то хоронят. Похоже, что там могила. Йоссариан ответил:

— Хоронят того малыша, что погиб в моем самолете над Авиньоном. Его звали Сноуденом.

— Что с ним случилось? — Милоу перешел на почтительный шепот.

— Убит.

— Это ужасно. — В больших карих глазах Милоу блеснули слезы. — Бедный! Это действительно ужасно. — Он крепко прикусил свои дрожащие губы, и, когда снова заговорил, голос его зазвенел от избытка чувств.

— Но будет еще хуже, если столовые не согласятся покупать мой хлопок. Йоссариан, что с ними творится? Разве они не знают, что они наряду со всеми имеют свой пай?

— У покойника из моей палатки тоже свой пай? — спросил Йоссариан язвительно.

— Конечно, — охотно заверил его Милоу. — У каждого в эскадрилье свой пай.

— Он был убит прежде, чем его зачислили в эскадрилью.

Милоу отвернулся с гримасой невыразимого огорчения.

— Прошу тебя, прекрати попрекать меня этим покойником из твоей палатки, — сказал он капризным тоном. — Я уже говорил, что нисколько не повинен в его гибели. Моя ошибка в том, что я просчитался, закупив весь урожай египетского хлопка, и навлек на всех вас беду. Разве я мог предвидеть, что возникнет такой завал хлопка? — Я даже не знал, что в момент покупки на рынке наблюдался избыток хлопка. Случай завоевать рынок подворачивается не так уж часто. И я постарался не упустить этот редкий шанс.

Милоу едва не застонал, когда увидел, как шестеро военных вытащили из санитарной машины простой сосновый гроб и осторожно поставили на землю рядом с зияющим провалом свежевырытой могилы.

— И теперь я не могу сбыть ни клочка, чтобы выручить хоть пару центов, — причитал Милоу с траурным видом.

Йоссариана не трогали ни напыщенный и загадочный церемониал похорон, ни переживаемая Милоу горечь тяжелой утраты. Голос капеллана доносился до него издалека плохо различимым, еле слышным бормотаньем. Йоссариан узнал долговязую, возвышавшуюся над толпой фигуру майора Майора, и ему показалось, что он узнал майора Дэнби, вытиравшего лоб носовым платком. Позади трех офицеров выстроились подковой рядовые, неподвижные, как чурбаны. Четверо могильщиков в полосатых робах, скучая, опирались на лопаты, воткнутые в страшную, нелепую кучу медно-красной земли Йоссариан увидел, как капеллан воздел очи в сторону Йоссариана, горестным жестом дотронулся до глаз пальцами, снова посмотрел в сторону Йоссариана, на этот раз пристально, и опустил голову. Йоссариан расценил это как конец погребальной церемонии. И действительно, четверо в робах подняли гроб на ремнях и опустили в могилу. Милоу резко вздрогнул.

— Я не могу смотреть на это! — вскричал он с душевной болью и отвернулся. — Я не могу сидеть здесь и смотреть на все это, в то время как столовые позволяют разоряться моему синдикату! — Он заскрипел зубами и затряс головой от невыразимой скорби и обиды. — Будь я на их месте, я развел бы костер и сжег нижнее белье и летнюю форму, лишь бы увеличить спрос на хлопок. Но они не хотят делать ничего. Йоссариан, попытайся проглотить остаток шоколадно-хлопкового пирожного — ради меня. Может быть, оно все-таки тебе понравится…

Йоссариан оттолкнул его руку:

— Отстань, Милоу. Хлопок не едят.

Милоу хитро сощурился.

— Это ведь не просто хлопок, — уговаривал он Йоссариана. — Это хлопковые пирожные, восхитительные хлопковые пирожные. Попробуй и увидишь.

— Восхитительные? Ну уж не ври.

— Я никогда не лгу, — возразил Милоу с горделивым достоинством.

— А сейчас врешь.

— Я лгу только в случае необходимости, — объяснил Милоу, на мгновенье опустив глаза, но тут же победоносно вскинул ресницы. — Эти штуки лучше, чем обыкновенные пирожные, ей-богу, лучше. Они же начинены настоящим хлопком. Йоссариан, ты должен заставить всех есть эти пирожные. Не забывай, что египетский хлопок — лучший в мире.

— Но он несъедобен! — воскликнул Йоссариан. — У меня от него будут колики в желудке, понимаешь? Почему ты не испробуешь его на себе, если мне не веришь?

— Я пытался, — признался Милоу мрачно. — У меня от него несварение желудка.

Трава на кладбище отливала желтизной сухого сена и зеленью вареной капусты. Молча, неторопливо люди шли к машинам, поджидавшим их на обочине пыльной, ухабистой дороги. Горестно склонив голову, капеллан, майор Майор и майор Дэнби двигались на почтительном расстоянии друг от друга к своим джипам, стоявшим отдельной группкой.

— Все кончено, — сказал Йоссариан.

— Конец, — уныло согласился Милоу. — Никакой надежды… И все потому, что я дал им возможность решать самим. Ну что ж, это послужит мне хорошим уроком. Я уж заставлю их слушаться, если в следующий раз решусь на что-нибудь подобное.

— А почему бы тебе не продать хлопок правительству? — небрежно предложил Йоссариан, глядя, как четверо солдат в полосатых робах швыряют в могилу лопатами медно-красную землю.

Милоу сразу же забраковал эту идею.

— Это дело принципа, — убежденно заявил он. — Суть правительственного бизнеса — не лезть в частный бизнес, и я был бы последним негодяем, попытайся я впутать правительство в свой бизнес. Но основной бизнес правительства — забота о частном бизнесе, — тут же припомнил он и продолжал с подъемом: — Это сказал Кальвин Кулидж. А Кальвин Кулидж был президентом, так что, должно быть, это верно. И если правительство несет ответственность за процветание частного бизнеса, оно обязано скупить мой хлопок, раз никто другой не желает его покупать. Должен же я получить прибыль, а? — Но неожиданно лицо Милоу омрачилось, он снова стал серьезным и озабоченным. — Да, но как я добьюсь этого от правительства?

— Дай взятку, — сказал Йоссариан.

— Взятку? — Милоу рассвирепел и, покачнувшись, опять чуть было не свалился с сука и не свернул себе шею.

— Стыдись? — сурово отчитывал он Йоссариана. Казалось, огонь праведного негодования вырывался из его раздувавшихся ноздрей и из гневно скривившегося рта. — Взятка — дело противозаконное, и ты об этом прекрасно знаешь. Хотя… Хм… Ведь получить прибыль — это не противозаконно, а? Нет, конечно, нет? Следовательно, я не сделаю ничего противозаконного, если дам взятку с целью получения основательной прибыли. — И с несчастным, жалобным лицом он снова углубился в размышления. — Но откуда я знаю, кому надо дать взятку?

— О, об этом не беспокойся, — усмехнувшись, утешил его Йоссариан. В это время джипы, санитарные машины и стоявшие позади грузовики, нарушив сонную тишину, стали разъезжаться. — Пообещай хорошую взятку, и они сами тебя найдут. Только дай понять, что ты не из робкого десятка. Пусть все точно знают, что тебе нужно и сколько ты собираешься заплатить. Но если ты будешь держаться стыдливо или виновато, сразу же попадешь в беду.

— Пошел бы ты со мной, а? — попросил Милоу. — Я побаиваюсь взяточников. Это же шайка мошенников.

— Ничего с тобой не случится, — заверил его Йоссариан. — А попадешь в беду, скажи, что безопасность страны требует сильной отечественной промышленности, перерабатывающей египетский хлопок, купленный у спекулянтов.

— И ведь, правда, требует. — Подхватил Милоу торжественно. — Сильная промышленность, перерабатывающая египетский хлопок, — это сильная Америка.

— Ну конечно, а если не поможет, напомни о многих американских семьях, чей доход зависит от этой отрасли промышленности.

— Уйма американских семей зависит от этого.

— Понял? — спросил Йоссариан. — У тебя это получится лучше, чем у меня. В твоих устах это звучит почти как истина.

— А это и есть истина, — воскликнул Милоу.

— И я о том же. Ты сумеешь это изложить достаточно убедительно.

— Так ты твердо решил не ходить со мной? Йоссариан отрицательно покачал головой. Милоу не терпелось приступить к делу. Он сунул в карман остаток хлопкового пирожного и стал осторожно пробираться по ветке к гладкому седому стволу. Заключив ствол в сердечные, хотя и неуклюжие объятия, он начал спускаться. Его кожаные подошвы то и дело соскальзывали, и казалось, что он вот-вот упадет и расшибется. Спустившись до середины ствола, Милоу вдруг замер, а затем опять стал карабкаться вверх. Кусочек коры прилип к его усам. Лицо покраснело от напряжения.

— Чем расхаживать голым, ты все-таки оделся бы, — посоветовал он, думая о чем-то своем. — А то еще, чего доброго, подашь пример другим, и я вовек не сумею сплавить этот распроклятый хлопок. — Он заскользил вниз и, ступив на землю, поспешил прочь…