Глава V. Социальные мотивы

За пышной и праздничной декорацией французско-провансальского средневековья и за туманными, романтическими образами бретонского фольклора стоит еще одна, не менее значительная тема драмы Блока — тема социальная, не развернутая до конца, но сама по себе весьма знаменательная для общественного мировоззрения поэта, который всю жизнь остро ненавидел буржуазный мир, чувствовал его надвигающийся кризис и близкую гибель и несколько лет спустя приветствовал Октябрьскую революцию как зарю освобождения человечества.

Блок приурочил действие своей драмы к 1208 г. — году начала альбигойских войн, кровавой и грабительской карательной экспедиции Симона де Монфора и феодалов северной Франции против еретиков Прованса, «тулузских ткачей». Аналогия с современностью была поэту вполне ясна. «Время — между двух огней, вроде времени от 1906 по 1914 год», — отмечает он в своей записной книжке;¹ через год он мог бы сказать еще яснее: «время между двух революций». Красивая и праздничная жизнь феодального замка, «праздная» и «бездеятельная», по словам поэта,² этот «вечный праздник», которым так тяготится Бертран,³ любовное томление прекрасной Изоры, бездумное наслаждение жизнью сластолюбца Алискана и даже душевные страдания несчастного Бертрана — все это явления верхушечной культуры, выступающие на блестящей поверхности жизни высших классов общества, под которой скрываются глубокие общественные противоречия, чреватые грядущими социальными катастрофами.

Как все христианские ереси средних веков, за которыми стояло большое народное движение, ересь альбигойцев в традиционной форме критики официального церковного вероучения выражала настроение народных масс, находившихся в оппозиции к господствующему феодальному строю. Южная Франция (Прованс) благодаря средиземноморской торговле с Италией и странами Ближнего Востока, в особенности в период первых крестовых походов (XII в.), была одним из самых передовых участков развития средневековой Европы. Центром торговли и цехового ремесла были большие города, добившиеся почти полной независимости от своих феодальных сеньеров. Подъем материального благосостояния крупных провансальских феодалов и высших слоев городского населения является предпосылкой пышного расцвета светской рыцарской культуры в южной Франции, и в частности поэзии трубадуров с характерными для нее чертами начинающегося раскрепощения личности и культа индивидуального чувства в традиционной сословной форме рыцарского служения даме. С другой стороны, внутри городов шла борьба между торговым патрициатом и ремесленными цехами, а в цехах — между мастерами и подма-

стерьями, поддерживаемыми совершенно бесправными массами полупролетариата; в деревнях обездоленные и угнетаемые крестьянские массы поднимали голову против феодальной эксплуатации. Все это нашло выражение в различных течениях еретического движения, охватившего в конце XII — начале XIII в. весь юг Франции и угрожавшего существующему общественному строю стихийными вспышками народных восстаний.

Для исторического фона своей драмы Блок пользовался известными трудами по всеобщей истории Ф. Шлоссера и О. Иегера,⁴ из которых в его черновой тетради имеются краткие выписки (тетр. 2, л. 6а — 66, с пометкой: Шахматове). Кроме того, М. О. Гершензон указал поэту на специальное двухтомное исследование русского ученого Н. Осокина об альбигойцах (тетр. 2, л. 16б).⁵ Блоку была известна и другая книга Осокина, содержащая краткое упоминание о событиях альбигойских войн. Он заносит в ту же тетрадь: «Осокин. Ист<ория> ср<едних> веков — три больших тома, продается осенью 1912 г. у букинистов за 5 р.».⁶ Из этих источников заимствованы те фактические подробности исторического характера, которые содержатся в драме и в авторском комментарии к ней.⁷

Исторические труды гейдельбергского профессора Шлоссера (1776 — 1861): его многотомная «Всемирная история» и столь же обширная «История восемнадцатого столетия» ⁸ — пользовались у передовой русской интеллигенции большой популярностью. Первые русские переводы Шлоссера редактировал Н. Г. Чернышевский, а после его ареста «Всемирная история» продолжала издаваться под редакцией В. Зайцева. Известен положительный отзыв Чернышевского об исторических трудах Шлоссера: «Этот человек занимает первое место между всеми современными нам историками».⁹ К. Маркс положил «Всемирную историю» Шлоссера в основу своих хронологических выписок. Шлоссер был историком демократического направления с ярко выраженными политическими симпатиями к народным движениям освободительного характера. Однако его изложение альбигойских войн, при общем сочувствии к гонимым еретикам, совершенно не касается социальной стороны движения и ограничивается его религиозной и моральной идеологией и прагматической историей политических и военных событий этого времени. «Всеобщая история» Иегера, ученика Шлоссера, сообщает те же сведения в кратчайшем переложении. Такова же основная тема магистерской диссертации Осокина, хотя он и упоминает об экономическом расцвете южнофранцузских городов и о городских «вольностях» как о социально-политической предпосылке развития антицерковных ересей.

Тем более знаменательно, что поэт, имевший вообще лишь смутное и инстинктивное ощущение социальных явлений, последовательно подчеркивает в своем изображении гражданской войны в средневековой Франции именно эту сторону событий, а в позднейшей <Объяснительной записке для Художественного театра>

(март 1916 г.) говорит (как уже было упомянуто выше), используя современные термины, об «угрозе того полукрестьянского, полурабочего движения, которое разгорается все ярче» и «угрожает непосредственно усадьбе Арчимбаута».¹⁰

Граф Арчимбаут и его приспешники называют восставших «непокорными вилланами». Это «мужичье с дубьем» творит самосуд над жестокими помещиками: недавно они «до полусмерти исколотили дубьем беднягу Клари», а потом Оттона, двух вассалов Арчимбаута. В черновой редакции Арчимбаут говорил собравшимся в его замке «рыцарям и вассалам» о «смуте», которая охватила «наш счастливый край»: «Жалкие отродья нищих вилланов бродят в полях с вилами, дубьем и топорами и рыцарей встречных грозят убивать!». Во главе движения стоит ремесленный полупролетариат — тулузские ткачи, «дьяволовы ткачи», «оборванные ткачи со всей Тулузы», «ткачей тулузских шайка, мечами не умеющих владеть».

Причину ненависти крестьян к своим сеньерам Бертран объясняет в разговоре с Гаэтаном: он говорит об «охотах на нищих крестьян», которыми увеселяются владельцы замка. В исповеди Бертрана этой теме уделено специальное место: «Тем временем окрестные крестьяне, которых здесь зовут презрительно „ткачами”, стали все чаще совершать набеги на замок, а иногда нападать и на наших рыцарей, которых заставали врасплох на дороге. Таким образом они напали на Оттона и на Клари: правда, их не убили, а только исколотили дубьем до полусмерти. Это было ответом на вызывающее поведение нашего двора: графу случалось для потехи устраивать облавы на крестьян, как на диких зверей, а иногда рыцари наши, наскучив турнирами, пирами и песнями, охотились за девушками из соседних деревень». «Видя все это, я не мог оставаться равнодушным, но также не мог ничем помочь беде... и... в унижении моем, — сетует Бертран, — не имел даже голоса, чтобы умолить моего господина оставить жестокие забавы и предостеречь его от грозящих неприятностей».¹¹

Восстание разыгрывается во время весеннего праздника, чем особенно подчеркнут социальный контраст между праздничным весельем жителей замка и окружающей их суровой общественной действительностью. Тщетно Бертран предупреждает графа: «Народ волнуется... Альби, Каркассон, Валь д'Аран объяты восстаньем», ослепленный граф не хочет прервать своих развлечений. «Вот наш народ!» — говорит он, «указывая на девушек». «Довольно! Шуты веселей тебя! — кричит он верному Бертрану. — Я больше не слушаю! Трубы!..». После кровавого подавления восстания прерванный праздник весны и любви немедленно возобновляется. «Теперь, вассалы, на покой! — говорит граф. — Пусть завтра Возобновится праздник наш! — Турнир — А за турниром — пир!».

Крестоносные отряды Симона де Монфора, как известно с исключительной жестокостью подавляли сопротивление «ере-

тиков». С ужасом рассказывает Бертран об этих кровавых событиях:

Они теперь в Безье,

Жгут, избивают жителей: «Всех режьте! —

Сказал легат. — Господь своих узнает!»

Граф Арчимбаут в восторге от этого ответа: «Так им и надо! Молодцы!». Блок делает примечание к рассказу Бертрана о взятии Безье. Внешне сдержанное фактическое указание на исторический источник лучше всего выражает внутреннее эмоциональное отношение поэта к этому историческому свидетельству: «Знаменитые слова произнес папский легат Арнольд Амальрик; после этого, говорит хроника, в городе „не осталось ни одного живого существа”; Безье разграбили и сожгли».¹²

Особенно характерны по своей социальной окраске слова Арчимбаута, когда во время праздника, захлебываясь от радости, он приветствует приближение карательной экспедиции Монфора, которая должна обеспечить поколебленные права собственности и защитить имения феодальной аристократии:

Бароны и богатей!

И на нашей улице праздник!

Май принес нам счастливую весть!

Монфор, герой Палестины,

Маккавею подобный

Доблестью львиной,

Жжет и громит вероломных ткачей

И скоро будет сюда!

Не бойтесь, рыцари, больше

Ни вил, ни дубья!

Мы вновь — господа

Земель и замков богатых!

Беззаботно отпразднуем ныне

Наступленье веселой весны!

«Бароны и богатей, — поясняет Блок в примечании к действию IV, сцене 3, — постоянный титул провансальской знати: „rics oms e baros”».¹³ Однако в качестве обращения к знатным людям он вовсе не имеет того специфического привкуса, как блоковское слово «богатей», подчеркивающее имущественное положение эксплуататорского класса; ср. выделенные нами слова: «Мы вновь — господа Земель и замков богатых». Тот же «имущественный» мотив — в черновой редакции в словах рыцарей, обещающих Арчимбауту свою поддержку против восставших крестьян:

Угрозы нам не страшны!

Всякий честный и доблестный рыцарь

Будет стоять за землю свою

И десятки вилланов изничтожит!..¹⁴

Социальный смысл всех этих мотивов драмы раскрывается при сопоставлении с современностью. Таким современным фоном,

определившим общественный опыт русского поэта, были революционное движение 1905 г., крестьянские восстания и карательные экспедиции для восстановления поколебленной помещичьей собственности. К этим параллелям с современными общественными отношениями Блок, как уже было сказано, относился совершенно сознательно. В своих заметках и пояснениях к драме он неоднократно возвращается к мысли, «что жизнь западных феодалов, своеобычная в нравах, красках, подробностях, ритмом своим нисколько не отличалась от помещичьей жизни любой страны и любого века»;¹⁵ «...помещичья жизнь и помещичьи нравы любого века и любого народа ничем не отличаются один от другого»;¹⁶ «Жизнь феодального замка была, разумеется, всегда одинакова, особенно в то время. Время — между двух огней, вроде времени от 1906 по 1914 год».¹⁷

Эта социально-историческая параллель была впервые подсказана Блоку E. В. Аничковым, ученым, склонным к социологическому анализу литературы и к модернизующим параллелям исторического прошлого с современностью. Записывая разговор с Аничковым в своей рабочей тетради, Блок отмечает: «А культура эта была вроде нашей крепостной, помещичьей (барщина и т. д.)» (тетр. 1, д. 106).

Чужими в этом помещичьем, феодальном мире являются только два героя — Изора и Бертран, оба демократического происхождения и именно потому сохранившие черты простой человечности, не свойственные «квадратному», по выражению Блока, укладу жизни господствующего класса феодального общества.¹⁸

Изора — «дочь простой швеи» из маленького местечка в Пиренеях, «демократка», как несколько раз подчеркивает Блок в своих замечаниях.¹⁹ «Из всех обывателей замка Изора одна — чужая, приезжая, и потому — без всякой квадратности».²⁰ Этим, в плане социальном, объясняется ее неудовлетворенность «... „квадратностью” всего уклада жизни замка и квадратностью его коренных обитателей»,²¹ ее томление по лучшему, более высокому и благородному человеческому существованию, воплотившееся в форму романтически беспредметной любовной тоски. Несмотря на победу Алискана над этими высокими чувствами героини, она, согласно объяснению автора, еще не изжила всех своих человеческих возможностей: «...судьба Изоры еще не свершилась, о чем говорят ее слезы над трупом Бертрана»;²² «...одна Изора остается на полпути, над трупом Бертрана, окруженная зверями и призраками, с крестом, неожиданно для нее, помимо воли, ей сужденным».²³

Бертран — тоже демократ. Согласно <Объяснительной записке для Художественного театра>, «... он — сын тулузского ткача и в жилах его течет народная кровь, кровь еретика [альбигойца], кафара».²⁴ «Сын простого тулузского ткача», как подчеркивается еще раз в его «Записках», он «с малых лет попал на службу в за-

мок графа Арчимбаута в Лангедоке».²⁵ За долгую службу граф посвятил его в рыцари, но это почти не изменило его положения в замке — положения презираемого всеми человека, «верного слуги», «несчастного сторожа пышного замка», «...он тяготится и своим положением в замке, и своим неудачливым прошлым, и главное — „вечным праздником”, который наполняет эту бездеятельную и оставляемую пока в покое сарацинами страну; зимнее ли безделье и его скука, или летние охоты, турниры, пляски, — все праздник».²⁶

Бертран, сочувствует простым людям, вилланам, которых граф травит собаками, «еретикам» ткачам, которых безжалостно истребляет Монфор:

... Враги нам эти люди,

Но все же чтут евангелье они

И рыцарей чужих не убивают

Исподтишка...

Графа он пытается предостеречь и удержать от бесчеловечного обращения с его «подданными». В разговоре с Гаэтаном они оба осуждают братоубийственный «крестовый поход» Монфора:

Брат, значит ты веришь,

Что в жилах у нас

Одна — святая французская кровь?..

Жестокий Монфор тем самым мечом,

Которым неверных рубил,

Братскую кровь проливает...

……………………………….

Я, как ты, не верю в новый поход,

Меч Монфора — не в божьей руке...²⁷

Это в идеологическом отношении важное для автора «патриотическое» место о единстве народа, которое противопоставляется простым человеком Бертраном узкому классовому эгоизму «баронов и богатеев», Блок комментирует в примечании к действию II, сцене 2: «Это не ходячее мнение; в то время, хотя и близкое к объединению Франции, большинство думало иначе, и Алискан, говорящий о „чужой и дикой Бретани” (действие I, сцена 3), является характерным выразителем обывательских мнений».²⁸ В <Объяснительной записке для Художественного театра> Блок, сам поэт-патриот, тогда уже создатель цикла «Стихов о России», более подробно развивает свою мысль, опять-таки не без параллелей с современностью: «Бертран любит свою родину, притом в том образе, в каком только и можно любить всякую родину, когда ее действительно любишь. То есть, говоря по-нашему, он не националист,²⁹ но он француз, для него существует ma dame France, которая жива только в мечте, ибо в его время объединение Франции еще не совершилось, хотя близость ее объединения он предчувствовал. От этой любви к родине и любви к буду-

щему — двух любвей, неразрывно связанных, всегда предполагающих ту или другую долю священной ненависти к настоящему своей родины, — никогда и никто не получал никаких выгод. Ничего, кроме горя и труда, такая любовь не приносит и Бертрану».³⁰

Социальная трагедия Бертрана, его «несчастье», заключается в том, что, сочувствуя бедным и угнетенным, он получает смертельную рану в бою против них, как «верный слуга» защищая своего господина и старый порядок феодального общества; так же как его личная трагедия заключается в том, что, любя Изору «нежной», возвышенной любовью, он умирает, охраняя ее земную страсть к пошлому красавцу Алискану.

Алискан является антиподом Бертрана и в социальном отношении, как в плане личном он его счастливый соперник в любви Изоры. В образе Алискана воплотилось все ненавистное Бертрану эгоистическое наслаждение жизнью владельцев замка, «вечный праздник» пиров и турниров. Несмотря на свою «мечтательность», этот «сын богатых помещиков», по объяснению автора, похож на графа Арчимбаута, «но с тою разницей, что у старого графа еще сохранились кое-какие обрывки понятий о родовой чести, а у этого — ничего нет, кроме изнеженности, свойственной молодым людям его поколения».³¹ Этого будущего Арчимбаута, лишенного грубой мужественности людей прошлого времени, Блок наделил наиболее враждебными для самого поэта чертами социального паразитизма изнеженной и упадочной эпохи, сознательно подчеркнув более глубокие социально-исторические аналогии между ненавистной ему культурой современного буржуазного декаданса и переломной эпохой начинающегося разложения феодальных отношений на Западе: «Крестовые походы совершенно вышли из моды, раздували их папы и авантюристы, а у молодых людей появились длинные, почти женственные одежды, т. е. они изнежились внешне (вследствие внутреннего огрубения и одичания — вроде наших декадентов)».³² Ср. мечтания, которым предается молодой паж во время ночной стражи, перед посвящением в рыцари:

Эти нежные губы подобны

Прихотливому луку Амура,

Или — алым Изоры устам...

Их мне прятать под маской железной!

Этот розовый ноготь ломать

Рукоятью железной меча!..

Или еще:

Этим ли пальцам красивым сжимать

Грубое древко копья?

Нет, не на то я рожден! —

Куда, говорят, в счастливом Аррасе

Вежливей люди, обычаи тоньше и моды красивей!

Там столы утопают

В фиалках и розах!

Там льется рекою

Душистый кларет!

Дамы знают науку учтивой любви!..

Почти как намеренная пародия на модный «аморализм» эпохи декадентства звучат слова юного пажа:

«Ревность — отсталое чувство», —

Сказано, помнится, в книге латинской,

Что мне отец из Рима привез...³³

В противоположность Бертрану Алискан, только что посвященный в рыцари, «не выходит в поле» против восставших, хотя бой ведется за сохранение его имущества и социальных привилегий. В первоначальной редакции он бежит «в суматохе», увлекая за собой Изору. В окончательной редакции он приходит на свидание с Изорой после того, как Бертран сразился за нее с восставшими, и с помощью Бертрана проникает в ее опочивальню.

В процессе драматического оформления этих социальных мотивов в их взаимодействии с основным любовно-романтическим сюжетом пьесы известное влияние оказали на Блока «Сцены из рыцарских времен» Пушкина. На связь между этими произведениями обратил внимание С. М. Бонди,³⁴ но его сопоставления могут быть расширены, если понимать влияние не как механическое «заимствование» мотивов, а как более общее и широкое воздействие художественного образца.

Герой драматических сцен Пушкина Франц, сын богатого суконщика, влюблен в прекрасную «шателен» Клотильду, сестру владельца замка, знатного рыцаря Альберта. Клотильда, подобно Изоре, «скучает», мечтая о любви, видит волнующие сны, и прислужница Берта развлекает ее разговорами на любовные темы. Мечтая о рыцарских подвигах, Франц поступает «оруженосцем» («конюшим») к Альберту, который обещает со временем посвятить его в рыцари: «многие так начинали». Но для рыцарского общества и для своей дамы сердца Франц по-прежнему остается социально неполноценным (как Бертран): он «мужик, подлая тварь». Клотильда презирает его, хотя и спасает ему жизнь своим заступничеством (как Изора спасает поверженного в турнире Бертрана).

Вместе с тем Франц — певец, «миннезингер». На пиру в замке графа Ротенфельда, жениха Клотильды, он поет балладу о «бедном рыцаре» («Жил на свете рыцарь бедный...»), представляющую сублимированное воплощение идеи рыцарской любви и служения даме и его собственной судьбы. С. М. Бонди правильно обратил внимание на перекличку с драмой Блока. «Бедный сторож» Бертран — идеальный рыцарь-любовник, как герой баллады Пушкина. «Рыцарь бедный» — первое из заглавий, которые Блок взвешивал в процессе создания своей драмы.³⁵ С возгласом «Святая Роза!» Бертран бросается на войско графа Тулузского, защи-

щая свою даму (ср. у Пушкина: «Lumen coeli, Sancta Rosa! Восклицал он, дик и рьян...»).

Но в отличие от Бертрана оруженосец и певец Франц, оскорбленный грубым высокомерием владельцев замка, уходит от своих хозяев и становится во главе народного восстания — «вассалов, вооруженных косами и дубинами». Тем самым личный конфликт развертывается в социально-исторический. Такой социально-исторический фон наличествует и у Блока в действии IV: не случайно короткая сцена «жакерии», восстания крестьян под предводительством Франца, в которой «подлый народ» сперва побеждает своих угнетателей, а потом в страхе разбегается при появлении нового отряда рыцарей, в сценическом отношении напоминает аналогичную сцену в пьесе Блока и, может быть, способствовала художественной кристаллизации его творческого замысла.

Здесь, однако, как в примере с «Тристаном и Изольдой» Вагнера (см. выше, с. 257), речь может идти не об источниках или материалах, использованных Блоком в его пьесе, а о литературном влиянии, которое помогло ему художественно оформить пьесу. В подобных случаях нельзя говорить с полной уверенностью о степени и характере такого влияния: черты художественного сходства несомненны, но они расплывчаты и не поддаются точному учету. Эти произведения великих предшественников, в разном смысле родственные Блоку, по-видимому, вдохновляли поэта в процессе создания драмы «Роза и Крест» и сыграли известную роль в реализации его поэтического замысла.