XXI. Конец Ругонов

Когда «Доктор Паскаль» появился в книжных лавках, Золя подарил экземпляр романа, отпечатанный на японской бумаге, своей любовнице, которой к тому времени исполнилось, как и героине романа Клотильде, двадцать пять лет. Эмиль с волнением написал на титульном листе посвящение: «Моей возлюбленной Жанне, моей Клотильде, которая подарила мне царское пиршество своей молодости и вернула мне мои тридцать лет, преподнеся в подарок мою Денизу и моего Жака, двух дорогих детей, для которых я писал эту книгу, чтобы они узнали, когда в один прекрасный день ее прочтут, как я боготворил их мать и какой благоговейной нежностью они когда-нибудь должны будут воздать ей за счастье, которым она утешала меня в моих великих горестях». И в самом деле, рассказывая о любви юной Клотильды и знаменитого биолога Паскаля, которому было под шестьдесят, Золя хотел воспеть собственные романтические отношения с Жанной. Но писатель идеализировал обоих персонажей до такой степени, что они стали совершенно неузнаваемыми. Паскаль прекрасен в старости, сердцем мягок и нежен, разумом тверд, чреслами крепок… Это альтер эго автора служит воплощением чистой науки. Все существо Паскаля дышит прямотой, порядочностью и умом. Единственный из членов своего семейства, кто не отмечен роковой наследственностью, он страстно интересуется прошлым Ругон-Маккаров, собирает связанные с ними документы и составляет родословную. Подстрекаемая бабушкой, опасающейся каких-нибудь скандальных откровений насчет своих близких, Клотильда, юная невинная девушка, которой только крылышек за спиной не хватает, пытается уничтожить досье, составленные ее дядей Паскалем. Тот застигает барышню на месте преступления и объясняет ей смысл своих изысканий: именно обличая пороки человечества, мы больше всего можем надеяться на его исцеление. Это утверждение словно озарило Клотильду, которая отдаляется от Церкви и приближается к Науке. Она незамедлительно начнет помогать Паскалю в его работе и, отбросив за ненадобностью свои мистические настроения, сделается его любовницей, «криком проводив утраченную девственность». В объятиях немолодого человека Клотильда познает счастье, которое полностью заменит ей молитвенный экстаз. В соединении плоти чета познает поистине райское счастье. А Паскаль?.. Паскаль сам удивляется, как сильно его тянет к Клотильде. Он омолаживается, прикасаясь к ней, а она созревает под его ласками. «Ах, молодость! Он испытывал зверский голод, он страстно ее жаждал! На склоне лет это неутолимое желание молодости стало мятежом против угрожающей ему старости, отчаянным стремлением вернуться вспять, начать все сначала». «Ты должна познать жизнь, полюбить ее, увидеть такой, какой следует ее прожить», – говорит престарелый, но вечно юный любовник Клотильде. А позже – для того чтобы заставить умолкнуть злые языки и потому что чувствует себя тяжело больным – уговаривает возлюбленную уехать. И – умирает, так и не узнав, что она ждет от него ребенка. Душеспасительная картина – в последних строках романа мы видим Клотильду, прикладывающую к груди младенца. Причем крошка вскидывает вверх ручонку, «взметнувшуюся, словно знамя призыва к жизни»…

Золя самыми лестными красками живописал историю любви главных героев своего романа. Он любил их так же, как любил незаконную чету, которую сам составлял с Жанной. В «Докторе Паскале» нет никаких дурных запахов, никаких лохмотьев, все вычищено, простерилизовано, надушено, идеализировано. Ярость и неистовство «Человека-зверя» и «Жерминаль» сменились здесь дребезжащим лиризмом. Глава натуралистической школы изменил своей прежней вере, присоединившись к буржуазному искусству. Но он хотел, чтобы эта последняя часть цикла «Ругон-Маккары» стала одновременно и объяснением девятнадцати предыдущих романов, и гимном во славу жизни, «криком здоровья», по его собственному выражению.

Критики, нахваливая Золя за стремительное течение нового романа, о неправдоподобной страсти, которую испытывает юная девушка к старику, высказывались все-таки довольно сдержанно. Некоторые из них упрекали автора в том, что он попытался «драматизировать оглавление» и внести «пламя и поэзию в родословную Ругон-Маккаров». Наконец, были и такие, кто указывал на непоследовательность героя, который, будучи безумно влюбленным в свою подругу, решается ее отослать, и героини, которая соглашается уехать, чтобы оставить шестидесятилетнего возлюбленного мирно трудиться над своими бумагами. Что касается читателей, они доверчиво покупали книгу, чтобы иметь полное издание «Ругон-Маккаров».

Золя завершил свою постройку, положил последний камень и испытывал теперь огромное облегчение. Если его отец не успел закончить строительство своего канала, то он, Эмиль, мог бы хоть сегодня умереть спокойно, поскольку двадцать томов его труда выстроились надежным бастионом за плечами. Но у него не было ни малейшего желания умирать. У него было полным-полно новых планов. И Жанна была рядом, поддерживая горевший в его душе огонь радости бытия.

Двадцать первого июня 1893 года издатели Золя, Шарпантье и Фаскель, устроили литературный банкет, чтобы отпраздновать окончание «Ругон-Маккаров». Начало праздника в Булонском лесу было назначено на полдень. Среди цветущих лужаек, под навесами, расставили столы. На обед собрались две сотни писателей и художников, они толпой окружили сияющих Эмиля и Александрину. Председательствовал на банкете Раймон Пуанкаре, министр народного просвещения и изящных искусств. Золя с легкой горечью отметил, что ни Гонкур, ни Доде, ни Гюисманс, ни Энник, ни даже Сеар не потрудились прийти на праздник. Должен ли он был воспринимать это как признак того, что Меданская группа окончательно распалась? Сколько же верных товарищей потерялось по дороге! Нам известны причины «неявки» только Сеара: на самом деле друг не мог простить Золя его двусмысленного поведения по отношению к Александрине, ему было неловко находиться рядом с этой распавшейся семьей, где оба супруга взывали к его дружеским чувствам и просили об услугах. Пренебрегли праздником и академики. Правда, всего каких-то две недели тому назад они в очередной раз забаллотировали Золя, предпочтя ему Брюнетьера. Настойчивость «кандидата от натуралистов», который всякий раз оказывался тут как тут, едва освобождалось кресло, их раздражала. Чем больше он упорствовал, тем меньше получал голосов. Зато на банкете присутствовало множество молодых, которые шумно демонстрировали свою привязанность к «наставнику».

Когда подали десерт, Жорж Шарпантье и Эмиль Золя с бокалами шампанского в руках заговорили о дружбе, которая связывает их почти четверть века. Катюль Мендес выступил от имени поэтов, Эдуард Род – от имени иностранных писателей, а Адольф Тарабан – от имени левых интеллектуалов: «О вас часто говорили, что вы – великий социалист. Это более чем справедливо. Вот почему, поднимая бокал за завершение великолепного собора „Ругон-Маккаров“, я пью еще и за завтрашний день, мой дорогой мэтр, завтрашний день, который уже проглядывает во всем вашем творчестве, за прекрасное будущее человеческой солидарности и справедливости, за красное будущее „Жерминаль“». После того как отговорили все ораторы, и Иветт Гильбер спела лучшие свои песни, и актеры продекламировали несколько стихотворений, застольные беседы возобновились: о панамском деле, о грязных политических беспорядках, о военном вторжении в Сиам… И о болезни Мопассана, который был настигнут безумием и угасал в клинике доктора Бланша. Это последнее обстоятельство сильно тревожило Золя. Если Мопассан умрет в ближайшие месяцы, ему в качестве председателя Общества литераторов придется произнести речь над его могилой, а ему трудно даются публичные выступления! Каждый раз, когда приходится взойти на трибуну, у него от смущения сжимается горло…

Неизбежное случилось две недели спустя после праздника. Мопассан скончался 6 июля 1893 года. А 8 июля, после отпевания в церкви Сен-Пьер де Шайо, его похоронили на Монпарнасском кладбище. Золя, обнажив голову, неуверенным голосом, с запинками, начал свою речь. Он с волнением припомнил быструю и блестящую карьеру покойного, его успехи во всех областях, его нежелание отказаться от жизни, полной удовольствий, ради того, чтобы посвятить себя сочинительству, вспомнил про излишества, которым предавался его друг, и наконец о его заболевании – душевном расстройстве. И внезапно прибавил доверительным тоном: «Иногда при виде крупных творений нашего времени меня охватывает тоскливое беспокойство. Да, перед нами плоды долгого и добросовестного труда, множество книг, прекрасные примеры усердной работы. Вот только все это – слишком тяжелый багаж для славы, и человеческая память не любит отягощать себя таким грузом… Кто знает, может быть, бессмертие заключено скорее в новелле из трех сотен строк, в басне или сказке, которую школьники грядущих веков будут передавать друг другу как безусловный образец классического совершенства?»

Ясно, что этот вопрос, взгромоздившийся на двадцать томов «Ругон-Маккаров», писатель Золя тревожно задавал сам себе. Понимая, что ответа ему никогда не узнать. Сегодняшний успех ничего не доказывает и никаких гарантий на будущее не дает. А может быть, это даже просто-напросто обман? Поддельный билет, с которым пытаешься перебраться через границу времени? Нет, никто не может предугадать, что останется от его трудов в памяти грядущих поколений. Мудрость состоит в том, чтобы принять сегодняшний успех и радоваться ему, не строя дальних и беспочвенных планов.

Вот он и радовался, сделавшись офицером Почетного легиона. И решил, что в последние месяцы хорошо потрудился и теперь имеет право отдохнуть немного на берегу моря, в Бретани, вместе с Александриной. К тому же отдыхом можно воспользоваться для того, чтобы украдкой видеться с Жанной, которая отдыхала в это время с детьми в Сент-Обене. Но Александрину внезапно сразил тяжелый грипп, ей пришлось слечь в постель, и чета оказалась вынуждена безвылазно сидеть в Медане. Огорченный этой помехой, Золя пишет любовнице: «Мне хотелось бы подарить твоей молодости побольше удовольствий и не принуждать тебя жить затворницей; я был бы так счастлив быть молодым рядом с тобой, омолаживаться твоей молодостью, а вместо этого я тебя старю, я постоянно тебя огорчаю… Это правда, самое большое мое огорчение состоит в том, что, лишив себя поездки к морю, я не смог побыть добрым папочкой с моими милыми детками. Я был бы так счастлив носить на руках мою дорогую девочку и смеяться вместе с ней оттого, что вода холодная! И я научил бы Жака строить из песка крепости, которые смывает набегающая волна».^[229]

Вернувшись из Сент-Обена, Жанна с детьми поселилась неподалеку от Медана, в Шевершемоне, на вилле, которую Золя для них снял. Оба местечка были расположены друг против друга и так удобно, что Золя мог, устроившись на балконе с биноклем, смотреть, как играют его дети. Однако стоило ему услышать за дверью шаги Александрины, и он поспешно прятал бинокль в ящик. Зато с недавних пор Эмиль начал ездить на велосипеде, чтобы убрать живот. Золя одиноким спортсменом раскатывал по окрестностям, но достаточно было чуть-чуть покрутить педали – и вот он уже рядом с возлюбленной. И пока Александрина, которая, конечно же, догадывалась о его проделках, кипела от злости, он ласкал детей, рассказывал Жанне о своей работе, о своих успехах, о встречах со знаменитыми людьми, пил чай «в кругу семьи». Затем снова вскакивал в седло и, крепко держась за руль, резво перебирал ногами, возвращаясь к Александрине, встречавшей его с каменным лицом. Эмиль чувствовал, что его челночные поездки между законным и тайным семейными очагами выглядят смешно, но не видел никакого другого решения, кроме того, чтобы продолжать по-прежнему удерживать рядом с собой обеих женщин: одну – для тайной любви, вторую – чтобы показываться с ней в обществе.

Стараясь немного унять раздражение Александрины, он брал жену с собой в самые важные поездки. С ней он отправился и в Англию 20 сентября 1893 года. Прием, который оказали ему в Лондоне, был поистине триумфальным. Заседание в Институте журналистов, где писателя приветствовали троекратным «ура», речь в Линкольнс-Инн-холле, прием в Гайд-холле у лорд-мэра с шествием, звуками труб и аплодисментами, раздавшимися, как только было объявлено о приходе господина и госпожи Золя. Александрина всем этим просто упивалась – до такой степени, что ей почти удалось забыть о сопернице. «Мы передвигаемся под гром оваций, и мне кажется, будто все это происходит во сне», – пишет Золя Эжену Фаскелю. И Жанне: «Да, в одном из уголков Франции остались три бесконечно дорогих мне существа, и, пусть они были в тени, они все равно разделили со мной мою славу. Я хочу, чтобы ты и мои милые крошки получили свою долю. Когда-нибудь они непременно станут моими детьми в глазах целого света, и тогда все, что здесь происходит, будет происходить и для вас тоже. Я хочу, чтобы они получили имя своего отца».^[230]

Хвалебный шум хвалебным шумом, но среди всего этого Золя думал о трех романах, которые собирался написать. Названия он им дал такие: «Лондон», «Рим» и «Париж». В трилогии, выстроенной вокруг одного-единственного героя, речь должна была идти о духовной борьбе священника Пьера Фромана, сына отца-химика и елейно-набожной матери. Утративший веру Пьер Фроман становится воплощением трагических «шатаний» века, в котором сталкиваются между собой наука и мистицизм. В первом томе священник сопровождает в Лурд подругу детства Мари де Герсен, которая осталась парализованной после того, как упала с лошади, и это паломничество дает ему возможность узнать о корыстном использовании человеческих несчастий бессовестными торговцами при попустительстве духовенства. Проведя ночь в молитвах в гроте, Мари снова начинает ходить, но Пьера благодать не коснулась: он знает, что речь идет о случае исцеления под воздействием психологической встряски, и это вполне объяснимо с точки зрения медицины. Пьер любит Мари, но она в благодарность за свершившееся чудо дает обет не принадлежать никому, кроме Господа. Единственное утешение, какое остается молодым людям, это соединиться мысленно в Божием сиянии.

Едва вышедший из печати роман был тотчас запрещен католической церковью. Все читатели-католики кричали о святотатстве. Бесстрашный Золя, невзирая на это, решил приступить к работе над вторым томом трилогии – «Рим», где собирался рассказать о том, как Пьер Фроман старается убедить высшие церковные инстанции отказаться от опоры на имущие классы, а встать, наоборот, во главе благородного движения в пользу обездоленных. Разочарованный интригами Ватикана, он заговорит о несостоятельности официальной религии. Последняя же часть трилогии, «Париж», как было задумано, покажет противостояние Пьера жестокости анархистов, утопиям коллективистов и низким махинациям политиков, и из всего этого герой трилогии сделает вывод, что лишь наука может привести к созданию справедливого общества. Расставшись с сутаной, Фроман в конце концов женится на Мари и рядом с ней обретет счастье в обдуманном, братском и мирном атеизме.

Свое наивное и многословное кредо Золя считал Библией современного человека. Романист был убежден в том, что все написанное им до тех пор будет разъяснено и оправдано циклом «Три города».

Стремясь собрать как можно больше материалов, он решил поехать в Рим, а стало быть, ему предстояла разлука с Жанной, мучительная и для нее, и для него самого. «Я чувствую себя несчастным, – признается он любовнице. – Это разделение, эта двойная жизнь, которую мне приходится вести, доводят меня до отчаяния. И потому я прошу тебя быть ко мне снисходительной и не сердиться на меня, когда все складывается не так, как мне хотелось бы. Я мечтал сделать всех вокруг себя счастливыми, но теперь ясно вижу, что это невозможно, и мне же первому и достается».^[231]

30 октября 1894 года он уезжает в Италию с Александриной, воспринимающей эту поездку как утешение в ее семейных разочарованиях и как запоздалое свадебное путешествие. Точно так же, как раньше в Лондоне, в Риме их принимают удивительно тепло и cердечно, и Золя осознает наконец свою известность за пределами Франции. Наверное, в истории литературы нельзя найти более яркого примера того, как писателя, которого так критиковали и хулили в своем отечестве, возводят на самый высокий пьедестал в других странах. Два маяка освещали в то время весь мир: русский Толстой и француз Золя!

В Квиринале король Гумберт любезно принял писателя, а королева Маргарита тем временем обменялась несколькими словами и улыбками с Александриной. Гости остолбенели при виде роскоши дворца. Они опомниться не могли от изумления, что так высоко вознеслись в иерархии почестей.

Посол Лефебр де Беген попросил для них аудиенции у папы Льва XIII. Но от Золя явно слишком сильно попахивало крамолой, и папа от встречи уклонился. Но если это главное свидание и не состоялось, все же Золя встречался и разговаривал с председателем совета министров Криспи, с прелатами, министрами, папскими и епископскими слугами, с депутатами, с профессорами… Он обегал все закоулки Вечного города, побывал, кроме того, в Милане, Неаполе и Венеции, сделал несколько сотен фотографий и при этом непрерывно объяснял каждому встречному и поперечному, что его отец был итальянцем, что в его жилах течет итальянская кровь. Переходя из одной гостиной в другую, от одного памятника к другому, Эмиль так наслаждался своей славой и оказываемыми ему почестями, что уже совсем не торопился возвращаться в Медан.

Во время приема во французском посольстве при нем заговорили об аресте некоего капитана Альфреда Дрейфуса, которого обвиняли в шпионаже. Это имя ничего ему не говорило, и история его совершенно не заинтересовала…