Сентября

Встал в два часа дня. Чувствовал себя разбитым, но внутренний голос нашептывал, что мне следует как можно меньше времени находиться в гостинице. Я вышел на улицу, даже не приняв душ. Выпил кофе с молоком в соседнем баре, прочел кое-какую немецкую прессу, вернулся в «Дель-Map» и спросил про фрау Эльзу. Она еще не вернулась из Барселоны. Ее муж, естественно, тоже. В администрации настроены враждебно. В баре та же картина. Неприязненные взгляды официантов и всякое такое, впрочем, ничего серьезного. Солнце светило вовсю, хотя над горизонтом еще висели темные дождевые облака, а потому я надел пляжный костюм и пошел составить компанию Горелому. Велосипеды были разложены, но их хозяина поблизости не оказалось. Я решил подождать его и плюхнулся на песок. Я не захватил с собой книги, так что оставалось смотреть в темно-голубое небо и думать о чем-нибудь хорошем, чтобы время шло побыстрее. В какой-то момент я, естественно, задремал; пляж к этому располагал: здесь было тепло и немноголюдно, ничего похожего на августовское столпотворение. Мне приснился Флориан Линден. Как будто мы с Ингеборг находимся в гостинице, в комнате, напоминающей нашу, и кто-то стучится в дверь. Ингеборг не хотела, чтобы я открывал. Не делай этого, говорила она, не делай, если ты меня любишь. При этом губы у нее дрожали. Может, что-то срочное, с решимостью в голосе говорил я, но как только делал шаг к двери, Ингеборг вцеплялась в меня обеими руками, не давая двинуться. Отпусти меня, орал я, отпусти немедленно, а тем временем в дверь стучали все сильнее, и это наводило на мысль, что, вероятно, Ингеборг права и лучше всего затаиться и не открывать. В ходе нашей схватки Ингеборг упала на пол. Я смотрел на нее сверху, а она лежала, как в обмороке, раздвинув ноги. Тебя любой мог бы сейчас изнасиловать, сказал я, и тогда она открыла глаз, только один глаз, по-моему левый, огромный и невероятно голубой, и уже не спускала его с меня, куда бы я ни перемещался; этот взгляд тем не менее не был настороженным или обвиняющим, а, скорее, заинтересованным и немного испуганным. Не в силах больше выжидать, я приложил ухо к двери. Оказывается, с той стороны в дверь не стучали, а скреблись! Кто там? — спросил я. Это Флориан Линден, частный детектив, отвечал мне слабый голос. Вы хотите войти? — спросил я. Нет-нет, ни в коем случае не открывайте дверь! — воскликнул тот же голос, голос Флориана Линдена. На сей раз он прозвучал чуть громче, но все равно довольно слабо, было заметно, что сыщик ранен. Некоторое время мы с Ингеборг стояли молча, прислушиваясь, но из-за двери не донеслось больше ни звука. Казалось, гостиница погрузилась в морские пучины. Даже температура резко изменилась, и сделалось очень холодно, что мы, одетые по-летнему, сразу ощутили. Скоро холод стал невыносимым, и мне пришлось встать и достать из шкафа одеяла. Мы накрылись ими, но это не помогло. Ингеборг разрыдалась, повторяя сквозь слезы, что уже не чувствует ног и что мы замерзнем и умрем. Ты умрешь только в том случае, если уснешь, успокаивал я ее, отводя глаза. Наконец за дверью послышались звуки. Это были шаги: кто-то то приближался к двери на цыпочках, то снова удалялся. И так повторялось три раза. Это вы, Флориан? Да, это я, но мне уже нужно уходить, отвечал он. Что случилось? Кое-какие темные дела, мне некогда сейчас объяснять, но пока вы в безопасности, и если будете действовать с умом, то завтра утром вернетесь домой. Домой? Голос детектива сопровождался каким-то скрипом, переходящим в скрежет. Его расчленяют! — пришло мне в голову. Я хотел открыть дверь, но не мог встать. И не чувствовал ни ног, ни рук. Они были обморожены. С ужасом я понял, что нам отсюда не выбраться и мы умрем в этой гостинице. Ингеборг уже не шевелилась; она лежала у моих ног, закутанная в одеяло, и ее светлые волосы выделялись на фоне черных плиток пола. Хотелось обнять ее и пожаловаться на свое одиночество, но как раз в этот момент дверь открылась без моего участия. На месте, где должен был находиться Флориан Линден, никого не было, и только в конце коридора промелькнула чья-то гигантская тень. Дрожа всем телом, я открыл глаза и увидел, как огромное темное облако накрывает город и медленно, словно тяжелый авианосец, движется в сторону холмов. Было холодно; купальщики давно покинули пляж, а Горелый так и не появился. Не знаю, сколько времени я лежал так без движения и смотрел в небо. Спешить мне было некуда. Я мог бы лежать так часами. Когда же я все-таки поднялся, то направился не в гостиницу, а к морю. Вода была теплая и грязная. Я немного поплавал. Темное облако проплывало уже надо мной. Я перестал работать руками и ушел под воду, стремясь достичь дна. Не знаю, удалось ли мне это; хотя я нырял с открытыми глазами, под водой ничего не было видно. Море тащило меня за собой. Вынырнув, я увидел, что меня отнесло от берега не так далеко, как я думал. Я вернулся к велосипедам, поднял полотенце и стал им растираться. Впервые на моей памяти Горелый не вышел на работу. Дрожь все не унималась. Я сделал несколько наклонов, пару раз отжался и даже пробежался по песку. Окончательно высохнув, я обвязал полотенце вокруг пояса и направился в «Андалузский уголок». Там спросил рюмку коньяку, предупредив хозяина, что расплачусь чуть позднее. Спросил про Горелого. Никто его не видел.

День казался бесконечным. Фрау Эльза так и не вернулась, да и Горелый на пляже не показывался, несмотря на то что часов в шесть появилось солнце, а в районе косы, там, где начинались кемпинги, я различил плывущий велосипед, открытые зонты и фигурки людей, играющих с волнами. В моей части пляжа было не так оживленно. Многие постояльцы гостиницы отправились на групповую экскурсию то ли в винные погреба, то ли в знаменитый монастырь, и на террасе остались лишь несколько стариков да официанты. К тому времени, когда начало темнеть, я уже все обдумал и затем попросил администратора соединить меня с Германией. Перед этим я произвел ревизию своих финансов и понял, что денег мне хватит лишь на то, чтобы расплатиться по счету, переночевать в «Дель-Map» в последний раз и заправить машину. С пятой или шестой попытки мне удалось дозвониться до Конрада. Его голос звучал так, словно он только что проснулся. В трубке слышались еще какие-то голоса. Я сразу перешел к делу. Сказал, что мне нужны деньги. Что я думаю задержаться здесь еще на несколько дней.

— На сколько дней?

— Пока не знаю, все зависит от обстоятельств.

— Но по какой причине?

— Ну, это мое дело. Я верну тебе деньги сразу, как вернусь.

— Твои поступки наводят на мысль, что ты вообще не собираешься возвращаться.

— Что за чушь. Что бы я тут делал всю оставшуюся жизнь?

— Как я понимаю, ничего, но понимаешь ли это ты?

— Так уж ничего? Я мог бы работать гидом, открыть собственное агентство. Тут все кишит туристами, и человек, владеющий более чем тремя языками, еще как пригодился бы.

— Твое место здесь. Твоя карьера здесь.

— О какой карьере ты говоришь? В конторе?

— О творческой карьере, Удо, о статьях для Рекса Дугласа, о романах, да-да, уж позволь мне это сказать, о романах, которые ты мог бы написать, если бы не был столь безрассуден. О наших с тобой планах… Помнишь?

— Спасибо, Конрад. Да, я думаю, что смог бы…

— Тогда возвращайся как можно скорее. Завтра же вышлю тебе деньги. Тело твоего друга, должно быть, уже в Германии. История закончилась. Что ты еще хочешь там делать?

— Кто тебе сказал, что Чарли нашли? Ингеборг?

— Ну разумеется. Она за тебя очень беспокоится. Мы видимся чуть ли не каждый день. Разговариваем. Я рассказываю ей о тебе. О том времени, когда вы с ней еще не были знакомы. Позавчера водил ее в твою квартиру, ей хотелось посмотреть.

— Ко мне домой? Твою мать! И она зашла внутрь?

— А как же. У нее был свой ключ, но она не хотела идти туда одна. Мы там немножко убрались. Это было просто необходимо. Она забрала кое-какие свои вещи: свитер, несколько дисков… Не думаю, что ей будет приятно узнать о том, что ты просил денег, чтобы остаться в Испании еще на какое-то время. Она хорошая девушка, но ее терпение имеет предел.

— Что она еще там делала?

— Ничего. Я же говорю: подмела пол, выбросила испорченные продукты из холодильника…

— В бумагах моих не рылась?

— Да нет, конечно.

— А ты чем занимался?

— Боже мой, Удо, тем же, чем и она.

— Ладно… Спасибо… Говоришь, вы часто видитесь?

— Чуть ли не каждый день. Я думаю, потому, что ей не с кем больше поговорить о тебе. Она хотела позвонить твоим родителям, но мне удалось ее отговорить. Думаю, незачем их волновать.

— Мои родители не стали бы волноваться. Им хорошо известен этот городок… и гостиница.

— Ну, не знаю. Я мало знаком с твоими родителями и понятия не имел, как они среагируют.

— С Ингеборг ты тоже мало знаком.

— Это верно. Ты служишь связующим звеном между нами. Хотя мне кажется, что между нами зародилось что-то похожее на дружбу. За последние дни я ее лучше узнал, и она мне очень симпатична. Умная, практичная, не говоря уже о том, что красивая.

— Все понятно. Всегда так происходит. Она тебя…

— Соблазнила?

— Нет, не соблазнила; она холодная как ледышка. Но она тебя успокаивает. Тебя и любого. Это все равно что жить одному и заниматься исключительно своими вещами, ни о чем не беспокоясь.

— Не говори так. Ингеборг тебя любит. Завтра я обязательно пошлю тебе деньги. Ты вернешься?

— Пока нет.

— Не понимаю, что тебе мешает. Ты мне действительно рассказал все как есть? Я же твой лучший друг…

— Я хочу задержаться еще на несколько дней, вот и все. Никакой тайны тут нет. Хочу подумать, написать кое-что и в полной мере насладиться этим местечком в пору, когда здесь так мало народу.

— И ничего больше? Ничего, связанного с Ингеборг?

— Какая ерунда, конечно нет.

— Рад это слышать. Как продвигается партия?

— Дошли до лета сорок второго. Я побеждаю.

— Как и следовало ожидать. Помнишь ту партию против Матиаса Мюллера? Мы играли ее год назад в шахматном клубе.

— Что за партия?

— В «Третий рейх». Франц, ты и я против группы из «Форсированного марша».

— И что там было?

— Ты не помнишь? Мы выиграли, и Матиас до того разозлился, а проигрывать он не умеет, это факт, что ударил стулом малыша Берндта Рана, да так, что он развалился.

— Стул?

— Ну естественно. Члены шахматного клуба вышвырнули его вон, и с тех пор он там не появляется. Помнишь, как мы тогда смеялись?

— Да, вспомнил. На память я пока не могу пожаловаться. Просто некоторые вещи уже не кажутся мне такими смешными. Но я все помню.

— Я знаю, знаю…

— Вот задай мне любой вопрос, и ты убедишься…

— Верю тебе, верю…

— Нет, ты спроси. Например, помню ли я, какие парашютные дивизии были в Анцио.

— Наверняка помнишь…

— А ты спроси…

— Ну хорошо. Какие дивизии…

— 1-я дивизия в составе 1-го, 3-го и 4-го полков, 2-я дивизия в составе 2-го, 5-го и 6-го полков и 4-я дивизия в составе 10-го, 11-го и 12-го полков.

— Прекрасно…

— А теперь спроси меня про танковые дивизии СС из Fortress «Europa».

— Хорошо, перечисли их.

— 1-я «Лейбштандарте Адольф Гитлер», 2-я «Дас Рейх», 9-я «Хохенштауфен», 10-я «Фрундсберг» и 12-я «Гитлерюгенд».

— Блестяще. Твоя память безукоризненна.

— А как с твоей? Ты помнишь, кто командовал 352-й пехотной дивизией, той, в которой служил Хаймито Герхардт?

— Ладно, хватит.

— Отвечай: помнишь или нет?

— Нет…

— Это же так просто, можешь вечером свериться с «Омаха-бич» или любой книгой по военной истории. Генерал Дитрих Крайс был командиром дивизии, а полковник Мейер командовал полком Хаймито, 915-м.

— Хорошо, я посмотрю. Это все?

— Я вспомнил Хаймито. Вот кто знает эти вещи назубок. Он может перечислить полный состав участников The Longest Day [32]вплоть до уровня батальона.

— Еще бы, ведь он как раз там попал в плен.

— Не смейся, Хаймито — это особый случай. Как-то он сейчас?

— Нормально. Что с ним может случиться?

— Во-первых, он старый; во-вторых, все меняется, и человек постепенно остается один. Странно, что ты этого не понимаешь, Конрад.

— Он крепкий и жизнерадостный старик. К тому же он не один. В июле он ездил на отдых в Испанию вместе с женой. Прислал мне открытку из Севильи.

— Мне тоже. Только я, честно говоря, не разобрал его почерк. Нужно было бы и мне взять отпуск в июле.

— И поехать вместе с Хаймито?

— Может быть.

— Нам еще представится такая возможность в декабре. Когда поедем на парижский конгресс. Я недавно получил программу, это будет грандиозно.

— Это совсем другое. Я не это имел в виду…

— Мы получим возможность прочесть наш доклад. Ты сможешь лично познакомиться с Рексом Дугласом. Сыграем партию в World in Flames, [33]где все будут за себя. Да взбодрись ты, это же будет потрясающе…

— Что значит — все будут за себя?

— Немецкая команда будет играть за Германию, британцы — за Великобританию, французы — за Францию. В общем, у каждой команды будет собственный батальон.

— Я понятия об этом не имел. А кто же будет представлять Советский Союз?

— Думаю, тут возникнет проблема. Наверное, французы, хотя кто его знает, возможны сюрпризы.

— А как с Японией? Японцы приедут?

— Не знаю, может быть. Если приедет Рекс Дуглас, то почему бы не приехать и японцам… Хотя вполне вероятно, что за японцев придется играть нам или бельгийцам. Французские организаторы наверняка уже все решили.

— Бельгийцы в роли японцев — это смешно.

— Я предпочитаю не опережать события.

— Все это отдает фарсом, несерьезно как-то. Получается, что главной игрой на конгрессе станет World in Flames? Кому это пришло в голову?

— Ну, не совсем главной игрой; она была включена в программу, и люди это одобрили.

— Я думал, преимущество будет отдано «Третьему рейху».

— Так оно и будет, Удо, — в докладах.

— Ну конечно, пока я распинаюсь по поводу разнообразных стратегий, все наблюдают за партией в World in Flames.

— Ты ошибаешься. Наш доклад поставлен на вторую половину дня двадцатого, а партия будет играться с двадцатого по двадцать третье и притом всякий раз после окончания докладов. А выбрали эту игру потому, что в ней могут участвовать несколько команд, только поэтому.

— Что-то мне расхотелось туда ехать… Понятно, почему французы хотят играть за Советский Союз: они же знают, что мы их выведем из игры в первый же день… Отчего бы им не сыграть за Японию? Ясное дело, продолжают хранить верность прежним блокам… Они и Рекса Дугласа постараются прибрать к рукам, не успеет он приземлиться…

— Ни к чему заниматься домыслами, это бесполезное занятие.

— Кёльнцы, я полагаю, такого события не пропустят?

— Конечно.

— Ладно. Пора кончать. Передай привет Ингеборг.

— Возвращайся скорее.

— Хорошо.

— И не переживай.

— Я не переживаю. Мне здесь хорошо. Я доволен.

— Звони мне. Помни, что Конрад — твой лучший друг.

— Я это знаю. Конрад — мой лучший друг. До свидания…

Лето сорок второго. Горелый появляется в одиннадцать вечера. Я читаю в постели роман о Флориане Линдене и слышу его крики. Удо! Удо Бергер! — разносится его голос над пустынным Приморским бульваром. Мое первое побуждение — затаиться и подождать. Голос у Горелого такой хриплый и жалобный, как будто от огня у него пострадало и горло. Открываю балкон и вижу его на противоположной стороне улицы. Он сидит на парапете Приморского бульвара и с невозмутимым видом, словно все на свете время принадлежит ему, дожидается меня; в ногах у него стоит большая пластиковая сумка. В том, как мы приветствуем друг друга, есть что-то жутковатое, и проявляется это в молчаливой обреченности, с которой мы вскидываем над головой руки. Между нами сразу устанавливается безмолвная, но прочная связь, и мы словно оживаем. Однако это впечатление длится недолго, до того момента, когда Горелый, поднявшись ко мне в номер, начинает выгружать из сумки, как из рога изобилия, пиво и бутерброды. Изобилие, конечно, скудноватое, но зато от души. (Незадолго до этого, проходя мимо портье, я вновь спросил про фрау Эльзу. Она еще не вернулась, ответил он, не поднимая глаз. Рядом с портье в огромном белом кресле сидит старик с немецкой газетой на коленях и наблюдает за мной со слабой улыбкой на обескровленных губах. Судя по его виду, жить ему осталось не больше года. Тем не менее, несмотря на крайнюю худобу, что подчеркивают выпирающие скулы и запавшие виски, в его взгляде ощущается невероятная сила; он смотрит на меня так, как будто давно знает. Ну как там на войне? — интересуется портье, и улыбка на лице старика становится шире. Так и хочется протянуть руку за стойку, ухватить наглеца за рубашку и как следует потрясти, но он, словно почувствовав что-то, отодвигается подальше. Я поклонник Роммеля, объясняет он. Старик согласно кивает головой. Ты жалкое ничтожество, вот ты кто, отвечаю я. Старик складывает губы трубочкой и снова кивает. Возможно, бормочет портье. Яростные взгляды, которыми мы обмениваемся, говорят сами за себя. И еще ты подонок, добавляю я, желая разозлить его или, по крайней мере, заставить придвинуться поближе к стойке. Ладно, вопрос исчерпан, произносит по-немецки старик и встает. Он очень высок, и его руки свисают почти до колен, как у пещерного человека. Однако это ложное впечатление, возникающее оттого, что старик сильно горбится. Так или иначе, но он настоящий великан: когда (или если) он выпрямится, в нем будет свыше двух метров. Но вся его властная сила сосредоточена в его голосе — голосе тяжелобольного упрямца. Почти сразу же, словно вставал он только для того, чтобы его увидели во всем величии, старик вновь опускается в кресло и спрашивает: еще какие-то проблемы? Нет-нет, спешит уверить его портье. Никаких, отвечаю и я. Превосходно, говорит старик, причем это слово звучит в его устах насмешливо и язвительно: пре-вос-ход-но, и прикрывает глаза.)

Мы с Горелым едим бутерброды, сидя на кровати, и рассматриваем прикрепленные мною к стене листочки. Он без всяких слов понимает, насколько вызывающ этот мой поступок. С другой стороны, есть в нем что-то от одобрения. В любом случае мы едим, погруженные в тишину, которая лишь изредка нарушается, когда мы обмениваемся дежурными фразами, и является частью той всеобщей тишины, что примерно час назад опустилась на гостиницу и городок.

После еды мы моем руки, чтобы не запачкать маслом фишки, и приступаем к игре.

В этом туре я возьму Лондон и тут же его потеряю. Перейду в контрнаступление на востоке и буду вынужден отступить.