2015-07-21
276
* * *
Первое, что я сделал в окружавшей темноте, – принялся ощупывать дно ногой, держась при этом руками за перекладину лестницы, чтобы можно было удрать, если что не так. Убедившись, что воды или какой-нибудь подозрительной дряни в колодце нет, я ступил на дно. Сбросил рюкзак; нащупав зажигалку, зажег ее и вытащил фонарь. Луч высветил из темноты место, где я оказался. На дне колодца – ни жестком, ни мягком – к счастью, было сухо. Валялись несколько камней – наверное, люди набросали – и старый пакет от картофельных чипсов. Освещенное фонарем дно напомнило мне поверхность Луны, которую когда-то показывали по телевизору.
Стены колодца были из самого обыкновенного бетона, местами поросшего мхом. Пучки мха торчали прямо вверх, как трубы, а далеко наверху маячил маленький полумесяц света. Глядя туда, я смог по-настоящему оценить глубину колодца. Еще раз сильно дернул лестницу – она держалась прочно. Порядок. Пока она здесь, на поверхность всегда можно выбраться. Потом я сделал глубокий вдох. Слегка отдавало плесенью, но вообще воздух был нормальный. Именно из-за воздуха я больше всего беспокоился. В высохших колодцах часто скапливается ядовитый газ, который просачивается из-под земли. Мне как-то попалась заметка в газете о том, как один человек до смерти отравился в колодце метаном. Вздохнув, я уселся на дно, прислонившись спиной к стенке. Закрыл глаза, чтобы дать телу освоиться на новом месте. «Так, – подумал я, – вот я и в колодце».
6. Дело о наследстве
•
Изучение медуз
•
Нечто вроде отчужденности
Я сидел в темноте. Высоко надо мной, как знамение, по-прежнему висела полоска света, из которой крышка колодца вырезала половинку луны. Но ко мне, на дно, не пробивался ни один луч.
Время шло, и глаза постепенно привыкали к мраку. Скоро уже можно было поднести руку к глазам и различить некие неясные контуры. Окружающие предметы стали смутно выступать из разлитой вокруг черноты – совсем как маленькие робкие зверушки, постепенно забывшие об осторожности. Но сколько глаз ни приноравливался, темнота оставалась темнотой. Стоило попробовать сосредоточить взгляд на чем-нибудь, как очертания тут же расплывались и беззвучно растворялись во мраке. Это был, если можно так выразиться, «проницаемый» мрак, но со своей особой плотностью; он действовал на меня даже сильнее, чем кромешная тьма. В нем как будто можно было что-то разглядеть и в то же время – нельзя.
В этой наполненной скрытым смыслом темноте на меня внезапно нахлынули воспоминания. Высветили осколки самых разных образов, загадочно ярких, четких до мельчайших деталей и поразительно живых – настолько, что, казалось, их можно схватить рукой. Я закрыл глаза и представил, как почти восемь лет назад впервые повстречался с Кумико.
* * *
Это произошло в университетской клинике на Канде [45], в приемном покое, где собирались родственники лежавших в больнице. Мне приходилось бывать там почти каждый день и встречаться по делу о наследстве с оказавшимся на больничной койке клиентом. У него за плечами было 68 лет и огромное состояние – большие участки леса в горах и зймли, главным образом в префектуре Тиба. Его фамилия мелькала в газетах среди крупных налогоплательщиков. Был у этого клиента один пунктик, что-то вроде хобби: он любил периодически переписывать свое завещание. У нас в конторе все слегка побаивались его характера и странноватых манер, но он был очень богат, и за переделку завещания фирме каждый раз доставались внушительные комиссионные. Да и работа сама по себе была несложная, так что жаловаться никому в голову не приходило. Меня, как новичка в конторе, сразу посадили на это дело.
Адвокатского свидетельства я не имел, поэтому, конечно, только считалось, что клиент закреплен за мной, а на самом деле я был вроде стажера на побегушках. Пожелания клиента по поводу завещания выслушивал специальный адвокат, он же давал рекомендации и советы по юридической части (завещания составляют по строго установленной форме, для этого есть особые правила, и если они не соблюдены, никто такой документ не признает), вырабатывал план и печатал черновик. А я отвозил завещание клиенту, чтобы тот его прочитал. Если никаких вопросов не было, он переписывал завещание от руки, подписывал и заверял личной печатью. На языке юристов это называется «собственноручно составленное завещание» – соответственно, от начала до конца оно должно быть написано от руки самим завещателем.
Готовое завещание запечатывалось в конверт, который я, как сокровище, отвозил в контору, и там его запирали в сейф. Обычно на этом все и заканчивалось, но с тем клиентом дело обстояло не так просто. У него ведь был постельный режим, и он никак не мог написать все за один раз. Завещание было длинное, и на него ушла целая неделя. Я ездил в больницу каждый день и отвечал на вопросы нашего подопечного (я ведь тоже изучал право и в общих чертах мог объяснить, что к чему). Если не знал чего-то, звонил в контору и спрашивал. Все эти тонкости – страшная тягомотина, и приходилось думать над каждым словом. И все же дело мало-помалу двигалось, а раз так – можно было надеяться, что этой тоске когда-нибудь наступит конец. Но когда, казалось, оставалось уже совсем немного, клиент вдруг вспоминал, что забыл что-то, или неожиданно изменял завещание. Мелочи еще можно было оформить дополнительным пунктом, но если изменения были серьезные, все надо было переделывать заново.
В общем, конца этой истории не было видно. Вдобавок клиенту все время назначали то процедуры, то осмотр, то еще что-нибудь, и, явившись в больницу, я не всегда мог сразу встретиться и переговорить с ним. Бывало, он вызывал меня к такому-то часу, а потом говорил, чтобы я явился позже, потому что он неважно себя чувствует. Нередко приходилось ждать по два-три часа. Из-за этого я в течение нескольких недель чуть не ежедневно подолгу просиживал на стуле в приемном покое, бездарно тратя время.
Приемный покой – совсем не такое благостное местечко, как кто-то может подумать. Клеенка, которой обтянуты диваны, – жесткая и твердая, как застывший труп, а воздух в помещении такой, что вдохнешь разок – и сразу заболеешь. По телевизору все время муть показывают, кофе в автомате на вкус – настоящая вареная газета. Все люди сидят с печальными, мрачными лицами. Короче, местечко прямо в духе иллюстраций Мунка к романам Кафки. Кумико тоже бывала в больнице каждый день – в перерывах между лекциями в университете она навещала мать, которую положили с язвой двенадцатиперстной кишки. Девушка ходила в джинсах или аккуратной короткой юбочке и свитере, волосы завязывала в конский хвостик. Начался ноябрь, поэтому иногда Кумико надевала пальто. На плече у нее болталась сумка, где неизменно лежало несколько книжек, скорее всего – учебников, и что-то вроде тетради для черновиков.
Когда я первый раз появился в приемном покое – это было днем, – Кумико уже сидела на диване, скрестив ноги в черных туфлях, и с увлечением что-то читала. Я сел напротив и стал дожидаться свидания с клиентом, каждые пять минут посматривая на часы. Кумико не отрывала от книги глаз. Помню, я тогда подумал, что у нее красивые ноги. От ее вида на душе слегка полегчало. Интересно, что должна чувствовать симпатичная девушка, да еще с таким умным личиком и чудными ножками?
Встречаясь в приемном покое, мы постепенно разговорились, стали обмениваться прочитанными журналами, ели фрукты: ее матери их приносили так много, что она не могла все съесть сама. Нам было ужасно скучно там, и потому мы тянулись друг к другу.
* * *
Мы с Кумико с самого начала поняли, что у нас есть что-то общее. То была не импульсивная яркая вспышка, поражающая двух людей при встрече, как удар электротока, а более сдержанное и мягкое чувство – будто два крошечных огонька, плывущих в бескрайнем мраке параллельно друг другу, неведомым образом начинают постепенно сближаться. Мы встречались все чаще, и я заметил, что перестал относиться к поездкам в больницу как к нудной обязанности. Удивительное дело: вроде случайно встретил хорошую подругу, а не чужого человека.
Скоро мне стало не хватать отрывочных встреч с Кумико в больнице в промежутках между делами. Хотелось встретиться где-нибудь в другом месте и поговорить как следует, никуда не торопясь. И наконец я решился назначить ей свидание.
– Знаешь, мне кажется, нам надо немножко развеяться, – сказал я. – Давай сходим куда-нибудь? Ведь есть же места, где нет ни больных, ни клиентов!
Кумико задумалась на секунду и предложила:
– Может, в аквариум?
Вот так и состоялось наше первое свидание. В воскресенье утром Кумико принесла матери в больницу смену белья; мы встретились в приемном покое. День выдался ясный и теплый. На Кумико было простое белое платье, поверх него – длинный бледно-голубой жакет. С того дня я не переставал поражаться, как здорово она умеет одеваться. Кумико могла надеть что-то самое простое, но достаточно было какой-нибудь мелочи – подвернутого рукава или стоячего воротничка, – чтобы ее наряд смотрелся привлекательно и эффектно. Она относилась к своей одежде очень бережно, даже с любовью. Каждый раз, идя рядом с Кумико, я с восхищением посматривал на ее наряд. На блузке – ни складочки, юбка отутюжена безукоризненно. Если на ней было что-нибудь белое, то ослепительно белое; обувь – без единого пятнышка и начищена до блеска. Глядя на Кумико, я представлял аккуратно сложенные и рассортированные по полкам комода блузки и кофточки, развешанные в шкафу юбки и платья в пластиковых чехлах (после того как мы поженились, я смог увидеть все это воочию).
В тот день после обеда мы поехали в зоопарк Уэно. Погода была как по заказу; я подумал, что приятнее было бы просто побродить по зоопарку, и намекнул на это Кумико, пока мы добирались до Уэно на электричке. Но она, похоже, про себя уже решила идти в аквариум. Ну, захотела – пожалуйста, я не возражал. В аквариуме как раз проходила выставка медуз, и мы стали по порядку обходить собранных со всего света редких желеобразных. Все они – от мягких комочков размером с ноготь до похожих на зонтики чудищ больше метра в диаметре – студенисто покачивались в своих отсеках. Несмотря на воскресный день, посетители в аквариум не рвались – залы были почти пусты. В такую замечательную погоду народ предпочитал смотреть не на медуз, а на слонов и жирафов.
Сказать по правде, медуз я ненавидел, но Кумико ничего не сказал. Когда я мальчишкой купался в море, они меня часто жалили. Как-то я заплыл далеко и оказался один в самой гуще медуз. Когда я их заметил, было уже поздно – они окружили меня со всех сторон. До сих пор отчетливо помню их скользкие холодные прикосновения. Меня тогда охватил животный страх – почудилось, что водоворот из медуз затягивает в мрачную бездну. Почему-то они меня не изжалили, зато я от испуга как следует нахлебался воды. Поэтому, будь моя воля, я бы на этих медуз смотреть не стал. Куда лучше обыкновенные рыбы – тунцы или камбала.
А Кумико медузы как околдовали. Она останавливалась перед каждым аквариумом и, подавшись вперед, застывала на месте, позабыв о времени.
– Посмотри сюда, – обращалась она ко мне. – Я и не знала, что бывают такие замечательные розовые медузы. Гляди, как красиво они плавают. Так всю жизнь и скитаются по морям. Нравится тебе?
– Да-да, конечно, – отзывался я, но чем больше мы разглядывали медуз, тем тяжелее мне становилось дышать. Я замолчал и стал пересчитывать мелочь в карманах, часто вытирая рот платком. Я молил бога, чтобы мы поскорее дошли до последнего аквариума с этими чертовыми медузами, но им не было конца. Сколько же их развелось в Мировом океане! Я мужественно терпел полчаса, но в конце концов от напряжения голову заволокло туманом, стоять стало трудно, и я, отстав от Кумико, присел на оказавшуюся рядом лавочку. Она подошла и с тревогой спросила, что случилось. Ничего не оставалось, как честно признаться, что от вида медуз у меня закружилась голова.
Кумико внимательно посмотрела на меня:
– Так и есть. По глазам вижу. Подумать только, что с человеком стало из-за каких-то медуз! – ошеломленно проговорила она и, взяв меня за руку, вытащила из сырого и сумрачного аквариума на свет божий.
Посидев минут десять в скверике перед аквариумом и сделав несколько медленных глубоких вдохов, я потихоньку вернулся в норму. Ярко светило мягкое осеннее солнце, сухие листья гинкго с тихим шелестом трепетали на легком ветру.
– Ну как? Тебе лучше? – подождав немного, спросила Кумико. – Какой же ты чудак! Если медузы так тебе неприятны, надо было сразу сказать. Зачем же ты дотянул до того, что плохо стало? – рассмеялась она.
Небо казалось таким высоким, дул ласковый ветерок, и лица людей, выбравшихся отдохнуть в выходной день, светились радостью. Тоненькая красивая девушка выгуливала большую лохматую собаку. Старик в мягкой шляпе не сводил глаз с внучки, качавшейся на качелях. Несколько парочек сидели на скамейках, как мы с Кумико. Вдалеке кто-то упражнялся на саксофоне.
– Почему ты так любишь медуз? – поинтересовался я.
– Не знаю. Просто они милые. А знаешь, что мне пришло в голову, пока я их рассматривала? То, что мы видим перед собой, – только небольшая часть мира. Все по привычке думают: «Вот он, наш мир!» А на самом деле все совсем не так. Настоящий мир – в глубине, окруженный мраком, и там хозяйничают такие вот медузы и им подобные существа. Мы просто об этом забываем. Разве не так? Ведь две трети земной поверхности – океан, и невооруженным глазом можно видеть только то, что на самом верху, кожу, так сказать. А что под кожей – об этом мы не знаем почти ничего.
Потом мы долго гуляли. В пять часов Кумико сказала, что ей надо возвращаться в больницу, и я проводил ее.
– Спасибо тебе за сегодняшний день, – сказала она, прощаясь, и в ее улыбке мелькнул мягкий теплый лучик, которого раньше я не замечал. Увидев его, я понял, что за этот день мы стали чуть ближе друг другу. Благодаря медузам.
* * *
Мы продолжали встречаться. Мать Кумико благополучно прооперировали, суета вокруг завещания моего клиента улеглась, и мне больше не нужно было к нему ходить. Мы виделись с Кумико раз в неделю, шли в кино, на концерт или просто гуляли. Каждая встреча сближала нас все больше. Мне было хорошо с ней, и когда мы нечаянно касались друг друга, сердце начинало биться сильнее. Чем ближе выходные, тем труднее мне было справляться с работой. Я нравился Кумико, это точно. Иначе разве стала бы она встречаться со мной каждую неделю?
Форсировать наши отношения я, однако, не спешил, заметив в Кумико непонятную неуверенность. Не знаю, в чем конкретно было дело, но в ее словах и поступках то и дело проскальзывало замешательство. Спросишь у нее что-нибудь, и на мгновение повиснет пауза – Кумико на один вдох запаздывала с ответом. В этот момент мне всегда казалось, будто между нами мелькает какая-то тень.
Пришла зима, за ней – Новый год. Мы по-прежнему встречались каждую неделю. Я не задавал Кумико никаких вопросов, она тоже ничего не говорила. Свидания продолжались: мы ходили куда-нибудь, сидели в кафе, болтали о разных пустяках.
Как-то я набрался смелости и спросил:
– У тебя, наверное, кто-нибудь есть? Какой-нибудь парень?
Кумико посмотрела на меня:
– Почему ты так думаешь?
– Не знаю. Просто интуиция.
Мы гуляли по безлюдному зимнему парку «Синдзюку гёэн».
– Интуиция?
– Мне кажется, ты хочешь мне что-то сказать. Если так – не стесняйся, говори прямо.
Кумико на секунду замялась, почти незаметно. Но с самого начала было ясно, что она ответит.
– Спасибо, конечно, но ничего такого нет. Правда!
– Ты не ответила на мой вопрос.
– Это ты про бойфренда?
– Ага.
Кумико остановилась, сняла перчатки, спрятала их в карман пальто и взяла меня за руку. У нее была теплая и мягкая ладонь. Я сжал ее, и мне показалось, что облачко пара от дыхания Кумико побелело и стало меньше.
– Мы можем поехать к тебе? – спросила Кумико.
– Конечно, – сказал я, слегка удивившись. – Едем, конечно, хотя сразу скажу: похвастаться мне особо нечем.
Я жил тогда в Асагая, в однокомнатной квартирке с кухней, туалетом и душевой кабинкой размером с телефонную будку. На втором этаже, с окнами на южную сторону – правда, прямо на склад какой-то строительной фирмы. В общем, так себе квартира, единственный плюс – много солнца. Мы долго сидели под его лучами, прислонясь к стене.
В тот день мы впервые стали по-настоящему близки. Впрочем, она сама захотела – я и сейчас в этом уверен. В каком-то смысле она меня соблазнила. Не хочу сказать, что она говорила или делала что-то… Но, лаская ее тело, мягкое и податливое, я сразу понял: Кумико хочет, чтобы это произошло.
Оказалось, что до меня у нее никого не было. Потом она долго молчала. Я пытался заговорить с ней, но без толку – никакой реакции. Кумико пошла в душ, оделась и снова села в полосу заливавшего комнату солнечного света. Я не знал, что сказать, сидел рядом и молчал. Солнце ползло по стене, и мы медленно перемещались по полу вслед за ним. Наступил вечер, Кумико сказала, что ей надо идти. Я проводил ее до дома.
– Ты правда ничего не хочешь мне сказать? – спросил я снова в электричке.
Кумико покачала головой и проговорила едва слышно:
– Не надо. Не думай об этом.
Больше на эту тему я с ней не заговаривал. В конце концов, подумал я, Кумико сама решила, спать ей со мной или нет, и если даже есть что-то, о чем она не может мне сказать, со временем все как-нибудь само уладится.
Наши еженедельные свидания продолжались. Обычно мы шли ко мне и занимались любовью. Когда мы лежали рядом и я обнимал ее, Кумико понемногу рассказывала о себе – о том, что было в ее жизни, о своих мыслях и чувствах, – и я мало-помалу начал понимать, как она смотрит на мир, и сам объяснял, как я его воспринимаю. Я по-настоящему полюбил Кумико. Она тоже говорила, что не хочет со мной расставаться. Мы подождали, пока она закончит университет, и поженились.
Нам было очень хорошо вместе, жили мы дружно. Хотя временами я не мог избавиться от ощущения, что в душе у Кумико есть уголок, куда ход мне закрыт. Случалось, посреди какого-нибудь разговора – самого обычного или же, наоборот, серьезного – Кумико вдруг замолкала и точно уходила в себя. Без всяких причин (может, они и были, но я о них не догадывался) и совершенно неожиданно. Будто идешь-идешь и – бах! – проваливаешься в яму. Такие паузы продолжались недолго, но и потом еще казалось, что мыслями она остается где-то далеко. Проходило порядочно времени, прежде чем она опять становилась собой. На мои слова Кумико реагировала рассеянно: «ага», «точно», «да-да». Ясно, что голова у нее занята чем-то другим. Еще до женитьбы, всякий раз, когда она уходила в себя, я спрашивал, что случилось, и очень терялся, боясь, как бы мои слова не причинили ей боль. Но Кумико только говорила с улыбкой: «Так, ничего особенного» и спустя какое-то время возвращалась обратно.
Помню, похожее ощущение странной неуверенности я испытал в минуты нашей первой близости. Скорее всего Кумико не чувствовала тогда ничего, кроме боли, от которой напряглось ее тело, но я не только от этого растерялся. Было здесь нечто такое, что трудно передать словами, – непонятное просветление, осознание какой-то отчужденности и отдаленности. Я поймал себя на невероятной мысли: тело, которое я обнимаю, принадлежит вовсе не той женщине, с которой мы только что, прижавшись друг к другу, беседовали; ее как будто незаметно подменили, подставив мне кого-то другого. Я гладил ладонями хрупкую гладкую спину, и эти прикосновения гипнотизировали меня. Одновременно казалось, что Кумико от меня страшно далеко, что пока я ее обнимаю, она – где-то совсем в другом месте и думает о чем-то совершенно ином, а я на самом деле обнимаю чужое, случайно оказавшееся рядом тело. Может быть, поэтому, несмотря на возбуждение, я долго не мог кончить.
Но такие ощущения остались только после первого раза. Потом возникла близость, Кумико стала острее отзываться на мои ласки. А тогда все было для нее впервые. Потому, наверное, у меня и появилось то необъяснимое чувство отчужденности.
* * *
Прокручивая в памяти то время, я то и дело протягивал руку к стенке и сильно дергал за лестницу, чтобы проверить, как она держится. Казалось, она может исчезнуть в любую минуту, и мне никак не удавалось перебороть страх. Эта мысль мучила меня там, в темноте, не давала покоя. Я слышал, как в груди колотится сердце. Проверив так лестницу раз двадцать или тридцать, я постепенно успокоился. К дереву она привязана крепко и просто так не отвяжется.
Я посмотрел на часы. Фосфоресцирующие стрелки показывали без чего-то три. Три пополудни. Высоко над головой все еще маячил светлый полумесяц. Наверху ослепительно сияло летнее солнце. Я представил сверкающую быструю речку, зеленую листву, трепещущую под порывами ветерка. Там господствовал свет, а здесь, прямо под ногами, лежало царство мрака. Достаточно немного спуститься по веревочной лестнице – и очутишься в кромешной темноте.
Я снова потянул за лестницу и удостоверился, что она держится крепко. Прислонил голову к стенке, закрыл глаза и погрузился в сон, как в волны медленного прилива.
7. Воспоминания и разговоры о беременности
•
Эмпирическое исследование боли
Когда я проснулся, полумесяц отверстия колодца уже затянуло густыми голубыми сумерками. На часах – полвосьмого. Полвосьмого вечера. Значит, я проспал четыре с половиной часа.
В колодце стало прохладно. Спускаясь сюда, я так волновался, что не обратил внимания на температуру. Но теперь стало холодно. Растирая ладони, чтобы согреться, я подумал: надо было бросить в рюкзак что-нибудь теплое, натянул бы сейчас на майку. Мне и в голову не приходило, что климат на дне колодца может оказаться не таким, как снаружи.
* * *
Непроглядная тьма навалилась на меня со всех сторон. Я ничего не мог разглядеть, как ни старался. Даже собственной руки. Шаря по стенке, нащупал лестницу, потянул на себя. Наверху все в порядке – лестницу я закрепил как надо. Показалось, что рука вызвала слабое движение в окружавшем меня мраке. Впрочем, возможно, это просто обман зрения.
Странно, что я не могу видеть собственное тело. Чем дольше я сидел в темноте, тем меньше оставалось уверенности, что я существую на самом деле. Чтобы справиться с этим ощущением, я время от времени покашливал или проводил ладонью по лицу. Так уши подтверждали, что у меня еще есть голос, руки – что лицо никуда не делось, а лицо – что руки тоже на месте.
Несмотря на все мои усилия, тело будто медленно растворялось и становилось легче. Так водный поток вымывает и уносит с собой песок. Чувство было такое, словно внутри у меня идет ожесточенная борьба, что-то вроде перетягивания каната, – сознание постепенно, понемногу побеждало мое физическое, материальное «я». Темнота нарушила прежнее равновесие между этими двумя силами. Мне вдруг пришло в голову, что тело в конечном счете – лишь временная оболочка, готовая к тому, чтобы ее поглотило сознание. Стоит выстроить в другом порядке хромосомы, составляющие мое тело, и я окажусь совсем в другом физическом облике. Крита Кано назвала себя «проституткой в мыслях». Теперь ее слова стали мне понятны. Это в самом деле возможно: заниматься любовью – в мыслях, а кончать – в реальности. В настоящем непроглядном мраке может случиться все, что угодно.
Я потряс головой, чтобы загнать сознание обратно в тело.
В темноте я соединил пальцы рук – большой с большим, указательный с указательным. Пальцы правой руки убедились, что пальцы левой – все еще там, где должны быть, а пальцы левой получили доказательство, что с правой рукой тоже все в порядке. Я глубоко вздохнул. Всё! О сознании больше не думаем. Переключаемся на действительность. На реальный мир, в котором живет мое тело. Вот для чего я здесь. Чтобы подумать о реальной жизни. Для этого лучше находиться от нее как можно дальше, например – на дне глубокого колодца. «Когда нужно будет двигаться вниз, отыщи самый глубокий колодец и спустись на дно». Так говорил Хонда-сан. Прислонившись к стенке, я медленно вдыхал отдающий плесенью воздух.
* * *
Свадьбы у нас с Кумико не было. Мы просто не могли себе ее позволить, а просить помощи у родителей не хотелось. Решили с самого начала жить вдвоем, по-своему, как умеем. Это важнее всяких церемоний. Воскресным утром мы явились в районную управу, разбудили дежурного клерка, нажав на кнопку звонка у приемного окошка, и подали заявление. А вечером решили шикануть и пошли в классный французский ресторан – заказали бутылку вина и поужинали по полной программе. Вот и вся свадьба.
Когда мы поженились, у нас почти не было накоплений (мать, умирая, оставила мне немного денег, но я решил их не трогать, если только не будет крайней нужды), мебели как таковой – тоже. Виды на будущее – самые неопределенные. Хоть я и числился в юридической фирме, без адвокатского свидетельства мне ничего не светило. Кумико работала в маленьком, никому не известном издательстве. По окончании университета она могла бы, если б захотела, за счет связей отца устроиться куда лучше, но мысль эта была ей противна, и жена нашла работу сама. Несмотря на все это, жизнь нас устраивала. Оказалось, жить вдвоем, самостоятельно можно, и мы были вполне довольны.
И все-таки начинать с нуля было нелегко. Я по натуре замкнутый – так часто бывает в семьях с одним ребенком. Серьезные дела любил делать сам. Чем что-то объяснять, тратя время и силы, легче молча сделать самому. Кумико после смерти сестры тоже замкнулась и росла как бы сама по себе. Она никогда не обращалась к родне за советом – что бы ни случилось. В этом смысле мы походили друг на друга.
Мы постепенно учились настраивать себя, свое существо, свои мысли на волну появившегося нового понятия: «наш дом». Учились думать и чувствовать вместе. Старались относиться к тому, что происходит с нами, как к общему делу. Иногда удавалось, иногда нет. И все же это было ново и необычно: делать ошибки и самим их исправлять. Любые ссоры, даже самые бурные, забывались, стоило нам прижаться друг к другу.
* * *
Через два года Кумико забеременела. Для нас – для меня, во всяком случае – это было как снег на голову. Еще бы, ведь мы предохранялись! Бог знает, как это вышло, но факт оставался фактом. Однако наши финансы не позволяли заводить ребенка. Кумико только обосновалась у себя в издательстве и собиралась, если получится, закрепиться там как следует. Издательство маленькое, поэтому на такую роскошь, как отпуск по беременности, нечего было и надеяться. Кто хотел иметь ребенка, те увольнялись, – другого выхода не оставалось. Решись мы на такое, пришлось бы какое-то время жить на одну мою зарплату, но это было практически нереально.
– Видно, о ребенке придется пока забыть, – с каким-то безразличием в голосе сказала Кумико, когда в больнице ей сообщили результаты обследования.
«Похоже, и правда нет другого выхода», – подумал я тогда. Что ни говори, а это самое разумное решение. Мы были молоды и совсем не готовы растить детей. Хотелось пожить для себя, устроить как-то жизнь. Тогда это было для нас главное. А с ребенком, казалось, успеем всегда.
Сказать по правде, я не хотел, чтобы Кумико делала аборт. Когда я учился на втором курсе, одна моя подружка – мы с ней познакомились, подрабатывая после лекций, – забеременела от меня. Очень милая девчонка, на год моложе. Мы отлично ладили и, конечно, нравились друг другу, но ничего серьезного между нами не было, да и быть не могло. Встречались просто так, чтобы не чувствовать себя одинокими; просто нужен был кто-то рядом.
Как это могло получиться? Да очень просто. Когда мы занимались любовью, я все время пользовался презервативами, а в тот день вдруг ни одного не оказалось. Запас вышел. Я сказал ей об этом, а она, замявшись на секунду, ответила:
– Ну, ничего. Сегодня, мне кажется, можно и так. – В тот раз мы и влипли.
Я поверить не мог, что от меня кто-нибудь может забеременеть, но верь не верь, а кроме аборта, другого выхода из положения мы не видели. Я раздобыл денег и поехал в больницу вместе с ней. Мы сели на электричку и добрались до небольшого городка в префектуре Тиба. Там была больница, куда посоветовала обратиться ее подруга. Сойдя на станции, о которой раньше я никогда не слышал, мы увидели множество домиков-скворечников, теснившихся по отлогим холмам до самого горизонта. Огромный жилой массив в последние годы выстроили там для «сарариманов» [46], которые не могли позволить себе покупать жилье в Токио. Станция новая, и прямо у выхода начинались большие, залитые водой рисовые поля. До этой поездки мне не приходилось видеть полей таких размеров. Улицы пестрели рекламой фирм, торгующих недвижимостью.
Коридор больницы был буквально набит молодыми женщинами с огромными животами. Большинство уже прожили со своими мужьями по четыре-пять лет и, наконец, получив кредит в банке, обзавелись маленькими домишками в пригороде, на этом успокоились и решили побеспокоиться о продолжении рода. Я оказался единственным парнем, в разгар рабочего дня затесавшимся в эту компанию в приемном покое родильного отделения. Беременные гражданки, все как одна, поглядывали на меня недобро и в то же время с неподдельным интересом. Потому что сразу было ясно: студент-мальчишка (по виду больше, чем на второкурсника, я не тянул) опростоволосился – сделал девочке ребенка и теперь притащился с ней на аборт.
После операции мы на электричке вернулись в Токио. В вагоне почти никого не было – в конце дня мало кто ехал в столицу. Я попросил прощения за то, что она так натерпелась из-за моей неосторожности.
– Ладно. Не переживай. Ты ведь и в больницу со мной поехал, и заплатил за все.
Вскоре – само собой так получилось – мы перестали встречаться. Я не знаю, что с нею стало, где она теперь и чем занимается. Но все-таки после этого случая, даже когда наши встречи прекратились, на душе у меня было довольно паршиво. Стоило вспомнить тот день, как в голове тут же всплывали молодые мамаши с пытливыми глазами, заполнившие больничный коридор. Я снова и снова ругал себя за то, что так вышло.
В электричке, по дороге домой, она же еще и утешала меня, подробно рассказывая, что процедура оказалась не такой страшной:
– Это не так ужасно, как ты думаешь. Быстро и почти совсем не больно. Просто раздеваешься, ложишься… Стыдно, конечно, но ничего… врач был хороший и сестры такие душевные. Поругали немножко, сказали, что надо лучше предохраняться. Так что не принимай близко к сердцу. Я сама виновата – сказала, что можно. Разве нет? Ну, хватит, встряхнись!
Но, несмотря на уговоры, пока мы добирались на электричке до этого городка в Тибе и ехали обратно, во мне что-то изменилось. Проводив ее домой и вернувшись к себе, я упал на кровать и уставился в потолок, понимая, что я – уже не тот, что прежде. Появился какой-то «новый я», и возврата назад быть не могло. Я как будто запачкал себя этой историей.
