Устная история: генезис и перспективы развития

Слухи как источник устной истории [1]

Развитие исторической науки в XX столетии привело к появлению целого ряда новых направлений, одним из которых стала устная история. Как современная технология сбора исторических источников и самостоятельное научное направление «oral history» сложилась после Второй мировой войны. Еще в 1938 г. профессор Колумбийского университета, специалист по истории Гражданской войны в США Алан Невинс призвал своих коллег создать организацию, «которая систематически собирала бы и записывала устные рассказы, а также мемуары видных американцев об их участии в общественной, политической, экономической и культурной жизни страны за последние шестьдесят лет». [2] Весной 1948 г. по его инициативе был создан Кабинет устной истории для записи мемуаров людей, сыгравших значительную роль в жизни Америки. Уже к 1971 г. сотрудники Кабинета собрали две с половиной тысячи записей бесед с различными лицами общим объемом почти в 350 тысяч страниц. Но Невинс, первым введший в научный оборот термин «устная история», понимал под ней сбор и использование воспоминаний участников исторических событий. И только впоследствии термину придали расширительную трактовку, обозначая им как различные виды устных свидетельств о прошлом, так и исследования, написанные на их основе.

Появление устной истории было обусловлено рядом факторов:

во-первых, развитием звукозаписывающей аппаратуры (по образному выражению Д.П. Урсу, устная история – «дочь современной научно-технической революции»).[3] Первый звукозаписывающий прибор (фонограф) был изобретен в 1877 г., а система записи на стальную проволоку – в самый канун ХХ столетия. К началу 1930-х гг. значительно усовершенствованный аппарат уже годился для использования на радио, а через десятилетие появилась магнитофонная лента и бобинные магнитофоны. В начале 1960-х гг. были разработаны и кассетные магнитофоны;

во-вторых, методологическими поисками в зарубежной историографии, находившейся под влиянием философии экзистенциализма, постмодернизма и традиций социальной истории. Устная история представлялась приверженцам этого направления одним из перспективных направлений исторической науки, позволявшим ей остаться, по словам П.В. Накета, «наукой о Человеке во времени». [4]

Отражая своеобразный протест против «застывшей» академической истории, основанной на письменных источниках, устная история получила широкое распространение в западной историографии, а с начала 1990‑х годов – и в российской. Сегодня в рамках данного направления издается целый ряд журналов и, прежде всего, английские «Орал хистори» и «Журнал Устно-исторического общества» и американский «Орал хистори ревью». Свои журналы по устной истории имеют также ассоциации в Канаде, Австралии и Бразилии. С 1997 г. на трех языках выпускает свой журнал «Уордс энд сайленсиз» («Слова и молчание») Международная устно-историческая ассоциация.

*****

Конечно, устные источники давно служили важным способом передачи информации о прошлом. Передаваемые из поколения в поколение мифы и эпические сказания, легенды и предания предшествовали письменной истории, выступая самой ранней формой исторического сознания общества. Но и с появлением письменности устные источники оставались важными свидетельствами прошлого. В V в. до н.э. «отец истории» Геродот активно расспрашивал очевидцев описываемых им событий греко-персидских войн, а Фукидид использовал устные источники при написании «Истории Пелопонесской войны», считающейся вершиной античной историографии. При этом греческий историк признавался, что «изыскания были трудны, потому что очевидцы отдельных фактов передавали об одном и том же не одинаково, но так, как каждый мог передать, руководствуясь симпатией к той или другой из воюющих сторон, или основываясь на своей памяти». [5]

В начале VIII в. англосаксонский монах-летописец Беда Достопочтенный в предисловии к своей «Церковной истории народа англов» - ценнейшем источнике по истории Англии VII-VIII столетий - в отношении истории большинства провинций полагался на устные предания, особенно доверяя сведениям свидетелей своей родной Нортумбрии. Это доверие к устным свидетельствам разделялось историками до XVIII в. включительно. Хотя как просветитель Вольтер довольно скептически относился к «абсурдным мифам» устной традиции далекого прошлого, для своих трудов собирал не только документальные, но и устные свидетельства.

В XIX веке устные источники привлекали в большей степени литераторов, чем историков. Одним из приверженцев устной традиции был Вальтер Скотт, в 1802-1803 гг. вместе с Робертом Шортридом составивший сборник «Песни шотландской границы». Известный романист значительный вклад в такую новую форму написания истории как исторический роман, лично собирая большинство необходимых для своих произведений устных свидетельств. Чарлз Диккенс намеренно сделал местом своих произведений Лондон, знакомый по детским воспоминаниям, а когда трудно было полагаться на устные свидетельства, проводил специальные полевые исследования. Во Франции Эмиль Золя собирал материалы для романа «Жерминаль» (1885 г.), общаясь с шахтерами из Монса.

С конца XVII в. быстро развивается такой жанр как биографические мемуары, где использование устных источников всегда было признанным методом. Самый знаменитый труд в этом жанре – «Краткие жизнеописания» Джона Обри, получившие известность при жизни автора, но опубликованные лишь спустя 200 лет – в 1898 г. Более поздним примером того же рода может служить «История и традиции Дарвена и его жителей» - стенографическая запись рассказа старожила, сделанная редактором местной газеты Дж. Г. Шоу и опубликованная в 1889 г. Еще одним феноменом стало значительное распространение в XIX в. разнообразных автобиографий английских рабочих. Аналогично шел процесс во Франции, тогда как в Германии в XIX веке не возникла традиция социального романа или рабочих автобиографий. Лишь в 1904 г. социалист Пауль Гере выпустил серию автобиографий простых людей.

В XIX в. быстрыми темпами пошло развитие полевых исследований. Если «исследовательская» поездка в колонии стала специализацией антропологов, то опрос – социологов, работающих с «современными» обществами. Сначала опросы были делом независимых филантропов и газет. Но когда во Франции, напуганной революционными событиями 1848 г., был предпринят первый опрос рабочих, данные уже собирались через хорошо организованный аппарат на местах. В Германии материалы для социальных опросов, начатых в 1870-х гг., также всегда рассылались местным чиновникам, священнослужителям, учителям или землевладельцам. В Англии, напротив, был принят метод прямого сбора данных. Например, проводившиеся парламентом и королевскими комиссиями социальные исследования («Синие книги») также осуществлялись путем интервьюирования. В конце 1830-х гг. в ряде городов Британии уже существовали Статистические общества, которые проводили местные исследования условий жизни рабочих, впервые применив метод сплошного опроса. В 1840-е годы возникла и альтернативная модель, представленная исследованиями, проводимыми газетами. Кульминацией стал опрос «Морнинг кроникл» после эпидемии холеры 1849 г., когда вместо сплошного опроса Генри Мэйхью применил метод «стратегической выборки». В 1860-х гг. Х.Х. Банкрофт начал широкомасштабный сбор материалов для изучения истории недавней колонизации тихоокеанского побережья Калифорнии, для чего была мобилизована целая армия репортеров для бесед с людьми.

Все это создало прецедент, который был взят на вооружение не только журналистами, но и учеными. Например, в трудах Маколея, особенно в «Истории Англии» (1845-1855 гг.), наряду с материалами тогдашних обследований, стихами и романами, дневниками и опубликованными воспоминаниями, в качестве источников используется и устная традиция. Другой пионер устной истории Жюль Мишле в своей «Истории Французской революции» (1847-1853 гг.) широко использовал устную традицию для уравновешивания официальных документов. Сибом Раунтри, развивая метод Чарльза Бута, основанный на «наблюдении изнутри», в исследовании «Бедность» (1901 г.), опирался на прямые интервью, хотя материал и был оформлен в духе традиционной статистики, без цитирования. Однако в более позднем труде «Безработица» (1911 г.) он, наряду с таблицами, уже весьма эффективно использовал прямые цитаты из записей интервьюеров. Один из членов исследовательской группы Бута Беатриса Вебб в монографии «Кооперативное движение в Британии» (1891 г.) и позднее, работая с мужем Сиднеем Веббом над «Историей тред-юнионизма» (1894 г.) систематически собирала не только документальные, но и устные свидетельства. Они разработали метод периодических полевых исследований, арендуя в этих целях на несколько недель жилье в каком-либо провинциальном городке.[6]

Однако со второй половины XIX в. ведущей тенденцией в рамках процесса профессионализации истории стала документальная традиция. Инициировал профессиональную подготовку историков немецкий историк Леопольд фон Ранке, чей научный семинар в Берлинском университете превратился в самый престижный в Европе центр. Официальный историограф прусского государства стал наиболее значимым представителем новой немецкой исторической науки, в основе которой лежала строгая критика источников. Под влиянием немецкой исторической школы сорбонские исследователи К.-В. Ланглуа и Шарль Сейнобо начали свой классический учебник «Введение в изучение истории» (1898 г.) с категорического утверждения, что «нет документов – нет истории». Таким образом, развитие научной критики источников, а затем утверждение позитивизма привели к установлению в историографии своеобразного «культа факта», опиравшегося на представления о безусловной достоверности письменного документа.

Но ко второй половине ХХ в. идеальный момент для документального метода уже прошел. Даже Ланглуа и Сейнобо призвали к критическому анализу и сопоставлению различных источников для установления фактов. Их тезис повторил английский философ, археолог и историк Древней Британии Робин Джордж Коллингвуд в своей «Идее истории» (1946 г.). Один из основателей школы «Анналов» Марк Блок, сочетавший архивные поиски с изучением формы полей, географических названий и фольклора, много беседовал с крестьянами французской глубинки. Тем не менее, устную историю можно считать сравнительно молодым явлением в историографии.

*****

В силу этого в настоящее время употребление термина «устная история» вызывает обоснованную критику за неточность и двусмысленность. Так, Д.П. Урсу считает, что термин «устная история» нельзя признать удачным, поскольку сама грань между устной речью и записанным словом достаточно условна: «Куда, например, отнести устные показания участников тех или иных событий, дошедшие до современности только в записи?». В то же время исследователь признает, что «пока трудно найти более удачное слово, чтобы обозначить тот массив разнообразных источников, где информация облечена в словесно-речевую форму, мало или вовсе не фиксируется письменностью». [7]

Ряд зарубежных авторов – Д. Арон-Шнаппер (Франция), Д. Шварцштайн (Аргентина), М. Виланова (Испания) – считают более предпочтительными понятие «устные источники» или выражение «история в устных источниках».[8] Российские историки также предлагают использовать традиционное для отечественной науки понятие «устные источники» или, по крайней мере, сводят к его значению смысл понятия «устная история», расходясь в определениях последнего. Например, для С.О. Шмидта устная история представляет собой «записанные на магнитную пленку свидетельства участников и очевидцев событий». При этом под устной историей понимается не любая устная речь, а зафиксированные специалистами свидетельства с целью получения и сохранения исторической информации.[9] Другой отечественный историк А.Я. Гуревич определяет устную историю как «запись того, чему свидетелями были те или иные лица, не обязательно профессиональные историки, но, прежде всего, рядовые участники исторического процесса, на памяти которых происходили события не только их личной или групповой жизни, но и большой истории». [10] Кроме того, отдельные отечественные авторы подменяют термин «устная история» понятиями «устные свидетельства», «фоноисточники» или «устные исторические традиции». Все эти понятия вполне применимы, но не отражают специфики устной истории как определенного научного направления. Е.Ф. Кринко полагает целесообразным использовать термин «устная история» именно в более точном смысле, подразумевая под этим особый вид исследований, с присущими ему не только источниками, но предметом и методами изучения.[11]

В силу этого, вопросы, связанные с классификацией устных источников, играют важную роль в их использовании. Обычно специалисты выделяют два пласта в содержащейся в устных источниках информации. Первый – архаичный, уходящий корнями в глубокое прошлое, представляет собой живую историческую традицию и своеобразную форму передачи социального опыта. А второй пласт - меморатный – представлен воспоминаниями очевидцев и участников событий, прежде всего, недавнего прошлого. Нередко виды устных источников выделяются по их жанру: воспоминания, устные рассказы, легенды, народные частушки, песни и другие. Своеобразную классификацию устных исторических источников предложил бельгийский ученый, профессор Висконсинского университета Ян Вансина, разделивший их на три группы: передаваемая из поколения в поколение устная традиция, показания очевидцев и слухи.

*****

Согласно периодизации, предложенной американским исследователем Д. Дунавэем из университета Нью-Мехико, в развитии устной истории на Западе можно выделить несколько этапов. На первом, с 1950-х годов, исследователи, прежде всего, собирали материалы для создания биографий видных общественных и государственных деятелей. Сбор устных свидетельств наиболее широко осуществлялся в США, но проводился и в других странах. Так, во Франции члены департаментов исторических комитетов по изучению второй мировой войны записывали сведения о руководителях движения Сопротивления, а в Мексике сотрудники фоноархивов Национального института антропологии собирали воспоминания руководителей мексиканской революции.

Второй этап, начавшийся в конце 1960-х гг., отличали попытки создания альтернативной истории, «истории народов без истории», т.е. истории народов, не имевших письменности. Хотя считалось, что только устные источники позволят узнать «правду» о жизни народа, они обычно дополнялись письменными документами.

Переход от индивидуальных исследований к коллективным проектам в середине 1970-х годов символизировал начало третьего этапа. В это время происходит институционализация устной истории: создаются Международный комитет устной истории и национальные ассоциации исследователей, собираются архивы устных источников, широко проводятся конференции и симпозиумы, издаются специальные журналы. Вопросы устной истории рассматривались и на международных конгрессах историков, символизируя сближение позиций ее представителей со сторонниками традиционной историографии.

Наконец, в 1990-е годы начался четвертый этап, связанный с появлением нового поколения историков, дальнейшим развитием технических средств и расширением круга изучаемых проблем, включая историю тоталитарных режимов. Но наиболее приоритетными становятся темы, близкие к антропологии: сюжеты повседневной жизни человека, феномен миграций, особенности этнической истории народов, взаимоотношение полов и возрастов.[12]

*****

Что касается географического распространения и региональных особенностей «oral history», то особых успехов это направление достигло в США, где устные источники активно собирали и использовали многие научные центры. Например, Американское фольклорное общество существует с 1888 г. Важным рубежом в развитии устно-исторических методов стали исследования чикагских ученых 1920-х гг., которые использовали прямое интервьюирование, «наблюдение изнутри», документальные изыскания, картографию и статистику. В числе пионерных работ можно отметить книгу Харви Зорбо «Золотой Берег и трущобы» (1929 г.), исследования Клиффорда Шоу «Джекроллер: история малолетнего преступника из первых уст» (1930 г.) и «Братья по преступлению» (1938 г.). Хотя чикагская школа пала жертвой профессионализации в социологии, ее наследие не забыто. Оно до сих пор живет в трудах чикагского радиорепортера и специалиста по устной истории Стадса Теркела, который превратил свои беседы с простыми горожанами в серию книг, посвященных таким проблемам, как война, работа надежды и мечты людей. Другим «мостиком» в настоящее стала американская антропология, представители которой взяли на вооружение автобиографический метод. В США действовали специальные программы по изучению отдельных предприятий и корпораций, науки и вооруженных сил, искусства и спорта. Значительную роль играли региональные и локальные исследования, изучение расовых и национальных меньшинств, иммигрантов. Хотя главный шаг в развитии устной истории был сделан в области политической истории, но, начиная с 1970-х гг. устно-исторический метод стал активно применяться для изучения истории индейцев, негров и фольклора, а с 1980-х гг. распространился на историю женщин. То есть история Америки в устных свидетельствах на современном этапе превратилась в настоящую историю становления американской нации. В 1974 г. была создана и Канадская устно-историческая ассоциация.[13]

Другим крупнейшим центром устной истории является Западная Европа. Сначала европейскаяисторическая наука критически относилась к устной традиции, но в последней четверти ХХ века и она обратилась к устной истории. При этом здесь доминировали сюжеты, связанные с социальными катаклизмами и потрясениями – войнами и революциями. Начиная со встреч в Болонье (1976 г.) и Колчестере (1979 г.) раз в два года стали проводиться международные конференции по устной истории, а затем была учреждена Международная устно-историческая ассоциация.[14]

Самое мощное развитие европейское устно-историческое движение получило в Скандинавии. Так, в Финляндии первые архивы, предназначенные для хранения фольклорных материалов, собранных в ходе полевых исследований, были созданы уже в 1830-х гг. Примеру финнов активно последовали в Швеции, где в 1870-х гг. студенты Упсальского университета создавали общества по изучению диалектов. Уже к 1890-м гг. эта работа приняла форму общенационального опроса-интервью. В 1914 г. при поддержке шведского парламента был создан Исследовательский институт диалектов и фольклора, который с 1935 г. регулярно использовал в полевых исследованиях звукозаписывающую аппаратуру и стал первой организацией, применившей этот метод для изучения истории. В 1950-х гг. по инициативе историка Эдварда Булля этнологические полевые исследования распространились на население городов и рабочих поселков Норвегии. Важные эксперименты проводились в 1970-х гг. и в области «народной» истории: инициатором кампании по созданию истории предприятий самими рабочими стал шведский писатель Свен Линдквист.

Этот шведский пример оказал несомненное влияние на развитие устной истории в некоторых районах Великобритании, где в 1973 г. было создано Устно-историческое общество. Причем первотолчок развитию устной истории в стране дал рост интереса к фольклору. Если его изучение в Англии (в 1950-1970-х гг. Центр по изучению диалектов в Лидсе и Центр английской культурной традиции и языка в Шеффилде) так и не смогло избавиться от налета дилетантства, то в Ирландии, Уэльсе и отчасти в Шотландии развитие фольклорных изысканий подкреплялось их связью с национальными движениями. Так правительство Ирландии стало оказывать помощь фольклористам с 1930 г., а в 1935 г. учредило Ирландский фольклорный институт, который применял звукозаписывающие приборы. В Уэльсе главным центром стал Валлийский народный музей в Сент-Фэгансе, а в Шотландии – Школа шотландских исследований Эдинбургского университета, при которой с 1951 г. существует архив литературных материалов и данных по социальной проблематике. Возрождение устной истории в Британии во многом обусловлено послевоенными политическими переменами, прежде всего демонтажем империи. Начиная с 1950-х гг. историки во главе с бельгийским ученым Яном Вансиной и британцами Джоном Фэйджем и Роландом Оливером стали параллельно с антропологами собирать устные материалы на местах. Тогда как в самой Британии усиление рабочего движения привело в 1960-х гг. к преобразованию рабочей истории в социальную историю. Однако самыми влиятельными оказались новые тенденции в социологии, возникшие в 1950-х гг. – теперь эта наука занималась не только проблемой бедности, но и рабочей культурой и рабочим сообществом как таковым. В ряде классических трудов («Семейная жизнь стариков» (1957 г.) Питера Таунсенда, «Образование и рабочий класс» (1962 г.) Брайана Джексона и Денниса Марсдена) эффективно использовались воспоминания рабочих, а Ричард Хоггарт в полубиографической работе «Польза грамотности» (1957 г.) стремился интерпретировать формы мышления представителей рабочего класса в устной речи. С появлением книги Эдварда Томпсона «Формирование английского рабочего класса» (1963 г.) эта тенденция получила воплощение в историческом исследовании. Слиянию истории и социологии способствовало создание новых университетов в 1960-х гг. с их междисциплинарными экспериментами и развитием социологии, все больше уделявшей внимание историческому аспекту социального анализа. Потенциал устной истории продемонстрировал успех книги Рональда Блита «Акенфилд: портрет английской деревни» (1969 г.), представляющей собой смесь литературы, истории и социологии и основанный на магнитофонных записях рассказов сельских жителей. Одной из самых значительных более поздних работ стала книга Роберта Мура «Шахтеры, проповедники и политика» (1973 г.) – историческое исследование взаимосвязи между религией, экономикой и классовым сознанием, выполненное социологом. «Историческая мастерская» 1970-х гг., стартовавшая с изучения рабочего движения и социальной истории рабочего класса учеными из Раскин-Колледжа в Оксфорде, затем расширила сферу своего внимания до фундаментальных элементов сферы жизни общества. Значительные перемены произошли и в сфере местной истории, особенно в 1970-х гг., когда большое распространение получили местные исторические проекты во многих городах Англии. В 1990-е гг. устная история в Британии развивается на основе истории, социологии, социальной географии и культурологии, представлена на телевидении живой традицией документальных фильмов и на ее основе строится преподавание истории в младших классах. Она обладает мощной архивной базой – Национальный архив звукозаписей и Национальное собрание автобиографий в Британской библиотеке.[15]

В других европейских странах использование устных источников долгое время оставалось ограниченным. Например, в Испании устная история возникла лишь по окончании долгого правления Франко, а ее первопроходцем стал английский историк Рональд Фрейзер. С 1980-х гг. центрами устно-исторических исследований стали Мадрид и Барселона, где с 1989 г. издается журнал «История и фуэнте орал» под редакцией Медрес Вилановы. Во Франции, где имелся широкий интерес к истории войны и сопротивления и были такие примеры для подражания, как Мишле и социологическая школа Дюркгейма, собиравшая воедино антропологический и фольклорный материал, а также выдающаяся работа Мориса Хальбвакса о социальной природе памяти, работа в области устной истории не только поздно началась, но и велась непоследовательно. Изучение местного фольклора развернулось во Франции еще в начале XIX в., систематическое изучение диалектов и образа жизни крестьянства в общенациональном масштабе - в 1870-х гг., а в 1937 г. в Париже был создан Музей народного искусства и народных традиций. Но дальше дело не пошло. Интерес к устной истории в обществе вновь пробудила книга Алена Прево (1966 г.) – биографическое повествование о семейной жизни, работе и войне в сельской глубинке, недалеко от Шартра, основанное на магнитофонных записях. Экранизация этой книги, а затем показ по телевидению в 1971 г. документального фильма о коллаборационизме в одном городке в период немецкой оккупации, снятого на основе ретроспективных интервью, существенно ускорили начало устно-исторической работы. Более заметно работа с населением развивалась в Бельгии, где существовало два центра научного влияния. Первый был связан с Филиппом Жутаром и его междисциплинарной группой лингвистов, этнологов и историков в экс-ан-Провансе, а второй представлен «реконструктивной» школой автобиографических исследований в области социологии, основоположником которой стал Даниэль Берто. [16]

В Италии происхождение современной устной истории связано с сетью местных центров по изучению антифашистского партизанского движения в годы войны. Позднее, в 1970-е гг. возникла мода на междисциплинарную устную историю, которая стимулировала дальнейшие исследования: работы социолога Франко Ферраротти о трущобах Рима и изучение Сандро Портелли культуры сталелитейщиков из Терни. Именно на основе этих последних работ в 1980-е гг. возник итальянский журнал «Фонти орали» под редакцией Луизы Пассерини, в редколлегию которого входили признанный авторитет по автобиографиям периода Холокоста Примо Леви и самый читаемый из итальянских исследователей устной истории Нуто Ревелли. Сбор документальных свидетельств о фашистской оккупации был главной целью и в Нидерландах, где устная история изучается с 1962 г. на базе тесного сотрудничества между специалистами по современной политической истории, Международным институтом социальной истории и Голландским радио. В Германии «устная история», сутью которой является опрашивание «свидетелей эпохи», развивалась параллельно истории повседневности. Проекты посвящались, прежде всего, периоду национал-социализма и истории ГДР. В центре внимания исследователей находится «жизненный опыт» современников, что и стало основным вкладом устной истории в историографию.[17] Поздний старт устно-исторического движения в Германииобъясняется последствиями нацизма, который дискредитировал фольклорное движение и оставил после себя поколение, стыдящееся своего опыта. Все же к 1980-м гг. программа социально-исторических исследований о рабочих Рура, возглавляемая Луцем Нитхаммером, заняла промежуточное положение между растущим числом проектов по местной истории и сообществом социологов-биографов, которым под влиянием Габриэлы Розенталь удалось выработать интенсивный «герменевтический» метод анализа интервью. В странах Восточной Европы в целом магнитофонные записи устно-исторических источников почти не велись. Система народных автобиографических конкурсов в Польше и поощрение литературного жанра устных свидетельств на Кубе являлись скорее исключением.

Тем не менее, исследования в рамках устной истории ведутся сегодня по всему миру. Впечатляет общенациональная программа по устной истории, которая ведется в Мексике с 1959 г. В 1990-х гг. в Мексике и Бразилии были созданы национальные устно-исторические ассоциации. В Австралии устно-историческая ассоциация действует с конца 1970-х гг., опираясь на сотрудничество специалистов по местной, социальной истории и антропологии коренных народов. В Индии большая часть устно-исторической работы ведется силами ученых из Британии, а в Китае сбор воспоминаний о революции, а затем в первый период «культурной революции» смещение акцентов на историю заводов и деревень скоро прекратились. Только в 1980-е гг. американец Уильям Хинтон на китайских материалах создал шедевр устной истории «Шенфан: перманентная революция в китайской деревне» (1983 г.). Для Израиля после Второй мировой войны любые устные свидетельства стали важнейшей частью борьбы за национальное и культурное выживание. Первым памятником этой борьбе стал архив музея Яд Вашем в Иерусалиме. Впоследствии эта деятельность приобрела интернациональный характер, став катализатором многочисленных исследований по всему миру, а также отдельных акций типа создания Мемориального музея «Холокост» в Вашингтоне или масштабной программы Спилберга по видеозаписи свидетельств. В то же время устные источники всегда играли важную роль в развитии африканской историографии. В Африке, где в постколониальную эпоху фокус в изучении истории резко сместился в сторону самих африканских народов, новая научная школа, возникшая на базе более совершенных методов использования устной традиции, оказалась преимущественно англо-американской. Кроме того, она удивительно медленно поворачивалась к социальной тематике – к записи впечатлений простых африканцев. В Южной Африке устная история как научная дисциплина активно разрабатывается с 1980-х гг., реализуя важный метод сбора источников о жизни и репрессиях в условиях апартеида.

*****

Как понятие «устная история» является историографическим импортом из США, но оно прижилось и в России, где к устным источникам (былинам, песням и другим фольклорным произведениям) не раз обращались многие историки и писатели, в частности, В.Н. Татищев, М.В. Ломоносов и А.С. Пушкин. Но в XIX столетии интерес отечественных историков к данному виду источников постепенно угас, а первые серьезные шаги в деле организации записей устных свидетельств были сделаны в начале ХХ века в связи с развитием краеведческого движения. Кроме того, устная история как метод сбора исторической информации использовался эсерами, а еще ранее - народниками при составлении земельных программ.

После Октября 1917 г. запись устных источников получила государственную поддержку, прежде всего с учетом тех возможностей, которые предоставляли новые средства воздействия на массовое сознание. Так, по инициативе В.И. Ленина был создан отдел граммофонной пропаганды, записывавший речи советских руководителей на грампластинки. В 1918 г. возник Институт живой речи, в котором профессор С.И. Бернштейн возглавил Кабинет изучения художественной речи. За десять лет работы фонетической лаборатории она записала более шестисот выступлений поэтов и писателей (А. Ахматовой, В. Брюсова, О. Мандельштама, Б. Пильняка) с собственными произведениями и организовала ряд экспедиций для сбора рассказов северных сказительниц. В 1920-х гг. устные свидетельства собирали многие организации, а не только краеведы. Активно записывались воспоминания участников революционного движения, а устные материалы широко использовались при составлении истории фабрик и заводов. В частности, история Московского инструментального завода с 1916 по 1920 гг. была целиком написана на основе устных воспоминаний рабочих. Для проверки воспоминаний применялись методы перекрестного опроса рабочих и коллективной проверки достоверности полученной информации на общих собраниях.[18]

Но уже с конца 1920-х годов индивидуальные трактовки событий стали неприемлемыми, краеведческие общества оказались разгромлены, а многие их члены репрессированы. Был ликвидирован и Кабинет изучения художественной речи, а его коллекция распалась. Однако в 1932 г. по инициативе С.И. Бернштейна возник Центральный государственный архив звукозаписей, в котором за прошедшие годы собрана большая коллекция фонодокументов. К устным источникам иногда еще продолжали прибегать, но при этом их использовали лишь в качестве иллюстраций к общей схеме официальной историографии. Тем самым, по словам С.О. Шмидта, «утрачивалась основная ценность информации именно устной истории, более открытой, по сравнению с другими (письменными) источниками». [19]

Лишь в годы Великой Отечественной войны возродилась практика сбора устных свидетельств. Сотрудники специальной Комиссии по истории войны выезжали на фронт, посещали госпитали, приглашали к себе участников войны, записывая их рассказы. Всего Комиссия собрала несколько десятков тысяч записей, около 4 тысяч из которых в настоящее время содержится в фонде Научного архива Института российской истории РАН.[20] Однако после войны активный сбор устных источников в прекратился: регулярно записывались лишь воспоминания видных деятелей государства и культуры. Тогда как запись иных устных свидетельств о прошлом оставалась делом отдельных энтузиастов. Так, с 1967 г. на кафедре научной информации МГУ была создана группа фонодокументации под руководством В.Д. Дувакина, опросившая более трехсот человек. Она имела двойную задачу: во-первых, сбор сведений о видных деятелях культуры первой половины ХХ века, во-вторых, создание и изучение фонодокументов мемуарного характера как нового вида исторических источников. Однако в целом в 1960-1970-е годы исследования в области устной истории были сведены к собиранию и публикации воспоминаний ветеранов войны и очевидцев событий военной поры.[21]

Оживление работы в области устной истории началось с середины 1980-х, когда возник клуб устной истории Московского государственного историко-архивного института. Но широкое внимание к устным источникам в отечественной историографии оказалось привлечено лишь в конце 1980-х годов, когда крах коммунизма вызвал к жизни целый поток воспоминаний о преступлениях сталинского режима. 27-28 ноября 1989 г. в Кирове прошла первая всесоюзная научная конференция по проблемам устной истории, и возникло Общество устной истории как добровольное общественное объединение при Советской ассоциации молодых историков.

В России существенный вклад в развитие устной истории внесла работа общества «Мемориал» с архивом личных документов эпохи сталинизма и репрессий. Во второй половине 1980-х – 1990-е годы в Российском государственном гуманитарном университете (Москва) велось исследование темы голода на Украине в 1930-е гг. Центр устной истории РГГУ совместно с обществом «Мемориал» и Советом по краеведению Российской академии образования с 1999 года проводят ежегодные Всероссийские конкурсы исторических исследовательских работ старшеклассников, среди лауреатов которых немало работ с использованием устных источников – интервью, биографий и семейных преданий.[22] В рамках конкурса в Пензе школьники с 2004 г. начали обходить членов еврейской общины – ветеранов войны и узников нацистских концлагерей и гетто – и записывать их воспоминания.

Одним из итогов работы Центра устной истории в Европейском университете в Санкт-Петербурге стала хрестоматия по устной истории, дающая достаточно объемное представление об одном из динамично развивающихся исследовательских направлений.[23] Были созданы биографические архивы в Петербурге и Москве, проводились публичные конкурсы историй жизни, а в Институте социологии РАН проведено исследование социальной мобильности россиян через изучение биографий трех поколений.[24] Применение метода выборочных глубинных интервью отдельных представителей типичных жизненных карьер способствовало изучению социологами жизненных стратегий молодого поколения.[25]

Историки из Твери к 60-летию Победы в Великой Отечественной войне пополнили архивы новым комплексом устных рассказов о войне, записанных на территории Тверской, Смоленской и Московской областей.[26] Обширную программу по сбору народных рассказов о войне осуществили курганские историки.[27]

Помимо истории сталинских репрессий и Отечественной войны, расширение интереса к устной истории существенно раздвинуло хронологические рамки современных исторических исследований и способствовало введению в широкий научный оборот устных свидетельств прошлых лет.[28] Позднее к этим темам добавились женская история, история диссидентства и проблемы этнической идентичности. В итоге в 1990-е годы устная история превратилась в одно из перспективных направлений современной исторической науки в России. Более того, представители этого направления активно сотрудничают с архивистами и музееведами, радио и телевидением.

*****

В целом, в последнее время устная история, следуя теории социальной памяти, была развита до комплексно аргументирующего исследовательского направления. Своим методическим инструментарием она пытается реконструировать коллективные следы и фрагменты памяти, оставленные определенными историческими событиями в сознании тех или иных действующих лиц.[29] Другими словами, главная ценность устных источников заключается не в информации о самих событиях прошлого, а в том, как они отражаются в общественном сознании. Поэтому устная история остро ставит намеченную еще И. Д. Ковальченко проблему выявления содержащейся в источнике скрытой информации.[30] Устные источники позволяют зафиксировать уникальную информацию, непередаваемую другим путем. Если письменные источники официального происхождения чаще всего отражают историю государства и его институтов, то устные источники обращаются к истории народа, причем позволяют сделать это глазами очевидцев происходивших событий. Прошлое живет в настоящем разными способами, поэтому суждения о событиях, которые сами по себе есть лишь изображения прошедшего, также могут быть видом действия. Тем самым истории возвращается человеческое измерение.

Устные источники имеют особое значение при создании локальных и региональных исследований, в изучении вопросов традиционной культуры и быта народа, личной истории и социально-психологических вопросов. Использование устных источников позволяет исторической науке не только ставить и изучать новые проблемы, но и раздвигает ее исследовательские горизонты в целом. Поэтому перспективы развития устной истории определяются не ее противостоянием с традиционной историографией, а напротив, их тесным сотрудничеством и взаимодействием, при сохранении относительной самостоятельности. Для большинства направлений исторических исследований устная история означает определенное «смещение фокуса». Например, для специалиста по социальной истории перейти от политиков и бюрократов собственно к проблеме бедности. В некоторых отраслях устная история позволяет не только изменить угол зрения, но и открыть новые важные направления для исследования. Так, историки рабочего движения получают возможность изучать повседневную жизнь на производстве и ее воздействие на семью и общество.[31]

*****

В исторической науке существует немало проблем, все еще ожидающих своих исследователей. К явлениям, которым пока «не повезло» с изучением, относятся и слухи, долгое время считавшиеся не совсем серьезным явлением, которому не место в исторических исследованиях. В то время как они являются весьма ценным источником и способом передачи социально значимой информации. Без обращения к слухам и их последствиям невозможно объяснить отдельные исторические явления и процессы.

Поэтому было бы неправильно думать, что они не имеют под собой никакого основания. Помимо недоверия к официальной информации и ее недостаточности по злободневным вопросам, существенную роль играет потребность социальной группы повысить свой статус посредством передачи «конфиденциальной» информации. Хотя значительная часть слухов не имеет под собой реальной основы, но они всегда порождены определенной ситуацией, фиксируют распространение тех или иных настроений в общественном сознании и, напротив, влияют на формирование общественного мнения. В содержании передаваемых слухов отражаются уровень образования и интеллекта, нравственные ценности и реальные обстоятельства, общественные ожидания и личные притязания. Слухи могут оказаться забытыми уже на следующий день, но могут и передаваться из поколения в поколение и превращаться в мифы, фиксироваться в письмах и мемуарах, доносах и донесениях.

Слухи рождаются в любой социальной среде и в любом обществе. Но особенно распространены они в авторитарных и «тоталитарных» государствах, лишающих своих граждан права на открытый и свободный доступ к информации. Согласно так называемому законуОлпорта, слух представляет собой функцию важности события, умноженную на его двусмысленность.[32] То есть чем меньше у населения возможности доступа к достоверной информации, тем более широким является поле для возникновения разного рода фантазий и слухов. Их значение возрастает в переломные, нестабильные эпохи, атмосфера которых служит благоприятной почвой для возникновения разного рода страхов, опасений и вместе с тем надежд.[33] Эмоциональное напряжение и повышенная возбудимость создавали дополнительную внушаемость к слухам, способствуя распространению порой самых невероятных нелепостей. В.Б. Аксенов в своем диссертационном исследовании особо отметил роль хлебной паники (слухов и страхов) в Февральской революции как одной из основных причин беспорядков. Обыватель не только черпал из слухов информацию, зачастую являвшуюся руководством к действию, но и сами слухи вели к психологическим изменениям. Разносясь толпой, слух выступал проводником различных форм коллективного сознательного и бессознательного, заражающих и подчиняющих себе индивида. То есть в природе многих форм революционного насилия толпы лежал страх обывателя, подпитываемый слухами.[34]

Особый интерес представляет анализ слухов, распространявшихся в советском обществе, в силу того, что советское государство полностью контролировало средства массовой информации. А в начале Великой Отечественной войны у населения собрали и радиоприемники, чтобы не допустить прослушивания иностранных передач. По мнению В.В. Кабанова, слухи «говорят о том, что народ жил не радостью свершаемого, как нам твердила официальная пропаганда, а в тревожном ожидании неизвестного. Непонятность происходящего рождала человека эпохи революции – вовсе не героя, а мученика, маленького, беззащитного, лишенного ориентиров». [35] Не будет слишком большим преувеличением считать слухи своеобразным зеркалом развития общества. Поэтому в определенной степени можно согласиться с выводом о том, что вся «наша история – это во многом история слухов». [36] Слухи, как разновидность неформальной коммуникации, существовали всегда, однако состояние информационного пространства в СССР создавало условия для их активного формирования и распространения.

В литературе существуют различные точки зрения на феномен слухов. Одни исследователи придерживаются мнения, что слухи - это «интеллектуальный рак», так как они загрязняют информационную среду и разрушают общественные связи, сея, в конечном счете, недоверие между людьми. Согласно другой точки зрения, «слухи - главная радиостанция свободы», которая блокирует влияние пропаганды и дает возможность утвердиться в общественном мнении позициям социальных групп, противостоящих официальным структурам. Можно сказать, что конкретная роль слухов определяется разнообразием и эффективностью имеющихся каналов информации, а также доступом к этим каналам различных социальных групп.[37]

Слух нередко определяется как передача эмоционально значимых для аудитории сведений по каналам межличностной коммуникации, что связано с более высокой степенью доверительности.[38] Как правило, слухи распространяются на уровне межличностного общения, так как это делает передаваемую информацию более достоверной. Ведь люди изначально доверяют друг другу, и никто не предполагает, что его намерены обмануть. Слухи, как вид коммуникации, распространяются стихийно, но предпочитают «свою» публику, которая приспосабливает достоверность слухов к своему опыту и ожиданиям. Посредством устной речи не просто «движется информация» внутри одной социальной группы, но противостоящие участники стремятся переориентировать друг друга, то есть достичь определенного изменения поведения. Несмотря на то, что слух, распространяясь, сильно деформируется («испорченный телефон»), в «тоталитарном» обществе ему особенно доверяют.[39]

Хотя есть и другая точка зрения, согласно которой слух есть ничто иное, как сообщение, достоверность которого не устанавливается: «Слухи – постоянно действующая система интерпретации событий массовым сознанием в соответствии с исторически сложившимся менталитетом. Слухи – неофициальная форма связи в большом обществе, постоянный процесс освоения событий в дуальной оппозиции: комфортно-дискомфортное состояние, тайный шепот широких масс, формирующий общую духовную атмосферу в обществе, против которой бессильны как система массовой информации, так и самые крайние меры террора. Слухи, достигая определенной степени интенсивности, порождают страх, фобии, дискомфортное состояние, могут превратиться в массовые действия, в неповиновение власти, в погромы и т.д., массовые движения, например бегство в «обетованные земли», скупку товаров и т.д.». [40] В силу того, что слухи содержат информацию, которую нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть, то она должна быть интересной, такой, чтобы ее стремились передать другому.

Циркуляция слухов является одной из составляющих политического процесса. Думается, близки к истине те, кто определяет слухи в качестве теневого рынка информации, где ценность слуха заключается в его неофициальности.[41] Так, опрос ноября 1995 г. выявил, что в структуре слухов первое место занимают слухи о политике и политиках (29,8%). При этом интерес к слухам о политике повышался с ростом уровня образования и возраста. Респонденты считали, что главные причины распространения политических слухов: неискренность политиков, замалчивание событий в СМИ и искажение информации журналистами.[42] Тогда как анализ провинциальных слухов показал, что доминирующее значение среди них имели социальные слухи, в условиях замкнутости провинции и затрудненности получения оперативной и достоверной информации заполнявшие информационный вакуум.[43] Очевидно, что по мере приближения к новейшему времени, с развитием средств массовой информации, слухи играли все более локальную роль в жизни общества, перемещаясь на периферию не только общественно-политическую, но и географическую - в провинцию. В провинции слухи, с одной стороны, были важной формой выражения общественного настроения и мнения, а с другой - сами способствовали их формированию.[44]

Иногда слух усиленно соперничает со средствами массовой информации. Впрочем, источником слуха могут быть и представитель социальной группы, и средство массовой информации. Некоторые слухи фиксируются авторами тайных рапортов, доносов, секретных сводок, корреспондентами газет, в мемуарах, дневниках и письмах, становясь частью письменного источника. В то же время создателями и распространителями слухов иногда являлись сами газеты и журналы. Дело в том, что слухи порождали массу вопросов, с которыми люди обращались в различные инстанции, включая газеты. Именно на основе подобных вопросов редакции и создавали рубрики типа «Ответы на письма читателей».

Помимо «витания», слухи оказывают вполне конкретное воздействие на общество: распространяясь с поразительной быстротой, они формируют общественное мнение, настроение и поведение социальных слоев, возрастных и региональных групп и пр. Известный популяризатор науки 1920-х гг. Я.И. Перельман показал на простом примере, что провинциальный 50-ти тысячный город может узнать свежую новость, привезенную столичным жителем, в течение самого ближайшего времени: от 1 часа до 2,5 часов. Например, даже однолошадные и однокоровные крестьяне, напуганные конфискациями 1918-20 гг., немедленно реагировали на ложные слухи об усилении натуральных повинностей массовым забоем мелкого скота и молодняка.[45]

Немало соответствующих слухов породило и неожиданное для советских граждан нападение Германии. Большинство слухов возникало стихийно, некоторые специально распространяли агенты противника или собственные пропагандистские и контрразведывательные органы для достижения тех или иных целей. Например, П.Н. Палий, встретивший войну на западной границе, вспоминал: «Вся прифронтовая полоса была охвачена шпиономанией. Каждую ночь кого-то ловили, арестовывали, в кого-то стреляли. Всюду мерещились сигнализаторы, диверсанты, шпионы, разведчики, провокаторы». [46] Впрочем, у значительной части советских граждан начало войны не вызвало чувства тревоги, что отразилось в слухах о скором окончании войны. Иностранцы, находившиеся в Москве и предполагавшие ее падение через две – три недели, искренне удивлялись поразительному для них оптимизму жителей советской столицы.[47]

Первые неудачи советских войск и трудности в снабжении приводили к появлению пессимистических слухов о новых грандиозных потерях, неизбежном ухудшении материального положения, расколе среди советского руководства. Отдельные слухи (в частности, о введении карточек) находили свое подтверждение в реальных событиях. Наряду с этим, распространялись и абсолютные нелепости. Участник блокады Ленинграда Д.И. Каргин в своих воспоминаниях описал, как «досужие люди из самых верных источников распространяли одну сочиненную легенду за другой. Будто бы Ворошилов ранен и настаивает на сдаче Ленинграда немцам, что будто бы Буденный в плену. И эти сплетни разукрашивались другими фантазиями, несмотря на очевидную их нелепость и противоречие официальным сведениям, печатаемым в газетах». [48]

Позволяют слухи судить и об изменении отношения советских граждан к оккупантам. В начале войны встречались разговоры о том, что «немцы, являясь культурным народом, не могут во всей своей массе проявлять некультурность по отношению к народам Советского Союза и их имуществу. Проявляемые зверства будто бы являются единичными, немногими и не могут характеризовать общую массу культурного немецкого населения». [49] Даже когда появились первые свидетельства о событиях на оккупированной советской территории, отдельные граждане воспринимали их скептически, сказывалась привычка не доверять официальной информации.[50] Однако чем дальше продвигались немецкие войска, чем больше потерь несла Красной Армии, тем убедительнее звучали рассказы о массовых репрессиях оккупантов против мирных граждан и военнопленных на захваченной территории.[51]

В целом, слухи представляют собой своеобразную неофициальную, народную версию истории страны. Она, разумеется, полна искажений, но тем и интереснее, ибо позволяет узнать, как воспринимали события сами их участники, что они думали и чувствовали. В любом случае слухи должны стать предметом анализа для официальных структур власти и управления, так как они могут выступать сигналами возможных событий. Более того, слухи являются порой единственно доступным исследователю (хотя и не совсем надежным) источником информации, характеризующим отношение населения к власти.

[1] Опубликовано: Орлов И.Б. Устная история: генезис и перспективы развития // Отечественная история. 2006. № 2. С. 136-148.

[2] Маклин П. Бэрг. Устная история в США // Новая и новейшая история. 1976. № 6. С. 213.

[3] Урсу Д.П. Методологические проблемы устной истории // Источниковедение отечественной истории, 1989. М., 1989. С. 16.

[4]. Современная мировая историческая наука. Информационно-аналитический обзор (по материалам XVIII Международного конгресса историков и Х Международной конференции «История и компьютер» – Монреаль, август – сентябрь 1995 г.). Минск, 1996. С. 189.

[5] Фукидид. История. Т. 1. М., 1915. С. 16.

[6] Подробнее о предыстории этого направления см.: Томпсон П. Устная история. Пер. с англ. М.: Изд-во «Весь мир», 2003. С. 40-57.

[7] Урсу Д.П. Указ. соч. С. 4-5.

[8] См.: Современная мировая историческая наука: информационно-аналитический обзор (по материалам XVIII Международного конгресса историков и X Международной конференции «История и компьютер» - Монреаль, август-сентябрь 1995 г.). Минск, 1996. С. 188.

[9] См.: Археографический ежегодник за 1989 год. М., 1990. С. 314.

[10] Гуревич А.Я. Апории современной исторической науки: мнимые и подлинные // Одиссей. Человек в истории. 1997. М., 1998. С. 234.

[11] Подробнее по этому вопросу см.: Кринко Е.Ф. Устная история, ее проблемы и возможности // Вопросы теории и методологии истории. Сб. научных трудов. Вып. 3. Майкоп, 2001. С. 37-48.

[12] Подробнее см.: Современная мировая историческая наука … С. 182-186.

[13] Томпсон П. Указ. соч. С. 67-72.

[14] Никитин Д. Проблемы устной истории на VII международной конференции // История СССР. 1990. № 6. С. 212.

[15] Томпсон П. Указ. соч. С. 76-79,81-84.

[16] Томпсон П. Указ. соч. С. 73-76.

[17] Обертрайс Ю. Введение // Эпоха. Культуры. Люди (история повседневности и культурная история Германии и Советского союза. 1920-1950-е годы). Материалы межд. научн. конф. (Харьков, сентябрь 2003 г.): Сб. докладов. Харьков, 2004. С. 7-8.

[18] Археографический ежегодник за 1989 год. М., 1990. С. 315.

[19] Шмидт С.О. «Устная история» в системе источниковедения исторических знаний // Шмидт С.О. Путь историка. Избранные труды по источниковедению и историографии. М., 1997. С. 106.

[20] См.: Курносов А.А. Воспоминания-интервью в фонде Комиссии по истории Великой Отечественной войны АН СССР (организация и методика собирания) // Археографический ежегодник за 1973 год. М., 1974.

[21] См.: Домановский Л.В. Устные рассказы // Фольклор Великой Отечественной войны. М.; Л., 1964. С. 194-239; Минц С.И. Устные рассказы жителей Малоярославца // Там же. С. 384-390; Войны кровавые цветы: Устные рассказы о Великой Отечественной войне / Сост. А.В. Гончарова. М., 1979. и др.

[22] Первый сборник работ победителей увидел свет в 2001 г., а в мае 2005 года подведены итоги уже VI конкурса, председателем жюри которого является академик РАО С.О. Шмидт.

[23] Хрестоматия по устной истории / Пер., сост., введение, общ. ред. М.В. Лоскутовой. СПб.: Изд-во Европ. ун-та в С.-Петербурге, 2003. 396 с.

[24] Мещеркина Е.Ю.Послесловие. Продолжение устной истории // Томпсон П. Устная история. Пер. с англ. М.: Изд-во «Весь мир», 2003.С. 346-347.

[25] Социология в России / Под ред. В.А. Ядова. 2-е изд., перераб. и доп. М., 1998. С. 143.

[26] Гончарова А.В. О жанровой специфике устных мемуарных рассказов Великой Отечественной войны // Фольклор Великой Отечественной войны: Сборник науxных трудов / Под ред. О.Е. Лебедевой и М.В. Строганова. Тверь, 2005. С. 78-81; Разумова И.А. Семейные военные рассказы // Там же. С. 81-89; Баранова В.В. Устные воспоминания крестьян о войне // Там же. С. 90-97.

[27] См.: Спустя полвека: Народные рассказы о Великой Отечественной войне 1941-1945 гг. Курган, 1994.

[28] См., например, Телицын В.Л. Устные рассказы о Гражданской войне (По изданиям 1920-х – начала 1930-х гг.) // Гражданская война на Северном Урале: мнения, оценки, обобщения. Екатеринбург; Верхотурье, 1993. С. 7-9; Его же. Советская власть глазами повстанцев (Рассказы очевидцев) // Серебряный меридиан. 2001. сентябрь. С. 17-19.

[29] Циманн Б. Результаты и противоречия культурной истории. Некоторые замечания // Эпоха. Культуры. Люди (история повседневности и культурная история Германии и Советского союза. 1920-1950-е годы). Материалы межд. научн. конф. (Харьков, сентябрь 2003 г.): Сб. докладов. Харьков, 2004. С. 337.

[30] См.: Ковальченко И.Д. Исторический источник в свете учения об информации (К постановке проблемы) // История СССР. 1982. № 3.

[31] Томпсон П. Указ. соч. С. 15,17-19.

[32] См.: Робер М.А., Тильман Ф. Психология индивида и группы. М., 1988. С. 173.

[33] См.: Зубкова Е.Ю. Мир мнений советского человека. 1945-1948 годы. По материалам ЦК ВКП(б) // Отечественная история. 1998. № 3. С. 28.

[34] Аксенов В.Б. Повседневная жизнь Петрограда и Москвы в 1917 году: Диссертация на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. М., 2002. С. 34-35.

[35] Кабанов В. Советская история в слухах // История. 1997. № 29. С. 1-3

[36] Там же.

[37] Амелин 3. Социология политики. М.: Изд-во МГУ, 1992. С. 62-63.

[38] Назаретян А.П. Психология массового стихийного поведения. М., 1997. С. 11-14.

[39] Дмитриев А.В. Социология политического юмора: Очерки. М., 1998. С. 251,252,254.

[40] Ахиезер А.С. Россия: критика исторического опыта. Т. 3. М., 1991. С. 339.

[41] См.: Дмитриев А.В., Латынов В.В., Хлопьев А.Т. Неформальная политическая коммуникация. М., 1996. С. 84.

[42] Там же. С. 138-142.

[43] Карнишина Н.Г. Столица и провинция в России: управление, контроль, информационная среда (середина 50-х - 80-е гг. XIX века): Автореф. дис. на соиск. учен. степ. докт. ист. наук. М., 2001. С. 32.

[44] Иванов Ю.А. Религиозно-политическая жизнь российской провинции 1860-1910-х гг.: уездный уровень: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. докт. ист. наук. Иваново, 2001. С. 35.

[45] См.: Кабанов В.В. Источниковедение истории советского общества: Курс лекций. М., 1997. С.351,356,361,364-366,372,376,379,381; Перельман Я.И. Живая математика. М.;Л., 1936. С.103-108.

[46] Палий П. Н. В немецком плену. Париж, 1987. С. 50.

[47] Дорога на Смоленск. Американские писатели и журналисты о Великой Отечественной войне советского народа. 1941-1945. М., 1985. С. 28.

[48] Каргин Д.И. Великое и трагическое. Ленинград. 1941-1942. СПб., 2000. С. 31.

[49] Там же. С. 27.

[50] Горинов М.М. Будни осажденной столицы: жизнь и настроения москвичей (1941-1942 гг.) // Отечественная история. 1996. № 3. С. 12.

[51] Более подробно по этому вопросу см.: Кринко Е.Ф. Устная история: рассказы о войне // Вестник Адыгейского государственного университета. Серия: Исторические, социально-экономические и политические науки. Майкоп, 2000. № 4. С. 49-54; Его же. Устная история, ее проблемы и возможности // Вопросы теории и методологии истории Сб. научных трудов. Майкоп, 2001. Вып. 3. С. 37-48.