Глава 14 М. Тухачевский

«КРАСНЫЙ БОНАПАРТ»

Ну вот, мы и добрались до главного героя. Михаилу Николаевичу Тухачевскому крупно не повезло: в середине 50‑х годов он попал в центр политических разборок, и с тех пор, что бы о нем ни писали, это было так плотно завязано на политику, что человека за всем этим ворохом пропагандистских клише и не видно было (да никто им и не интересовался). Хрущевские времена воздвигли памятник репрессированному маршалу Тухачевскому, невинному герою‑страдальцу тридцать седьмого года, гениальному стратегу и любимцу армии и народа. Разоблачения времен перестройки камень за камнем выбивали фундамент из‑под ног монумента, пока не пришел Суворов (не фельдмаршал, а автор «Ледокола») и не заклеймил. И на месте многопудья хрущевской бронзы оказался амбициозный недоучка, бездарный карьерист, идеи которого едва не угробили Красную Армию, позер и палач, у которого руки по локоть в крови крестьян и кронштадтских матросиков. Узнаваем незабвенный стиль нашей истории – мазать все одной краской: розовой ли, черной – главное, чтобы в одном цвете. И все правильно, так и должно быть: когда история становится дворовой девкой в передней у политиков, иначе и не бывает.

Между тем Тухачевский – это была‑таки личность. И еще какая! По масштабу и яркости он вполне вписывался в созвездие персонажей того времени. В основах своих он с детства до самой смерти так и остался неизменен. Извилистый, как ствол ружья, маневренный, как асфальтовый каток, и деликатный, как мина на душманской тропе: задел растяжку – получи! Вот что позер – это верно, но при этом умный, страстный, упорный. И карьерой своей был сильно озабочен, да… но для военного это только плюс – плох тот солдат, который не хочет стать генералом.

А может быть, кстати, и не был озабочен карьерой, а она шла сама, как следствие преданности делу. Но когда говорят о том, что Тухачевский приспосабливался, что он мог вести хоть какую‑то политическую игру – это просто смешно. Ну не такой был человек!

А еще это персонаж безусловно трагический. Жизнь, даже в самые жестокие времена, богата на драмы, но небогата трагедиями, ибо для трагедии требуется величие души – или хотя бы ее величина…

Нынешние времена – мелкие, и мелкие люди задают в них тон. И они, эти люди, все желают мерить по себе. Отсюда, кстати, и безумное увлечение мелкой политикой, которой прямо‑таки больна наша история. Любое событие в ней рассматривается сквозь призму партийно‑парламентских разборок, жизни под микроскопом в ложке воды – кто с кем против кого группируется, и прочее… и подается это так, как будто важнее ничего прямо‑таки в жизни не бывает. А те времена были эпическими, и личности там были крупные, яркие, и у большинства из них на первом месте было дело. Доказательство? Да хотя бы то, что они удержались. Каких еще надо доказательств? Это первое.

А второе: все‑таки трагедия – категория внутренняя. Троцкий получил по голове ледорубом, но это не трагедия, ибо можно сказать определенно: в жизни он был счастлив. Не стереотипным обывательским счастьем, а своим, особым: его жизнь ему соответствовала.

Тухачевский же недотянул до той жизни, которую избрал для себя, – а человеком он был страстным, максималистом и на процент был не согласен. Мы не зря предпослали рассказу о нем главку о Наполеоне. С самого начала карьеры его постоянно сравнивали с великим корсиканцем, и с полным основанием – именно этот человек был для него идеалом и путеводной звездой.

И для Тухачевского все могло бы быть иначе, если бы не злая звезда Бонапарта – в христианстве это называется соблазном. Идя за этой звездой, он забрался на очень большую высоту… и погубил ту жизнь, которой жил, докатился до того, что стал маршалом, который готовит поражение собственной армии. Жаль его безумно – таких всегда жаль. Но иначе быть не могло, поскольку Бог все‑таки пока что хранит Россию. И то, что у него не вышло, – это хорошо. Для нас, для страны – хорошо. Для него это было трагедией.

Да и Наполеон ведь кончил не лучше. И много ли счастья он принес своей стране?

«Хочу стать генералом!»

Война для меня все!

М. Тухачевский

Михаил Николаевич Тухачевский родился в 1893 году, в Москве, в небогатой дворянской семье, а вырос в Пензе, где у его отца было имение. По тем временам в его происхождении имелся серьезный изъян: мать будущего маршала была крестьянкой. Отец женился на ней по страстной любви, долго боролся за свое счастье, и первые четверо из девяти детей были незаконнорожденными. Лишь в восемь лет Михаила причислили к роду отца. Все это сказалось на его судьбе.

Мальчик с самого раннего возраста был отчаянно непоседливым, так что для него пришлось даже взять отдельную няньку – невозможно было следить одновременно и за другими детьми, и за Мишей. А когда он подрос, то был совершенно неистощим на шалости и проказы. Сестры вспоминали, что он был очень сильным и, как теперь бы сказали, спортивным: прекрасно ездил верхом, любил разные игры, а пуще всего – борьбу. Много читал по‑русски и по‑французски. В доме любили музыку, один из братьев, Александр, стал впоследствии пианистом. Рояль в доме был, но…

«Маленьким Михаил Николаевич мечтал научиться играть на скрипке, – рассказывала его сестра. – Но скрипку ему так и не купили, и, будучи кадетом, он достал руководство по изготовлению скрипок и по этому руководству сам сделал себе скрипку. Делал он ее только по воскресеньям, когда приходил домой… В то время у него не было никаких приспособлений, как впоследствии, все делалось примитивно. Например, обечайки он выгибал на разогретом пестике от медной ступки. Скрипка была очень быстро готова, и я не знаю, кто больше радовался, сам создатель ее или все окружающие…»[25]Вообще воспоминания родных о нем – очень светлые, теплые, проникнутые горячей любовью. И сам он тоже очень любил свою семью, всегда заботился о ней, а их ведь было много – девять братьев и сестер.

И еще: семья была атеистической, в этом духе отец воспитывал детей. Миша и тут отличался – каким‑то особым кощунством. Вообще о нем нельзя говорить, если не учитывать эту неистребимую страсть к шалостям, позднее – к эпатажу. С годами она видоизменялась, конечно, но не исчезала никогда…

Но музыка музыкой, а настоящая его любовь проявилась с самого детства и прошла через всю жизнь. Тухачевский любил армию огромной, всепоглощающей любовью, со всей страстностью своей натуры. Возможно, именно в этом один из секретов его быстрой карьеры: за эту любовь, за горение сердца ему в кредит давали высокие назначения. 1918 год в этом смысле был уникальным, да и сталинское правительство любовь к своему делу ценило высоко, видя в ней залог профессионализма.

Еще в раннем детстве его впервые прозвали Бонапартом. Как‑то раз двоюродный дед, генерал, спросил семилетнего Мишу, кем он хочет быть, и тот, не задумываясь, ответил: «Генералом». – «Да ты у нас Бонапарт, – засмеялся дед, – сразу в генералы метишь». Имя было произнесено, и не зря: вскоре великий корсиканец стал кумиром русского мальчика, мечтавшего о подвигах и военной карьере. И когда пришла пора выбирать дорогу в жизни, сомнений для него не было.

Отец Тухачевского, в основном из‑за «неположенной» женитьбы, вопреки семейной традиции, так и не стал офицером. А Михаил, не будучи сыном офицера, с изъяном в родословной и не имея состояния, не мог рассчитывать на хорошую карьеру – не то было время на дворе. После гимназии он блестяще заканчивает кадетский корпус и в 1912 году поступает в известное, хотя и не самое престижное Александровское военное училище в Москве. Ни на что большее он, по причине происхождения, отсутствия нужных связей и семейной бедности, рассчитывать не может. А бедность была отчаянная (по дворянским, конечно, меркам) – до того, что отцу пришлось подать прошение о том, чтобы младших детей обучали на казенный счет.

Перспективы удачного назначения и дальнейшей карьеры в Александровском училище были куда беднее, чем в Петербурге, но обучать сына в столице семья бы просто «не потянула». В гимназии он учился кое‑как, «прилежание – 3, поведение – 2», но в военном училище с таким отношением можно было рассчитывать разве что на какой‑нибудь Урюпинский гарнизон, и Михаил становится первым и по учебе, и по поведению.

Способный к военному делу и одновременно ретивый службист, он быстро выделился из среды прочих юнкеров. Как писал его дядя, он уже тогда «был очень способен и честолюбив, намеревался сделать военную карьеру, мечтал поступить в Академию Генерального штаба». Чтобы сделать карьеру, надо было попасть в гвардию, а для начала зарекомендовать себя в училище, поскольку хороших гвардейских вакансий для выпускников Александровского училища было немного. Уже на младшем курсе Тухачевский становится портупей‑юнкером, а на старшем – фельдфебелем роты.

До какой все же степени разным бывает человек и как по‑разному оценивают его люди! Дома это был всеобщий любимец, душа семьи и компании. И совсем по‑другому все пошло в военной среде. Начать с того, что еще в кадетском корпусе Михаил категорически не принял так называемого «пука». «Цук» – это неуставные отношения, хотя и не такие жесткие, как в Советской Армии. Во многих военных заведениях бытовал такой обычай: вновь поступивших спрашивали, как они хотят жить: по уставу или «по старым славным традициям». Тот, кто выбирал жизнь по уставу, был избавлен от «пука», но становился в среде юнкеров изгоем. Михаил выбрал устав и держался от всех особняком, очень сдержанно, несколько высокомерно. Ничего в жизни не бывает просто так – неуставные отношения в училище формируют иерархические инстинкты будущего офицера, а армия без иерархии – толпа. И в будущем у него были серьезные проблемы с иерархичностью. Проще говоря, Михаил Николаевич хамил вышестоящим начальникам (очень изысканно, по‑дворянски, но все равно хамил) – и ни окружающие, ни он сам ничего не могли с этим поделать. Ну не мог он полноценно встроиться в систему! В училище над ним посмеивались, называли новоявленным Андреем Болконским – и держались в стороне.

Начальство его любило, чего не скажешь о товарищах по училищу. Причиной были те самые свойства, за которые его так любило начальство, ибо не мог он совместить безмерную преданность букве устава, положенную им в основание карьеры, и внимание к ближнему своему. В 1920 году вышли воспоминания одного из его тогдашних товарищей, Владимира Посторонкина. Правда, их нельзя принимать безоговорочно. Посторонкин после Октября эмигрировал из России, был убежденным противником советской власти, а Тухачевский был воплощением победоносного шествия большевизма по земле. Так что надо учитывать, что это свидетельство врага. И все же…

«Дисциплинированный и преданный требованиям службы, Тухачевский был скоро замечен своим начальством, но, к сожалению, не пользуется любовью своих товарищей, чему виной является он сам, сторонится сослуживцев и ни с кем не сближается, ограничиваясь лишь служебными, чисто официальными отношениями. Сразу, с первых же шагов, Тухачевский занимает положение, которое изобличает его страстное стремление быть фельдфебелем роты или портупей‑юнкером… Великолепный строевик, стрелок и инструктор, Тухачевский тянулся к „карьере“, он с течением времени становился слепо преданным службе, фанатиком в достижении одной цели, поставленной им себе как руководящий принцип: достигнуть максимума служебной карьеры, хотя бы для этого принципа пришлось рискнуть, поставить максимум‑ставку».

«Властный и самолюбивый, холодный и уравновешенный» – так говорит о Тухачевском Посторонкин, да и многие другие, соприкасавшиеся с ним на поле, очерченном уставом. Горячий, страстный, увлекающийся, невероятно обаятельный, нежно любящий свою семью и этой семьей любимый – таким видели его за ограждением этого поля. Ну, и как все это совместить?

В воспоминаниях Посторонкина проскальзывает один момент, очень важный для понимания натуры Михаила Тухачевского, – случай, после которого он стал портупей‑юнкером. «На одном из тактических учений… будучи назначенным часовым в сторожевое охранение, он по какому‑то недоразумению не был сменен и, забытый, остался на своем посту. Он простоял на посту сверх срока более часа и не пожелал смениться по приказанию, переданному ему посланным юнкером. Он был сменен самим ротным командиром, который поставил его на пост сторожевого охранения 2‑й роты. На все это потребовалось еще некоторое время. О Тухачевском сразу заговорили, ставили в пример его понимание обязанностей по службе и внутреннее понимание им духа уставов, на которых зиждилась эта самая служба».

Это, конечно, еще игра. Но в военной службе вообще игровой момент силен, как нигде, – от того, что эти игры ведутся на поле, сплошь залитом кровью, они не теряют своей сущности. И Тухачевский всегда, всю жизнь соблюдал эти правила, даже тогда, когда этого не требовалось, и даже тогда, когда это возбранялось. Но, еще раз повторим, он был так же извилист, как ствол ружья.

Иной раз игры были жестокими. Тот же Посторонкин пишет:

«…Все сторонились его, боялись и твердо знали, что в случае какой‑нибудь оплошности ждать пощады нельзя… С младшим курсом фельдфебель Тухачевский обращался совершенно деспотически: он наказывал самой высшей мерой взыскания за малейший проступок новичков, только что вступивших в службу и еще не свыкшихся с создавшейся служебной обстановкой и не втянувшихся в училищную жизнь… Обладая большими дисциплинарными правами, он полной мерой и в изобилии раздавал взыскания, никогда не входя в рассмотрение мотивов, побудивших то или иное упущение по службе». Как считали злые языки, его службистское рвение стало причиной двух увольнений и трех самоубийств.

И, что не менее важно, в училище он так же запоем читает, но теперь это уже другие книги – военные. В Академию Генерального штаба, о которой Михаил мечтает, он так и не попадет, но когда судьба бросит его, имеющего полгода боевого опыта, на генеральскую должность – справится не хуже прочих. Учился он всегда: и в бесконечных разговорах в плену, и позже, когда в его штабном вагоне рядом с картами лежали неизменные книги по военному искусству.

…Первой своей цели Тухачевский достиг. Для успешного начала надо было попасть в гвардию – и он, закончив училище первым по баллам, попал в гвардию, стал подпоручиком знаменитого Семеновского полка (кстати, в этом же полку служили и его предки‑офицеры). Его ждала блестящая служба в столичном гарнизоне, если бы не дата выпуска, который состоялся 12 июля 1914 года.

Уже 1 августа их полк был брошен в бой. В первом же бою под фольварком Викмундово рота, в которой он служил, отличилась: преследуя врага, они прорвались через реку по горящему мосту. Оба офицера, бывших на этом мосту, получили награды: командир роты – орден Св. Георгия 4‑й степени, Тухачевский, как младший офицер, – Св. Владимира 4‑й степени. Награда в первом же бою – о чем еще мечтать! Впрочем, Тухачевский был не слишком‑то доволен, считая, что тоже заслужил Георгия – как вспоминали потом товарищи по службе, огорчен он был до слез, в прямом смысле…

…И тут опять споры. В 1918 году Тухачевский в автобиографии упомянул, что имеет пять орденов. Почему‑то все, кто пишет о нем, упорно ему в этом отказывают – не вписывается в образ, что ли? Уже почти официально считается, что орден у него один, остальные он себе приписал для карьеры. И наконец, произошло то, что и должно было произойти – петербургский журналист Юлия Кантор решила выяснить этот вопрос там, где такие вопросы выяснять положено. В Российском военно‑историческом архиве сохранился послужной список Тухачевского. Да, так и есть – пять орденов и представление к шестому.

«Даже лаконичное описание в штабных документах подвигов Михаила Тухачевского читается как панегирик. Орден Св. Станислава 3‑й степени с мечами и бантом – за то, что, „переправившись 26 сентября 1914 года на противоположный берег реки Вислы, нашел и сообщил место батареи неприятеля у костела и определил их окопы. На основании этих сведений наша артиллерия привела к молчанию неприятельскую батарею“. С 4 по 15 октября полк воевал в Ивангородской области: за бой 10–13 октября под Ивангородом Тухачевский удостоен ордена Св. Анны 3‑й степени с мечами и бантом. С 16 октября по 30 ноября – семеновцы брошены в бои под Краковом, и подпоручик Тухачевский „зарабатывает“ орден Св. Анны 4‑й степени с надписью „За храбрость“ – за бой 3‑5 ноября под Посадом „Скала“. Таким образом, график боев точно совпадает с перечнем боевых заслуг. Упоминание еще об одной награде – ордене Св. Анны 2‑й степени с мечами содержится в „списке офицеров лейб‑гвардии Семеновского полка по старшинству в чинах“ за 1917 год. В этом документе получение награды датировано 1915 годом. Наградной лист свидетельствует „о высочайшем утверждении пожалования командующим 9‑й армии… ордена Анны 2‑й степени… за боевые отличия, отлично‑усердную службу и труды, понесенные во время военных действий“. Для подпоручика получить такой орден – событие почти невозможное. По существовавшей тогда практике на него могли рассчитывать чины не ниже капитана».

Просим простить за длинную цитату, но с этим вопросом надо разобраться. Ясно, почему большинство тех, кто пишет о Тухачевском, считают, что четыре из пяти орденов он себе приписал – такой послужной список не выглядит правдоподобным. Пять орденов за полгода службы! Но теперь с этим все ясно, ведь так?

Ведет он себя на фронте так же, как и в училище: серьезный, сухой в общении, несколько отстраненный от всех – впрочем, ничего недостойного за ним никто не заметил. «Бросалась в глаза его сосредоточенность, подтянутость, – вспоминал один из его однополчан. – В нем постоянно чувствовалось внутреннее напряжение, обостренный интерес к окружающему». В наше время этот комплекс свойств называется «пассионарностью».

…И вдруг все кончилось. В феврале 1915 года в тяжелом ночном бою он попадает в плен. Вместо побед, чинов и наград – лагерь, вынужденное безделье и жестокое разочарование.

Узнав, что Михаил в плену, в семье не сомневались, что он очень скоро убежит. Однако не все оказалось так просто. Если составлять хронику его пребывания в плену, то в ней будут сплошные побеги и конфликты с администрацией лагерей, побеги и конфликты.

«Через два месяца я бежал с подпоручиком Пузино… случайно мы были пойманы охраной маяка на берегу… В Бескове я был предан военному суду за высмеивание коменданта лагеря… 6 сентября 1916 года я убежал с прапорщиком Филипповым, спрятавшись в ящики с грязным бельем, которое отправили в город для стирки… после этого мы шли вместе 500 верст в течение 27 ночей, после чего я был пойман на мосту через реку Эмс… пока обо мне наводили справки, меня посадили в близрасположенный лагерь Бекстен‑Миструп… я опять убежал…»

Юлия Кантор проверила по немецким архивам – все точно. Ничего не придумано, все головокружительные побеги на самом деле были.

Кончилось дело тем, что Тухачевского отправили в форт Ингольштадт, куда собирали неуемных «бегунов», – мрачную старинную крепость, побег из которой считался невозможным. Он был одним из знаменитых узников этого лагеря. Вторым был Шарль де Голль.

…Французский лейтенант Реми Рур, сидевший с ним в крепости, спустя десять лет вспомнил о своем русском товарище и, под псевдонимом Поль Фервак, выпустил о нем книгу.

Впервые они встретились осенью 1916 года.

«Это был молодой человек, – вспоминал Фервак, – аристократически раскованный, худой, но весьма изящный в своей потрепанной форме. Бледность, латинские черты лица, прядь волос, свисавшая на лоб, – придавали ему заметное сходство с Бонапартом времен Итальянского похода».

Условия в крепости по тем временам считались тяжелыми – но это только по тем временам. Кормили вполне прилично, пленные могли общаться между собой, гулять во дворе крепости, имелись мастерские, отличная библиотека, устраивались даже спектакли. Кстати, русские эмигранты посылали пленным политическую литературу, в том числе и социал‑демократические брошюры – администрация лагеря этому не препятствовала, воспрещена была только литература, нелояльная к Германии. (Это к вопросу о том, как мог Тухачевский еще до 1917 года познакомиться с марксизмом.) Вообще все было не так, как тридцать лет спустя.

Тухачевский и тут не унимается. Роет подкоп в духе графа Монте‑Кристо – правда, в реальной крепости из этого ничего не вышло. Потом он наорал на унтер‑офицера, за что получил шесть месяцев тюрьмы и… тут же подал апелляцию в высший военный суд. Дело тянулось до 1917 года и прекратилось потому, что подсудимый снова удрал, на сей раз уже окончательно. Большое удовольствие пленным доставил другой инцидент. Во дворе форта Тухачевский столкнулся с комендантом. Комендант потребовал, чтобы русский подпоручик отдал ему честь. Тот не обратил внимания. «Лейтенант, вам это дорого обойдется!» – вскипел комендант. Тухачевский поднял глаза и осведомился: «Сколько марок?»

А что мог сделать комендант? Подал в суд…

…Пленные в крепости вели бесконечные разговоры – не только о войне, картах и женщинах, но и об истории, религии, искусстве. Впрочем, болтовня ради болтовни абсолютно ни к чему не обязывает, особенно в случае с нашим героем, который любил фразу. Ради красного словца в таких разговорах можно наплести чего угодно, и не стоит так уж серьезно ко всему этому относиться. Но кое‑что все же любопытно:

«История была одним из больших увлечений Тухачевского, – вспоминал тот же Фервак. – Ему не наскучивали знаменитые личности, которые благодаря их энергии либо отсутствию посредственных качеств, либо игнорированию ими предрассудков, либо, наконец, благодаря их гениальности подавляли людей. Он восхвалял Бонапарта за то, что тот использовал в своих целях якобинцев и сумел найти защиту у Робеспьера…» Хотя француз, отлично знавший свою нацию, считал, что великий корсиканец был человеком практическим, а Тухачевский «шел туда, куда его влекло собственное воображение». Впрочем, это все тоже были разговоры, а в жизни Тухачевский, когда надо, проявлял отменный практицизм. Ему не хватало другого: образования, опыта, расчета – но не практичности, отнюдь…

Десять лет спустя Фервак вспоминал, что говорил Тухачевский о самых разных предметах: о религии, искусстве, России… Впоследствии к этим отрывочным воспоминаниям применяли самые разные методы, вплоть до психоанализа, и все равно будущий «красный маршал» оставался личностью загадочной. Но тот же Фервак дает один ключик. Он вспоминал, как его русский товарищ легко и непринужденно изрекал самые ужасные кощунства. А потом невинно спрашивал собеседника: «Я вас не шокирую? Мне было бы очень досадно…»

«Латинская и греческая культура – какая это гадость! Я считаю Ренессанс, наравне с христианством, одним из несчастий человечества… гармонию и меру – вот что нужно уничтожить прежде всего! В России, у себя в литературе я любил только футуризм». (А как же скрипка и Достоевский с Толстым?)

«Я вас не шокирую?..»

«– Мсье Мишель, скажите, вы верите в Бога?

– В Бога? Я не задумывался над Богом… Большинство русских вообще атеисты. Все наше богослужение – это только официальный обряд… Однако мы все верующие, но именно потому, что у нас нет веры».

«Я вас не шокирую?»

«Все великие социалисты – евреи, и социалистическая доктрина, собственно говоря – ветвь всемирного христианства. Мне же мало интересно, как будет поделена земля между крестьянами и как будут работать рабочие на фабриках. Царство справедливости не для меня. Мои предки‑варвары жили общиной, у них были ведшие их вожди. Если хотите – вот философская концепция… Нам нужны отчаянная богатырская сила, восточная хитрость и варварское дыхание Петра Великого. Поэтому нам больше подходит одеяние деспотизма…»

«Я вас не шокирую?»

«У нас была француженка‑гувернантка, которую я выводил из себя. Я и мои братья дали трем котам в доме священные имена Отца, Сына и Святого Духа. И когда мы их искали, мы издавали ужасные вопли: „Где этот чертов Бог Отец?“ Мама сердилась, но не очень, а гувернантка‑француженка осыпала нас проклятиями…»

«Мне было бы очень досадно…»

Он и позднее иногда выдвигал самые дикие идеи, бредовые настолько, что это заставляло сомневаться в его умственной полноценности. Так, друг семьи Тухачевских, музыкант Л. Сабанеев рассказывал, что Тухачевский как‑то раз составил докладную записку, в которой предлагал объявить государственной религией РСФСР… славянское язычество. Записку он подал в Совнарком. Сабанеев хорошо знал Тухачевского и считал, что тот попросту издевался. Когда в малом Совнаркоме принялись всерьез обсуждать его проект, Тухачевский был счастлив, «как школьник, которому удалась шалость».

«Я вас не шокирую?»

А что он на самом деле думал – кто ж его знает…

…Из Ингольштадта Тухачевский бежит в пятый раз, и снова как во французском романе. Пленных время от времени выводили на прогулку в город, при этом они давали честное слово, что во время прогулки не будут пытаться бежать. Обещание расценивалось серьезно – те, кто нарушал слово, приговаривались к смертной казни. Тем не менее из девяти офицеров, вышедших как‑то раз на прогулку, двое не вернулись. Один из них был – угадайте, кто?

Впрочем, и тут не обошлось без изысканной проделки. На следующий день лагерная администрация получила письмо – на русском языке, хотя Тухачевский владел немецким. Письмо – тоже замечательный документ и вполне характеризует автора:

«Милостивый государь!

Я очень сожалею, что мне пришлось замешать Вас в историю моего побега. Дело в том, что слова не убегать я не давал. Подпись моя на Ваших же глазах была подделана капитаном Чернивецким, т. е. попросту была им написана моя фамилия на листе, который Вы подали ему, а я написал фамилию капитана Чернивецкого на моем листе. Таким образом, воспользовавшись Вашей небрежностью, мы все время ходили на прогулки, никогда не давая слова. Совершенно искренне сожалею о злоупотреблении Вашей ошибкой, но события в России не позволяют колебаться.

Примите уверения в глубоком почтении.

Подпоручик Тухачевский.

10 августа 1917 г.»

Удрал, да еще и рукой конвоиру помахал на прощание!

В основном это письмо трактуют как заботу беглецов о своей репутации – как же, нарушили честное слово\ Но у него был и сугубо практический смысл. Письмо спасло жизнь товарищу Тухачевского по побегу, капитану Чернивецкому, которому убежать не удалось. Немцы запутались в утонченной казуистике русского лейтенанта, и в итоге капитан вместо смертной казни получил три месяца тюрьмы «за подделку документов».

А Тухачевский добрался до Швейцарии, затем отправился во Францию. В Петроград он приехал 16 октября 1917 года, в канун октябрьского переворота. Над горизонтом поднималось целое созвездие удачи, и одним из самых ярких светил в нем была звезда Михаила Тухачевского. Красная звезда – цвета крови и большевистского знамени.

Генерал‑подпоручик

И так сладко рядить Победу,

Словно девушку, в жемчуга,

Проходя по дымному следу

Отступающего врага.

Н. Гумилев

Что может быть лучше для карьеры, чем революция, перемешивающая все табели о рангах? Главное – выбрать ту сторону, которой следует держаться. Так это кажется со стороны.

На самом деле возможности‑то открываются перед всеми, но далеко не все за них хватаются. Потому что делать карьеру в революцию – занятие чрезвычайно опасное. Для этого надо посметь все поставить на карту в игре, которая зависит не от тебя. Если твоя сторона выиграет, ты получаешь все, если проиграет, теряешь не только все, но и саму жизнь. Наполеон ведь тоже прошел в двух шагах от гильотины – то, что он не разделил судьбу своих друзей‑якобинцев, так это просто повезло. Поэтому большинство людей, имея все шансы, предпочитает тихо служить на таком месте, на котором, если что, пощадят. Однако Тухачевский был не из их числа. Он поставил на революцию.

Когда читаешь рассуждения на тему: почему он, дворянин и русский офицер, выбрал революцию, становится забавно. Психологи иной раз нагромождают выше крыши. Например, чтобы обосновать большевистский выбор будущего маршала, тот же Поль Фервак вспоминает его слова: «Задача России сейчас должна заключаться в том, чтобы ликвидировать все: отжившее искусство, устаревшие идеи, всю эту старую культуру… Мы выметем прах европейской цивилизации, запорошивший Россию, мы встряхнем ее, как пыльный коврик, а затем мы встряхнем весь мир… Мы войдем в хаос и выйдем из него, только полностью разрушив цивилизацию».

Не стоит искать в этих словах того, чего в них нет – а именно, каких‑то особых большевистских симпатий молодого офицера. Это предощущение грядущего апокалипсиса в то время было всеобщим. Отражая то же ощущение, писал Маяковский:

Где глаз людей обрывается куцый, главой голодных орд,

в терновом венце революций грядет шестнадцатый год.

О том же «Двенадцать» Блока, о том же – стихи Волошина, где русская смута получает уже космический масштаб, о том же писал по другую сторону баррикады Сергей Нилус, о том же говорили философы, о том же грозно молчали мужики в серых шинелях и пьяно кричали узкогрудые фабричные. В России начала XX века элементарно не хватало воздуха, в ней задыхались все – и пленный подпоручик был всего лишь одним из миллионов голосов русской смуты.

Несерьезны как‑то и разговоры о карьеризме. Какой там, к растакой бабушке, карьеризм! Да кто в начале 1918 года всерьез воспринимал большевиков? К ним шли из разных побуждений, но карьерные были на самом последнем месте.

На самом деле все проще. Человек, с детства зачитывавшийся биографией Бонапарта, просто не мог сделать другого выбора.

…Вернувшись из плена, он какое‑то время покрутился в полку, даже получил звание капитана с дивной формулировкой: «Для уравнения в чинах со сверстниками». Подачка была унизительной, все карьерные перспективы, связанные с войной, потеряны, время на дворе стояло смутное. Полк вернулся с развалившегося фронта в Петроград, и Тухачевский решил отправиться домой, в Москву.

Жена полковника Бржозовского уже много лет спустя, в эмиграции, вспоминала:

«В 1917 году Тухачевский завтракал у нас, во флигеле Семеновского полка… Тухачевский произвел на меня самое отрадное и неизгладимое впечатление. Красивые лучистые глаза, чарующая улыбка, большая скромность и сдержанность. За завтраком муж шутил и пил за здоровье „Наполеона“, на что Тухачевский только улыбался. Сам он мало пил. После завтрака мой муж, я и еще несколько наших офицеров уехали провожать его на вокзал, так как он уезжал в Москву… После предыдущих разговоров я была полна энтузиазма и мне почему‑то казалось, что он способен стать „героем“. Во всяком случае, он был выше толпы. Я редко ошибаюсь в людях, и мне было особенно тяжело, когда впоследствии я узнала, что он будто бы вполне искренне стал большевиком…

После второго звонка, в отделении второго класса, я сказала ему, когда мы расставались: «Прощайте! Благословляю вас на великие дела!» Поцеловала его в лоб и три раза мелко перекрестила. Он поцеловал мне руку, посмотрел на меня искренним серьезным взглядом и сказал: «Постараюсь». Поезд тронулся после третьего звонка. Тухачевский стоял у окна и смотрел серьезно и грустно на нас…»

Какие там великие дела? Армия развалилась, впереди позорный мир. Казалось, «о доблести, о подвигах, о славе» можно забыть. Тухачевский, не найдя родных в Москве, отправился в деревню, куда, спасаясь от голода, переехала семья. Прислуги не было, сами занимались всеми хозяйственными делами, топили большой барский дом, ездили в лес за дровами…

Там, в деревне, где было время опомниться и подумать, он, по всей видимости, и принял решение. Тухачевский не отправился к Корнилову, а вернулся в Москву и поступил на службу к новой власти, выбрав своей звездой красную, пятиконечную, большевистскую.

В Москве, куда в марте 1918 года переехало правительство, фортуна вспомнила о нем. Один из старых знакомых семьи – Кулябко, которого Тухачевский знал раньше как музыканта, оказался видным революционером, членом ВЦИК и военным комиссаром штаба обороны Москвы! (Кстати, и в историю‑то этот персонаж вошел, кажется, только тем, что дал характеристику Тухачевскому.) Вскоре с его помощью Михаил познакомился с тогдашним заведующим Военным отделом ВЦИК Авелем Енукидзе. Молодой офицер Енукидзе понравился и был зачислен в аппарат отдела, который руководил всей военной деятельностью Советов. Одно препятствие стоит перед Тухачевским – беспартийность. Впрочем, это дело поправимое: уже 5 апреля он становится членом РСДРП(б). Большевики того времени были в основном люди глубоко штатские, офицеров с партбилетами – считанные единицы, их ценили и любили.

И тут снова та же самая особенность исторического зрения. Если промежуток времени маленький, то он и не важный, и нечего на него обращать внимание. Понравился парень Троцкому, дал ему нарком армию: кому хочу – тому даю, вопросы есть? На самом же деле именно работа в Военном отделе и дала старт ослепительному взлету «красного маршала».

Как раз в это время формировался институт военных комиссаров[26], занимался этим все тот же его приятель Кулябко. И вот первое задание:

нового работника командировали в Рязанскую, Тамбовскую и Воронежскую губернии, а также на Дон с инспекцией: как идет формирование Красной Армии. Вернувшись, он предоставил по‑военному подробный отчет, как было написано в характеристике, «с полным знанием дела, добросовестно и аккуратно». Енукидзе посчитал, что он сможет справиться с должностью губернского комиссара, дал соответствующую рекомендацию, и Тухачевский стал военным комиссаром Московского района, где тоже зарекомендовал себя хорошо.

А Гражданская война тем временем разворачивается все шире. Летом 1918 года «фронтом № 1» молодой республики был Восточный фронт. Конец июня уже застает нашего героя в Казани с мандатом, в котором написано: «…командирован в распоряжение главкома Восточного фронта Муравьева для исполнения работ исключительной важности по организации и формированию Красной Армии в высшие войсковые соединения и командования ими».

Много пишут и спорят о достоинствах и недостатках Тухачевского как командующего. А его работа по строительству армии никем, кажется, и не замечена. Между тем уже в отчете о первой поездке он предлагает создавать военные училища по ускоренной подготовке командиров, наладить обучение прямо в войсках. (Забегая вперед, скажем, что в 1919 году он реализовал свою идею, первым в республике открыв на Восточном фронте командные курсы.) В июне 1918 года он разрабатывает проект организации курсов военных комиссаров – и они действительно были созданы. А когда говорят, что из подпоручиков он «прыгнул» сразу в командармы, то забывают, что перед словом «командование» в мандате написано «организация и формирование». Сможешь организовать – будешь командовать, не сможешь – так с товарища Троцкого станется и к стенке поставить!

Отдельный разговор – из чего предстояло эту армию организовывать. Обстановка на Восточном фронте летом 1918 года была невообразима и неописуема. Великолепное описание того, что представляла собой эта война, оставил сам Тухачевский.

«Когда 27 июня я прибыл на ст. Инза для вступления в командование 1‑й армией, штаб армии состоял только из пяти человек: начальника штаба Шимупича, начальника оперативного отдела Шабича, комиссара штаба Мазо, начальника снабжения Штейнгауза и казначея Разумова. Никаких аппаратов управления еще не существовало; боевой состав армии никому не был известен; снабжались части только благодаря необычной энергии и изобретательности Штейнгауза, который перехватывал все грузы, шедшие через район армии, как‑то сортировал их и всегда вовремя доставлял в части.

Сами части, почти без исключения, жили в эшелонах и вели так называемую «эшелонную войну». Эти отряды представляли собой единицы чрезвычайно спаянные, с боевыми традициями, несмотря на короткое свое существование. И начальники, и красноармейцы страдали необычайным эгоцентризмом. Операцию или бой они признавали лишь постольку, поскольку участие в них отряда было обеспечено всевозможными удобствами и безопасностью. Ни о какой серьезной дисциплине не было и речи. Эти отряды, вылезая из вагонов, непосредственно и смело вступали в бой, но слабая дисциплина и невыдержанность делали то, что при малейшей неудаче или даже при одном случае отхода эти отряды бросались в эшелоны и сплошной эшелонной «кишкой» удирали иногда по нескольку сотен верст… Были и такие части (особенно некоторые бронепоезда и бронеотряды), которых нашему командованию приходилось бояться чуть ли не так же, как и противника».

Это был тот материал, из которого предстояло создавать воинские части. О профессионализме этой публики и речи не было, это была партизанская вольница, и Тухачевский, первым в Советской России, 4 июля 1918 года издает приказ о мобилизации офицеров.

Уже к началу июля ему удалось наловить достаточно народу, чтобы получилось три дивизии, которыми он и стал командовать. Дивизии были вполне боеспособны – 13 сентября 1‑я армия форсировала Волгу по мосту под непрерывным обстрелом, и уж коль скоро бойцы туда пошли, значит, дисциплина у них к тому времени была превыше «эгоцентризма». Добивался ее новый командующий всеми способами, от патетических приказов до военно‑полевых судов. И еще кстати: одним из первых, если не первым, он стал перевербовывать пленных белогвардейцев – причем не только рядовых, но и офицеров. Позднее это делали почти все, но летом восемнадцатого такая практика была далеко не повсеместной. Он сколачивал свое войско, как молодая овчарка сгоняет стадо, – может быть, и без должного опыта, но на хороших рефлексах.

В общем, с армией все обстояло прилично. Хуже было с личными отношениями. Вообще Михаил Николаевич отличался тем еще характером – на любого, кто, по его мнению, мешал ему воевать, он обрушивался всеми видами оружия – от ехидных замечаний до гневных рапортов «наверх». Хотя и ему приходилось нелегко – в свои двадцать пять лет командарм‑1 выглядел еще моложе, совсем мальчишкой, и место в сообществе «красных генералов» приходилось брать лихой кавалерийской атакой.

Во главе Восточного фронта был в то время поставлен подполковник царской армии, левый эсер, лихой командир матросской братвы и отчаянный авантюрист М. А. Муравьев – тот самый, который единолично объявил войну Германии. Отношения нового командарма и его комфронта продолжались всего две недели, однако успели «не сложиться». Позднее Тухачевский дал Муравьеву совершенно убийственную характеристику: «…Теоретически Муравьев был очень слаб в военном деле, почти безграмотен… Мысль сделаться Наполеоном преследовала его, и это определенно сквозило во всех его манерах, разговорах и поступках. Обстановки он не умел оценить. Его задачи бывали совершенно безжизненны. Управлять он не умел. Вмешивался в мелочи, командовал даже ротами. У красноармейцев он заискивал… Был чрезвычайно жесток. В общем, способности Муравьева во много раз уступали масштабу его притязаний».

Скорее всего, во многом так оно и было. А уж что касается притязаний комфронта и его жестокости – однозначно. Страшноватая, по правде говоря, была личность. Однако все же Муравьев был подполковником царской армии, прошел всю мировую войну и считался в то время одним из лучших командиров. Впрочем, понять ситуацию можно: два Наполеона на один фронт – это уже многовато.

Субординации Тухачевский не признавал в принципе, ему ничего не стоило «поправить» приказ – мол, мне на месте виднее. (Лишь командующий Восточным фронтом Ольдерогге сумел его взнуздать – но Ольдерогге был все‑таки генералом царской армии с опытом японской и Первой мировой войны, тут уж весовые категории были слишком неравными.)

Конфликт «бонапартов» разрешился сам собой. 10 июля 1918 года произошло восстание левых эсеров в Москве. Муравьев пошел против правительства и был убит во время переговоров в здании Симбирского губкома. Попутно едва не закончилась раньше времени и карьера командира 1‑й армии. Отчего они поругались на этот раз – непонятно: то ли из‑за строптивости Тухачевского, то ли из‑за того, что он отказался поддержать восстание. Как бы то ни было, Муравьев решил вопрос по‑своему – приказал арестовать надоевшего ему командарма. А красноармейцы, судившие обо всем по‑простому, вознамерились тут же арестованного и расстрелять. По счастью, перед тем, как поставить к стенке, его все‑таки спросили, за что арестован. «За то, что большевик!» – ответил Тухачевский. Ошалевший от такого заявления конвой предпочел его отпустить.

…После убийства Муравьева Тухачевский стал исполняющим обязанности командующего фронтом. Это был тот самый шанс, о котором мечтает любой честолюбивый молодой человек.

Впрочем, надо сказать, что Тулона не получилось, да и получиться не могло. Измена и убийство Муравьева, которого бойцы любили, шквал противоречивых приказов и полное непонимание того, кто на самом деле кого предал, дезорганизовали фронт. За десять дней белые взяли Сызрань, Бугульму, Мелекес, Сенгилей и сам Симбирск. Приехавший новый комфронта, бывший полковник Вацетис, тоже положения не улучшил.

Дела были катастрофически плохи. И тогда на Восточный фронт, к тому времени объявленный главным фронтом Республики, отправился наводить порядок сам наркомвоен Троцкий. По ходу наведения этого самого порядка он обругал практически весь руководящий состав, командиров и комиссаров. Понравился ему один Тухачевский, и нарком обещал ему всемерную помощь и поддержку, впоследствии даже писал письма. Чем так приглянулся ему этот «задумчивый, почти рассеянный юноша в тужурке хаки» (так спустя несколько лет охарактеризовал его Михаил Кольцов)? Чем бы ни приглянулся, но Тухачевский стал одним из любимцев Троцкого, и с этим многие связывают его дальнейшую карьеру. Связывают справедливо: пиар Михаилу Николаевичу был сделан отменный, и с назначениями ему явно помогали, отправляя туда, где он мог с наибольшим блеском проявить себя.

Хотя все это несколько однобоко… Армия того времени все же отличалась от советского учреждения 70‑х годов, где главное, действительно, было понравиться шефу. Отличалась она тем, что ее командующие не только выстраивали свои отношения с партийными начальниками, но все‑таки еще и воевали. И если человек воевал плохо, то никакие связи ему бы не помогли. Разжаловали бы, а то и расстреляли – тогда с этим было легко.

Выяснять, кто воевал лучше на той войне, а кто хуже, как надо было и как не надо – это все гнилые военные разборки, поскольку на самом‑то деле никто толком не знает, как надо было маршировать по тому болоту, которое представлял собой в военном отношении восемнадцатый год. В теоретическом плане русская армия попала в сложное положение: сначала одна война, какой еще не бывало, и тут же, без передышки, – другая, совсем уже безумная. А практически каждый справлялся, как умел, и Тухачевский командовал не хуже прочих. Ну, правда, характер был сильно не подарок – что есть, то есть…

Передвижение Тухачевского по фронтам отмечается радужным хвостом склок и жалоб. Сторонники видят в этом его принципиальность, борьбу за единоначалие в армии и прочие высокие мотивы. Действительно, за власть он с комиссарами боролся – впрочем, не он один. В том‑то и дело, что все, происходившее с Тухачевским и вокруг Тухачевского, не было чем‑то необычным для того времени. На всех фронтах командиры собачились с комиссарами, и устраивались на фронте сплошь и рядом с совершенно старорежимным комфортом, и приказы выполняли так, как им самим того захочется. Впрочем, Тухачевский на общем фоне все же несколько выделялся. Самому Троцкому как‑то раз досталось от его протеже – мы ведь уже говорили, что у Михаила Николаевича были серьезные проблемы с иерархичностью. Троцкий приехал на фронт и застал Тухачевского, когда тот наносил на карту план сражения. Нарком сделал пару замечаний. Тогда командарм положил перед ним свой карандаш и вышел. «Куда вы!» – крикнул в окно Троцкий. «В ваш вагон, – ответил ему Тухачевский. – Вы, Лев Давидович, видимо, решили поменяться со мной постами».

…И все же Тухачевский считался одним из лучших военачальников молодой республики, хотя даже Троцкий, отнюдь не образец сдержанности и расчета, говорил, что «в его стратегии был явственный элемент авантюризма». А с другой стороны – у многих тогда было иначе? Начиная с собственно 25 октября авантюра была всеобщим стилем того времени, а военная наука по поводу такой войны, когда разноцветные отряды гоняются друг за другом по необъятным просторам матушки‑России, сказать ничего не могла. Тут уж кому как повезет…

Наиболее успешно Тухачевский воевал в Сибири. Противник был к тому времени деморализован, и гнать его оказалось не так уж трудно. Во многом своими успехами красные были обязаны, кстати, одному из членов РВС 5‑й армии, Ивану Никитичу Смирнову (тому самому Смирнову, который в 30‑е годы пытался создать оппозиционный блок). Он поддерживал связь с мощным сибирским подпольем, которое руководило партизанским движением, а к подходу красных частей готовило восстания в городах. (Но все же называть Смирнова победителем Колчака, как иногда делают, было бы явным преувеличением: армия тоже не мух ловила.)

Результатом войны в Сибири стало то, что 5‑я армия была признана лучшей армией Республики, а ее двадцатипятилетний командарм награжден орденом Красного Знамени. К тому времени он был самым популярным полководцем Гражданской войны. И если кто считает его плохим командиром и бездарным стратегом, то пусть объяснит: почему его карьера развивалась с таким блеском? Только не надо говорить, что все это «волосатая рука Льва Давидовича» – возможности наркомвоена тоже были ограничены. Можно раздуть чью‑то славу, но создать ее из ничего партийная обстановка не позволяла.

На самом деле есть и вторая причина, куда проще: Тухачевский не был плохим командиром и бездарным стратегом. Если человек не гений, это еще не значит, что он бездарь! Между этими крайностями существует множество градаций…

Троцкий, который, кто бы что ни утверждал, в военном деле понимал, говорил: «Тухачевский, несомненно, обнаружил выдающиеся стратегические таланты». Высоко его оценивал и Сталин. 3 февраля 1920 года он телеграфирует Буденному и Ворошилову по поводу Кавказского фронта: «Я добился… назначения нового комфронта Тухачевского – завоевателя Сибири и победителя Колчака…» А в 1930 году он же писал Ворошилову, что очень уважает Тухачевского как «необычайно способного товарища». И, несмотря на вызывающее поведение «красного маршала», снова и снова назначал его на высокие посты, прикрывал от неприятностей – вплоть до 1937 года, когда уже пришлось…

Варшавское безумие

…Кавказским фронтом Тухачевский командует успешно. К тому времени Белая армия была деморализована, и новый командующий, объявив наступление, в конце марта вышел к Черному морю и взял Новороссийск. Но совсем иного рода противник встретился ему, когда началась война с Польшей. И первое же столкновение с поляками, майское наступление своего нового, Западного фронта, Тухачевский фактически провалил. Лишь после того, как успешное наступление Юго‑Западного фронта и прорыв конницы Буденного в польский тыл вынудили поляков перебросить часть войск из Белоруссии на Украину, повторное наступление Западного фронта увенчалось успехом. Зато что было потом! В ходе июльской операции стремительным ударом Красная Армия выбила поляков из Минска и Вильнюса и погнала их на запад. Пилсудский вспоминал позднее, что один из его генералов каждый день начинал доклад словами: «Ну и марш! Какой марш!»

Казалось, противник разбит и полностью деморализован. Но это только казалось. Под Варшавой Красную Армию ждал страшный разгром, который очень дорого обошелся Советской России.

И что удивительно: командующий Западным фронтом никак за него не поплатился. Дальнейшая его карьера развивалась так, словно и не было никакого поражения. Будь он хоть сто раз любимцем Троцкого, это все равно странно. В чем же дело?

Что еще интересней, в 1932 году в Военной академии им. Фрунзе состоялась дискуссия, посвященная Варшавской операции, участники которой возложили часть вины за ее провал на комфронта Тухачевского. На ком же лежит другая часть этой вины?

Мы никогда этого не поймем, если будем рассматривать эту кампанию (впрочем, как и любую другую) «в безвоздушном пространстве», очерченном стрелочками на карте. Кроме стрелочек, было еще и много всего другого…

…Едва после подписания Версальского мирного договора Польша появилась на карте, как тут же предалась своему любимому занятию – войне с Россией. В начале 1919 года польские войска начали наступление и вскоре заняли пол‑Белоруссии, часть Украины и Литвы. В 1919 году, когда Советская Россия находилась в тяжелом положении, ее правительство готово было, в обмен на мирный договор, отдать Польше всю захваченную ею территорию, но ответа не дождалось. Поляки хотели большего. 25 апреля 1920 года они начали наступление на Украину и 6 мая взяли Киев[27]. Договориться не получилось, и Красная Армия стала готовиться к наступлению.

Польским войскам к тому времени противостояли два фронта: Юго‑Западный – на Украине и Западный – в Белоруссии. Согласно плану наступления, главный удар должен был нанести Западный фронт в направлении на Варшаву, удар Юго‑Западного приходился на Брест и был вспомогательным. 20 марта по предложению главнокомандующего Красной Армией С. Каменева Тухачевский был назначен командующим Западным фронтом.

К тому времени партизанщину первых лет войны удалось изжить, и уже никто не делал, что левая нога захочет… или, по крайней мере, не всегда действовал по ее указке. Тухачевский честно согласовывал свои действия с главкомом. Он предложил атаковать поляков сразу всеми силами – то самое «необеспеченное наступление», которым его потом будет подкалывать Троцкий. План был одобрен, и 14 мая Западный фронт начал свое первое неудачное наступление. Затем фронт усилили, и 4 июля началось столь триумфальное и столь трагическое наступление номер два. Начиналось оно великолепно: красные войска выбили поляков из Минска и Вильно, освободили почти всю Белоруссию и вышли к границе.

А затем идет первая ложь нашей истории. Что говорят и о чем умалчивают? Говорят так: видя, что все хорошо, поляки бегут, Тухачевский, поддержанный своим Реввоенсоветом (И. С. Уншлихт, А. П. Розенгольц и И. Т. Смилга), предлагает брать Варшаву силами одного лишь Западного фронта, а не двух фронтов, как предполагалось поначалу. Комфронта не хочет делиться славой. Ему удается убедить Политбюро, и Юго‑Западный фронт получает приказ идти не на Брест, а на Львов.

А теперь о чем умалчивают. В первую очередь о том, что, кроме Политбюро, существовал еще главком Каменев, бывший царский полковник, который и санкционировал предложение Тухачевского. А вы думаете, этот вопрос решали Ленин с Троцким, которые доверились «гениальному стратегу»?

Еще умалчивают, что 22 июля такое же предложение поступило и с Юго‑Западного фронта (командующий А. И. Егоров, члены Военного совета И. В. Сталин, Р. И. Берзин, X. Г. Раковский) – наступать на Львов. Им тоже не хотелось быть «на подхвате». И Каменев, с согласия Реввоенсовета Республики, отдал роковое распоряжение – раз они все так этого хотят, начать операции фронтов в расходящихся направлениях.

Согласны: Тухачевский, самый молодой и амбициозный из командующих фронтами, увлекся, рассчитывая пройти всю Польшу одним броском. Ну а опытный главком Каменев о чем думал? Или он не знал, что такое молодой генерал? А может быть, ему было неизвестно о том, что «необеспеченное наступление» представляет собой фирменный стиль Тухачевского: ввязаться в драку, по доброму наполеоновскому принципу, а там видно будет… Несколько раз от разгрома его спасало только вовремя подошедшее подкрепление. Какие у Каменева были основания думать, что под Варшавой этого не случится?

Именно так все и получилось. К 14 августа красные войска вышли на подступы к Варшаве и ввязались в тяжелые бои. Люди были измотаны тяжелейшим наступлением, тылы отстали, не было боеприпасов, продовольствия, даже обмундирования – кое‑где бойцы были элементарно разуты. А поляки, отступая в глубь своей территории, наоборот, копили силы. Хотя инерция наступления у красных еще оставалась, и чем все кончится, не смог бы предсказать никто…

И вот тут сказались все недостатки Красной Армии сразу И самый главный – вышеупомянутое «правило левой ноги».

Главком Каменев считал, что поляки сосредоточат силы южнее Варшавы, для обороны города. Основания такие у него были. Тухачевский же полагал, что польские войска сосредоточены севернее, и директивы главкома попросту проигнорировал. Сам он находился в Минске, а ведь радиосвязи тогда не было, так что достаточно было прервать телеграфную связь, и командующий оказывался отрезанным от своих войск.

Прав оказался все‑таки Каменев, хотя радости это никому не принесло. Когда красные войска, завязнув в боях, что было для них губительно, предприняли отчаянное, из последних сил, наступление на Варшаву, поляки ударили. К 19 августа Западного фронта больше не существовало.

Это было не поражение, а полный и сокрушительный разгром. Удар был жесточайшим. Г. Иссерсон, биограф маршала, писал: «Когда Тухачевскому стала ясна картина уже разразившейся катастрофы и когда он уже ничего не мог сделать, он заперся в своем штабном вагоне и весь день никому не показывался на глаза… Долгие годы спустя в частной беседе он сказал только, что за этот день постарел на десять лет».

…Но это только половина правды. А вот и ее вторая половина. Дело в том, что директивы главкома плохо выполнял не только Западный, но и Юго‑Западный фронт. Вдобавок если Тухачевский каким‑то образом справлялся со своим Военным советом, то Егоров или не мог с ним справиться, или же не хотел. 10 августа, отдав приказ о форсировании Вислы, Тухачевский попросил главкома передать ему 1‑ю конную и 12‑ю армии Юго‑Западного фронта. 13 августа Каменев отдал приказ. Однако шло наступление на Львов, и Сталин отказался утвердить директиву. Армию он соглашался отдать только после взятия Львова. В итоге Буденного все‑таки заставили выступить на помощь Западному фронту, но в конце августа это уже никому не было нужно. К тому времени то, что осталось от войск фронта, поляки даже и не преследовали.

У нас говорят, что Первая Конная уже не могла повлиять на судьбу кампании. Но есть и другие мнения – например, полковника Луара, одного из помощников генерала Вейгана, французского военного советника при Пилсудском. В 1925 году в польском журнале «Беллона» тот писал: «Что стало бы с польским маневром, если бы Буденный всей Конной армией обрушился на контратакующие с Вепржа войска, ничем не обеспеченные с юга, а не упорствовал в своем желании пожать лавры, ведя бесполезные боевые действия под Львовом? Операция польских войск потерпела бы полный крах. Какие бы это имело последствия, даже трудно себе представить».

Это вторая сторона правды. Но есть и третья ее сторона. Мы ведь забыли о мировой революции.

В мировую революцию тогда верили все: и теоретик Ленин, и трезвый Сталин, и неистовый Троцкий – едва ли среди большевистской верхушки нашелся бы кто‑то сомневающийся в ней. Тем более буквально только что отгремели восстания в Венгрии и Германии, да и в других странах было неспокойно. Казалось, достаточно лишь чуть‑чуть подтолкнуть – и покатится! Бухарин, теоретик «революционной войны», говорил о красной интервенции, которая принесет в Европу коммунизм. Ленин смотрел дальше. В падении Польши он видел крушение Версальского мира и объединение с Германией, с которой к тому времени уже вовсю шли переговоры о совместных действиях против той же Польши. А уж советизировать Германию по тем временам казалось проще простого. Если же Советская Россия и Советская Германия объединятся – то где взять силы, которые смогли бы им противостоять?

Ставка была колоссальной. И на самом острие этой грандиозной игры находился Тухачевский со своим фронтом. Его постоянно гнали вперед, даже не столько приказы, сколько сама обстановка. Да и первый он, что ли, генерал, который теряет соображение, видя отступающего врага, и на полном ходу влетает в ловушку?

О чем, спрашивается, все они там, в Москве, думали, оставляя его в одиночестве? Уж коль скоро с этим человеком и с этим фронтом связаны такие грандиозные планы, то и надо кидать все, что только можно, в топку этого паровоза! Тем более командир там мальчишка – а вдруг он неверно оценил свои силы, у него и раньше такое бывало, и не раз…

Может быть, поэтому его и не наказали? Большевики были отнюдь не образцом человеческой добродетели, но одно хорошее качество у них было – свои ошибки они на чужие плечи не сваливали. А Сталин, кстати, поплатился за невыполнение приказа. После жестокой публичной критики его сняли с поста члена РВС фронта.

Польская катастрофа дорого обошлась Советской России. Наша армия потеряла около 25 тысяч убитыми и ранеными, 66 тысяч пленными, и 45 тысяч были интернированы в Восточной Пруссии – это около 70% личного состава войск Западного фронта. Страна потеряла Западную Украину и Западную Белоруссию, не считая репараций в размере 30 миллионов золотых рублей и обязательств возвратить военные трофеи и ценности, вывезенные из Польши аж с 1772 года. И не считая того, что 40 тысяч пленных красноармейцев погибли в лагерях той самой страны, которая нынче предъявляет нам счет за несколько тысяч якобы расстрелянных офицеров. А мы счет не предъявляем, мы оправдываемся…

И Львов, кстати, тоже потеряли…

…Трудно сказать, какие выводы сделал Тухачевский для себя – у него не было привычки каяться вслух. Сам он обвинял в неудаче соседний фронт – но не жаловался на понукания из Москвы, хотя, как известно, особым чинопочитанием не страдал. Говорил, что виноваты не политики, а военные, которые могли выполнить поставленную им задачу, но не сумели…

Не менее трудно сказать, какие выводы сделал для себя Сталин. Можем высказать парочку абсолютно безответственных предположений. Может быть, именно польская кампания стала результатом странной «непотопляемости» Тухачевского? Ведь вторая половина вины за страшное поражение лежала на Сталине, который всю войну считал себя умнее военных, – и вот результат! И ничего нет удивительного в том, что его отношение к военачальнику, которого он, как ни крути, так жестоко подставил, могло быть необъективным. В сторону улучшения, конечно, – а вы как подумали?

…Доблестные действия против мятежного Кронштадта, а особенно «героическое» подавление крестьянских восстаний с многочисленными расстрелами заложников нельзя сказать, чтобы характеризовали Тухачевского как какого‑то исключительного палача. Кронштадтское восстание само по себе чрезвычайно интересно – но как‑нибудь в другой раз… Зададим лишь один вопрос: с чего это вдруг «братишки» начали протестовать против продразверстки и продотрядов? И вообще этот инцидент настолько пахнет эсерами…

Что же касается крестьянской войны… то, во‑первых, время было не слишком‑то гуманное. Во‑вторых, то, как сами мужички зверствовали, очевидцы спустя десятилетия не могли вспоминать без содрогания. В‑третьих, когда после расстрела пяти заложников деревня выдает 68 повстанцев и 88 дезертиров… В‑четвертых – а что с «лесными братьями»[28]прикажете делать?

Штрих к портрету: два диалога после подавления Кронштадтского восстания. Первый – между главкомом С. Каменевым и Тухачевским.

«Тухачевский: …В общем, полагаю, что наша гастроль здесь закончилась. Разрешите возвратиться восвояси.

Каменев: Ваша гастроль блестяще закончена, в чем я и не сомневался, когда привлекал вас к сотрудничеству в этой истории…

Тухачевский: Я очень прошу меня не задерживать дольше завтрашнего дня…»

Второй – между главкомом и наркомвоенмором.

«Каменев: Только что по прямому проводу у меня состоялся разговор с Тухачевским. Он сказал, что его гастроль здесь окончилась, и просит разрешения убыть на Западный фронт.

Троцкий: Как, вы сказали, назвал Михаил Николаевич свое пребывание под Кронштадтом – гастролью?

Каменев: Да, так и сказал: гастроль.

Троцкий: Интересное сравнение, но для Тухачевского вполне объяснимое, он же увлекается игрой на скрипке, а в Кронштадте первая скрипка принадлежала ему. Передайте Михаилу Николаевичу мое поздравление и разрешение убыть к прежнему месту службы».

Еще штрих к портрету: Ольга Тухачевская, сестра Михаила, вспоминает:

«…Миша молчал весь вечер, таким расстроенным я до тех пор никогда его не видела, потому и запомнила этот случай. Потом, уступив нашим просьбам, все‑таки назвал причину: „Меня посылают в Тамбов, там крестьяне бунтуют. Владимир Ильич приказал покончить“. Брат повторил: „Теперь – крестьян“, – ушел к себе и двое суток пил. Миша всю жизнь был равнодушен к спиртному, это единственный случай, когда он стал смертельно пьяным. Это тоже врезалось в память. Я мало что поняла, но почувствовала, что происходит что‑то очень страшное. Больше Миша эту тему с нами никогда не обсуждал».[29]

Загадочное назначение

Варшавское поражение стало для Тухачевского незаживающей раной. Если раньше у него не было «идеи фикс», то теперь она появилась – рассчитаться с Польшей! Один раз эта его мечта едва не обернулась войной.

…Весной 1924 года Тухачевского переводят на работу в Штаб РККА, помощником начальника, хотя опыт штабной работы у него был нулевой. Одни считают это назначение повышением, другие – понижением. Но суть не в этом. Главное – почему? Вот уж опытных штабных‑то в Красной Армии было немерено, большая часть царского генштаба в ней осталась…

О, это совершенно замечательная история!

После Варшавского поражения Тухачевский остается командующим Западным фронтом и в этой должности встречает 1923 год, знаменательный двумя вещами: троцкистской оппозицией и несостоявшейся революцией в Германии.

15 марта его внезапно отстраняют от должности, а 29 марта так же внезапно восстанавливают. В этом странном карьерном вираже чего только не усматривают – и какие‑то интриги вокруг командующего, и борьбу за власть. На самом деле все было проще: эти две недели он провел в Берлине, где набирало обороты советско‑немецкое сотрудничество. А поскольку миссия была чрезвычайно скользкой, лучше было, чтобы он поехал туда как частное лицо. Вспомним, как немецкие летчики, которых направляли на обучение в СССР, на время поездки исключались из рядов рейхсвера, а после обучения восстанавливались. Обычная практика.

В августе 1923 года Тухачевского вызывают в Москву, предлагая должность в столице и одновременно командировку в Берлин для формирования «германской Красной армии». Казалось бы, карьерист должен ухватиться за такой шанс, да и с военной точки зрения это интересней, чем киснуть в округе. Но он почему‑то не соглашается – несмотря на то, что в Германии предполагалась самая настоящая война. Осенью его несколько раз вызывают в столицу, но он попросту отказывается повиноваться и остается в Смоленске. С чего вдруг? Что произошло‑то?

А теперь надо вспомнить, какими были планы «германского красного октября». Как только, в ответ на выступление немецких рабочих, Франция введет в Германию войска, на помощь должна выступить Красная Армия. Правда, чтобы дойти до Германии, ей надо было – в том‑то все и дело! – пройти через Польшу. В этом и была проблема. Потому что храбрые заявления, которые делались в советском посольстве, вроде того, что «если Польша не сдастся, она будет раздавлена», нимало не соответствовали действительности. Совсем недавно поляки нанесли Красной Армии жесточайшее поражение, а с тех пор они слабее не стали. Даже горячий Троцкий считал, что надо любой ценой избежать этой войны, договорившись о том, чтобы Польша просто пропустил