ЖЕЗЛ «ПОХИТИТЕЛЬ ДУШ»

Известие, что Ванька в Дубодаме, облетело Тибидохс мгновенно. Вечером Зал Двух Стихий напоминал разоренный муравейник. Не было обычного дележа скатертей, не было шуток и смеха. Гуня Гломов, окруженный целой свитой поклонниц, рвался в Магщество открутить Кощееву черепушку. Лиза Зализина явилась на ужин в темном траурном платье с вуалью, так что ее сперва даже приняли за Недолеченную Даму. И это несмотря на то, что теперь Недолеченная Дама все больше носила платья с розанами и пышные юбки.

Зализинская кукушка бестолково летала по залу, не узнавая хозяйку в трауре. Наконец узнала и уселась к ней на плечо.

– Эй, кукушечка, сколько Ваньке жить осталось по милости этой дуры? – громко спросила ее Лизон.

Кукушка вначале промолчала, а затем, засомневавшись, все же выдала одну половинку «ку», зажилив вторую.

– Ах, – сказала Лиза. – Я так и думала! Это такой кошмар, что просто слов нет!

– Вот уж точно бедная Лизон! Если б она не была такая манерная, возможно, мне б и было ее жалко! – фыркнула себе под нос Гробыня.

А Лиза тем временем уже подплыла к столику Тани.

Таня даже не смотрела на нее. С ней произошло то, что происходило всегда: страдая, она загоняла свою боль вглубь, в душу, а на людях словно деревенела. Некоторым, невнимательным, этого было достаточно, чтобы называть Гроттер бессердечной и черствой.

– Татьяна, я тебя проклинаю! На тебе кровь Пуппера и несчастья Ваньки! – томно сказала Лиза, обращаясь к ней.

– А на тебе сейчас будет яичница с кетчупом! – мрачно произнесла Таня, протягивая руку к тарелке.

Зализина поспешно удалилась. Она еще по драконболу усвоила, что у Гроттер слова не расходятся с делом.

Примерно в середине ужина Графин Калиостров, все еще не покинувший Тибидохс, сунулся было в Зал Двух Стихий, чтобы немного поиграть на нервах Сарданапала.

– Подумать только: один из учеников школы докатился до Дубодама! Какой позор! Академик, позвольте выразить вам свое искреннее сочувствие! – сказал он, прижимая руку к груди.

– Валяйте, выражайте! – хмуро проговорил Сарданапал.

Графин ловко извлек из воздуха длинный свиток пергамента:

– От имени Генерального совета Магщества, лично Бессмертника Кощеева и от моего собственного имени позвольте мне зачитать соболезнования…

– От чьего имени? – переспросил вдруг Сарданапал.

– Простите?.. – удивился Калиостров. – Я сказал, от Генерального совета Магщества и моего со…

– Нет, там было еще одно имя. Бессмертник Кощеев, я не ослышался? И этот… этот червь еще осмеливается глумиться! – закипел академик.

– Не говорите ничего лишнего! Умоляю вас! Господин Кощеев крайне жалеет, что ради восстановления справедливости… – залебезил Графин.

Усы академика гневно запрыгали. Щеки его порозовели.

– Позвольте-ка побеспокоить! – сказал он и, выдернув из рук Калиострова пергамент, разорвал его.

– Вы за это ответите! Это официальный документ! Попытка примирения между Тибидохсом и Магществом! – пискнул Графин.

Рядом упала скамья. Это встал Тарарах. Он отодвинул преподавательский столик, засопел и боком стал надвигаться на Калиострова.

– Щас помиримся! Сперва подеремся, а там и помиримся! – сказал он.

Но Тарараха опередила Медузия. Она даже не стала вставать. Лишь волосы на ее голове зашипели, а зрачки расширились так, что заняли всю радужку.

– Считаю до нуля, и кто-то отправляется за Жуткие Ворота проявлять чудеса геройства! Ноль! – спокойно произнесла Медузия и подняла перстень.

– Не-е-ет! – завопил насмерть перепуганный Графин. Прыгая зигзагами и спасаясь от воображаемой искры, он метнулся за дверь, а еще через минуту яркая красноватая вспышка доказала, что он телепортировал.

– Да, не герой оказался. А такой мужчина был обходительный. Рыцарь, ручки целовал… Каждый пальчик, бывало, обмусолит и что-нибудь приятненькое скажет… Фисташковый там, шоколадный, мармеладный, сахарный… – грустно сказала Великая Зуби.

Готфрид Бульонский ревниво чихнул в гречневую кашу. Копье, не знающее промаха, само собой запрыгало, стуча по полу древком.

– Утихни, Готфричка! Я же тебя люблю! Ты у меня единственный, – утешила его Зуби и, честно задумавшись, добавила: – В своем роде…

– Да, жаль, что Кощеев бессмертен! Я б его… – протянул Тарарах. – Иглу-то свою так запрятал, что и не отыщешь! Еще когда лукоморский дуб молнией не спалило – проверяли наши ребята: нету там сундука. Ни под дубом, ни на дубу, ни под алатырь-камнем – нет и не было. Дезинформацию, гадина, пустил, чтоб в сказки просочилось. Всех одурачил!

– Бессмертие – отличный способ сделать из дурака подлеца. Никакого тебе ограничения во времени, ничего… Год за годом, месяц за месяцем – совершенствуйся, пока совсем не оподлеешь! – буркнул академик Черноморов.

После ужина Таня, Пипа и Гробыня вместе возвращались в комнату. Несчастье, случившееся с Ванькой, если не примирило их, то на время сгладило все разногласия. С ними шел еще Баб-Ягун.

– Не, Ваньку надо освобождать, это точно! Если за неделю он будет стареть на год, то что же это получается? Через полгода он будет уже как дядя Герман! Из него же труха посыплется!

– Из папули труха не сыплется! – недовольно сказала Пипа.

– Это я для наглядности! – пояснил Ягун и принялся строить прожекты, как освободить Ваньку.

Его планы были столь же глобальны, сколь и невыполнимы. Вначале он предлагал взорвать Дубодам, затем сровнять с землей Магфорд и, наконец, потребовал у Пипы, чтобы она уговорила папулю объявить Магществу войну и бросить на Бессмертника Кощеева легионы вампиров.

– Не-а, какая там война! – отмахнулась Пипа. – Папуля говорит: вампиры обленились. Сидят у себя в Трансильвании, пьют консервированную кровь и строят козни против комаров. Эти кровососы, мол, претендуют на их пищевую базу… От силы удастся собрать вампиров с сотню, да и те сдадутся, не успеет Кощеев произнести Абордажис экз заолис…

Ягун кинулся затыкать Пипе рот рукой:

– Ты что, заболела? Зачем ты это вслух произносишь? Хорошо еще, с долгими гласными напутала!

– А что такое?

– Это же заклинание глобального уничтожения! Ты еще атомную боеголовку попроси в песочнице поиграть!

– Не дергайся, Ягунчик. Пускай говорит что хочет. Это заклинание высшего уровня посвящения. У нее магии не хватит! – небрежно отмахнулась Гробыня.

– У меня? Ха! У меня-то как раз хватит, если меня взбесить хорошенько! Кто-нибудь хочет попытаться? – самодовольно заявила Пипа.

Тане невыносимо было слушать, как Пипа и Гробыня болтают как ни в чем не бывало. Как они вообще могут притворяться, что ничего не происходит, когда Ванька, ее Ванька, там, в Дубодаме, где стены из магического камня и красные глаза де ментов капля за каплей высасывают из него жизнь и молодость?

Она убежала и, опередив всех, первой оказалась у дверей. Еще из коридора она услышала внутри озабоченную возню и пыхтение. В комнате явно что-то происходило. Решив, что магнетизеры с Хадсоном вновь нагрянули с обыском, Таня энергично дернула на себя дверь. Ну сейчас она им покажет!

– Quod licet Jovi, non licet bovi![7] – успокаивающе забубнил перстень Феофила Гроттера. Прозорливый прадед явно знал что-то наперед.

Таня ворвалась в комнату и изумленно замерла на пороге. Футляр ее контрабаса был выдвинут на середину комнаты. Возле футляра, лежа на животе, обреченно брыкался кто-то долговязый, кто-то, кто никак не мог высвободить из футляра голову.

– Хадсон? – с сомнением спросила Таня, поднимая руку с перстенем, чтобы выбросить боевую искру.

Туловище перестало брыкаться.

– Какой, к Чуме, Хадсон? Это же я, Жикин! Сделай что-нибудь со своим чертовым футляром: он меня не отпускает! – жалобно просопели из футляра.

– Жикин? Как ты здесь оказался?

– Крышка меня защемила! Вот свинья такая, на людей кидается!

– Э, нет! Это люди на него кидаются! – сказала Таня.

Она начинала осознавать комизм ситуации. Жикин не только не мог освободиться, но не способен был даже причинить футляру хоть какой-то вред. Драконья кожа футляра поглощала любые боевые искры. Когда же Жикин пытался применять кулаки и ногти, футляр слегка прижимал крышкой его шею, заставляя Жору притихнуть.

– Вот оно – мастерство! Надо ж было так сделать! Ай, я, ай, умница! – с пафосом сказал перстень. В минуты крайнего самодовольства прадед всегда прибегал к русскому языку.

В комнату зашли Баб-Ягун, Гробыня и Пипа.

– Ого, полный футляр воришек! Чьи это хорошенькие ножки? – насмешливо поинтересовался Баб-Ягун.

Жикин злобно взбрыкнул, пытаясь попасть ему пяткой в нос. Баб-Ягун наклонился и, взяв Жикина за шиворот, выволок его из футляра. Футляр был не против. Местный красавчик ему порядком наскучил.

– Да это же дядя Жора! Что ты делал в футляре, дядя Жора? Решил тайком обучиться игре на контрабасе? Швабры с пропеллером уже вышли из моды? – спрашивал Баб-Ягун.

– Не скажу я ничего! Отстаньте от меня! – огрызнулся Жикин и тотчас, тревожно косясь на разгневанную Гроттершу и кулаки Ягуна, выложил все. Он и без вещего стеклышка усек, что дело запахло керосином. Его будут бить, и, возможно, даже по классическому носу…

– Значит, ты считал, что пенсне Ноя в контрабасе старого Фео? Его там нет. Можешь не сомневаться, я бы знала, – сказала Таня, когда он закончил.

– Поправка – не само пенсне, а разгадка! Не думаю, что «Первомагия Ноя» могла солгать. Скорее уж соглал этот типчик! – поправил Ягун.

– Клянусь седьмой женой моего папы, я сказал правду! Мне можно идти? У меня свидание с Пупсиковой! Э-э… сугубо деловое! – заявил Жикин, с тревогой глядя на Пипу.

– Ишь ты какой! Прям изменщик коварный! Топай, топай давай! – возмутилась Дурнева-младшая.

Жикин неопределенно передернул плечиками, показывая, что да, он такой, какой есть, и едва ли будет другим.

– Ладно, брысь отсюда! – разрешил Баб-Ягун.

Жикин торопливо побежал, высоко вскидывая худые коленки.

– Стой! – крикнула ему вслед Таня. – Ты кое-что забыл! Отдай стеклышко!

Жора остановился:

– Не отдам! Зачем вам?

– На спрос! А кто спросит – тому в нос! – твердо сказал Ягун.

Жикин засомневался, но все же слово «нос» перевесило.

– Да нате, нате! – крикнул он, и Таня, вскинув руку, поймала блеснувшее стеклышко. Для пробы она посмотрела сквозь него на Жикина, но не увидела ничего интересного – одного только надутого павлина на фоне расплывающегося серого пятна.

– Он подлец, ка-акой подлец! А я-то, дура, думала… – разочарованно сказала Пипа, глядя в спину улепетывающему Жикину.

– Подлец? Жорик-то! Не, подруга, ты хватила. Какой Жорик подлец? Просто он нравственно приспособленный человек, – с иронией поправила Гробыня.

Вскоре Пипа и Гробыня куда-то ушли, а оставшийся в комнате Ягун принялся фонтанировать идеями.

– Помнишь, Тарарах как-то рассказывал, что в Средневековье существовал рог «Повелитель погибших легионов». Если б нам его раздобыть! Вообрази, мы трубим в рог, и немедленно восставшие из праха римские легионы идут маршем на Дубодам. Гремят трубы, летят стрелы, в стены ударяют тараны… Воображаю себе грустных де ментов, пекущих картофелины в углях на месте своего главного каземата! – Ягун радостно фыркнул.

– А Ванька?

– Ваньку мы заберем с собой, ясное дело. Узнать бы только, в какой он башне! – крикнул Ягун и умчался к Тарараху советоваться.

Таня только головой покачала. Она заранее знала, что план невыполним. Древние артефакты весьма своенравны. Знаменитый рог в последние пятьсот лет никто не видел, и не факт, что кто-нибудь увидит его в последующие пятьсот. И уж точно он не отыщется в пыльной берлоге Тарараха.

Внезапно Таня вспомнила про пенсне и в смутной надежде, что оно как-то поможет Ваньке, посмотрела сквозь него на футляр с контрабасом. И – чудо… Точнее, чудом было именно отсутствие чуда. Если остальные предметы, увиденные в стекле, преображались, перетекали из одного в другое, то контрабас оставался неизменным – сам собой. Зато футляр… Таня увидела свернувшегося дракона. Он был огромен. Не так массивен, как Гоярын, но очень ладный и, вероятно, стремительный. У него была длинная шея с зазубринами и узкая голова, защищенная пластинами и наростами. Кожистые крылья имели розоватый оттенок – сквозь них видны были узлы связок. От нижней челюсти отходили несколько коротких усов. Пораженная, каким образом дракон может поместиться в комнате, ведь он был размером с добрую башню, Таня опустила руку с осколком. И вновь на полу лежал лишь контрабас в футляре.

«Вот и ломай себе голову – то ли это память драконьей кожи, то ли дед сильно не мудрил и просто заколдовал дракона. Широкая была натура, творческая. В мелочовке не увязал. Нужен футляр – даешь дракона. Нужен контрабас – даешь Ноев ковчег», – подумала она.

– Дед, почему так? Где тут пенсне Ноя? Где подсказка? Ты ведь знаешь, не заставляй меня мучиться! – с надеждой спросила Таня.

Перстень промолчал, только хмыкнул. Старый упрямый Феофил явно не собирался открывать тайны. Или не мог. В конце концов, перстень вмещал лишь некую, весьма незначительную часть его многогранной личности.

Долго, очень долго Таня разглядывала контрабас сквозь осколок стекла. И по-прежнему ничего не видела. Неожиданно она ощутила, что стеклышко начинает темнеть и нагреваться в ее руке. От одного края до другого прошла тонкая, едва заметная трещина, которая, впрочем, немедленно затянулась, едва Таня перестала смотреть на контрабас. Магические предметы всегда смело относятся к условностям бытия, значительно отличаясь этим от всех прочих предметов.

Таня вскочила. Она поняла, что совершает какую-то ошибку. Осколок пенсне Ноя определенно не хочет или не может показывать ей контрабас, и корни причин этого странного упрямства уходят глубоко в века.

– И что же? Мы ничего не сделаем, чтобы его спасти? Ничего-ничего? – с негодованием спросил Баб-Ягун. Он уже почти полчаса был в кабинете Сарданапала и все никак не мог добиться никакой определенности.

Усы Сарданапала раздраженно встопорщились.

– Ягун, мы предпринимаем все, что возможно. Я говорил это и Ягге, и вот теперь тебе! Медузия, Зуби, Поклеп и я используем все наше влияние, чтобы вытащить Ваньку. Но то ли никакого реального влияния у нас нет, то ли Магщество предпочло ослепнуть и оглохнуть… Я даже думал подать в оставку, но наверняка ее примут раньше, чем пергамент с моим заявлением попадет на стол Бессмертнику Кощееву. А если у Тибидохса будет новый глава, боюсь, от этого мало кто выиграет.

– Но должен же быть выход!

– Должен. Но я его не вижу, – грустно сказал академик. – Магфорд с его вечными закидонами и железобетонными принципами я еще могу понять! Шут с ним! Но Магщество!.. Знаешь, порой я просто не представляю, чем оно руководствуется! Или, вернее, представляю. Но тогда мне становится совсем худо, потому что я предпочитаю не думать о людях слишком плохо.

– Плевать на Магщество! Мы же можем просто выкрасть Ваньку! Взломать ночью все двери, сковать де ментов магическими кандалами! – крикнул Баб-Ягун.

Сарданапал усмехнулся:

– Ты идеалист, мой мальчик! Взломать двери! Для серьезного мага это не сложнее, чем разгрызть орех. Так вот: никаких запертых дверей внутри Дубодама нет. Только наружные ворота.

– Но если все так просто…

– Слишком просто – и потому бесполезно! Ты думаешь, Дубодам тюрьма для тела? Дубодам – тюрьма прежде всего для души. Своей магией Дубодам приковывает душу к одному какому-то месту и держит ее там, истязая и заставляя душу страдать, а тело стареть. Пленнику уже не до побега… Если бы я очень постарался и полистал кое-какие книги, уверен, мне даже удалось бы перенести Ваньку в Тибидохс. Это было бы непросто, но могло бы получиться. Но лишь тело! Его душа осталась бы в Дубодаме, и мы ничего не смогли бы с этим поделать, поскольку нам не известно заклинание заточения. Дубодам строился во время магических войн именно как тюрьма для душ, строился тогда, когда опытные боевые маги могли иметь по три-четыре тела, не считая астральных двойников… Только тогда мог возникнуть Дубодам, это проклятие магического мира!

Вскоре после того, как Ягун ушел, к Сарданапалу заглянул Поклеп. Он был сильно не в духе, и, как всегда в таких случаях, из ушей у него пахло серой. Милюля грозила уйти к водяному, у которого очень громко булькало в пузе. Другие достоинства у него отсутствовали. Впрочем, женщины редко выбирают людей достойных. Так Поклеп и сказал академику.

– Мерзкие вещи творятся у нас в школе! – заявил Поклеп. – Сегодня ночью с Главной Лестницы пропал портрет Ноя… Позднее мне удалось обнаружить раму. Только раму. Она была разломана, и из обломков выложено ТГ. Если это Гроттер украла портрет, то эту скверную девчонку надо снова перевести на темное отделение.

– Ты сам в это не веришь, Поклеп! – спокойно ответил академик.

Завуч нервно вскинул глаза-буравчики.

– Пусть не верю, но зачем тогда выкладывать ее инициалы? Что это такое, как не желание похвастаться преступлением?

Сарданапал дернул себя за ус.

– Это плохой знак. Думаю, девочке что-то грозит, а Ной пытается предупредить нас. Ведь рама – часть его портрета, над которой он тоже имеет власть. Погоди, сейчас посмотрим… Странно, что мы не сделали этого раньше. Признаться, мне всегда жутко туда заглядывать.

Сарданапал надел перчатки из толстой бычьей кожи, подошел к клетке с черномагическими книгами и открыл дверцу. В тот же миг ящерицы, пауки и змеи рванулись наружу, но академик, видимо, имел большой опыт. Отбросив все лишние, превратившиеся в гадов книги заклинанием Пошли вонус, он выхватил из кучи книг-оборотней неповоротливую черепаху и, бросив ее на стол, метнул в нее одну за другой две зеленые искры. После первой искры черепаха стала разбухать, а после второй превратилась в толстый истрепанный том с осыпавшимися от старости и точно изъеденными краями.

Поклеп заморгал встревоженно, как разбуженная сова.

– Книга Смерти. А вот меня искать не надо – я суеверен! – пробурчал он.

Чем-то Книга Смерти напоминала телефонный справочник, потому что, листая страницы, академик деловито бубнил:

– Бах… Барбаросса… Брамс… Где же это? Варнава… Гумбольт… Гиннесс… Грабарь… Гроттер! Странно… очень странно… Здесь есть все Гроттеры – Леопольд, Феофил, но нет нашей Тани.

– Может, она выйдет замуж? Будет какая-нибудь Таня Валялкина? – предположил Поклеп.

– Нет, – покачал головой Сарданапал. – Книга Смерти не терпит путаницы. Здесь есть все – абсолютно все, кроме богов и бессмертных. Но наша Таня не бессмертна и тем более она не бог.

– Но это же хорошо! Значит, ей ничуть не грозит? – неуверенно спросил Поклеп.

Академик покачал головой:

– Ничего хорошего, поверь мне! Кроме Тани, в этой книге есть только одно исключение из правил. Неприятное исключение. Я бы даже сказал, роковое.

– И кого еще там нет? – нетерпеливо спросил завуч, ненавидевший долгие предисловия.

– Чумы-дель-Торт, – сухо ответил Сарданапал.

Таня сидела за столом и, думая о Ваньке, неосознанно чертила в тетради по нежитеведению его профиль. Ванька выходил мучительно похожим, но одновременно это был словно и не он. Чего-то в этом рисунке не хватало, и этим чем-то была сама суть Ваньки – его улыбка, желтая майка, случайные фразочки – все, что было в нем нелепого и родного.

Таня никак не могла свыкнуться с мыслью, что Ванька в Дубодаме, где медленно умирает, а жизнь между тем продолжается, как будто ничего и не произошло. Идут лекции. По коридорам Тибидохса ходят ученики, даже отсюда слышен их смех. Все так же ревут в ангарах молодые драконы и плещутся в озерцах русалки. Все так же, да не так. Почему-то после гибели Пуппера у Тани не было такого ощущения. Да и вообще ощущения гибели не было, а нечто другое, смутное…

Неожиданно в дверь кто-то постучал.

– Кто там? Ягун, ты? Зайди попозже! – крикнула Таня. Ей не хотелось никого видеть.

Никто не ответил, но стук повторился. Пожав плечами, Таня потянула ручку. Ей пришло в голову, что это очередной фокус Пипы. Дурневская дочка еще в Москве обожала закрывать дверной глазок ладонью, а потом орать: «Вооруженное ограбление!»

Но это была не Пипа. В комнату, пошатываясь, ввалился Генка Бульонов. Он был бледен. Волосы прилипли к потному лбу. Одежду покрывал толстый слой грязи. От него пахло подвальной сыростью и хмыриными нечистотами. Одну руку Генка зачем-то держал под одеждой.

– Помоги! – прохрипел он. – Меня преследуют!

Таня кинулась к Бульонову. Она была от него уже в полушаге, как вдруг что-то – позднее она даже не могла объяснить, что именно, – заставило ее отпрянуть.

Генка медленно поднял голову. В его глазах зажглось нечто новое. Теперь это было уже не страдание. Ненависть. Ярость. Внезапно Бульонов расхохотался. Тело его затрепетало, забулькало – как же мало в нем было от прежнего долговязого и неуверенного Генки. Сейчас в осанке его появилось что-то старушечье.

– А, сообразила? Что ж – так даже лучше! Получи! – крикнул Бульонов. Он высвободил ту самую спрятанную под одеждой руку, и Таня увидела в ней короткий жезл, заканчивающийся глазным яблоком.

Поняв, что он сейчас ударит ее концом жезла в грудь, Таня рванулась назад, перескакивая через бестолково наваленные чемоданы Пипы. Дочка дяди Германа каждые пять минут рылась в них в поисках какой-нибудь маечки, в существовании которой сама не была уверена. Приходилось срочно вызывать купидона и отправлять его с запиской в Москву, к мамуле. Зная, как щедро расплачиваются Дурневы, за окном вечно вертелось с полдесятка крылатых младенцев.

И вот теперь чемоданы оказались очень кстати. Перескакивая через них, Таня оторвалась от Бульонова, который, поскользнувшись, неуклюже растянулся на животе, выронив жезл.

Воспользовавшись его замешательством, Таня метнулась было к двери, но Бульонов успел схватить ее за лодыжку. Она упала, больно ударившись лбом о ножку своей же кровати. Падая, Таня увидела, что Генка уже на ногах и нашаривает жезл.

Таня торопливо поползла к двери, понимая, что не успевает. Когда Бульонов настиг ее, она сделала единственное, что могла: заслонилась футляром с контрабасом. Жезл с силой ударил по футляру, заставив струны спрятанного внутри контрабаса загудеть низко и возмущенно.

Бульонов уже заносил руку для нового удара, но тут ослепляющий зеленоватый свет залил комнату. Генка закричал и поднес руку к глазам.

Когда Таня снова обрела способность видеть, она поняла, что сидит на полу, продолжая все так же сжимать футляр. Бульонов пытался подползти к ней на животе, но не мог. Его пальцы лишь царапали линолеум. Он даже не мог поднять руку с зажатым в ней жезлом.

– Проклятье! Какое неуклюжее тело! Ненавистный контрабас! Когда же наконец Гроттеры перестанут мне мешать? – прохрипел Бульонов.

– Чума-дель-Торт! – крикнула Таня. Хотя голос и был другим, изменился тембр, окраска – его невозможно было не узнать.

– Ты угадала! Я давно добралась бы до тебя, но мальчишка сопротивлялся. Я теряла власть над ним прежде, чем мне удавалось добраться до жезла. Он был здесь в тайнике под школой, но нужно было рыть руками землю, откидывать камни. Ненавижу эти трусливые тела, которые боятся боли! Тела, у которых инстинкт самосохранения сильнее разума! Стоило мальчишке сломать хотя бы жалкий ноготь – он приходил в себя! Сколько раз мне хотелось доверить все хмырям, но невозможно – первый раз жезл могла взять в руки лишь я… Защитная магия – я сама когда-то наложила ее.

Захваченное тело с усилием приподнялось на локтях. Оно едва могло смотреть на льющийся от контрабаса зеленоватый свет. Глаза у него слезились.

– Хочешь сделку?

– Я не вступаю в сделки с тобой!

Лицо Бульонова перекосилось, точно в минуту агонии. Из уголка рта потекла слюна. Вероятно, Чума-дель-Торт собиралась поморщиться, но слегка не рассчитала с лицевыми мышцами.

– Я отдам тебе Валялкина, это вялое ничтожество, которое тебе так дорого, – прохрипела она.

– Лжешь! – крикнула Таня. Никого в жизни она так не ненавидела, как эту мерзкую убийцу. Но и ни в ком так не нуждалась…

– Я не требую мне верить! Мы заключим договор и скрепим его нерушимой клятвой. Ты и я. Я помогаю тебе освободить Валялкина из Дубодама – ты отдаешь мне свое тело. Если хочешь – я даже позволю провести вам вместе пять минут. Не больше.

– Зачем тебе мое тело? Вселись в какого-нибудь хмыря. Ты же захватила Бульонова!

– Бульонов? – Чума рассеянно взглянула на свои новые руки и ноги. – Это лишь временное, жалкое пристанище. Единственное, во что я смогла переселиться из мира мертвых. Вскоре мне придется покинуть его, предоставив парня его собственной судьбе. Мне нужно только твое тело. Никакое другое не подойдет. Нас с тобой связывает нечто большее, чем старая вражда. Мы стороны одной медали, свет и тьма. Пока есть я – есть ты. Пока существуешь ты – существую я. И есть еще кое-что, о чем тебе пока знать не стоит. Ну же… по рукам?

– Как ты вернешь мне Ваньку? – кусая губы, спросила Таня. Она могла думать только о Ваньке и ни о ком больше.

– Я верну? – прошипела колдунья. – Ты не поняла меня. Я и не собиралась никого возвращать. Я лишь научу тебя, как проникнуть в Дубодам и как вытащить оттуда любителя никому не нужных зверушек… Ну же? Да или нет? Что ты молчишь – испугалась? Или детка с белого отделения готова жертвовать своей жизнью только на словах?

Таня с ненавистью посмотрела на нее. Она решилась.

– Хорошо. Я отдам тебе свое тело, но только когда Ванька будет жив, невредим и свободен – и я целый час, слышишь, не меньше, смогу смотреть на него.

– Целый час – это много, но так и быть… Можешь даже гладить его по головке, целоваться или штопать ему маечку. Все, что угодно! – хмыкнула Чума.

Таня рывком приоткрыла крышку футляра. Ослепительное зеленоватое сияние заставило Чуму, щурясь, трусливо отползти назад, в тень.

– Не смей учить меня, убийца! Еще одно условие – и ничего не будет! – сказала Таня.

– Отлично! Пусть будет так, как ты хочешь, только закрой футляр! Разрази громус! Клянусь! А теперь ты клянись! – поспешно проговорила Чума.

– Разрази громус! Я отдам тебе тело, если ты проведешь меня в Дубодам к Ваньке! – громко произнесла Таня.

Вспыхнула зеленая искра.

– Vita brevis!..[8] – в ужасе воскликнул перстень Феофила Гроттера.

Чума-дель-Торт осклабилась:

– Вот ты и поклялась! Сделка заключена, клятва скреплена искрой… Обратное течение невозможно. Носи пока свое тельце, девочка! Недолго уже осталось! И смотри: бережнее с ручками, бережнее с ножками, чтоб все было как новенькое – я не люблю бэушный товар… И, разумеется, никому не говори о нашей сделке. Или ничего не будет. Я не хочу, чтобы Сарданапал или Зуби мне мешали.

– Ближе к делу! Как мне найти Ваньку и вернуть его?

– Возьми жезл и лети в Дубодам. Решетка наверху одной из башен не защищена заклинанием. Ты узнаешь ее по особому рисунку. Она там похожа на паутину. Ты проникнешь внутрь. Дубодам покажется тебе пустым, почти заброшенным, но помни – это обманчиво. Не прикасайся ни к одному предмету, который там увидишь, и уж тем более не пытайся унести что-нибудь с собой! Никаких дверных молотков, никаких книг, никаких перстней, никакого оружия – ничего. Запомнила?

– Да!

– Тогда запомни еще. Существуют вещи, невозможные в Дубодаме. Вернуться туда, откуда ты пришел, и поднять то же, что ты уронил. То, что ты поднимешь, – будет уже чем-то другим, оно изменится, и один Дубодам знает, чем станет. Не верь ничему, и прежде всего своим глазам. Когда идешь вперед – не оглядывайся, как бы страшно тебе ни было. Помни: всякий твой шаг в Дубодаме создает новую реальность, которая существует лишь до следующего твоего шага. Внутри магической тюрьмы не действуют привычные законы. Маги, которые призвали Дубодам в наш мир, не задумывались о последствиях. Дурачье! Они впустили в мир нечто такое, о чем сами имели очень приблизительное представление.

– Разве не с тобой они воевали? – спросила Таня.

Чума-дель-Торт пожала плечами. Она сделала это неловко, как театральная кукла.

– Теперь это уже не важно. Не одна я проливала кровь. Это делали и те, которые теперь пытаются представить себя святыми. И это меня особенно бесит. Когда я получу твое тело, я постараюсь с ними расквитаться и сделаю это, поверь… Теперь о де ментах. Ты должна знать кое-что о них. Де менты часть Дубодама. Они появились вместе с ним, пришли из другой реальности, о которой даже мне мало что известно. Они могут существовать только в Дубодаме и нигде больше. Если когда-нибудь Дубодам исчезнет, вместе с ним исчезнут и де менты. Они не люди и не маги. Убитые, они через некоторое время обретают повторную жизнь. Чем-то они сродни мне. Сердца их не бьются, но они не мертвы. Они не призраки, но проходят всюду. Боевая искра остановит их лишь один раз – и то ненадолго. Сомневаюсь, что их может напугать чье-то мужество, но запомни: твой страх сделает де ментов сильнее.

Голос Бульонова стал почти неразборчивым. На мгновение в глазах у Генки мелькнул ужас, и он вскинул руки к лицу. Таня поняла, что Чуме совсем непросто удерживать власть над телом, пока собственное сознание Бульона хоть слабо, но борется. Все же Чума справилась. Глаза Бульонова погасли, руки опустились, и тот же мерный голос продолжал:

– Надеюсь, ты сумеешь найти Ваньку. Только не ожидай, что он тебя узнает. Сейчас он едва ли помнит даже свое имя… Ты коснешься жезлом Ванькиной груди, и жезл втянет его душу. Потом уйдешь из Дубодама с жезлом. Де менты, убедившись, что Ванька умер, а именно так это и будет выглядеть, – надеюсь, вернут его тело в Тибидохс или выбросят в океан. У них странное отношение к смерти. Мы будем наготове и подберем его, если нас не опередят акулы. – Тут Чума как-то странно и крайне двусмысленно хихикнула. – Дальше ты коснешься Ванькиной груди обратной стороной жезла. При этом ты должна обвести магическим перстнем вот эти три руны. Жезл вернет душу – и вперед, за цыганской звездой кочевой! Я научу тебя заклинанию отказа от своего тела. В противном случае подойдет и жезл, хотя это будет чуть более болезненно.

– Как мерзко! Ваньку бросят в океан! – пробормотала Таня.

– Темная магия – это темная магия, – непреклонно сказала Чума. – Я не обещала, что все будет легко и пушисто. Этого в нашей сделке не было… Не существует никакого другого способа, чтобы Ванька мог покинуть Дубодам. Только если Магщество сообщит особое заклятие, чего оно, безусловно, не сделает. Ну, ты согласна?

– Да.

– Прекрасно! Тогда приступай! Я вновь появлюсь, когда пробьет мой час…

Чума-дель-Торт разжала руку. Жезл упал на пол и подкатился к Таниным ногам. Там он и лежал – тусклый и равнодушный ко всему. Лишь серебрился на его конце выпуклый глаз. Таня тупо смотрела на жезл и сама не узнавала себя. Неужели она заключила сделку с Чумой, с той, которую так сильно ненавидела! Что случилось с ней? Как могла она так потерять голову от любви, а, с другой стороны, разве что-то еще, кроме любви, стоит того, чтобы терять голову?

Бульонов упал на колени и стиснул ладонями виски.

– Где я? Где? Почему у меня так болит голова? – спросил он жалобно.

– Потому что ты хронический Бульон. А это уже всерьез и надолго! – невесело сказала Таня.

Она сдернула со своей кровати полотенце, намочила его и обкрутила им потный лоб Генки. Даже стоя на коленях, Бульонов доставал ей головой почти до плеча. До чего же он был большой! Выше Пуппера! Но если щетина у Пуппера была жесткой и темной, как у вполне уже зрелого мужчины, то щеки Бульонова неравномерно обрастали мягкими русыми волосами. К тому же мама запрещала ему бриться, утверждая, что дети не бреются.

– Так лучше? – спросила Таня.

– Угу! Спасибо! – промычал Бульонов, глядя на нее круглыми и напуганными бараньими глазами.

Ничего ему не объясняя, Таня решительно выставила Генку за дверь. Он так и остался стоять в коридоре изумленным сусликом, и сложно было понять, какие мысли проносятся в его лобастой, все еще обмотанной полотенцем голове.

А Таня уже забыла о Бульонове. Теперь она думала о Чуме-дель-Торт. Неужели ей всерьез придется выполнить обещание и отдать ей тело? Разрази громус – клятва, прекрасно защищенная от клятвопреступлений. Недаром мудрые древние маги так доверяли ей и одновременно прибегали к ней с такой осторожностью. Любой нарушивший ее сгорает заживо, но, сгорая, одновременно приобретает удивительную устойчивость к огню. Долгие часы его кожа и волосы пылают, и он испытывает невероятные муки, прежде чем смерть наконец послужит ему избавлением. Причем огонь этот особого рода. Даже вздумай клятвопреступник прыгнуть с камнем на шее в океан – и там бы огонь продолжал терзать его.

Нарушить клятву нельзя. Единственная оговорка – если взявший клятву сам по доброй воле вернет ее. Но было бы нелепо ожидать великодушия от Чумы-дель-Торт.

Таня металась по комнате и лихорадочно искала выход. Наконец нашла, но он сам по себе был ужасен. И все же это был единственный шанс спасти Тибидохс от мерзкой ведьмы, одновременно выполнив условия сделки.

Она помчалась к малютке Клоппику. Малютка продолжал жить в той же комнате, в которой некогда обитал глава темного отделения профессор Клопп. Только теперь комната стала для него великовата. Вдоль стен тянулись многочисленные полки, на которых была разложена коллекция магических редкостей профессора Клоппа. Несмотря на то что добрую половину коллекции Клоппик уже променял на всякую ерунду, оставалось еще на удивление много.

В настоящий момент малютка был занят тем, что качался в гамаке и целился то в один, то в другой угол из боевого арбалета. Кроме Клоппика, в комнате был еще Шурасик.

– Привет, Клоппик! Привет, Шурасик! – поздоровалась Таня.

– Пивет! – сказал малютка, немедленно беря ее на прицел.

Таня догадалась, что арбалет у Клоппика недавно. Скорее всего его притащил Шурасик, имевший какие-то свои виды. Во всяком случае, Шурасик зачем-то вертел в руках пеструю восточную тюбетейку, очень похожую на любимую тюбетейку одного восточного султана, известную в магическом мире как тюбетейка храбрости. С этой тюбетейкой на голове даже самый большой трус в одиночку атаковал бы легион.

– У тебя остались яды? Ты их никому еще не променял? – спросила Таня у Клоппика.

– Не-а, – сказал Клоппик. – Полно еще. Пуф!

– А где можно посмотреть?

– Да вон там! – Клоппик перестал целиться в Таню и перевел арбалет на третью снизу полку, на которой выстроились пузырьки, баночки и коробочки, подписанные на латыни. Там же висело несколько довольно безобидных с виду пучков травы.

– И что тут есть? – спросила Таня, осторожно разглядывая их, но ни к чему не прикасаясь.

– А чего тут только нет! – встрял всезнайка Шурасик. – Начнем с краю. Цианистый калий… цикута… мышьяк… Вульгарный яд! Странно, что у лопухоидов он до сих пор в моде.

– А вот этот?

Таня кивнула на красивый высокий флакон. Шурасик взглянул на латинскую этикетку:

– О, это поцелуй Тантала! Отличный средневековый яд! Никакого вкуса, никакого запаха!.. Можно добавить в еду, в питье, а можно просто обрызгать стены в кабинете. Первые полчаса ничего, ни изжоги, ни судорог, а потом раз – спазм сердечной мышцы, и готово. Отправляешься на тот свет с улыбкой на лице. Очень дорогой и сложный яд. Им травили в основном королей и герцогов. Тещ и жен травили обычно фосфорными спичками или стрихнином… Дешево и сердито. А зачем тебе яд, а? Колись!

– А зачем тебе тюбетейка, а? Колись! – в тон ему ответила Таня.

Шурасик побагровел и перестал задавать дурацкие вопросы. С флаконом в руках Таня подошла к Клоппику, который все еще радостно возился с арбалетом.

– Клоппик, ты мне этот яд дашь? Мне… э-э… ну просто хочется, чтоб он у меня был.

– Да заплосто, – сказал малютка. – Только если Кощеева будешь тлавить – не слаботает. Он бессмелтен. Лучше поплоси Талалаха набить ему молду!

– Хорошо, хорошо, попрошу. А что ты хочешь взамен? – нетерпеливо спросила Таня.

– Ничего. Я доблый! – хихикнул Клоппик, глядя на нее хитренькими глазками. – Только не подливай мне его в суп – и, считай, мы договорились.

«Вот он, подарок для Чумы-дель-Торт и… и для меня!» – подумала Таня, сжимая холодный флакон.

Глава 12

ГАЛЕРА

– Германчик, дуся! Посмотри, какой чудный корм я купила для нашей таксочки! Она его просто обожает! – радостно прощебетала тетя Нинель, возникая в кабинете бывшего депутата. В руках у нее был желтый пакет с надписью:

«КОРМ АВВА

Ваша собака просто лучится здоровьем!»

– Почему лучится? Чего они туда добавляют? – кисло поинтересовался Дурнев.

Обеспокоенная тетя Нинель выключила свет и с тревогой посмотрела на Полтора Километра. Та, к счастью, не лучилась. Мадам Дурнева успокоилась и отправилась на кухню читать книжку о модной диете доктора Аткинса. Для того чтобы лучше вникнуть в текст, каждую страницу она сопровождала хорошим куском буженины и горячей пиццей.

Дядя Герман вновь уткнулся в биржевые котировки.

Акции прыгали то вниз, то вверх, стабильных позиций было мало, и Дурнев никак не мог сообразить, куда вложить деньги, вырученные от продажи золотого унитаза и стиральной машины. Со стиральной машиной случай вообще был уникальный. Когда Халявий – или, точнее, царь Мидас – дотронулся до нее, то золотой стала не только машинка, но и находившееся в ней белье. Дурнев умилялся весь вечер, разглядывая свои драгоценные носки. Один носок он решил сбагрить в музей современного искусства, другой же оставил дома на память.

Не успел Дурнев определиться с акциями, как в дверях, точно круглый мексиканский кактус, выросла бугристая, потертая жизнью и судьбой голова Халявия. Оборотень деловито осмотрелся. В руках у него была небольшая кастрюля, которую он, точно официант, держал не то в салфетке, не то в полотенце.

– Ваша овсянка, сэр! – сказал он пискляво.

– Ненавижу овсянку! Лучше овсянки может быть только ее отсутствие! – сказал дядя Герман.

– Германчик, но как же так? Ты же вчера говорил, что любишь! – огорчился Халявий.

– Я пошутил. Овсянку любят лишь англичане. Вся прочая любовь к овсянке – чистейшей воды плагиат! – сказал Дурнев. – К тому же ты наверняка не мыл кастрюлю! Максимум ты ее вылизал, не правда ли?

Щечки у оборотня порозовели.

– Вечно ты придираешься, братик! Я хотел, то ись, как лучше!

– Знаю я, чего ты хотел! Так и быть: можешь сходить сегодня к манекенщицам, только не притаскивай их сюда. Нинель будет сильно не в духе. А когда она не в духе, у этих куколок запросто могут оторваться ножки.

Халявий завыл от восторга. Он подпрыгнул, прищелкнул ножками и кинулся целовать дядю Германа.

– Убери кастрюлю, осел! Ты соображаешь, что делаешь? – завопил бывший депутат.

Оскорбленный внук бабы Рюхи с грохотом швырнул кастрюлю прямо на биржевые котировки.

– Я не осел, Германчик! Я мог бы потребовать с тебя миллион жабьих бородавок за моральный ущерб! Нынче такие процессы в моде.

– У тебя слишком много морали! – огрызнулся Дурнев.

– Во-во! – охотно согласился Халявий. – Вагоны! Мне бы хоть по дырке от бублика за каждый раз, что меня назвали «ослом» и по полмозоли за «дурака»! Я давно бы стал миллионером.

Неожиданно из кухни донесся панический визг тети Нинель. Дядя Герман извлек из шкафа шпагу своего пращура и помчался на подмогу. За ним в некотором отдалении следовал Халявий, не отличавшийся героическим нравом.

То, что они увидели на кухне, могло потрясти любого непривычного лопухоида. Рядом со столом на полу сиял средних размеров круг, в котором кость за костью и сухожилие за сухожилием материализовались Бум и Малюта Скуратофф. Появлялись они очень постепенно – вероятно, на этот раз вампиры применили какой-то новый способ перемещения в пространстве.

Наконец, после недолгой заминки, вызванной тем, что головы появились в последнюю очередь, Малюта Скуратофф шагнул из круга, прижимая руку к сердцу.

– Рад приветствовать величайшего из великих и славнейшего из славных! Малюта Скуратофф бьет челом Отцу Всех Вампиров господину Герману Дурневу и его почтенным домочадцам!

Дядя Герман неохотно спрятал шпагу.

– Взаимно рад видеть! – сказал он и брезгливо, точно холодную котлету, потрогал ладонь Малюты.

Бум с сопением вышел из круга и остановился рядом с шефом, обозревая кухню. По каким-то смутным причинам это не понравилось Халявию.

– Эге! Тиха украинская ночь, но сало лучше перепрятать! – сказал он сам себе и умчался.

Некоторое время Дурнев и Малюта Скуратофф обменивались неумеренными комплиментами, после чего дядя Герман сформулировал свою мысль более определенно:

– Чем обязан такому безмерному счастью? За тибидохской вещицей? Память предков и все такое?

Малюта Скуратофф развел руками. Его маленький нос залоснился.

– Какая там теперь вещица, – сказал он с грустью. – Ванька-то уж сами знаете где. Докатился. Пупперов стал грохать ну и пропал. Самим нам в Тибидохс не сунуться, а от вашей дочурки, извиняюсь, никакого толку.

Дядя Герман слегка удивился такой осведомленности вампиров, однако не подал виду. В конце концов, вампиры тоже могли слушать зудильник. Да и с нежитью они в союзе.

– У нас дельце другого рода, – продолжал Малюта. – Мы, ежели совсем в лоб сказать, за сапожками пришли. Вашего-с пращура-с. Одолжить… Украсть никак нельзя. Пращур ваш был мужчина нравный, такой и из Потустороннего Мира достанет. И регалии у него нравные. Против их воли – ни-ни.

– И зачем же вам мои сапожки? – поинтересовался Дурнев, вспоминая высокие сапоги графа Дракулы, которые он раз в неделю собственноручно смазывал смягчающим кремом. Сапогам это нравилось – они подпрыгивали и позванивали шпорами.

Бум и Малюта Скуратофф переглянулись.

– Сказать? – спросил Бум.

– Ну скажи, – пожал плечами Малюта.

– Это… летает там, дурында, скрипит, народец простой убаюкивает… Оно вроде бы и ничего, охотиться просто. Вышел – и раз тебе, грызи кого хочешь – на осиновый кол по-любому не нарвешься. Да только уж больно кровь невкусная становится. Ни пожрать прилично, ниче! – буркнул Бум.

– Гемоглобин от страха теряют. Засыпать засыпают, а после уж не просыпаются. Такой народец несознательный, – пояснил Скуратофф. – Вот мы и решили сапожки, значит, одолжить. Иначе без сапожек ваших никак за ней не угнаться. Шустрая больно.

– Кто шустрая? – спросил окончательно запутанный Дурнев.

– Да галера! И откуда взялась, непонятно – кружит над Трансильванией, даже невидимой не становится. То низко совсем опустится, то зависнет, а то вдруг взлетит под самое небо да начнет кружить – глазом тогда не уследишь! Я пару раз, признаться, посылал ее перехватить, да без толку. Двух лучших слуг потерял, – поведал Скуратофф.

– А что за галера? – спросила тетя Нинель.

Она уже пришла в себя настолько, что открыла холодильник и начала уминать куриный рулет. Бум со скрытой страстностью смотрел на ее полнокровные артерии, однако пока был вполне предсказуем. Держать себя в руках ему помогали шпага графа Дракулы и увесистый кулак самой тети Нинель.

– Да есть там одна такая… – неопределенно ответил Малюта. – Только непонятно, чего она к Трансильвании привязалась. Вроде как держит ее что у нас, а что – поди смекни. Так как же, Отец Всех Вампиров? Дадите сапожки?

Дурнев задумался. Он был тертый малый, и опыт подсказывал ему, что дать что-то в долг – хуже, чем выбросить. Особенно такому скользкому типчику, как Малюта. К тому же, избавив Трансильванию от галеры самостоятельно, он сильно поднял бы свой авторитет среди местных и стал бы уже не только номинальным председателем, но и действующим. Вот, правда, ехать ему в Трансильванию ох-ох-ох как не хотелось. Но преуспевающий человек тем и отличается от дурака, что делает то, что ему не хочется самостоятельно. Дурак же терпеливо дожидается, пока его заставят.

– Нет, сапог я не дам, – твердо заявил Дурнев. – Я полечу сам и разберусь, что удерживает там галеру. Я, как человек… хм… любознательных взглядов и отчасти официальное лицо, не могу остаться в стороне, когда родина страждет.

– Вы человек любознательных взглядов? – уточнил Малюта, умевший ценить деловое косноязычие.

– А то кто же? Но ближе к делу. Когда это лучше сделать?

– Вечером. Часа за два до полуночи. Тогда она опускается низко и зависает. Над лесочком над самым. Так мы очень на вас надеемся! А как добраться – вы не беспокойтесь. Мы поможем, – сказал Скуратофф. – Пошли, Бум! До встречи, Отец Всех Вампиров!

Малюта и его телохранитель шагнули в сияющий круг и растаяли. Дядя Герман задумчиво смотрел на копотный след на полу и размышлял, что Малюта совсем не выглядел раздосадованным. Скорее даже был рад, что ему не придется надевать сапоги и связываться с галерой самому. Дурневу это почему-то очень не понравилось.

А тут еще в это мгновение внезапно ожил зудильник, ожил и сказал очень громко голосом Грызианы Припятской:

«Ну, продрыглики, я лично ничему не удивляюсь. Магия без расплаты, успех без расплаты – это вы уж размечтались!.. Деньгами тут не ограничишься, а все душой, да кровью, да чистыми помыслами! Бесплатная магия сами знаете где бывает – в маголовке!

А теперь переходим к магвостям с Лысой Горы…»

Но магвости с Лысой Горы Дурнев слушать уже не стал. Он решительно перевернул зудильник, уткнув возмущенное изображение Грызианы носом в столешницу, и заявил:

– Хм… Подозрительно все как-то! Без подвоха тут явно не обошлось. Пожалуй, кроме сапог, я возьму с собой еще корону и шпагу. Жаль только, Трансильванию я плохо знаю. Мне бы там своего человечка или на худой конец проводника…

Тетя Нинель выразительно посмотрела на Халявия, который к тому времени вновь нарисовался на кухне.

– Я мысленно с тобой, Германчик! Ежели что, я позабочусь о твоей жене! – елейно пообещал оборотень.

– Я сама о себе позабочусь! – как отрезала тетя Нинель. – А ты, милый мой, сегодня же отправляешься в Трансильванию с Германом! И только попробуй его не уберечь!

Вынудить Халявия совершить геройский поступок и вернуться на историческую родину было совсем не просто. Он всячески уклонялся от геройства, заявляя:

– Сегодня, братик, ты будешь рисковать жизнью по-своему, а я по-своему. Манекенщицы – они вить тоже не безвредны для здоровья.

Однако взгляд тети Нинель был столь тверд, а плечи ее столь широки, что оборотень позволил себя убедить.

– Хорошо, Германчик, я полечу с тобой в Трансильванию! Ежели Малюта с этой галерой какой подвох замыслил – я это мигом разнюхаю. Только умоляю, не оставляй меня в Трансильвании. Я этих кровосовов хитророжих с детства ненавижу. Сам такой же гад ползучий, – сказал он.

Весь оставшийся день Дурнев был озабочен. Он больше не изучал котировки акций и даже не накричал на своего зама, сообщившего ему по телефону о застрявших на таможне мешках с цветочной землей, от которых якобы зашкаливало дозиметры.

– Кошмар! К цветочкам придираются! В России совсем невозможно стало работать… Ладно, в понедельник разберемся, – сказал дядя Герман и, открыв шкаф, оглядел свои вампирские регалии.

«Ох-ох! – подумал он. – Ну пора!»

Первым делом он надел на голову обруч-корону, затем с некоторым усилием натянул высокие сапоги и, наконец, заправил за ремень шпагу своего пращура.

Тем временем тетя Нинель собирала дядю Германа так же тщательно, как собирают на войну. Кроме целой сумки провизии, которой хватило бы на целое армейское отделение, она вручила ему свою фотографию в рамке, спальный мешок и целую кучу антибиотиков.

– Против вампирьего укуса антибиотики все равно не работают, – хмуро заметил дядя Герман.

– А вот тут ты не прав! Ципролет с нистатином против всего работают, особенно если ударными дозами, – успокоила его тетя Нинель.

В отличие от Дурнева, Халявий долго не собирался. Он только наточил свой короткий разбойничий нож с широким лезвием и спрятал его в рукав, где к запястью двумя сыромятными ремнями у него крепились ножны.

– Эхе-хех, грехи наши тяжкие! – сказал он. – Ты, братик, ежели я в Трансильвании в волка ненароком превращусь, меня не пугайся. В глаза мне потверже смотри, я и не брошусь. А вот убегать от меня не моги – опасно это, братик. Место темное, глухое, всякое может случиться по слабостям по нашим.

Дяде Герману стало жутковато. Если даже мирного Халявия Трансильвания может так преобразить, то что же говорить об экземплярах куда более опасных? Но выбирать не приходилось.

Наконец около одиннадцати часов вечера посреди кухни вновь возник сияющий круг. Такса Полтора Километра, которая как раз в этот момент ревматически ковыляла к миске с водой, обиженно заскулила. Дело в том, что ее миска оказалась в центре круга и сгинула невесть куда. У таксы, этой мудрой старой колбасы, много перевидавшей на своем веку, хватило сообразительности не соваться вслед за миской. Она забралась под стол, положила голову на давно украденный и обслюнявленный тапок дяди Германа и стала ждать, что будет дальше.

Директор фирмы «Носки секонд-хенд», тетя Нинель и Халявий подошли к кругу. Дядя Герман был уже в сапогах, в короне, со шпагой и даже с рюкзачком за плечами. И самое забавное – если заглянуть в его нагрудный карман, можно было обнаружить там и старое депутатское удостоверение. Дядя Герман обожал при случае помахать корочкой и не расставался с ней даже в бане.

– Погоди, братик, не ходи туда! Сюда ходи! – предупредил Халявий, удерживая Дурнева за локоть и отводя его подальше от круга.

– Почему? – подозрительно спросил дядя Герман.

– Не нравится мне это. Ни Бума, ни Малюты… Словно ждут чего. Как бы подставы какой не было.

– Подставы? А может быть подстава? – сразу напрягся Дурнев.

– Всякое бывает, братик! Оно, конечно, сияющий круг – он и в Африке сияющий круг. Да только что там с другой стороны может обнаружиться, никто не знает. Хорошо, если Трансильвания, а коли нет? Перемещение в пространстве – дело темное. Сгинешь, и поминай как звали! – опасливо сказал Халявий.

– Ты в этом уверен? – спросила тетя Нинель.

– Я ни в чем не уверен. Но у нас, мамуля, всякое бывает… Испортился народец! Особенно во время магических войн. Шагнешь в такой кружок – думаешь в соседний город попасть, а окажешься внутри скалы, а то и в чане с расплавленной медью.

– А проверить как-то можно? – трусливо спросил дядя Герман. После такого предупреждения он не полез бы в круг ни за какие деньги.

– Всякие способы есть, братик. Сунь туда свою шпагу, а потом вытащи ее. Авось чего-нибудь да узнаем, – сказал Халявий.

Дурнев опустился на колени и осторожно, оберегая кисть, погрузил шпагу внутрь круга. Первые несколько секунд ничего не происходило, разве что лезвие шпаги исчезло почти наполовину. По идее оно должно было застрять в полу, но Дурнев не ощущал ни малейшего сопротивления.

Внезапно шпага сильно рванулась, выскочила из руки у дяди Германа и целиком исчезла внутри круга. Решив, что утратил шпагу навсегда, бывший депутат жалобно взвыл и начал осыпать Халявия укоризнами в традиционном начальственном духе. Внутрь круга он, однако, предусмотрительно не совался.

Спустя минуту шпага графа Дракулы вернулась вновь. На ее ржавом лезвии видны были кровь и обрывки саванов.

– Подстава, так и есть! – убежденно сказал Халявий. – За тобой, братик, должок! Я тебе жизнь спас!

– Зачем Малюте подставлять Германа? – подозрительно спросила тетя Нинель.

– Как зачем, мамуля? Думаешь, Малюта его с какой радости позвал? Очень ему приятно мужа твоего главой всех вампиров видеть, чтоб он сам, значит, вторым номером шел? Да только не мог не позвать: уж больно весь народец кровососный этой галерой перебаламучен, все его, избавителя, требуют. Не явится избавитель – мигом в нем разочаруются. Вампиры, они существа непостоянные, слабостей никому не прощают. Пока ты успешен и ни в грош их не ставишь – любят, а чуть залебезил или удача изменила – живым в могилу… Вот Малюта и решил: приглашу Дурнева и втихую сделаю так, чтоб он сгинул. Регалии тогда к Малюте перейдут, а галера уж сама когда-нибудь да улетит.

– Что ж мне теперь делать? Не лететь в Трансильванию? – спросил Дурнев.

– Почему не лететь? А сапожки на что? Государство-то не маленькое, всюду засад не наставишь, – захихикал Халявий. – Давай-ка, братик, подпрыгни, да прищелкни каблуками, да представь, куда б тебе хотелось переместиться. А я уж тебе за шею уцеплюсь.

Дядя Герман так и поступил. Правда, с одной небольшой разницей. Неуверенный в своей способности высоко подпрыгнуть, да еще с повисшим на нем Халявием, он забрался на табуретку и, печально посмотрев на тетю Нинель, сиганул оттуда, соприкоснувшись каблуками и сумрачно подумав о Трансильвании как о месте, куда ему совсем не хотелось, но где необходимо было побывать.

Не было никаких вспышек, грома – вообще ничего. Когда что-то ударило Дурнева по ладоням и коленям, он все еще пребывал в твердой уверенности, что у него ничего не вышло и он не слишком благополучно приземлился на пол своей московской кухни. Не слишком – это потому что сверху на дядю Германа немедленно обрушился Халявий. Но Дурнев заблуждался лишь до тех пор, пока ему в нос не впилась хвойная иголка.

– Эй, брысь у меня с головы! Она дорога мне как подставка для короны! – буркнул он, стряхивая с себя Халявия.

Оборотень неохотно слез. Они стояли в редком хвойном лесу, довольно ярко освещенном круглой, лишь слегка откушенной луной. С надветренной стороны донесся лязг колодезной цепи и плеск воды. Дурнев даже разглядел ветряную мельницу, издали похожую на крест.

Дурнев подозрительно огляделся. Никаких вампиров поблизости видно не было. За ними никто не гнался, никто не рычал, не скрипел зубами и не выбирался из-под земли, отваливая гробовые плиты. И самих гробовых плит как будто не обнаруживалось. Это его несколько успокоило.

Халявий тоже прислушивался и приглядывался. Он преобразился. Теперь он был в родной стихии. Его ноздри втягивали воздух, а уши ловили звуки. Наконец и внук бабы Рюхи немного расслабился.

– Узнаю дорогую родину! – заметил он. – Вот в этом вот лесочке меня как-то едва не разорвали собаки! Не любят они, то ись, оборотней. Черствые существа, тупые, никакой тонкости обращения… Прям вспоминать противно. А что я такого сделал? Ну задрал жеребенка! Что ж на меня теперь за это, сразу псов спускать? Мало того, что его мамаша едва меня не залягала.

Дядю Германа откровения Халявия не слишком заинтересовали.

– И где тут галера? – спросил он. – Что мне, по всей стране за ней бегать, а?

Оборотень снова прислушался.

– Лучше бы ты промолчал, братик! – сказал он с беспокойством.

– Почему это? – заинтересовался депутат.

– А потому! Глазки-то подними…

Халявий вскинул голову, точно не смел показать пальцем на то, что видел и что было совсем близко. Теперь уже и Дурнев слышал монотонный, убаюкивающий скрип. Показавшись из-за туч, к ним быстро приближался вытянутый деревянный корабль с одним рядом длинных весел. На борту галеры смутно золотился латинский девиз. Дядя Герман зевнул. Ему без всякой видимой причины захотелось вдруг свернуться калачиком, подложив под щеку ручки, как он делал когда-то, когда был еще примерным мальчиком. Тогда ему поддевали еще под штаны колготки, чего он не любил, зато обожал леденцы на палочке и мороженое в вафельном стаканчике. Но это уже другая длинная история.

Уключины продолжали завораживающе скрипеть. Скулы сводило в зевоте. Дурнев потер слипающиеся глаза и попытался прилечь. «Я лишь на одну минуту закрою глаза, а потом…» – подумал он, но тотчас завопил не своим голосом.

Корона графа Дракулы раскаленным обручем обожгла ему лоб и виски. Сон как рукой сняло. Дурнев вскочил и принялся расталкивать Халявия, который уже сопел в две дырочки и видел во сне если не черт знает что, то нечто очень похожее.

– Это она нас специально убаюкивает! Я, то ись, братик, знаю! – заявил Халявий, грозя галере сухоньким кулачком.

Магический корабль приблизился и завис примерно в десятке метров над их головами. Уключины перестали скрипеть – теперь поскрипывал лишь массивный деревянный руль.

– Он тебя ждет, Германчик! Пойдешь, да? – тонким голосом спросил Халявий.

– Нет, что-то мне не хочется! Я вспомнил об одном важном телефонном звонке, – сказал Дурнев.

Но сапоги решили все за него. Шпоры зазвенели, каблуки оттолкнулись – и в следующий миг Дурнев сообразил, что он уже болтается на приличной высоте, вцепившись руками в борт галеры. Делать было нечего. Подвиг сам нашел своего героя.

Дурнев поймал тонким носком сапога щель и, кое-как подтянувшись, перевалился через борт. Шпага графа зазвенела у него за поясом, и председатель В.А.М.П.И.Р. поспешно извлек ее, восприняв это как подсказку.

Дядя Герман огляделся. Длинные скамьи гребцов перед ним пустовали. Но все же шпага графа и позванивающие шпоры явно звали его еще куда-то. Не испытывая никакой тяги к геройству, Дурнев обернулся и закричал. Его пальцы сами собой впились в эфес.

Глава 13