Болезнь и смерть Толстого

«...Чем оправдаемся мы в нашем новом преступлении?.. Сгубили Пушкина и Лермонтова, лишили рассудка Гоголя, сгноили в каторге Достоевского, выгнали на чужую сторону Тургенева, свали­ли, наконец, на деревянную лавку захолустной станции 82-летнего Толстого!.. Наша жизнь – какое-то сплошное нисхождение в бездонную, тусклую яму, на дне коей поджидает нас небытие, духовная смерть».

(В. Обнинский. «В Астапове», газета «Утро России», 4 ноября 1910 года).

Почти десять долгих лет, прошедших после отлучения от церкви, больной, престарелый писатель противостоял натиску темных сил, опутавших паутиной самодержавного гнета и церковного мракобесия страну, близкий ему родной народ.

Подошла осень 1910 года.

«На исходе одной ненастной ночи писатель

Лев Толстой ушел в неизвестность из своей яснополянской усадьбы. Кроме немногих доверенных лиц, никто в России не знал ни адреса, ни истинной причины, заставившей его покинуть насиженное гнездо.

Четырехдневное скитанье, порой под проливным дождем, приводит великого старца на безвестный полустанок. Болезнь, чужая койка, огласка... и вот приезжие деятели, духовенство, мужики, синематографисты, жандармы толпятся поодаль бревенчатого строения. Там, за стеной, один на один со смертью Лев Толстой. Все торопятся делать, что им положено в беде. Старец Варсонофий рвется вовнутрь благословить отлученного от церкви мыслителя до его отхода в дальний невозвратный путь: из Москвы поездом № 3 Рязано-Уральской железной дороги срочным грузом высылаются в Астапово для боль­ного писателя шесть пудов лекарств. Смятение отринутых им церкви и цивилизации. Затем роковая ночь, черная мгла в окнах. Морфий, камфара, кислород. Последний глоток воды, в дорогу. Без четверти шесть Гольденвейзер прошепет в форточку печальную весть, которая к рассвету обежит мир. Закатилось...» * (*Леонид Леонов. Слово о Толстом).

С тревогой и опасениями следили власти за каждым шагом Толстого. Правительство и церковь были заинтересованы в таких толкованиях причин ухода Толстого, которые представляли бы его как примирившегося с государством и церковью и отказавшегося от своих заблуждений. Для этого была использована печать; газеты того времени одна за другой помещали всевозможные версии на тему его ухода из дома: «...ни государство, ни церковь ничем не возмутили тишины гениальной жизни»; Толстой бежал «от духа революционного ажиотажа», от «антигосударственной и антицерковной интеллигенции». «По всему видно, что граф Л. Н. Толстой находится на пути примирения с церковью».

В ход были пущены домыслы о том, что Толстой ушел, чтобы отрешиться от мирской суеты и уйти в монастырь * (* Газеты «Новое время», 4 ноября, «Колокол», 5 ноября 1910 г.).

«Лев Толстой не ушел от мира, а ушел в мир, – ответил на эти выдумки реакционной прессы писатель Скиталец. – Лев Толстой ушел в мир, потому, что он принадлежит миру. Его дом не Ясная Поляна и его семья – все люди... И он пошел ко всем людям – сильный и светлый. Не стойте же на его пути с маленьким, узеньким мещанским аршином...

Дайте дорогу светлому страннику. Пусть идет куда ой хочет... и да будет ему широка Россия... * (* Газета «Раннее утро», 4 ноября 1910 г.).

Когда же надежды на «раскаяние» не оправдались, реакционные газеты сменили слащавость на разнузданную брань, называя умирающего писателя «еретиком», «растлителем двух поколений», «слабоумным».

В правительственных кругах, несмотря на неудачу с обращением Толстого к церкви, для успокоения масс были предприняты попытки продолжать распространение в печати версии, трактующей уход Толстого как акт религиозного смирения. Так писалось во многих официальных газетах и после смерти Толстого.

В то время как заболевший Толстой вынужден был прервать свою поездку и остановиться на станции Астапово, правительство, давно ожидавшее его смерти, приняло срочные меры, дабы не допустить проявлений всенародной любви к писателю и успешнее провести задуманную инсценировку «раскаяния».

На всем пути следования писателя и в Астапове была организована система полицейского наблюдения. Тайно от Толстого в одном поезде с ним ехал помощник начальника Тульского сыскного отделения Жемчужников. Весь маршрут Толстого находился под наблюдением жандармов.

Через час восемь минут после того, как Толстой высадился в Астапове, станционный жандарм уже телеграфировал своему начальнику: «Елец, ротмистру Савицкому. Писатель граф Толстой проездом п. 12 заболел. Начальник станции г. Озолин принял его в свою квартиру. Унтер-офицер Филиппов».

Вскоре Астапово было наводнено вооруженными полицейскими, жандармами и начальством: здесь собрались начальник Елецкого жандармского отделения Савицкий, начальник Рязанского губернского жандармского управления генерал-майор Глоба и вице-директор департамента полиции Харламов. О состоянии здоровья Толстого и положении дел на станции систематически направлялись шифрованные телеграммы министерству внутренних дел и Московскому жандармскому управлению железных дорог.

Боясь огласки и инцидентов в связи с прибытием большого числа газетных корреспондентов, власти всячески старались затруднить пребывание их на станции; пытались вывезти Толстого в лечебное заведение или в Ясную Поляну, но безуспешно.

«Последние известия о болезни Л. Н. Тол­стого произвели сильный переполох как в высших кругах, так и среди членов святейшего Синода, – сообщало «Русское слово». – Председатель Совета министров П.А. Столыпин обратился к обер-прокурору святейшего Синода С.Н. Лукьянову с запросом, как полагает высшая церковная власть реагировать в случае роковой развязки.

На экстренном тайном заседании Синода, созванном по поводу болезни Л. Н. Толстого, по инициативе обер-прокурора Лукьянова был поставлен вопрос об отношении церкви на случай печального исхода болезни Льва Николаевича.

Этот вопрос вызвал продолжительные и бурные прения. Иерархи указывали на то, что Л. Н. Толстой отлучен Синодом от церкви, и для того, чтобы церковь вновь приняла его в свое лоно, необходимо, чтобы он раскаялся перед ней. Между тем раскаяния все еще не видно; не имеется даже более или менее достаточных внешних мотивов, которые говорили бы в пользу раскаяния Толстого.

Ввиду такого неясного положения вопроса, Синод не вынес никакого определенного решения и постановил послать телеграмму калужскому епархиальному начальству с предписанием попытаться увещевать Льва Николаевича Толстого раскаяться перед православной церковью.

Телеграмма уже отправлена официально от имени Святейшего Синода за подписью митрополита Антония.

Как нам сообщают, в высших кругах вопросу о болезни Л. Н. Толстого придают весьма важное значение. В случае печального исхода болезни Л. Н. Толстого в высших кругах опасаются того неловкого положения, в котором может очутиться церковь, ввиду отлучения Толстого и невозможности его похоронить по христианско­му обряду.

По слухам, Синоду было даже указано на то, что желательно так или иначе вопрос об отлучении Л. Н. Толстого от церкви разрешить в благоприятную сторону» * (*Газета «Русское слово», 5 ноября 1910 г., № 255.).

Намеченная и разработанная синодом и министерством внутренних дел версия «раскаяния» Толстого была предварена рядом материалов синода и отдельных представителей духовенства, подготовленных для печати.

3 ноября газеты опубликовали интервью с Парфением, епископом Тульским, заявившим, что «Толстой, несомненно, ищет сближения с церковью», и с бывшим тульским викарием Митрофаном, который сказал, что уход Толстого он рассматривает как «акт обращения его, возвращения к церкви». Некоторые газеты опубликовали интервью с Парфением, подчеркивая, что он обладает «тайной».

В печати появилось сенсационное сообщение о «тайне епископа Парфения», в котором было приведено следующее его заявление корреспонденту: «Я лишен возможности сообщить вам содержание моей беседы с Толстым, и никому в православной Руси я этого сказать не могу. Я был в Ясной Поляне, долго беседовал со Львом Николаевичем, старец просил меня, чтобы я никому не говорил о нашей беседе. «Я говорю с вами, – сказал мне Толстой, – как всякий христианин говорит с пастырем церкви на исповеди». Поэтому наша беседа должна сохраниться в тайне».

Ложь Парфения обнаруживается при сопоставлении его слов с записью, которую Толстой сделал 22 января 1909 г. после свидания с ним: «Вчера был архиерей, я говорил с ним по душе, но слишком осторожно, не высказал всего греха его дела. А надо было... Он, очевидно, желал бы обратить меня, если не обратить, то уничтожить, уменьшить мое по их – зловредное влияние на веру и церковь. Особенно неприятно, что он просил дать ему знать, когда я буду умирать. Как бы не придумали они чего-нибудь такого, чтобы уверить людей, что я «покаялся» перед смертью. И потому заявляю, кажется, повторяю, что возвратиться к церкви, причаститься перед смертью я так же не могу, как не могу перед смертью го­ворить похабные слова или смотреть похабные картинки, и потому все, что будут говорить о моем предсмертном покаянии и причащении – ложь... * (* Подчеркнуто Л. Н. Толстым. 112 ).

Повторяю при этом случае и то, что похоронить меня прошу также без так называемого богослужения».

Учитывая, что митрополит Антоний просил С. А. Толстую уговорить мужа возвратиться к церкви, а, также помня о других подобных попытках, Толстой несколько раз подчеркивал в своих дневниках, что он никогда не раскается и что предупреждает против обмана, к которому могут прибегнуть власти после его смерти.

4 ноября митрополит Антоний телеграммой увещевает Толстого «примириться с церковью и православным русским народом». Чтобы не причинять больному ненужного беспокойства, эта телеграмма не была ему показана.

Наступившее 5 ноября ухудшение состояния больного вызвало прилив энергии у властей и духовенства, объединивших усилия в стремлении во что бы то ни стало представить Толстого раскаявшимся.

В тот же день в Астапово прибыл игумен скита «Оптина пустынь» Варсонофий в сопровождении иподьякона

Варсонофий предпринял попытки проник­нуть к больному. Корреспондент «Саратовского вестника» телеграфировал в редакцию утром 6 ноября: «Монахи прибыли с дарами, совещались с дорожным священником, ночью тайно пробрались к дому. К Толстому не проникли».

Сначала Варсонофий пытался уверить корреспондентов, что он заехал в Астапово по пути на богомолье, что у него нет никакого поручения синода; лишь благодаря его словоохотливому спутнику Пантелеймону стало известно, что Варсонофий имеет официальное поручение от синода.

Как ни старался Варсонофий исполнить это поручение синода, ничто не помогло, и к Толстому он допущен не был. Не могли ему помочь ни вице-директор департамента полиции Харламов, ни рязанский губернатор Оболенский.

О том, что вся организация «раскаяния» проходила через правительственные инстанции, свидетельствует телеграмма Харламова товарищу министра внутренних дел Курлову от 5 ноября с информацией и запросами об указаниях. На другой день в телеграмме Курлову Харламов сообщил, что «вся семья решительно не находит возможным допустить к больному монахов, опа­саясь волнением ускорить развязку. Переговоры губернатора оказались безуспешны».

6 ноября вечером Варсонофий телеграфировал епископу Вениамину: «Здоровье графа внушает опасения. Консилиум докторов ожидает окончательно кризиса через два дня. Стараюсь видеть больного при посредстве родных, но успеха нет. Доктора никого не допускают. Предполагаю дождаться кризиса болезни графа. Испрашиваю святительских молитв, архипастырского благословения моей трудной миссии. Астапове губернатор, много высших чинов Петербурга. Доступа графу тоже не имеют. Грешный игумен Варсонофий».

На помощь Варсонофию спешит подкрепление от синода.

«В воскресенье вечером или в понедельник утром, – сообщает газета «Русское слово», – около Л. Н. Толстого будут находиться следующие духовные лица: епископ Парфений, преосвященный Кирилл Тамбовский, настоятель Оптиной пустыни О. Варсонофий, ученик старца Иосифа Анатолий, предполагают, что приедет рязанский епископ».

Однако вновь прибывшие иерархи уже не застали Толстого в живых. 7 ноября в 6 часов 05 минут его не стало...

Начался новый, последний этап преследования Толстого правительством и церковью – посмертный.

Очевидец, астаповский железнодорожник, рассказывая о сценах прощания с Толстым в ночь на 8 ноября, воссоздает атмосферу глубокой народной скорби, кощунственно оскорбляемой жандармами:

...«тихо в комнате, полумрак от керосиновой лампы, полно народа, обстановка гнетущая, вдруг где-то в углу раздается робко и нервно: «Вечная память», стоящие подхватывают пение, двери в комнату со скрипом прижимаются к стене, и ворвавшиеся в комнату жандармы с шашками резким голосом командуют: «Прекратить пение!» Все сразу смолкают. Опять недолгая тишина. Потом тот же и так же робко опять запевает «вечную память», и вновь подтягивают все стоящие, но сейчас же появляются двое жандармов, опять приказание «молчать!», и так до утра уходили одни, приходили другие – всю ночь».

При выносе гроба хор запел: «Вечная память», но тотчас же замолчал, повинуясь запрещению жандармского ротмистра Савицкого. Гроб молча был перенесен в вагон с надписью «Багаж», поезд тихо тронулся, присутствующие.сняли шапки; наступившую скорбную тишину нарушили жандармы, провокаторски закричавшие «ура»... *(*С. Овчинников. Последние дни жизни Толстого. Рукопись, л. 10–12.)

По пути следований на каждой станции стояли в ожидании толпы людей с венками, но траурный поезд гнали без остановок, в спешке, подобно той, с которой когда-то по повелению Николая I жандармы сопровождали останки безвременно погибшего Пушкина к месту последне­го упокоения.

Между тем церковники не теряли надежды и после смерти Толстого создать миф о его «раскаянии». Так, приехавший в Астапово в день смерти писателя епископ тульский Парфений доверительно сообщил в разговоре с ротмистром Савицким, что «по личному желанию государя императора я командирован синодом для того, чтобы узнать, не было ли за время пребывания Толстого в Астапове каких-либо обстоятельств, указывающих на желание покойного графа Толстого раскаяться в своих заблуждениях... Обо всем этом я желал бы получить сведения...* (* Из рапорта генерала Львова в штаб отдельного корпуса жандармов).

Однако жандарм не смог удовлетворить желание епископа и Парфению пришлось обратиться к членам семьи Толстого. В связи с этим вице-директор департамента полиции Харламов, секретно прибывший в Астапово за два дня до смерти Толстого, сообщал Курлову: «Миссия преосвященного Парфения успеха не имела: никто из членов семьи не нашел возможным удостоверить, что умерший выражал какое-либо желание примириться с церковью».

В тот же день Варсонофий пытался говорить на эту же тему с Софьей Андреевной, но, узнав, что она не видела Толстого в сознательном состоянии, и найдя ее сильно потрясенной смертью мужа, ограничился сочувственными фразами и, сказав «моя миссия окончена», удалился.

Черные вороны в клобуках – Парфений и Варсонофий отбыли из Астапова, не выполнив «воли пославших их». Бывший служака полковник Варсонофий остался верным себе и дабы оправдаться перед духовным начальством, прихватил с собой «на всякий случай» следующую справку:

«Сим свидетельствую, что настоятель скита Оптиной пустыни, Козельского уезда, Калужской губернии, игумен Варсонофий, несмотря на настоятельные просьбы, обращенные к членам семьи графа Льва Николаевича Толстого и на­ходившимся при нем врачам, не был допущен к графу Толстому и о его двухдневном пребывании на станции Астапово покойному сообщено не было. Исполняющий должность Рязанского губернатора князь Оболенский. Ст. Астапово, 7 ноября 1910 года» *(* Дело № 331 за 1910 г. Архив синода «По поводу полученных сведений о тяжкой болезни Л. Н. Толстого»).

Попытка оскорбить память усопшего писате­ля, приписав ему отказ в страхе перед смертью от убеждений всей его жизни и примирение с церковью, провалилась, и тотчас же синод запретил православному духовенству совершать панихиды по Толстом: «Благочинные Петербурга получили сегодня предписание не дозволять служения панихид по Л. Н. Толстом. В случае заявления о желании отслужить панихиду по рабе Божием Льве, следует осведомиться о фамилии, и, в случае, если скажут Толстой, панихиды не служить* (* «Русское слово», 8/21 ноября 1910 г. № 257), или: «Синод постановил не разрешать совершения поминования и панихид по графе Толстом», – телеграфирует митрополит Антоний в Калугу епископу Вениамину после смерти писателя.

Казалось, что смерть Толстого положит конец гонениям, однако приведенные указания синода, несомненно, преследовали цель подогреть могущие заглохнуть чувства озлобления, в свое время разбуженные отлучением, напомнить живым о «греховности нераскаянно умершего».

Озлобленные скандальным провалом многолетних попыток заставить Толстого покаяться отцы церкви – проповедники милосердия и всепрощающей любви после его смерти сбросили с себя елейные маски и, мстя непокорному борцу против мракобесия и мыслителю, организовали целую систему планомерного надругательства над памятью покойного писателя, подкрепив ее серией синодских циркуляров, посланий и проповедей, громящих «антихриста и кощунника» – Толстого.

«Было сделано все, что только можно, чтобы лишить похороны Толстого их всероссийского значения», – писал Валерий Брюсов.

«В день погребания вся полицейско-жандармская охрана была поднята на ноги. Установлено наблюдение за магазинами венков, дабы не выпускались ленты с революционными надписями, не допускалось убранство трауром зданий.

На всем пути траурной процессии от станция Засека до Ясной Поляны (четыре версты) стояли пешие и конные жандармы и стражники; поблизости располагались на «всякий случай» во­оруженные отряды. До самой могилы тело Толстого следовало под неусыпным наблюдением полиции и жандармов. Всю дорогу огромный хор, разделенный на три части, поочередно пел «вечную память». Полиция и жандармы вели себя сдержанно» * (* Н. Лейн. Похороны Толстого. Рукопись. Гос. музей Л. Н. Толстого. Москва).

«После погребения Толстого Московское охранное отделение установило секретное наблюдение за лицами, приходящими на могилу. Сотрудник охранки доносил по начальству, что посетители, опустившись на колени, поют «вечную память», затем произносятся революционные речи» * (* «Былое». 1917 г. № 3/25, стр. 197 и 200 (из Записок секретного сотрудника Московского охранного отделения «Блондинки»).

* *

Смерть Толстого отозвалась глубокой скорбью не только в сердцах русских людей, но и во всем мире. Студенческие и рабочие демонстрации и забастовки, явившиеся откликом на кончину великого писателя, выразили чувства протеста передовых слоев общества против реакционной политики царского правительства, страстным обличителем которой был Толстой.

Множество людей хотело принять участие в похоронах Толстого – первых гражданских публичных похоронах в истории России, похоронах без церковных обрядов, без отпевания, но правительство чинило всяческие препятствия этому, и тысячи желающих не могли осуществить своего намерения, поэтому Ясная Поляна была буквально засыпана соболезнующими телеграммами от отдельных лиц и групп, отправка которых принесла многим авторам их немалые неприятности.

Правительство терроризировало народ. За малейшие попытки организованного чествования памяти Толстого люди преследовались. Арестовывались и высылались «в места отдаленные» лица, виновные в публичном выражении скорби по поводу кончины писателя.

Пытаясь всемерно принизить значение утраты Толстого для России и всего человечества, правительство мобилизовало все силы по всем направлениям. Несмотря на принятые меры и массовые репрессии, самодержавию не удалось сорвать движения протеста против гнусной политики правительства и лицемерия «святых отцов», пытавшихся пойти на всенародный обман, лишь бы доказать, что воля Толстого сломлена, он «раскаялся, посрамлен в своих заблуждениях и вернулся в лоно церкви».

Волной протеста ответила Россия, возмущенная преступной тактикой правительства, долгие годы травившего Толстого, запрещавшего его произведения, попытками инсценировать его «раскаяние» и, наконец, препятствиями чествованию его памяти.

«Смерть Толстого, – писал В. И. Ленин, – вызывает – впервые после долгого перерыва – уличные демонстрации с участием преимущественно студенчества, но отчасти также и рабочих».

Лев Толстой победил. Победил многовековую монолитную организацию разветвленного по всему миру религиозного дурмана и мракобе­сия, утверждающую и благословляющую власть, богатство одних, бесправие и нищету других.

Величие Толстого – в простоте и стойкости, с которой он, как столетний дуб, ушедший корнями глубоко в землю, грудью встретил ожесточенное сопротивление прогнившего самодержавия и черносотенной православной церкви.

Ни угрозы проклятием, ни угрозы смертью не могли заставить великого старца свернуть с его пути борьбы с царизмом, и церковью.

После отлучения Толстого от церкви прошло более шести десятков лет, насыщенных событиями небывалой в истории человечества значимости, но эта эпопея в биографии великого писателя никогда не изгладится из памяти потомков.

Критикуя и отвергая все то, что в наследии Толстого составляет «исторический грех толстовщины» (В. И. Ленин), мы высоко ценим и любим писателя Толстого, могучего обличителя, великого критика капитализма, бесстрашного обвинителя самодержавия, борца против всякого гнета, всякой эксплуатации человека человеком, гениального художника, рядом с которым, по определению В. И. Ленина, «в Европе поставить некого».