Километры воды

«Я просыпаюсь в кошмарном бреду»

Наутилус

1.

Цветы мешались дико: хрустели острыми, словно наглаженными, обертками, вероломно кололись сквозь яркую фольгу и размашисто пахли. Словно весь лифт сейчас стал внутренностью флакона с каким-то навороченным парфюмом, а сам Шурик – невесть как попавшим туда посторонним предметом. Как заспиртованная лягушка, что ли... Только вот у нее лапы врастопырку, а Шурик борется обеими руками с этой букетной россыпью, стараясь не уронить цветы на затоптанный пол и при этом вытащить из кармана пиджака ключи. Привычную связку, солидную и разнокалиберную. Два от родительской квартиры, две домофонные плашки, маленький и скользкий от местного почтового ящика, один от машины – уже отдельно, будто он прямо сейчас готов сорваться со связки к отцу, и еще один – от андреевой квартиры. То есть, от валькиной, конечно, или даже его и валькиной. Но назвать обжитую за два года двушку именно так язык не поворачивался. Валькина квартира – это там, в родительском доме, на другом конце Москвы, десятый этаж, а над ним одиннадцатый, два балкона наискосок и вид на привычное здание школы. Школа, кстати, той же планировки, как и его нынешняя, только тут детсад не справа, а слева и до дома от нее четверть часа быстрым шагом. До нынешнего дома, их нового.

Длинный ключ от маминого верхнего замка зацепился за что-то, придержал всю связку. Вот совпадение: всю жизнь замок заедал, а теперь еще и карман как захлопнулся. Вальке надо рассказать, ему такие вещи нравятся. Не забыть бы еще: потому что неизвестно, где именно Тальберга черти носят и почему он трубку не берет.

Лифт замер на нужном этаже, пригласительно клацнул дверями, готовясь выпустить наружу Шурика с этим его цветочным барахлом и перекосившейся от тетрадей сумкой. Пришлось придерживать плечами дверцы, протискиваться на лестничную площадку, цепляясь этими букетами за стены лифта и вытаскивая наружу упертую связку. Еще не хватало, чтобы мобильник закурлыкал. Ну, то есть, если это Валька, то тогда, конечно. А все равно неудобно, когда обе руки заняты. Он поэтому и в домофон так долбился, ждал, что Тальберг откроет дверь. А динамик равнодушно плевался короткими сигналами. Минуты две, наверное: пока из подъезда не вышла какая-то условно знакомая бабулька с безразмерным пакетом мусора и неровной стопкой бесплатных газет. Подслеповато поздоровалась и даже придержала дверь. Шурик поблагодарил, зашуршал своей охапкой в сторону лифта, ткнул локтем в кнопку вызова. Рассеянно подумал, что надо было вручить бабке хоть пару букетов, и снова нырнул в недоуменные мысли о том, почему Тальберг не открывает: он же собирался сидеть дома. Может, собеседование перенесли? Или какая-нибудь новая вакансия наклюнулась? Валька вроде не суеверный, но про такие вещи всегда говорил потом: «Саш, а я опять безработный. Обещали еще вчера позвонить и ни хрена. Да ну их на фиг. Вот спохватятся, а я уже буду занят. Уйду громкоговорителем работать на Ленинградский вокзал...»

Правильно отвечать на такие вещи Шурик так и не научился. То закуривал невпопад, то ляпал про то, что Тальберг по специальности может алгебру преподавать, хоть с частными учениками, надо в школе поспрашивать… Но чаще само по себе произносилось совсем уж идиотское: «Валь, ты не сильно дергайся. Я вчера одного чувака до Химок довез, там нормальные деньги получились». Валька отвечал на это «угу» и просил смотаться в обменный пункт, пока тот не закрыли: мать и Андрей почему-то подкидывали ему исключительно доллары, а обменник как раз по пути от школы до дома. «И сигарет еще купи. И ту фигню для линз в аптеке. Саш, а второе собеседование вообще отменили, позвонили и сказали, что уже сами человека нашли».

С того музыкального проекта Валька уволился еще в середине июня. Как всегда – неожиданно. «Да никто меня не прогонял, я сам свалил. Сашша, ну я все расскажу, только потом». Шурик, приплюснутый всей этой ЕГЭшной выпускной ерунденью, послушно кивнул: все равно так сразу Тальберг не расколется, а сейчас и вправду не до того. Шуркиным пятым классам до выпуска еще далеко, но вот от дежурств на экзаменах и без того задерганного Александра Сергеевича никто освобождать не собирался.

Так что разговор закрутился недели через две, когда они залипли на проспекте Мира в безнадежной пробке. Валька неизвестно зачем полез смотреть магнитолу, мрачно прошипел матерную инструкцию по хранению сидюков, а потом вдруг спросил:

– Саш, ты газету помнишь?

Шурик пожал плечами и привычно приготовился ощутить себя идиотом.

– Ну помнишь, мы ее еще потом у меня на балконе жгли? Ну тогда, в феврале.

Про «тогда, в феврале» они за всю эту жизнь говорили раза три. Шурику казалось, что вспоминать про такое лишний раз нельзя: словно зажившую царапину обратно расковыривать. Ну так потом и произошло. Можно подумать, что у Тальберга открылся специальный талант – вызывать из забытого всякие неприятности. Но это стало потом, а в том жарком пробочном безделье Шурик просто постучал пальцами по иконе с приборной панели:

– Ну?

– Текст в газете помнишь?

– Не дословно.

– Я тоже... – Валька прикурил одну от другой, отправил бычок на продавленный жарой асфальт и вроде как сменил тему:

– У меня на работе у чувака одного, ну ты не знаешь, он у нас типа весь такой по связям с общественностью, была жопа. Полный бесперспективняк. А я ее разрулил, почти случайно. Еще прошлой весной эта байда там началась, ну, неважно. В общем, я Андрею недавно эту фишку рассказываю, раньше как-то времени не было. А он кивает, кивает, а потом спрашивает, какая у этого Белявского фамилия, – Валька напряженно моргнул, будто ждал ответа на вопрос.

– Белявский? – неуверенно ответил Шурик.

– Ага. В общем, Андрей его знает, оказывается. Хорошо еще, что не лично.

– Почему хорошо? – осторожно изумился Шурик. Особым идиотом он себя сейчас не считал. Скорее, ситуация напоминала осточертевшие диалоги с пятиклассниками: «Александр Сергеич, а почему мне «два», а Сторожкиной «три», если она у меня все списала?» Блин, ну о чем он думает, у него же каникулы. Ага, а у Вальки так вообще увольнение с любимой работы.

– Потому что он бы Белявского расстрелял через повешенье, – мягко улыбнулся Тальберг.

– За что?

– Потому что это был его текст, – почти по слогам отозвался Валька. Снова выкинул бычок, недоуменно посмотрел на пустую пачку, зевнул: – Ну, Андрей при мне тому мужику позвонил, который тогда главным редактором вместе с Белявским работал. Они, оказывается, с Андреем в каком-то там райкоме вместе учились. Или служили? Я не знаю точно.

Шурик дисциплинированно выдохнул «угу» и честно обрадовался безнадежной пробке: сложно следить за дорогой, когда тебе небрежно скармливают такие новости.

– Валь, так ты с ним поругался, что ли?

– С Андреем? Я что, совсем козел?

– С Белявским.

– Нет, конечно. Просто сказал, что ухожу. По семейным обстоятельствам. Все равно там с зарплатой жопа полная, потому что кризис. Андрей вообще удивился, что мы за столько времени так и не загнулись.

Пришлось снова кивать и только потом задавать наводящие вопросы:

– Валь, я не понял. Так ты ему что, совсем ничего объяснять не стал? Просто ушел и все?

– Ну да. Это же мое дело, а не его. Он в него второй раз не сунется.

– А Андрей чего? – у Шурика оставалась невзрачная надежда на то, что Андрей Андреевич как-то разберется с этим самым Белявским и самому Шурику не придется отлавливать неизвестного чувака у входа на бывшую валькину работу.

– А Андрей спросил, не знаю ли я Си плюс плюс. Там у какого-то его знакомого срочно ищут.

Уточнять про загадочное дважды положительное «си» было неудобно. Тальберг про что-то такое трындел год назад, когда ковырялся с многострадальным дипломом. Но про всю эту мороку с уебком по связям с общественностью говорилось еще труднее:

– И ты ничего не сделаешь? Совсем?

– А зачем? У него и без меня такой геморрой, что просто трындец. Потому что, если человек мудак, так он во всех делах мудак – и в работе, и по жизни. Саш, у аптеки тормозни?

– А чего тебе там в аптеке? – почти беззаботно отозвался Шурик. Тогда у этого вопроса был всего один ответ. Спокойный и правильный.

– А ты угадай с трех раз, – Валька потянулся, устраиваясь поудобнее в жестком кресле.

– А если не угадаю, то чего?

– То сам попрешься покупать. Саш, ну что ты краснеешь-то? Между прочим, от жидкости для снятия морды... Тьфу, макияжа с морды, аллергия бывает.

– А ты откуда знаешь?

– Мама сказала. Ну еще в тот раз, когда мы у них. Ну помнишь, еще перед этим мы в гаражи какие-то поперлись?

Про гаражи Шурику можно было не напоминать. Особенно в том же самом «жигуле». Особенно, когда Валька тут, рядом. И дышит так, будто его сейчас раздевают. Или уже раздели. От слова «совсем».

2.

Ключ повернулся в замке подозрительно легко. Хотя вчера еще скрипел, и позавчера, и месяц назад тоже. Особенно громко он скрежетал, разумеется, ночью. И боковая соседка что-то такое пару раз им бурчала, но скорее с любопытством, чем с раздражением. А Тальберг от этого сдавленного скрипа просыпался и ехидно комментировал прямо с кровати: «Возвращается мужик в три часа ночи из кабака, и тут ему… Саш, а эсэмэс набить сложно было?». «За рулем сложно». «А ты бы пассажиров попросил» – отзывался Валька уже с порога комнаты. И синхронно возился со шмотками: пока Шурик выпутывался из куртки, он успевал замотаться в попавшуюся под руку рубашку – иногда получалось, что ту самую, последнюю отглаженную на завтра. В случае этих самых «иногда» они потом шипели друг на друга и на утюг: то заполночь, то в восьмом часу утра. У Вальки была… нет, есть такая привычка: проводить его на работу и потом свалиться спать. Когда на проекте выходной или теперь, когда работы нет. Но это утром. А сейчас...

А сейчас Шурик словно запнулся в коридоре о неизвестность. Стоял, не двигался, только чертовы цветы хрустели в неожиданно дернувшихся руках. Еще удивился, что за пару секунд успел столько всего вспомнить. А потом за напряженной спиной щелкнула дверь. Словно кто-то нажал кнопку «Пуск». И теперь надо было вышагивать из ботинок, путаться в сумочной сбруе и двигаться к кровати. К Вальке. Прямо с этими блядскими цветами – Шурик почему-то вцепился в них, как тонущий в круг или там парашютист в стропы. Или в стропила? Неважно...

Передвигать андрееву мебель они не стали, как валькина мать здесь все поставила, так оно и было. Хотя получилось адски неудобно: входишь, а с порога насквозь простреливается большая комната с широкой, нараспашку, кроватью. А штора на окне тоже отброшена, свет хлещет по всей комнате, удваивается в зеркальных панелях шкафа, бьет солнечными зайчиками в вечно выключенный плоский телеэкран, переламывает воду в оставленном на полу стакане. Дрожит двумя золотыми подковами в валькиных очках.

Очки он увидел первыми: одна дужка сложена, а вторая нет, – и она зарылась округлой лапкой в рыжеватый ковролин. А сверху ее почти касаются валькины пальцы, которые в этом прямолинейном солнечном свете кажутся белыми до синевы, как страница в новой тетради.

Валькина ладонь почти упирается в пол, а сам Тальберг лежит на краю этой невозможной кровати, зарываясь лицом с простыню, а другой рукой в подушку; прямоугольную, узкую, какую-то автомобильную. Валька лежит и не шевелится, словно это не он, а персонаж какого-нибудь дурацкого фильма, который неизвестно зачем взял да и застрелился из собственных очков. Правда, как в кино, очень похоже, особенно с этим солнцем, которое как будто кто-то неправильно выставил, как свет в коридоре. Тальберг про такое как-то говорил, еще во времена проекта...

Чем ближе к Вальке – тем глупее мысли. А всего три недели назад они и вовсе были бы другими, тревожными, но спокойными: все в порядке, просто Тальберг слетел с резьбы и неизвестно зачем напился, хотя до этого продержался почти месяц. Но раз в месяц – это нормально, особенно после всего, что уже было.

Очки чуть не хрустнули под ногами в унисон с цветочной фольгой. Солнце запуталось теперь в ней, рассыпалось бликами, словно обрадовалось новой игрушке. А Шурик наконец-то освободил руки. И сам чуть не обрушился на пыльный ковролин вместе с букетами.

– Валь? Валя!

– Ты чего орешь, как лось на водопое? Сколько сейчас времени?

Минуты две прошло. От безнадежного общения с домофоном до громкого шуршания белой, тоже какой-то тетрадочной, простыни:

– Сашша… Ну сколько времени-то?

– Пятый час, наверное.

Тальберг нашарил очки, уколол палец о какой-то идиотский шип или дурацкую веточку, прищурился, проморгался. Глаза за огромными тонкими стеклами напоминали настороженных серых рыб. Сонных немножко, но вполне живых.

– Саш... Ты где квасил?

– В учительской, – радостно спалился Шурик. И только сейчас сообразил, что стоит коленями на этих блядских цветах. А там розы, между прочим. Больно, блин.

– Валь, да там было… Шампанского на пол-пальца, кто же днем всерьез станет, у нас еще по школе первоклашки с продленки бегают.

– А старшеклассники за школой бухают, – умудренным голосом отозвался Тальберг. И перевернулся, наконец, на спину, окончательно сбивая одинокую простыню. Шурик сразу чертыхнулся. И не только.

– А ты чего… так… такой?

– Тебя жду, – хмыкнул Валька.

– Серьезно, что ли?

– Несерьезно. Будем считать, что это я так загораю.

– Будем, – Шурик потянул на себя шнур от шторы.

– Сашша, только ты зубы почисть, ладно? А то меня сейчас наизнанку вывернет, – и Тальберг снова снял очки.

Все как в первый раз. Только страшнее. Как заново. Не с кем-то еще, а... Валька ведь не менялся. По крайней мере, внешне. Смотрел внимательно и близоруко. Смеялся глазами. Он, наверное, вообще их никогда не закрывал в такие моменты. Точно сказать Шурик не мог – сам-то он обычно действовал на ощупь, привычно. А сейчас жмуриться было нельзя.

Он придерживал Тальберга куда осторожнее, чем эти осточертевшие первосентябрьские цветы. Вел пальцами так, будто не знал, куда их вообще девать. Словно сантиметром выше или ниже выверенное тело могло смениться чем-то иным, неживым и непривычным.

Но все было на своих местах. И темная родинка чуть выше пупка, и выступающие от касаний соски, тоже похожие на родинки, только светлее. И затертая татуировка, которая казалась выпуклой или хотя бы шершавой – пока до нее не дотронешься.

Все находилось вовремя, замирало или натягивалось, терлось о безнадежную простыню или о его собственную, слишком прочную и теплую кожу. Ну, это если сравнивать. Шурик словно запнулся, а потом срочно открыл неизвестно когда зажмуренные глаза. Сам же и подсматривал за собственными действиями, будто мешал сам себе списать, а потом собирался оценку ставить. Глупость, конечно, но... Так было легче. В голове словно хронометр включился. Одно движение в секунду. Или в три? С какой там частотой бьется сердце?

Валька молчал. Не фыркал, не командовал почти таинственным тоном, не шипел неразборчиво и мягко. Будто давал слушать свое дыхание – как хорошо очищенную запись без посторонних шумов.

Если, конечно, не считать лишним почти щелкающий звук. А потом уютный треск пружин внутри матраса: когда Тальберг резко ворочается, устраиваясь поудобнее. Или даже позволяя устроиться внутри себя. Гнется и сам себе разводит колени до невозможного хруста. И замирает так: словно по рассеянности забыл выдохнуть и вдохнуть – так, как другие забывают закрыть дверь, входя в квартиру. А потом спохватываются и начинают суетиться. Метаться туда-сюда, так, что только светлые волосы неразборчиво шуршат по вдавленной подушке. И надо тоже как-то действовать, а не просто нависать сверху, улавливая присвист воздуха, трущегося о валькины, тоже раздвинутые, губы. А потом вместо привычного напряженного покачивания не наступает ничего. Только непонимание.

– Саш, у тебя некрофилов в роду случайно не было?

– А?

– Ну позвони родителям и узнай, блин, – Валька начал отодвигаться от касаний и расспросов. Словно по-пластунски полз, но только на спине. И сразу же потянулся за очками. Хотя обычно хватался за сигаретную пачку: так резко, будто она – первый предмет, увиденный Тальбергом в новом, еще сладком и очень счастливом мире.

– Валь, что слу...

– Ничего, – Тальберг высвободился окончательно. Ну хоть отодвигаться не стал. Наоборот, потянул Шурика к себе поближе. Так, чтобы можно было ругаться прямо в его краснеющее от непонимания и напряжения ухо.

– Саш, тебя там в твоей школе, что, насильно женили на всем педсоставе?

– Ага. Включая физкультурницу и трудовика, – отмахнулся Шурик, неуклюже пристраивая Вальку к себе. Сейчас вообще любое движение казалось неловким: и из-за напряга, и из-за того, что у Тальберга такая холодная кожа – до ожога. Словно Валька был не собой, а собственной мастерски выточенной копией – только ледяной. Готовой разрушиться от первого же резкого движения.

– За трудовика потом ответишь. А сейчас выдохни.

– Что сделать? – Шурик приткнулся еще ближе, вспомнив, что дыханием можно отогревать.

– Бобер, я говорю, выдыхай. Сашша, ну черт возьми, я же не фарфоровый! – Валька извернулся и громко скрипнул матрасом. Словно зевнул. Не от скуки, а от беспокойства.

– Почему не фарфоровый? – Шурик сейчас лежал почти на краю, ближе всего к цветочной россыпи, которая пахла чем угодно, но только не Тальбергом.

– Потому что не разобьюсь… – снова зевнул Валька. И зашипел дальше, уже сквозь сигаретные выдохи: – Саш, ну чего ты делаешь вообще? Что за танго помирающего лебедя? Я что, по твоему, каждый раз буду коньки отбрасывать? – и скорчил нереально смешную морду, изображая, видимо, это самое легендарное отбрасывание коньков.

Шурик постарался улыбнуться. Получилось неубедительно. Еще хуже, чем нынешнее валькино возмущение. Может потому, что он слишком четко помнил этот самый предыдущий «каждый раз». А может это просто страх все-таки передается половым путем. Например, через дыхание.

3.

О неприятностях никто никогда не сообщает заранее: не дает времени на подготовку, возможности заглянуть в шпору и списать. Остается только предугадывать, отслеживать и коллекционировать приметы. Совсем как бабуин из доисторического племени, четко знающий, что если солнце на заходе красное, то это к сильному ветру. Или к шторму? А если все хорошо? До такой степени, что спокойствие висит в воздухе, как туман – густой и стопроцентный, плотный, хоть пей его. И ты вытягиваешь губы. Прихватываешь ими то мокрый воздух, то еще более мокрого Вальку, то теплые капли, кажущиеся совсем прозрачными на знакомой светлой коже. На вкус, естественно, это не туман и даже не молоко. Но потом точно так же ощущаешь и все остальное: случайную табачную затяжку, глоток трижды успевшего остыть чая, зубную пасту. А после нее снова сигарету, полноценную и вроде бы нелегальную – «Сашша, ты же бросил?». И опять Вальку, который умудряется дышать в тебя и подушку одновременно, ворочаться во сне так, что струи мокрых волос попадают тебе по губам. Будто просят двигаться потише. «Ш-ш-ш-ш… Саш, ты будильник поставил?»

Но будильник не пригодился. Тогда, три недели назад. Когда Шурик проснулся среди ночи от резко вспыхнувшего света. Как в купе за час до прибытия. Но там хоть ждешь сквозь вагонную тряску этой неуютной казенной побудки. А тут ничего такого не было. Только предельно-резкий свет неоновой лампы – кажется, той самой, что висела когда-то над валькиным письменным столом. Сейчас она присобачена над их кроватью вместо бра: Тальбергу так удобнее возиться с ноутом, а к казенному свету можно и привыкнуть. До такой степени, что улыбаешься и почти краснеешь, когда посреди урока той же бумажной белизной вдруг наливается на потолке неисправный плафон.

Тогда свет бил в глаза. Словно Валька включил вместе с лампой кнопку «тревога». Только беззвучную. Никакого воя сирены или писка сигнализации. А спокойный, почти обиженный шепот: «Сашша, у тебя в машшине аптечка есть? Принести можешшь?». И ты так же спокойно думаешь, что ключи от машины в джинсах, джинсы, кажется, в ванной. Или в той комнате? Сейчас встану. А уже потом открываешь глаза. И почти орешь. Потому что у лежащего рядом Вальки нереально светлые губы и почти черные сщуренные глаза. Такого не может быть только из-за лампы.

– Валокордин нужен или корвалол. В общем, все тащи, сейчас разберемся.

Тальберг произносит это почти весело. Еще и улыбаться пробует, в свободное от вдохов и выдохов время:

– Блядь, сердце прихватило. Саша, ты не бойся... Пожалуйста.

Ключи действительно были в ванной, вместе с джинсами. А потом Шурик неизвестно зачем искал куртку, она точно должна быть в прихожей, на той же вешалке, что и шарф. Ну какой, к дьяволу, шарф, сейчас август на улице, одиннадцатое число, если мобильник не врет. Но для Шурика сейчас все – от паленых кнопок лифта до содержимого аптечки – пахнет февралем. Даже развесистое звездное небо и почти мандариновый от фонарного света асфальт.

А в окнах горели люстры. Обе комнаты и кухня, и коридор с ванной тоже: он наскоро включил все, как будто электрический свет мог заменить Вальке воздух.

Взять аптечку – вдох. Захлопнуть дверь – выдох. От машины к тротуару – вдох. Отсюда до входной двери – выдох. Плашка домофона, кнопка вызова, кнопка с цифрой этажа. И потом вверх – тоже на вдохе. Оказывается, воздухом можно затягиваться. Если попробовать дышать так, как дышит сейчас Валька. От этого становится спокойнее. Будто они сейчас вместе. Рядом. Не через полминуты, а вот прямо здесь.

– Саш, ты за пивом и то быстрее бе-га-ешшь... Люстру выключи, и без то-го глаза болят. И не дер-гайся так, я уже себе неотложку вызвал.

Страшно стало потом. Когда эта самая неотложка завернула за угол дома, молча блестя синими огнями. И надо было идти обратно, в нестерпимо яркую и пустую квартиру, перебирая в ладони мокрую связку, а в голове дурацкий разговор:

– А вы ему кто?

– Документы показать?

– Да зачем? Так спрашиваю...

– Одноклассник.

– Понятно. А я думала, квартиру вместе снимаете. Пили вчера?

– Только кофе.

– Тоже плохо. Вату выкиньте. Так, эээ... Валентин Юрьевич, паспорт, полис, сменная обувь, белье...

– Одеяло нужно? – Шурик ломанулся в ту комнату за простынями, все еще держа в кулаке проспиртованный обрывок ваты. Точнее уже – мокрый комок.

– Зачем? Молодой человек, ну вы что, с ума сошли?

– Его Сашей зовут, – без всякого пришептывания отозвался Тальберг и по хозяйски встал с выдающей их намертво постели.

– А вы куда? В реанимацию захотели? Скажите, где у вас что лежит, сейчас все соберем.

– Саша знает, – Валька разочарованно вернулся на место. – А курить можно?

– Курить вообще никому нельзя, – фельдшерица со «Скорой» вела себя совсем как любая учительница. Когда одни интонации для класса, а другие для перекура перед педсоветом. У самой вон в нагрудном кармане оттопыривалась сигаретная пачка.

– Саш, трусы на нижней полке. Ну, ты знаешь... А куда поедем? В Склиф?

– Куда направят. Где у вас телефон?

Шурик протянул трубку. Потом ушел за бельем. Начал укладывать неровную стопку в пакет. Потом словно проснулся: сообразил, что кроме валькиного барахла сует туда же и свое. Будто они на выходные в Питер собрались и Тальберг ломанется на вокзал прямо с работы.

– Та-ак. Ничего не забыли? Главное тапочки, все остальное вам завтра принесут. Вы в Москве одни? Родители есть?

– Есть. Два комплекта. – Тальберг отодвинулся от поддерживающей его фельдшерицы. С тоской посмотрел на ноутбук:

– Саш, завтра не забудь?

Шурик виновато кивнул. И спросил, можно ли уже спускаться в машину:

– А зачем? Сейчас двери придержите и все. У нас с сопровождением только детей возят. Родственникам нельзя. Никаким. Так, паспорт, полис... Значит, с утра родителям позвоните, они вам все привезут.

– Угу. Оружие, наркотики, алкоголь, – Валька сам открыл входную дверь.

Фельдшерица вежливо хмыкнула. Шурик вцепился в бестолковый пакет.

В лифте стало куда спокойнее: как всегда, когда кроме них в кабине оказывался кто-то посторонний.

– Саш, только зарядник не забудь вместе с ноутом взять? И денег кинь на трубу. Или маму попроси.

– Угу. Ты... Свитер надо было взять. Сейчас замерзнешь.

– У нас одеяло есть в машине, не бойтесь.

– Да зачем? Сейчас лето. Сашша... у тебя там валерьянка есть в аптечке?

– Подняться, посмотреть? Я сейчас, подождите.

– Вы что, с ума посходили? – фельдшерица вышла из дверей первая. Ухватила-таки за плечо Вальку.

– Саш, ты этой валерьянки выпей и не дергайся. Я один раз чуть не сдох – больше чего-то не хочется.

Он так и не погасил лампы, хотя светать начало быстро. Сидел на развороченной кровати, изводил тальберговские сигареты, потом медленно ушел в ту комнату, тоже перетряхнутую, с этим открытым шкафом. Начал долго раздвигать гостевой диван: он был какой-то дурацкой конструкции. А может, механизм заело за столько лет простоя. Будильник бессмысленно перекачивал время. Секундная стрелка чуть приподнималась, прежде чем сдвинуться на деление. Словно вдыхала и выдыхала.

Надо будет позвонить валькиным родителям. Наверное, в полседьмого, что ли? Ольга Валентиновна всегда встает рано из-за собаки. Валька говорил, что даже по выходным. Лучше, конечно, звонить Андрею. Все равно они оба от такой новости проснутся. Тогда в семь. Это жутко что-то напоминало, какую-то монотонную и хорошо забытую ситуацию. Но с кем именно она была связана – с Валькой или им самим, Шурик вспомнить не мог. Отвлекся на будильник. Еще два часа осталось, а сигареты уже кончились. Обычно-то он затягивался от силы раза два в день, по торжественному поводу. Ну, или вытравливал целую сигарету – когда у них время, место, действие и настроение сходились особенно хорошо. А сейчас как за пару месяцев общей жизни.

– Сашша... – он схватил трубку мгновенно, не удивившись даже, что Валька звонит на городской.

– Сашенька, я тебя не разбудила? Валя только что звонил, просил передать, чтобы ты не волновался. Алло?

– А... ага… Спасибо... А что с ним вообще, он вообще сказал?

– Ох, Саш, я пока только знаю, что сердце. У него же это наследственное, от меня.

4.

Посещение начиналось в четыре. Шурик приехал раньше и долго топтался у больничных ворот, вчитываясь в облупившуюся схему прохода между корпусами. Но все равно запутался и опоздал.

Нынешняя больница мало чем напоминала Склиф. Куда больше она смахивала на недореставрированный музей-усадьбу или старый санаторий. Деревья в зелени, стены в лесах и нашлепках свежей краски. А по бетонным дорожкам топают больные вперемешку со здоровыми. Одни от других отличаются только пляжными пластиковыми шлепками и шуршащими пакетами вместо сумок, барсеток и рюкзаков – те самые передачи. Он, кстати, тоже притащил. Несмотря на Валькины эсэмэсочные уверения в том, что тут жизнь как на Марсе: есть все. Кроме ноутбука, сигарет, ножниц, мыла и веревки. И телефонного зарядника.

Шурик, естественно, вспомнил о нем уже в холле, проходя мимо занятых телефонов-автоматов: надо же, еще где-то остались такие. И даже работают. А он уже не вспомнит, какие там кнопки нажимать. Мысль думалась через силу, но успокаивала, заставляла не обращать внимания на тугой лекарственный запах, автомат, выплевывающий капсулы с бахилами, стойки для капельниц, которые торчали у лифта как стайка сложенных пляжных зонтиков. Еще почему-то пахло мокрым бельем – ото всего, даже от белых дверей с надписью «2-ая кардиология». А скользкий линолеум за ними блестел как в школе. И узор совпадал.

Все такое обыкновенное и от этого еще страшнее. Потому что в тот раз Валька попал в больницу сам и по большой дури, а сейчас наоборот. Потому что наследственность. Это как табличка «Выхода нет». Белая, облупленная, с черными вдавленными буквами и черными же штрихами потушенных кем-то и когда-то бычков.

Дверь, впрочем, была распахнута. А за ней продолжался коридор. Тоже длинный, но уже не школьный, а гостиничный: с зелено-красной тропинкой тертого ковра и перекрашенными заново дверями. Платное отделение. А хлоркой точно так же пахнет.

– Саша! – голос у Вальки был нормальный. А в телефоне казался совсем слабым. Наверное, тут мобила плохо ловит. А может, дело в освещении – живом, без неоновой стерильности. Сейчас Тальберг выглядел совсем обычным. Просто слегка торжественным – из-за несвоей обстановки. Но, по меньшей мере, сравнивать его по бледности с простыней уже не хотелось. И дело не в том, что казенное белье было каким-то желтоватым, а в том, что Валькино лицо не замирало как на фотоснимке при каждом вдохе и выдохе, а было живым. Как тот же солнечный свет.

– Саш, а мы тебя тут ждем, между прочим, -- у Вальки в палате был Андрей. Спасибо, что хоть не мама: с ним как-то спокойнее. Хотя Ольга Валентиновна тогда по телефону вообще не волновалась: объясняла все четким, очень валькиным голосом и даже, кажется, успокаивала. А потом, пока Шурик полдня отсыпался, хватаясь за пищащий по ненужным поводам телефон, а потом еще столько же тупил со сбором вещей, она успела сюда приехать, перевести Тальберга в нормальную палату, сунуть деньги врачам и все узнать. И даже забить холодильник и тумбочку какими-то продуктовыми пакетами. Будто молча лишила его права заботиться от Вальке. Не дала возможность исправить непонятно что. И ведь ей это даже не объяснишь, ее тут нет. А есть Тальберг, который вопреки всем врачебным рекомендациям сидит на кровати и скармливает Андрею куски невозможно желтого яблока:

– Ну ты чего так долго? Продрых или в пробку попал?

– Так ведь с четырех…

– Это там с четырех, а в коммерческие с девяти уже можно. Андрей вон из-за меня работу прогуливает.

– Прям с обеда и начал, – кивнул Андрей Андреевич. Посмотрел, как Шурик неуклюже возится с пакетами и пошутил о том, что на Скорой не того клиента увезли.

– Саш, ну правда, чего ты дергаешься-то? – почти по настоящему удивился Тальберг. Но улыбнулся и подвинулся. Разве что не уложил в койку рядом с собой. Будто они дома. Вдвоем. А улыбался ему и Андрею одновременно. Словно пробовал внимание на вкус.

– Андрей, ну объясни все Саше, а? А я буду лежать и болеть, мне можно. Саш, ты сигареты привез?

Андрей объяснил. В знакомой, тоже очень валькиной манере. Что ничего катастрофического не произошло, и в другой ситуации у Вальки эта дрянь вообще могла не проявиться. Но вот проявилась – потому что не фиг было некоторым альтернативно одаренным суицидникам травить себя в свое время не абы чем, а кардиостимуляторами. Оказывается, они с валькиной матерью столько лет ждали этого приступа. И Тальберг тоже ждал:

– Зато в военкомате сколько сэкономили! Саша, ну я же тебе говорил.

Шурик был готов поклясться не чем угодно, хоть на одинокой пачке сигарет, что ни фига подобного. А вместо этого спросил:

– А ты как вообще?

– Да ничего... Прикольно. Потолок иногда падает. А иногда пол. Ничего не пил, а похмелье есть.

– А совести нет, – фыркнул Андрей Андреевич. – Разлегся тут, как пингвин на пляже и требует, чтобы я ему яблоки чистил. Саша, ты хоть одного пациента с такими замашками видел? Все, держи нож и Вальку. Вахту сдал – вахту принял.

– Хорошо, – серьезно отозвался Шурик, вместо того, чтобы завопить «так точно!» или хоть торжественно перехватить перочинный нож с санитарной, бело-красной меткой; – навороченный, швейцарский, больше похожий на хирургический инструмент. У Тальберга есть похожий, поменьше, но он им только пиво открывал. Раньше.

Валька и вправду затащил его в койку: прижался всеми силами и осторожно задышал, давая послушать, как бьется сейчас сердце.

– Саш, ну прекрати паниковать. Это же не всегда так будет.

– А часто?

– А я знаю? Если как у мамы – то раз в месяц, может реже. И не так, как сейчас.

– Сильнее?

– Наоборот, кажется. Мама вечером придет, давай спросим, – Валька изогнулся, прижимаясь еще ближе. Как в те времена, когда мамино возвращение могло что-то разрушить.

– Да я правда не… Валь, а ты как себя чувствуешь?

– Ну, блядь, ты меня еще про погоду спроси?! Лучше, чем ты, честное слово. И вообще… У мамы эта дрянь с рождения, а она не заморачивается. Даже родила нормально.

– Кого? – сонно промычал Шурик. Оказывается, он весь сегодняшний день хотел именно этого: знать, что Валька рядом. Так, как другие хотят есть или спать.

– Ежика против шерсти, блин! Да меня, Саш… – Тальберг потянулся. Шурик решил, что к тумбочке за яблоком, а оказалось, что щекотаться.

– Саш, ну правда, прекрати. Ты за меня боишься больше, чем родители.

– Которые?

– Все четверо. Твоего страха много, а я один.

…Из больницы Тальберг не вернулся.

Уехал к родителям. Точнее – на родительскую дачу, если этот дом вообще можно было назвать словом «дача». Скорее, наверное, «фамильное гнездо» – мать с Андреем отстроили его за последние пару лет и теперь мотались сюда на выходные. Даже зимой. Их с Валькой тоже приглашали, но как-то не особо складывалось. Валькин день рождения там отметили вместе и все. Так что теперь приходилось полагаться на карту и на память, дорога-то была незнакомая. Да еще летняя, набитая битком: понедельник, вечер, жители Подмосковья и дачники пилят с работы. А Шурик тащится к черту на рога, сверяясь с телефонными инструкциями, зазвучавшими сразу после тальберговского вопля «Мам! Ну я же говорил, что Саша заблудится! Объясни ему нормально, а то я сам не понял ни хера!» «Валечка, а можно без мата? Алло! Саш, ты где сейчас?».

Ольга Валентиновна терпеливо шипела что-то в трубку, пока Шурик вчитывался в ближайший указатель и молча материл всех, от врачей, выписавших Тальберга раньше времени, до валькиной матери, которая не собиралась возвращаться в Москву после выходных. Оказывается, у нее был отпуск, в который она решила никуда не ехать. Валька утверждал, что это только и исключительно из-за собаки. Шурик сомневался.

Деньги на мобильнике кончились раньше, чем дорога, так что Шурик приготовился сигналить у выпуклого, как крепостные стены, цементного забора. Но не вышло: калитка пискнула сигнализацией, а потом у колес «жигуля» забилось в лае рыже-белое сокровище тальберговской мамы. И сразу же вышел Валька:

– Приехал… Леська, фу! Ко мне… Ну! Мам, забери свою мочалку! – он потянулся к пассажирской двери – словно собирался сейчас сесть в машину и вернуться вместе с Шуриком в Москву. Но это показалось: Валька просто ухватил с сиденья очередной пакет. Да и не было у него с собой никаких вещей, даже мобилы с паспортом. Если только в куртке – в шуркиной джинсовке, которую тот забыл в пятницу в больнице. А под курткой оказался свитер. Явно мамин – белый, под горло, великоватый слегка, с непонятным черным узором – то ли кошки сплелись хвостами, то ли луна всходила над крышами домов. Вальке шло, кстати. Как любые красивые вещи.

– Вылезай давай, сейчас тебя мама будет ужином травить. – Валька грохнулся на освобожденное пакетом место. Ткнулся плечом в плечо, словно случайно уперся макушкой Шурику почти в губы. В подбородок, если честно. Но это можно исправить. Нарочно именно так, не меняя позы и почти не шевелясь – мало ли, а то, может, машину со второго этажа видно. Они не шевелились, просто грелись запахами.

Тальберг был сейчас жутко лохматый, мягкий, смывший острые лекарственные ощущения другими. Незнакомым табачным дымом, псиной, еще, кажется, духами от маминого свитера. Или это другое? Шурик не сильно задумывался. Просто не шевелился, в упор не видя мельтешащую у бокового стекла собаку и не слыша пронзительного лая. Перебирал пальцами светлеющие в сумерках волосы, а языком – не запасенные вовремя слова.

– Валь, а ты здесь надолго? – как будто речь снова шла о больнице и надо было узнать, когда Тальберга выпишут.

– А черт его знает… Сколько захочу. Я же безработный, так что отпуск не кончится, – Валька неловко улыбнулся и вытащил из обжитой им куртки сигареты. Словно у него ничего своего здесь не было.

Шурик придвинулся еще ближе и подумал, что год или два назад он бы в такой ситуации просто уехал бы в Москву. Только для этого пришлось бы убирать руку с валькиной шеи.

– Валя! Валечка, у вас там телефон звонит! Не знаю у кого, куртка в кресле у камина. Идите возьмите… – Валькина мать не стала к ним заходить. Просто подошла к дверям вместе со звонкоголосой собакой, отчиталась и деликатно устучала каблуками вниз по лестнице.

Шурик, естественно, первым потянулся за джинсами. Хотя с трудом помнил, где там вообще комната с камином. Хоть выпрашивай у Ольги Валентиновны путеводитель или у Вальки какой-нить пожарный план помещения.

– Саш, а ты не заблудишься? – очень серьезным голосом спросил Валька. И стащил с дивана простыню.

– Так и пойдешь? – почти удивился Шурик.

– Ну еще могу носки надеть. Будет приличнее? Саш, да не бойся ты, мама к себе пошла… – и Валька толкнул дверь. Трусы он, впрочем, все-таки натянул. А вот в ненужную простыню мгновенно вцепилась собака. Заскребла когтями по диванной обшивке, пытаясь забраться к Шурику. Раскатилась лаем, требуя, чтобы ее потрепали за острыми ушами. Шурик честно потрепал. До самого Валькиного возвращения.

– Леська, фу! Саш, это твоя труба, лови! – он шмякнул мобильник на диван и сам улегся рядом. Как в воду нырнул. Даже зафыркал похоже:

– Лесси, ну фу, блин! Кому говорят! Иди к маме! Где мама, Лесь? Иди ищи…

Псина недоуменно посмотрела на Вальку, но от постели отошла. А Шурик вспомнил, что Блэк до старости запрыгивал к ним в кровать. Даже когда лапы почти не ходили – Тальберг его туда затаскивал. А эта только рядом скачет.

– Валь, так Леська вообще к нам не лезет, чего ее гнать?

– Сашша... Она не лезет не потому, что не хочет, а потому, что у нее лапы до дивана не достают.

– Не выросла еще, что ли? Так ей вроде года полтора.

– Год и четыре. А она не вырастет, Саш. – Валька подманил Лесси обратно к дивану. – Это же не колли.

– А кто?

– Шелти. Тоже колли, только в миниатюре. С моим ростом в самый раз, – улыбнулся Тальберг. – Лесси… Лесь! Иди сюда, мочалка драная, я тебя за ушами чесать буду.

Лесси подошла. Склонила голову на бок, словно прикидывала – разрешать себя тискать или нет? Потом лизнула валькину ладонь, радостно тяфкнула. А он отозвался тихим присвистом, затрепал собаку там, где белый воротник переходил в рыжину – будто хотел смешать эти два оттенка шерсти между собой. И будто в комнате до этого не происходило ничего интересного. Может, Вальке вообще после больницы нельзя? Нагрузка на сердце, все дела. А вслух он про такое не сказал. Застеснялся или не хотел обидеть.? Может поэтому и на дачу свинтил? Ну сказал бы прямо, елки зеленые! В этом нет ничего такого… неловкого.

Шурик снова потянулся за джинсами. Потом за сигаретами. Потом взял мобилу и ушел на балкон. Говорить ни с кем не хотелось, но вариантов не было: звонил отец, напоминал про машину. Шурик выцыганил еще неделю, но настроение все равно было ни к черту. Особенно после маминого «Сашка! Ты сейчас один или говорить не можешь из-за этого своего…» «Не хочу!».

Мобильнику хорошо – он захлопнулся и его никто не дергает. А у Шурика сейчас лицо такое, что никто соваться не хочет. Ни Валька, ни его маленькая, но самая настоящая колли.

5.

Сейчас уже не с чем было сравнивать: ни с первым разом, после которого случился Склифак, ни с последним – за пару часов до больницы. Такое вообще не сравнивают.

– Сашша, ты мазохист. Стопроцентный, – с уверенностью и какой-то гордостью сообщил Валька. И даже не покраснел при этом: хотя пару раз что-то такое... похожее… начиналось исключительно по его желанию. Но сейчас Тальберг говорил о другом. Точнее – не говорил, а целовался.

Куда жестче, чем в больнице. Скорее, как на материнской даче вчера или позавчера вечером.

Шурик дал себе слово больше туда не соваться, ночевать в Москве, на вполне обжитом гостевом диване в той комнате. А сам в результате каждый вечер мотался в эту коттеджную глухомань. Приезжал уже в темноте и вежливо давился чем-то очень вкусным под разговоры с Ольгой Валентиновной и Андреем. А Тальберг обычно то ли спал, то ли делал вид, что спит: спускался из своей комнаты только на кофейный запах, пристраивался на подлокотник шуркиного кресла, так, чтобы подбородком в плечо. И замирал. Как саламандра на солнце. Шурик сидел, не шевелясь, боясь спугнуть свое и валькино спокойствие. Потому что от местного тепла и мягко подкрадывающейся дремоты казалось совсем иное. Не нынешняя дача, а та, своя. И родители тоже. А остальное – одинаковое. Такое же правильное, классное... Только вот никак не получается извиниться перед Валькой за то дурацкое «одноклассник», сказанное при врачихе. Черт бы с теткой, которую Шурик никогда в жизни больше не увидит... Потому что все равно это предательство. Только сказать про него не получается: когда они вдвоем, то губы постоянно заняты. И руки тоже. А при родителях... Вряд ли они вообще в курсе этой идиотской мелочи, которая расцарапала Шурику внутри уже все, что можно. До такой степени, что он готов прямо тут, на террасе, брякнуть извинения при всех – лишь бы его ничего внутри не грызло. Но не выходит: у Вальки сейчас вообще рот ни на секунду не закрывается.

Тальберг перебивал всех сразу и постоянно что-то доказывал: как давным-давно, на уроках алгебры. Впрочем, сейчас речь шла не о математике, а о всякой ерунде. Вежливые и подчеркнуто мирные разговоры, совсем как у соседей по купе. Только в сто раз уютнее. Потому что не надо никому ничего объяснять или просчитывать каждое движение. Просто протягиваешь руку и берешь. Обнимаешь, смотришь, прижимаешь губы к губам. И никто не удивляется. Потому что так надо. Тебе.

А Валька возмущался всем подряд – так, будто напротив него находились не родители, а кто-то иной. Весь мир, наверное. Который все прекрасно понимает. И улыбается слегка: когда Тальберг заводится из-за какой-то ерунды так, что перекрикивает даже неутомимую Лесси. Псина обиженно смотрела на занятое ими кресло и скулила в темноту высокого стекла. Валька шел ее выпускать, утягивая Шурика за собой – то в отсыревший к вечеру гамак, то в беседку. И там, в этой разбавленной фонарем темноте, времени на короткое «извини» ни разу не находилось. Там даже некогда было понять – кто к кому придвинулся первым.

Но прекращал это все исключительно Шурик: отстранялся как можно мягче и отступал к машине. В первый раз он всерьез собирался уехать на ночь в Москву, а потом это стало чем-то вроде игры на теплом и еле живом капоте. В сумерках.

И перед сном – коротким, по будильнику – было то же самое. Греть Вальку собой, но не трогать. Шурик каждый вечер оставался именно для того, чтобы нарушить это дурацкое, им самим придуманное правило. И не мог.

А теперь, оказывается, он мазохист. Да еще и садист одновременно. Потому что только долбанные садисты оставляют на полу колючие цветы, зная, что в доме резко кончились все тапки.

Тальберг вернулся на диван с абсолютно обиженным видом. С отвращением глянул на цветы, а потом изогнулся так, словно хотел лизнуть ступню. Или не только ее. Шурик замер, смотрел, не шевелился: красиво было. Потом сообразил, что Тальберг сам не справится, и осторожно ухватил Вальку за щиколотку, подтянул к себе. Подумал, что это не садизм, не мазохизм, а, кажется, фетишизм. В общем, изврат какой-то. Очень классный.

Вальке тоже понравилось. Кажется…

– Саш, а ты не парься. Ты возьми меня и… Бля, возьми и спроси… – Тальберг смеялся и потягивался, подгребая к себе подушки, перекатываясь с одного края постели на другой: – Если грохнусь, то чтобы не на цветы падать. Сашша, ну правда. Хватит на себе экономить. Ну честно. Ну вот что ты сейчас хочешь?

Место для разговоров Валька выбрал ну крайне подходящее. А может специально, а?

– Тебя.

– Да не вопрос. Вперед и с песней. Ну чего ты сейчас выламываешься? Надоело, да? – Тальберг перестал улыбаться. Глянул какими-то совсем невозможными глазами. Как из-под капельницы.

– Боялся.

– За меня?

– Очень.

Кажется, Валька хотел выругаться матом. Или типа того. А вместо этого хмыкнул:

– Показываю для идиотов. Блин, как это у вас называется? Открытый урок? Значит берешь и... открываешь.

– Что?

– Да что хочешь, Сашша. Чего боишься. Я все контролирую. Ну? – сейчас на нем вообще ничего не было. Кроме очков, татуировки и очень спокойной улыбки.

Ничего нового не произошло. Все было как надо. Как раньше. Только чуть жестче, резче, откровеннее. Честнее. Валька вообще дышал так, будто он только что с кем-то подрался. И, разумеется, победил. И лежал теперь с такой неминуемо-торжественной рожей, которая, наверное, бывает у охотников, фотографирующихся на фоне добычи. Хотя с практической точки зрения все происходило абсолютно наоборот.

– Саш, а ты зачем вообще эти веники припер? Оставил бы в кабинете.

Шурик хотел было отмахнуться обычным «неудобно», но вместо этого признался:

– С ними бы возиться пришлось, а я опаздывал. Ну, к тебе.

– А-а… А ты можешь их унести?

– Обратно в школу?

– Да куда хочешь. Хоть в школу, хоть в ту комнату. А лучше на балкон поставь.

Заморозков на ночь вроде не обещали, но все равно на балконе цветам кранты.

– Куда их тебе вообще столько?

– Так классное руководство... Побочный эффект.

– Ясно. Но ты убери, ладно? А то я не могу. Когда веники вокруг, у меня такое ощущение, что я в гробу лежу, – Валька снова попробовал спустить ноги на пол: – В том году их вроде меньше было?

Шурик попытался вспомнить, что там было в прошлое первое сентября. Фигня какая-то. …Потому что погода ни к черту, а он без пиджака, потому что незнакомая школа и это совсем не похоже на практику, и даже Тальбергу не пожалуешься на страх – он умотал на сутки в Питер: «Саш, ну Витька в первый класс идет, я пообещал. Ну правда… Хочешь, я первого вечером уже вернусь, если билеты будут? Или вообще самолетом. Ладно?»

Шурик хотел. До такой степени, что после уроков бестолково метался в Интернете, пытаясь сообразить, куда сейчас надо ехать – в Шереметьево или Домодедово. Машина тогда была еще у отца – как раз оставались последние дни перед аварией и отъемом прав. Так что ему пришлось трястись в аэропорт на экспрессе, в котором нельзя было курить, а потом возвращаться – тоже на экспрессе, в котором совершенно нереально целоваться.

Валька, видимо, тоже вспомнил про прошлый учебный год. Или придумал сходу:

– Саш, а давай к моим на выходные смотаемся?

– К твоим, которые в Питере?

– Ага.

– Не могу.

– Блин, опять ты со своим учебным планом! – Валька перестал улыбаться. Словно одежду на себя нацепил. Но потом спохватился, стал растолковывать, как маленькому: – Ну в поезде все напишешь, Саш. Я в школе так два года учился и ничего. Ну?

– Да не в этом дело, – Шурик покосился на оставшуюся в коридоре сумку с тетрадями: – Мне отцу машину возвращать нужно. Как раз за выходные ее в порядок приведу.

Тальберг понимающе кивнул. Потом вцепился в какой-то низкорослый заусенец:

– Саш, там Андрей уже предлагал. Они все равно с матерью что-то менять будут, он говорил. Но ты ведь не об этом, да?

Шурик не знал, что сказать. Потому что жигуль он реально одалживал – на год, пока у отца права не восстановятся. Понятно, что предкам машина нужнее, отец точно так же бомбил всегда… Просто, это ведь не только машина. Потому что первая. От каких-то еще школьных попыток водить до первого подхваченного пассажира. Потому что когда-то можно было в любой момент умотать к отцу в гараж. Или просто поехать всем вместе – с отцом и мамой. Черт, Тальберг не водит, он не поймет.

– Саш, а может нам ее выкупить? У твоих родителей?

– Это как?

– Молча. Спроси у своего отца, сколько он за нее хочет.

– А деньги? – усомнился Шурик.

– А деньги в бидоне. Можно Лексус продать.

– Ты серьезно?

– Абсолютно. Все равно мама его уже на меня перевела.

– Я подумаю. -- Шурик не знал, что сказать.

– Сашша… Ну я же понимаю. Это же... ну, как собака. – Валька глянул на давным-давно погрызенное изголовье кровати. Коротко его погладил, а потом распахнул губы в улыбке, заглатывая свежий, первого осеннего урожая, воздух.