Канни Мёллер

Поздравляю, желаю счастья!

Cannie Moller

Grattis, ha ett bra liv

М‑47

Оформление обложки Владимира Камаева

Мёллер, К.

М‑47 Поздравляю, желаю счастья!/ Канни Мёллер; пер. Лидии Стародубцевой. ‑ М.: Гаятри., 2007. ‑ 160 с.

15ВИ 978‑5‑9689‑0117‑0

Элли – пятнадцатилетняя шведская девчонка из обычной сумасшедшей семьи.

Ее старшая сестра Лу неожиданно впала в депрессию и потеряла интерес к жизни.

Их мама, Гитта Борг, работает в банке. Днем она настоящая бизнес‑вумен, а по вечерам любит полежать перед телевизором в простом домашнем халате. Их папа, Фредрик Борг, вечно пытается угодить окружающим, но они всё равно недовольны (особенно мама).

В один ничем не примечательный дождливый день Элли знакомится с Ругером, который открывает перед ней и ее окончательно запутавшимся семейством целый новый удивительный мир.

УДК 82/89 ББК 84.4 (Швед.)

18ВЫ 978‑59689‑0117‑0

© Cannie Moller, 2002

© Гаятри, 2007

Поздравляю.

Я говорю:

– Поздравляю.

Ты, конечно же, не отвечаешь.

Просто лежишь как ни в чем не бывало.

Как будто меня здесь и нет.

Я сажусь к тебе на постель, совсем рядом – ну, посмотри же на меня!

Уголок рта дрогнул – это что, улыбка?

А как ты смеялась раньше! И все, кто слышал твой смех, взрывались хохотом.

– Привет! Это я!

– Привет, – медленно произносишь ты.

Я кладу подарок тебе на живот. Может, хоть откроешь? Это от меня. От Элли. От твоей младшей сестры, которая тебя любит. Какой бы ты ни была.

Я спешу снять оберточную бумагу, но тебе все равно.

‑ Лу… – я разворачиваю кофту, держу ее перед тобой. – Можешь поменять, если не нравится цвет… Или я сама поменяю… Там были и розовые…

‑ Красивая, – медленно произносишь ты, – спасибо.

Кладу кофту на стул, хочется просто сбежать. Ну почему моя сестра такая? Разве это она – в постели, с перевязанными запястьями – разве это Лу? Лу ни за что не стала бы резать себе вены осколками стакана, закрывшись в ванной.

Только увидев маленькие, едва заметные пятнышки крови над раковиной в ванной, я все поняла.

– Ты ведь скоро вернешься домой, да? Тебе все время звонят, спрашивают…

Ты бросаешь на меня недоверчивый взгляд.

– Кто, например?

– Микаэла…. И Карин… – неуверенно отвечаю я. Тебе, конечно же, все равно.

Да и как заставить тебя поверить, что все звонят и спрашивают, если звонили всего двое. Да и то, чтобы узнать, собираешься ли ты сдавать деньги на день рождения какому‑то учителю. И стоило мне сказать Карин, что ты в психиатрической лечебнице, как она бросила трубку, даже не спросив, в каком отделении, – так что навестить тебя она, наверное, не придет.

Входит медсестра, дает тебе таблетки из красной пластмассовой баночки. Ты садишься на кровати, сосешь пилюли, как конфетки, и снова с блаженным, умиротворенным видом сползаешь на подушки.

– Сестренка, пожалуй, устала, – слышится писклявый вредный голос медсестры.

– Но у нее же день рождения, – говорю я.

Как будто это имеет значение. Свечи на торте ты сегодня задувать не будешь и в игры играть тоже, я и не жду. Мама с папой наконец‑то приносят торт с семнадцатью свечками, но ты уже спишь. Мама с расстроенным видом накрывает стол в больничной столовой. Гремит тарелками. За столом появляется толстая‑претолстая девочка, похожая на муми‑тролля. Мама кладет ей на тарелку большой кусок торта со взбитыми сливками. Девочка проглатывает его в один присест. Жует, как бетономешалка, чавкает, смотрит с жадностью.

Наконец ты выходишь из палаты и, шаркая, приближаешься к столу, будто тебе исполнилось не семнадцать, а все сто. Садишься рядом с толстой девочкой, которой положили еще кусок. Мне с трудом удается проглотить несколько ложек – чтобы не доводить маму до слез. А ты только мотаешь головой. Разве не ты наш главный поедатель тортов, Лу?

Я‑то пирожные не люблю и никогда не любила. И мама это знает.

Помнишь тот домик, который мы снимали на острове Вэрмдё несколько недель назад? Стояла жара. Надвигалась гроза.

Ты плывешь так, словно готовишься к соревнованиям. Откуда только силы берутся – в такую‑то жару? Я лежу на скале, еле дыша, отмахиваясь от слепней. Если мухи кусаются – точно будет гроза. Ты обещала маме не заплывать далеко – туда, где ходят корабли, – но вот, не прошло и ста часов, как ты возвращаешься в залив.

Поднимаешься по скале, с трудом переводя дыхание, и, конечно же, обрызгиваешь меня водой – ледяные капли на горячую кожу.

– Перестань, чучело! – кричу я тебе, но гнаться за тобой сил нет – а ты, наверное, только этого и хотела. Слишком жарко.

– Знаешь, что? – говоришь ты, наклоняясь ко мне.

Я подозреваю, что ты собираешься обнять меня мокрыми руками, но вместо этого ты взваливаешь меня на плечо, как мешок картошки.

– Отпусти! – пыхчу я: очень трудно дышать, когда ты прижимаешь мой живот к своему твердому плечу.

– Ну‑ка, малютка, давай искупаемся, папа придет – а ты чистенькая и свеженькая! Папе не нравится, когда девчонки пахнут потом!

Она шагает по камням к краю скалы.

– Только попробуй! – кричу я. – Никогда не прощу! – я вишу вниз головой, кровь приливает к лицу.

Она сидит на краешке пирса и болтает ногами, а я отплёвываюсь, еле дыша от холода. Потом привыкаю к воде – как приятно! – и плыву в хрустальном море солнечных бликов. Сегодня у меня день рождения, пятнадцать лет. Вечером должен приехать папа.

Но папы всё нет. Он звонит, чтобы поздравить меня и сказать, что ему никак не выбраться.

– Увидимся через пару дней, – говорит он, как будто сегодня самый обычный день.

Я, конечно же, расстраиваюсь. Но не так, как Лу. Она злобно ругается и выбегает прочь. Хватает велосипед, прислоненный к стене: заднее колесо совсем спущено но она не замечает.

Есть еще один велосипед, но она не зовет меня с собой.

Хоть это и день моего рождения.

Ночью я проснулась от звука маминого голоса. Сначала я подумала, что она отчитывает Лу, но потом увидела, что та спит в кровати рядом со мной.

Мама говорила по телефону. Упреки. Длинная цепочка смачных упреков.

А потом – абсолютная тишина.

И удар.

Как будто мама опрокинула телефонную тумбочку.

Когда я вышла из дома, она сидела на крыльце и курила. Рядом – бокал коньяка. Может быть, она не слышала, как я подошла, а может быть, ей было все равно. Ей уже давно ни до чего нет дела.

Как давно?

Да, пожалуй, уже год.

– Наконец‑то он решился, – произносит она, гася окурок.

– Вот как, – отвечаю я. Как бы напомнить ей, что у меня всё еще день рождения? Что неплохо бы и отметить…

– Ну и пусть уходит, – продолжает она, – наконец‑то я заживу по‑настоящему.

Я беру бокал и допиваю остатки коньяка.

– За мой день рождения, поздравляю! – говорю я, и прыщик на подбородке щиплет от коньяка.

Между нами холодная стена.

– Он хочет развестись, – говорит мама в ночную пустоту. – У него есть другая. Я уверена, пусть он и не признается. Ему на нас наплевать.

– Вовсе нет! – во мне все закипает. – Вы не любите друг друга, но ему не наплевать на нас! Ни на меня, ни на Лу!

– А на твой день рождения он приехал? Или это я что‑то перепутала?

– Придержи язык, ведьма! Вот теперь‑то я понимаю папу!

Она усадила меня на лестницу и прижала к себе. Я размазывала по шее слезы вперемешку с соплями. Ее слезы и ее сопли. Сложно сказать, чего больше. Через минуту я высвободилась.

– Пора взрослеть, мама. Хватит цепляться за других.

Она взглянула на меня опухшими глазами – прямо скажем, не красавица. Но я‑то знаю, какой красивой она бывает. При других обстоятельствах.

Уборка в ванной

Спустя три недели, в последний день каникул, мы стали прибираться в ванной.

Тогда все и произошло. Как ты могла, Лу?

Я принесла из кухни все, что было нужно для уборки: ведро, жидкое мыло, щетку, резиновые перчатки. Мои руки не переносят чистящих средств, даже жидкое мыло не переносят, хотя это натуральный продукт. Уж натуральные‑то продукты можно было бы и потерпеть: разве я сама не натуральный продукт?

Назавтра все должно было начаться с чистого листа. Мой первый семестр в старших классах, и мы снова в одной школе – Лу и я. Давно мы не ходили в школу вместе, мне так этого не хватало!

Сидеть рядом в метро, ничего не говорить – ведь и так хорошо.

Мы решили отпраздновать это, прибравшись в ванной.

На маму мы больше не рассчитывали. Нам, конечно, было жаль ее, но зачем ходить с таким видом, будто ты первый в мире человек, которого бросили?

Ты защищала маму, Лу. Стоило мне сказать, что я понимаю, почему папа сбежал, как ты вставала на ее сторону.

– Она зануда, у нее такой узкий взгляд на вещи!

– А ты? – слышалось твое презрительное фырканье. – Что ты такого великого сделала?

Я не находила что ответить. Ничего особенного я для окружающих не сделала. Разве что с Рождеством поздравляла.

– Ты только и делаешь, что выгораживаешь папу, – продолжала Лу, – а папа – проклятый эгоист! Удалось найти себе новую девицу – вот и сбежал от нас! Не впервой.

Мы и раньше спорили об этом: о папиной бесхарактерности и о том, не по его ли вине мама стала такой занудой.

В конце концов, мы решили устроить уборку. Мы, конечно, не надеялись спасти таким образом брак наших родителей, но, как настоящие эгоистки, стремились создать уют в собственном доме: нельзя же превращать квартиру в помойку.

Кажется, именно мне пришло в голову снять мерзкую занавеску в душевой. Ты затолкала коврик в стиральную машину, а еще мы решили постирать все махровые полотенца – не осталось ни одного чистого.

Я вспомнила, как однажды, когда мне было шесть лет, я решила перекрасить гостиную. В кладовке, где хранились велосипеды, нашлась банка отличной огненно‑красной краски. Вот это сюрприз, то‑то все обрадуются! В гостиной семьи Борг начнется новая яркая жизнь.

Вскоре гостиная была краснее красного. Не только стены, но и пол, и даже диван приобрели дивный алый оттенок.

Как только папа переступил порог дома, его лицо тоже стало красным, а мамино побелело. Единственный раз в жизни мне показалось, что папа побьет меня. Но этого не случилось: он только закрыл лицо руками. Когда папа поднялся с пола, красным у него было не только лицо, но и зад. Ничего удивительного – в шесть лет трудно не расплескать краску.

Но на этот раз мы задумали удивить маму – сияющей ванной. Лучше, чем в рекламе чистящего средства. И если она, по причине плохого настроения, не оценит наш подвиг, мы с Лу все равно будем наслаждаться тем, что в ванной больше не пахнет размножающимися насекомыми и бактериями.

Я отправилась на кухню в полной уверенности, что ты наводишь порядок в шкафчике, поэтому и удивилась, обнаружив, что дверь в ванную закрыта и, мало того, заперта.

Я поставила ведро на пол и пошла на кухню, чтобы сделать себе бутерброд. Всем порой бывает нужно спокойно посидеть в туалете, а если у тебя, например, внезапно начались месячные, особенно противно, когда кто‑то ломится в дверь.

– Хочешь бутерброд? – крикнула я но дороге на кухню. Ответа не последовало, но я все же сделала бутерброд с паштетом и для тебя. Хоть ты и не ешь паштет.

Я стучала и стучала в дверь ванной и, в конце концов, поняла, что случилось что‑то страшное.

Потом у меня словно провал в памяти. Помню только, как отперла дверь ванной запасным ключом, который висел в прихожей.

Ключ висел там с тех самых пор, когда мы были еще совсем маленькими. Мама сделала запасной, потому что мы часто запирались в ванной и не могли потом открыть дверь. Странно, что я вспомнила про этот крючок в прихожей – но вспомнила ведь. Сначала ключ никак не хотел пролезать в замочную скважину, пришлось взять на кухне шило и протолкнуть им первый ключ – тот, звякнув, упал на кафельный пол.

А ты не издавала ни звука.

А я все говорила и говорила, да? Наверное, умоляла тебя открыть, но ты решила ни за что не отпирать дверь.

Потом – пустота. Ничего не помню. Как будто меня ударили по голове, и я отключилась.

Хорошо, что вскоре пришла мама, иначе бы ты, наверное, не выжила, Лу. Она отпихнула меня в сторону. Повсюду валялись осколки стекла. Я, кажется, стояла и трясла тебя. Как будто хотела, чтобы ты поднялась, встала на ноги.

В детстве, прежде чем заснуть, мы сочиняли сказки. Ты сочиняла лучше. Помнишь Мишек‑Бормотушек? Ты говорила, что они понимают друг друга без слов – просто бормочут, словно напевая себе под нос. Ты бормотала Витым добрым голосом Папы‑Мишки и высоким маминым голоском. У них были дети‑близняшки – девочка и мальчик.

Вечером, когда тебя увезли в больницу, я лежала в твоей постели, пытаясь уловить в темноте их голоса. Я пыталась изобразить низкое шмелиное гудение Папы‑Мишки, чтобы успокоиться, почувствовать, что ты в безопасности. И мне удалось ловко изобразить его голос, пробормотать, что твои раны затянутся, и все снова будет хорошо.

И раны затянулись, и тебя отпустили домой. Но зачем ты стала снова резать себе руки? Не очень глубоко, а так, чтобы оставались уродливые шрамы.

А потом ты перестала разговаривать с нами, и это уже было невыносимо.

Мама плакала в телефонную трубку.

Иногда домой возвращался папа и оставался на несколько дней. Но лучше от этого не становилось, наоборот – только хуже. Не успевал он снять куртку, как мама обрушивалась на него с обвинениями.

Но именно папа сказал, что так больше продолжаться не может. И хорошо, что сказал. Он увез тебя на машине в больницу – для обследования. Обследовали тебя долго. Расследовали и распутывали: так сложно переплетено оказалось все у тебя внутри.

Мы с мамой остались вдвоем. Встречаться с папой мне не хотелось. Я решила, что во всем виноват он. Ведь началось все с того, что он нас бросил.

Когда мы с мамой остались одни, я почувствовала, что в квартире плохо пахнет. Я распахнула окна и вынесла мусор, но это не помогло: остался затхлый запах, и заметнее всего он был в гостиной, около дивана.

Мама утверждала, что мне просто кажется – она ничего не чувствовала.

Народ и капитал

Был вечер пятницы. В кои‑то веки я выбралась в город. В школе висели афиши, где было написано о какой‑то вечеринке под открытым небом. Кое‑кто в классе говорил, что это важный праздник: народ хочет вернуть себе улицы, захваченные капиталом, – уверяли они. Городской транспорт и важные дяди должны вернуть центр города людям. На афишах красной и черной тушью было написано: «Площади и улицы – место встречи людей!»

Я пошла туда, чтобы развеяться. Мне не хватало воздуха.

Уже в метро был слышен доносившийся с улицы гам. Поднявшись наверх, я увидела автомобиль с громкоговорителем, стоявший посреди площади. Гремела музыка, вокруг танцевали люди. Я словно оказалась в какой‑то далёкой стране, а вовсе не в привычной Швеции.

Я стояла у невысокой парковой ограды, стараясь поймать праздничное настроение. Услышав визгливый. пронзительный смех, долетающий из парка, я направилась туда. Густая листва деревьев заслоняла обзор, и мне казалось, что я за кем‑то подглядываю.

На скамейке сидела девушка, которую со всех сторон окружили голуби. Они были повсюду. Может быть, потому, что она пригоршнями разбрасывала вокруг себя хлебные крошки. Ведь голуби их любят? Похоже, именно хлебные крошки она и бросала. А у самых ее ног прыгал какой‑то парень. Он тоже пытался ловить крошки, потому она и смеялась, до того громко, что привлекла мое внимание. Парень был больше похож на собаку, чем на человека, и, похоже, и его разинутую пасть попадало довольно много крошек.

Наконец он утомился и опустился перед девушкой на колени, а та по‑прежнему сидела на скамейке. На ней была короткая красная юбка, и мне показалось, что он стал лизать её бедра. Сначала она смеялась и фыркала, как сумасшедшая, потом стала кричать, чтобы он немедленно прекратил. Он не слушал, и тогда девушка разозлилась и стала лупить его своим рюкзачком. Парень упал на землю и покатился, прикрывая голову руками, но она продолжала колотить его.

А потом она ушла, гордо задрав нос. Она прошла мимо, вплотную ко мне. Так близко, что я почувствовала слабый запах индийских специй. Мне хотелось запомнить, куда она идет: такая замечательная девушка! Не знаю, что произвело на меня большее впечатление: юбка, запах или то, как она отшила нахала.

Вскоре она растворилась в толпе и звуках музыки.

Парень укрылся под скамейкой. Я осторожно уселась на самый край. Не знаю, может быть, мне просто было интересно, не начнет ли он и мне лизать колени. Попробовал бы он! Хотела бы я посмотреть на язык, который может пробраться под мои зеленые армейские штаны.

Но он не стал и пытаться. Спустя пару минут он стал выбираться из‑под скамейки, выпутывая руки и ноги из перекладин. Я не стала возражать, когда он уселся рядом. Просто отодвинулась на несколько миллиметров, чтобы дать понять: я не из тех девиц, кто только и ждет, когда к ним подсядет какой‑нибудь парень.

Он ничего не говорил.

Потом пошел дождь. Несильный, изморось. Он откинулся назад, вскинув лицо кверху. Я последовала его примеру.

– М‑м‑м, – промычал он.

– М мм, ‑ ответила я.

– Дождь, ‑ произнес он.

– М‑м‑м, ‑ ответила я.

Наверное, мы сидели так довольно долго: когда я собралась идти домой, музыка и танцы уже закончились. А брюки мои намокли, как плавки от купальника.

– Пока, – сказала я. Он вскочил, вид у него был заспанный.

‑ Уже?

Я кивнула. Во‑первых, мне вовсе не хотелось заработать воспаление мочевого пузыря. Во‑вторых, не стоило доводить маму до полного бешенства.

– Это наше место, – торжественно произнес он, глядя мне в глаза. У него были серо‑зеленые глаза, а у меня… пока не скажу, какие.

– Ну, до следующего дождя? – спросила я.

– Здесь, – ответил он, указывая на скамейку – самую обыкновенную деревянную зеленую скамейку.

Папа в ванне

Вернувшись домой я, конечно, не стала включать свет. Раз уж явилась в пять утра, не стоит будить маму, которая, наверное, не так давно уснула. Я спокойно прошествовала в ванную и стянула с себя мокрую одежду. И только повернувшись к ванне, чтобы включить горячую воду, я вскрикнула от неожиданности.

Ванна была занята.

В ней, укрывшись полосатым махровым полотенцем, лежал папа. Вместо подушки он положил под голову, скомканный мамин халат. На краешке ванны пристроилась бутылка виски.

– П‑папа, – выдавила я из себя, вновь обретя дар речи, – мне надо принять душ, я замерзла.

Но он лишь сполз пониже, даже не открывая глаз.

– Папа! – крикнула я. – Что ты делаешь?! Ты что, не можешь вести себя… по‑человечески?!

Кажется, он что‑то пробормотал в ответ, но вылезать явно не собирался.

Я разревелась – наверное, от злости – и отправилась в спальню к маме. Она спала, очень красивая в своей зеленой шелковой пижаме. Половина двуспальной кровати пустовала и казалась мне гораздо привлекательней, чем моя холодная постель.

– Почему папа спит в ванне? – прошептала я прямо маме в ухо.

Она затрясла головой: наверное, подумала, что в ухо залетела муха, – но тут же снова опустилась на подушку.

– Бывает, – пробормотала она, – спи скорей.

Но, ощутив сквозь зеленый шелк прикосновение моего ледяного тела, мама мгновенно проснулась.

– Боже мой, что ты делала?

– Я хотела принять теплый душ, но папа не хочет вылезать из ванны.

– Знаю, – вздохнула мама. – Наверное, лучше его не трогать.

– Почему?

– Так бывает. Иногда хочется поспать в ванне.

– Что, и мне тоже захочется? – спросила я, чтобы развить тему.

– Не исключено. Может быть, когда‑нибудь…

Я улеглась, прижавшись холодными ступнями к маминому тёплому животу: моя любимая поза с самого детства. Когда мы гуляли в лесу, она садилась на пень, и я грела ледяные ноги о ее мягкий и теплый живот. Но сейчас мама явно не была готова к этому: мне даже показалось, что она вот‑вот накинется на меня с руганью, но потом она успокоилась. Я передвигала ступни с места на место в поисках нового теплого местечка, а она только вздыхала, и мало‑помалу мои ноги оттаяли, зато мама изрядно замерзла.

Весь следующий день папа лежал в ванне.

И следующую ночь, а потом еще день.

Возможно, он выбирался из ванны, когда мы не видели.

Самое странное – что мы привыкли. Так быстро?

Похоже, мама была довольна. Папа вернулся к ней, и она не хотела отпускать его ни на шаг: он жил в карантине. Наверное, она намеревалась спустя какое‑то время забрать его к себе, в спальню.

Самым трудным было навещать Лу. Все меньше и меньше в ней оставалось от прежней Лу, все больше она становилась кем‑то другим, незнакомым, непонятным и пожалуй, неприятным.

– Я устала, я не помню… – отвечала она всякий раз, когда хотела уйти от разговора. Похоже, она постоянно спала, чтобы убить время, а таблетки помогали ей в этом.

Зачем я туда ходила? Больница нагоняла на меня тоску. Все ее обитатели были такими, как Лу: и толстяки, похожие на персонажей книжек про мумии‑троллей, и ходячие скелеты.

И еще эти странные звуки…

– А, это просто Лотта бьется головой о стену, – зевнула Лу, когда поблизости раздался явственный стук, словно кто‑то забивал семидюймовый гвоздь в бетонную плиту. Лу ни до чего не было дела.

– Давай сбежим! – умоляла я. – Здесь тебе станет еще хуже.

Она посмотрела на меня незнакомым, пустым взглядом, зевнула и улеглась в постель. Возможно, она даже не заметила, когда я ушла.

И все же я продолжала ее навещать, уговаривая ее сбежать.

Наверное, я и приходила‑то только для того, чтобы сказать:

– Бежим отсюда! Скорее!

– Может, хватит? – шипела она в ответ. – Я больна, ты что, не понимаешь?

– Как это – больна?

– Оставь меня в покое!

– Ты не больная, просто чокнутая.

– Может быть, я скоро вернусь домой.

– Когда?

Она пожала плечами.

– Ты как маленькая, Элли. Можешь не приходить сюда, если не нравится.

– Пока!

Я хлопнула дверью – громко. Лу удалось задеть меня.

Ко мне тут же подошла медсестра и напомнила, что моя сестра больна и ее нельзя расстраивать.

– Fuck you! – ответила я, хлопнув входной дверью так, что стекло задребезжало. Несколько муми‑троллек, оставшихся за дверью, захлопали в ладоши. Ничего более жизнеутверждающего в этой больнице я так и не

Короткие круглые ногти.

Я побежала на автобус. Увидев свое отражение в оконном стекле, я поняла, что превращаюсь в привидение. Шел дождь.

Хорошо, что я это заметила: мне тут же стало ясно, что надо делать. Водитель автобуса сделал удивленное; лицо, когда я протиснулась в уже почти закрывшиеся двери.

Парень, похожий на мокрую собаку, был на месте. Невероятно: по дороге к парку я готова была поверить, что назначенная встреча под дождем у скамейки – плод моего воображения.

– Какая ты мокрая, – улыбнулся он, когда я подбежала к скамейке, и поймал ладонью несколько дождевых капель с моей челки. А потом выпил их.

Мы откинулись на спинку скамьи, раскрыв рты. Дождь был очень кстати: побывав у Лу, я иссохла, как безводная пустыня. Так мы просидели очень долго.

– Как тебя зовут? – спросил он, наконец.

– Элли, – мне было приятно назвать свое имя в ответ.

– Ругер, – представился он, протянув руку. Я пожала ее, и тут в него словно вселился бесенок: он вскочил на спинку скамейки и принялся расхаживать по ней, как канатоходец, жонглируя крышками от бутылок, пока я его не остановила. Мне не нравилось, что ему так легко удается меня рассмешить.

Он уселся на место, не задавая лишних вопросов, и через какое‑то время наши пальцы соприкоснулись, переплетаясь. У него были сильные прямые пальцы и короткие круглые ногти, которыми он щекотал мою ладонь. Я своих рук стесняюсь: они вечно красные из‑за аллергии, но я и об этом забыла, как только он взял мою ладонь.

– Вот бы дождь пошел сильнее, – сказал он.

– Угу, – прошептала я: дождь был нашим лучшим другом. Если бы дождь прекратился, нам пришлось бы вернуться в реальность и вспомнить о разных делах и обязанностях. О том, что надо встать со скамейки и идти, потому что уже вечер, что надо поесть, что надо, надо и надо.

Его нос мне тоже нравился; он медленно приблизился к моей шее, и я почувствовала, как он глубоко втягивает воздух, оказавшись у меня за ухом. Это мгновение словно бы выпало из потока времени.

– Растерять все слова, потерять деньги, потерять ключи», – думала я. Пожалуй, этого мне и хотелось. Потерять всё. Кроме Ругера.

– У меня есть домик, – сказал он. – Мы можем жить там. Ты и я.

– Ты сумасшедший, да? – спросила я, надеясь, что он ответит «да».

Но он, кажется, почти обиделся.

– Прости, – сказала я. – Я не хотела. Просто среди людей так мало чудаков. Таких, как ты.

– А, вот ты о чем! – он просиял. – Конечно же, я и есть. чудак!

Он сказал, что знает место, где, образуя треугольник, растут три дуба. Правда, это не очень близко.

По дороге туда мы съели на углу улицы по хот‑догу. Продавец улыбнулся и сказал нам, что денег не надо.

– Спасибо, папа, – поблагодарил Ругер, слизывая горчицу с кончика сосиски. – Это Элли, – добавил он, и я вежливо протянула руку. Хотя вовсе не была уверена, что это и в самом деле его папа. Они ничуть не походили друг на друга.

Когда мы наконец добрались до дубовой рощи, уже совсем стемнело. Дождь закончился, но мы успели промокнуть и замерзнуть. Я почти жалела, что пошла с ним. Могла бы отправиться домой и принять горячую ванну. Но потом я вспомнила, что с ванной ничего бы не вышло.

Мы забрались на дуб, это оказалось совсем не сложно – ветви росли именно так, как нужно. Добравшись до места, где ствол раздваивался, как рогатка, я увидела домик. С крышей, стенами и полом.

Я уставилась на Ругера. Он улыбался во весь рот. В домике было несколько одеял, и не успела я опомниться, как Ругер развел огонь в печке вроде буржуйки, сделанной из старой бочки.

– Садись, грейся, – пригласил Ругер, – а я посмотрю, нет ли чего поесть.

В какой‑то коробке он отыскал пару шоколадных вафель, торжественно сорвал с них обертку и бросил ее в печку. Огонь вспыхнул с новой силой, и через какое‑то время в домике стало тепло и уютно.

– Ты здесь живешь?

Он пожал плечами.

– Это мое место. О нем знаешь только ты.

– Почему ты мне его показал?

– Потому что ты – именно тот человек, который должен здесь побывать.

Он снова улыбнулся, и я обнаружила, что он красивый. Серо‑зеленые глаза, такие большие, что казалось: у него непременно должно быть острое зрение. Может быть, он видел даже в темноте.

Мы съели вафли, и он спросил, хочу ли я остаться. В домике. С ним.

Я засмеялась – некрасивым смехом. Жестким и холодным

– Только малышня притворяется, что живет в домике на дереве.

Меня будто черт за язык дернул.

Ругер просто смотрел на меня, и уже ничего нельзя было исправить.

Мы познакомились совсем недавно, он показал мне своё тайное жилище, а я уже успела все испортить. Оставалось только сбежать оттуда.

Спускаясь по стволу, я поранилась. Ветви росли вовсе не так удобно, как прежде. И когда я спрыгнула, земля оказалась дальше, чем я рассчитывала. Потому что глаза у меня не такие, как у Ругера, и в темноте не видят.

Неудачное приземление отозвалось во всем теле, от макушки. Ковыляя прочь, я слышала, как Ругер зовёт меня.

Я не откликалась.

Со мной все было ясно. Никакой я не чудак, а просто злобная тварь.

Бывает или не бывает

Когда я влетела в квартиру, было уже довольно поздно. Я чувствовала себя глупой и жалкой.

Из ванной доносились голоса: мамин и папин. Я опустилась на пол в прихожей, попутно стащив с вешалки пальто и укрывшись им с головой: теперь я в домике, никто меня не заметит.

В ванной мама говорила решительно и твердо:

– Можешь ничего не говорить. Я и так все понимаю. Она выгнала тебя, и теперь тебе плохо. Но это не дает тебе нрава безвылазно сидеть в нашей ванной!

Папиного ответа я не услышала – если он вообще что‑то ответил. Через минуту в ванной раздался грохот – как будто ванна пошатнулась и ударилась о кафель.

Открыв дверь, я увидела, что папа стоит посреди ванной, мама – в нескольких шагах, с улыбкой протянув к нему руки. Я не верила собственным глазам. У нее порозовели щеки. Папа смотрел на нее, несмело улыбаясь.

– Браво! Вот видишь, совсем нетрудно! Надо взять себя в руки, Фред!

– Папа! – закричала я, бросаясь ему на шею: теперь‑то уж мы снова станем нормальной семьей! А в нормальных семьях дети часто бросаются папе на шею, и папа обнимает и крепко прижимает их к себе. И гладит по спине, чтобы они никогда больше не чувствовали себя одинокими и замерзшими.

Но мы не были нормальной семьей. Папа не обнял меня и не прижал к себе. С испуганным видом он сделал несколько неуверенных шагов, словно и в самом деле забыл, как надо ходить. Через несколько секунд он снова оказался в ванне.

– Прости, прости! – пропищала я.

– Жаль, – вздохнула мама. – Ты не виновата, Элли.

Она обняла меня, и мы вместе вышли в коридор. Мама погасила свет. Как будто в ванной никого не осталось.

Не знаю, сон это был или просто мысли: не может у человека быть папы, который все время лежит в ванной. И в мальчика, похожего на собаку, нельзя влюбиться. Мальчика, теплого и мягкого, как собака, который, к тому же живёт на дереве. А сестра, которая только и делает, что спит, – такое бывает?

Что бывает, и чего не бывает?

Красные цифры будильника светились в темноте, и я понимала, что надо что‑то делать.

Дверь в мамину комнату была приоткрыта, и я прокралась внутрь. Папина половина кровати по прежнему пустовала.

– Папа не должен жить в ванной.

– Знаю. Но ты же не собираешься принять ванну прямо сейчас? – зевнула она и забралась под одеяло.

– Ты больше не любишь его? Совсем не любишь?

– Кого? – она бросила на меня испуганный взгляд, высунувшись из‑под одеяла.

– Папу, кого же еще!

– Люблю, конечно. Поэтому мне и больно от его предательства.

– Но откуда тебе знать, что… – я не могла подобрать слов, но она и так поняла.

– А куда он, по‑твоему, уходит, когда его нет дома? У него точно есть другая, просто он ей надоел. Потому и вернулся…

Она снова нырнула под одеяло, и оттуда раздались всхлипывания.

– Мама!

– Угу.

– Иногда не получается быть собой… иногда в человека как будто бес вселяется и говорит разные вещи…

– Элли, умоляю, не бери пример с сестры, ты же знаешь, до чего этак можно докатиться!

Мама выбралась из‑под одеяла, лицо ее побледнело.

– С тобой такого не бывает? – настаивала я. – Неужели ты никогда не совершаешь поступков, о которых потом жалеешь?

– Да, но это совсем другое! – вздохнула она с облегчением. – Я думала, ты имеешь в виду… ну, ты понимаешь… Как Лу. Это уже болезнь.

– А ты здорова?

– Надеюсь, – ответила она, и голос у нее снова стал испуганным.

– А папа? Он здоров или болен?

– Он… он безнадежен! – всхлипнула она. – Абсолютно безнадежен! Разве он имеет право так себя вести?!

– Спокойной ночи! – сказала я. – Ты не ответила на мой вопрос, но мне пора.

Перед тем как отправиться в свою комнату, я наведалась в туалет.

Папа спал, натянув махровое полотенце до самого подбородка. Лицо его было спокойным и умиротворенным.

– Папа! – прошептала я.

Он чуть пошевелился, но глаза не открыл. Я наклонилась и поцеловала его в лоб.

– Все будет хорошо, – сказала я, зная, что так оно и будет.

Я была уверена, что в жизни все можно исправить и наладить.

Поворотный момент

Так оно и было: все наладилось, по крайней мере, с Ругером Похоже, он привык к людям, которые говорят не подумав.

Мы сидели на каменной ограде, он болтал ногами. На этот раз дождя не было: просто в какой‑то момент мы почувствовали, что теперь можем встречаться в любую погоду.

– Иногда я сама не понимаю, что на меня находит… – начала было я.

– Знаю, – ответил он, – как будто в тебя кто‑то вселяется.

– Классный у тебя домик, – сказала я, уставившись на свои ботинки.

– Значит, ты не против снова там оказаться?

– Да, – кивнула я.

– Только не рассказывай никому, это место только для нас тобой.

После этих слов я почувствовала, что теперь могу прижаться к нему, прислониться к его плечу. Он слегка подвинулся – ровно настолько, чтобы мне было удобнее сидеть, прижавшись к нему.

– Мой папа уже три недели живет в ванной, – неуверенно начала я.

Похоже, Ругеру это вовсе не показалось странным.

– Значит, там его укрытие.

– Три недели!..

– Наверное, скоро наступит поворотный момент, – произнес Ругер таким тоном, словно был известным специалистом по проблемам людей, живущих в ванной.

– Возможно, ему требуется время, чтобы залечить раны. Вот он и лечит их, – задумчиво произнес Ругер.

– А что это за раны, как ты думаешь?

Он посмотрел на меня и тут же отвернулся.

– Разные бывают раны. Когда ты вдруг оказываешься ненужным. Когда никому нет до тебя дела.

Я почти ничего не знала о Ругере, но поняла: с ним такое бывало. Чувство, когда ты никому не нужен. Может быть, домик на дереве стал его укрытием, его «ванной». Вопросы вертелись на языке, но не смели выбраться наружу. Вдруг я спрошу его о том, о чем он не хочет говорить, и тогда он спрыгнет с ограды и уйдет? Вот чего я боялась.

– Как зовут твоего папу?

– Фред. Фредрик Борг.

– Если через неделю он не выберется из ванны, я приду к вам домой, – решительно произнес он.

– Ладно, – согласилась я, подумав, что такие меры пожалуй, не понадобятся. Но если… то я буду только рада… Ну, что Ругер поговорит с моим папой.

На следующий день у нас не было первых уроков, и можно было спать все утро. Учителей отправили на семинар «Школа и новые информационные технологии». Классный руководитель сказал, что такие занятия ждут и учеников, только позже. Никто, разумеется, от таких известий в ладоши не захлопал.

Прежде чем открыть дверь в ванную, я некоторое время стояла и прислушивалась. Мама час назад ушла на работу в банк. Она сообщила, что ей поручили распределение фондов. Я не имела ни малейшего понятия о том, что это такое. Заметила только, что в последнее время она почти никогда не успевала навестить Лу. А о папе она вообще не вспоминала, как будто его и не было.

Исчезни я – она, наверное, и внимания не обратила бы.

Если бы я перебралась жить на дерево, она, пожалуй, не заметила бы разницы. По‑прежнему уходила бы утром в свой банк, чтобы, как обычно, вежливо улыбаться клиентам. Может быть, время от времени ей бы казалось, что чего‑то не хватает, но ей и в голову не пришло бы, что это что‑то – я. Банк стал бы ее новой семьёй. Банк, столь важный в жизни отдельных людей и.промышленности в целом, как она объясняла. Голос у неё стал незнакомый, обезличенно бодрый и приветливый. Как будто она превратилась в другого человека.

Похоже, мама ходила в туалет и принимала душ только на работе. С тех самых пор, как однажды вечером ей удалось заставить папу встать, она не появлялась в ванной. Видимо, решила обречь его на Полное Одиночество. Она хотела, чтобы он сам сделал первый шаг. А если не может шагать – пусть ползет к ней.

А теперь папу, к тому же, вот‑вот должны были выгнать с работы. Пришло письмо о том, что для продления больничного в школе, где он работал учителем истории и обществознания, ему нужна справка от врача. Но никакого врача в нашей ванной и в помине не бывало.

Может быть, это и вообще не болезнь, когда человек не хочет вылезать из ванны.

Из‑за двери раздавались звуки, похожие на топот маленьких лапок. Я наклонилась, чтобы заглянуть в замочную скважину.

Он стоял, пошатываясь, между ванной и раковиной и смотрел в зеркало.

Я крепко зажмурилась, чтобы не видеть, как это исхудавшее, бледное тело покачивается над зеленоватым кафелем. Он был как легкая пена на гребне волны, как пух одуванчика – вот‑вот мог растаять и исчезнуть.

Я вошла в ванную и обняла его.

Он ойкнул, будто я сделала ему больно.

Он шатался так, словно вот‑вот упадет, но я не сдавалась; схватив его, я решила не отпускать.

– Папа! Не уходи!

Но он вырвался и неуверенной походкой отправился к ванне, а там снова натянул на себя махровое полотенце.

Мне больше не было его жаль. Я сорвала с него полотенце – он сопротивлялся, но я оказалась сильнее. Он сжался на дне ванны, будто испугавшись, что я буду его бить. Тогда мне и в самом деле захотелось его ударить побольнее. Чтобы он, наконец, понял.

– Ты все прячешься! – рявкнула я. – Ты что, забыл, что ты мой отец – и отец Лу тоже?

Он попытался изобразить ироническую улыбку.

И тогда в меня снова вселился бес: рука сама взвилась в воздух, и я влепила папе пощечину.

Он изумленно уставился на меня. Щека покраснела.

Мне удалось взять себя в руки. Хотелось вся объяснить.

– Я знаю людей, у которых есть настоящие папы, – рыдания душили, подбирались к горлу, но я пыталась прогнать их. Справившись с этим, я откашлялась.

Он по‑прежнему смотрел на меня большими влажными глазами. «Как маленький», – подумала я.

В следующее мгновение он заткнул ванну пробкой и открыл краны. Вода полилась прямо на полотенце и на папу. Похоже, в него тоже вселился бес, иначе зачем бы ему вздумалось мочить большое полосатое полотенце?

Я хотела закрыть кран, однако папа оказал неожиданно мощное сопротивление.

– Ты же ошпаришься! Включи хотя бы холодную воду!

Но мой отец превратился в упрямого осла, которого не интересовало, что я говорю. Я бросилась к крану и в результате не только сама угодила в ванну, но и ударилась лбом о переключатель душа, а челюстью – о край ванны. Помню только взрыв в голове и звезды перед глазами, совсем как в комиксах.

Наверное, я потеряла сознание. Пришла в себя только на руках у папы. Он сидел на крышке унитаза и покачивал меня, прижимая к себе. У меня текла кровь – изо рта и из раны на лбу, – а он бормотал скороговоркой:

– Можешь простить меня? Сможешь ли ты простить меня?

– Не знаю… Наверное, нет, – прошамкала я, нащупав языком, что во рту не хватает как минимум одного зуба.

Вот так я вытащила папу из ванны.

Мы оба принялись искать мой зуб. Нашли мы его одновременно – он блестел маленьким камешком на дне ванны.

– Папа, оденься, – скомандовала я, пока мы ждали такси. Зуб я положила в спичечный коробок, будто боялась, что он сбежит.

Вот так и вышло, что мой папа наконец выбрался из ванны. Ему пришлось натянуть на себя весь комплект одежды: брюки, рубашку, носки и ботинки, а выходя из прихожей, он прихватил и куртку.

Мы прождали три часа. А когда, в конце концов, оказались в кабинете зубного, он сообщил, что уже поздно – прошло слишком много времени. Зуб, лежащий в спичечном коробке, нам больше не пригодится, а мне поставят новый, из пластмассы.

Выбора у меня не было. Пластмассовый – так пластмассовый. Ему суждено было вечно оставаться белым на фоне темнеющих с годами настоящих зубов. Но тогда я ещё ничего не знала об этом. О том, что будет потом с моим зубом. И со всем остальным.

Мы отправились домой. Был погожий октябрьский день, и пана неожиданно оказался в отличном расположении духа. Вот это сюрприз! Я не могла припомнит чтобы кто‑то из нашей семьи в последнее время был таком хорошем настроении.

Он сказал, что ему нравится гулять со мной по городу.

– Может быть, купим продуктов и приготовим что‑нибудь вкусненькое? – торжественно предложил он.

– Для мамы это точно будет сюрприз! – я хотела улыбнуться, но нёбо после операции ужасно болело.

– И для Лу, – добавил он, – она‑то уж точно не рассчитывает на праздничный ужин?

– Да уж, – согласилась я.

– Ах да, – спохватился он, – она же не дома. Наверное, она попала в больницу из‑за меня? Как думаешь? Скажи правду!

– Может быть. А может, и нет. Какая разница?

Он задумчиво кивнул, словно размышляя над моими словами.

Мы зашли на рынок и купили лосося и экзотических фруктов, похожих на морские звезды и бабочек. У папы явно был прилив сил, и вскоре пакет, который он нес в руках, оказался набит до отказа.

У меня болела голова, и я опасалась, что это сотрясение мозга. Вдобавок к выбитому зубу. На лбу у меня красовался большой кусок пластыря, а в черепной коробке пульсировала боль.

Но я ничего не говорила, чтобы не испортить папе настроение.

Дома мне пришлось лечь: перед глазами плыл туман.

Папа напевал: кажется, раньше я никогда такого не слышала. Во всяком случае, на кухне он не пел. Выстрелила винная пробка, звякнула крышка кастрюли, которую папа уронил на пол.

А потом пришла мама. Я услышала, как хлопнула входная дверь и как во всей квартире наступила ужасная абсолютная тишина.

Сюрпризы

Вообще‑то мама должна была обрадоваться, что папа выбрался из ванны. И что он хозяйничал на кухне, тоже должно было ей понравиться. Но то, что он зажег свечи в праздничном канделябре, – это было уже слишком.

Когда мне надоело прислушиваться к тишине, я осторожно вышла из комнаты. Папа замер с обгоревшей спичкой в руках. Канделябр не чистили уже лет сто – с тех самых пор, как к нам в последний раз приезжала бабушка, – а теперь в нем сияли четыре свечи.

Папа попробовал улыбнуться – это и стало главной его ошибкой. До того момента катастрофы еще можно было избежать, но дурацкая папина улыбка все испортила.

Сами стены затаили дыхание, когда мама ухватилась за спинку стула, выкрашенного голубой краской.

– Позвольте поинтересоваться, что это мы празднуем? – произнесла она тоном Снежной Королевы.

– Мы просто… как бы приготовили ужин… – пробормотал папа, чуть громче тиканья кухонных часов.

– И как бы зажгли свечи. И как бы открыли бутылку вина! Что за безумие! Чем сегодняшний вечер отличается от остальных???

– Я выбрался из ванны, – пискнул папа мышиным голоском.

Мне захотелось его пнуть, чтобы он понял, что выбрал в корне неправильную линию поведения. Гитта Борг, моя мама и папина жена, стояла подбоченившись и всем своим видом напоминала артиллерийское орудие. А папа, глядя на нее, то краснел, то бледнел.

– А я, между прочим, ужасно хочу есть, – сказала я.

Усевшись на стул, я принялась нарушать тишину всеми известными мне способами: двигала стул, постукивала ножом о тарелку, а ложкой для салата – о миску. В конце концов папа очнулся и откашлялся:

– Тебе нельзя есть твердую пищу ближайшие двадцать четыре часа.

Я с оглушительным звоном уронила ложку в миску.

– Аккуратней! – сказала мама. – Это нам подарили на свадьбу.

– Я сварю тебе суп, – быстро добавил папа. – Из шампиньонов?

– Ты прекрасно знаешь, что у нее аллергия на грибы. Почему бы ей не поесть лосося?

И мне пришлось рассказать. Папа только поддакивал и комментировал. Например: подумать только – прождать три часа с зубом в спичечном коробке!

Тут мама впервые посмотрела на меня. Она осторожно приоткрыла мой рот, и папа сообщил, что левый передний зуб ни в коем случае нельзя трогать.

– Цемент сохнет двадцать четыре часа.

– Господи боже мой! – мама схватилась за голову. Похоже, именно сообщение о цементе окончательно лишило ее самообладания. Она плюхнулась на стул рядом с моим, и папа воспользовался моментом, чтобы налить ей бокал вина.

– И ты по‑прежнему считаешь, что нам есть что праздновать? – мама вопросительно взглянула на него.

– Могло быть и хуже, – миролюбиво ответил папа. – Голова‑то цела. И аппетит у нее есть.

– Давайте суп из шампиньонов, – сказала я, – про аллергию я придумала, когда была маленькая.

Потом мы принялись за еду. Ели в полной тишине. Пламя свечей зловеще трепетало от нашего дыхания. Меня не покидала надежда на то, что мама поймет – еще не поздно обрадоваться. Чем плохо: ее муж встал, оделся, вернулся к жизни? Каждая женщина хочет, чтобы ее муж был дееспособен – разве не так? По‑крайней мере, мне так казалось. Но, видимо, последние месяцы её слишком измотали, и она была не в силах осознать собственное счастье.

– Завтра я навещу Лу, – сообщил папа таким тоном, будто собрался на Луну.

– Если только она захочет тебя видеть, – съязвила мама, и я готова была возненавидеть ее за этот тон.

– Ну конечно, ей решать, – ответил пана, и на какое‑то мгновение мне показалось, что он вот‑вот шмыгнет обратно в ванную. Но он всего лишь повязал фартук и включил воду.

– Я займусь посудой, – сказал он, повернувшись к нам спиной. Может быть, он плакал и не хотел, чтобы мы услышали – в таких случаях очень помогает включить на полную мощность кран и греметь посудой.

– Значит, теперь можно принять ванну? – поинтересовалась мама, похоже, с иронией.

Папа ничего не ответил. Я задула свечи.

Этой ночью папа спал на суше. Мама положила его пижаму и постельное белье на диван в гостиной.

Когда он расстилал постель, вид у него был вполне довольный. И музыкальный центр, и телевизор были рядом. Мы вместе слушали Чета Бэйкера. Этим вечером я даже Фрэнка Синатру послушала бы с удовольствием.

Войдя в свою комнату, я увидела, как в окно светит тоненький месяц. Я открыла окно и долго вдыхала свежий воздух. Маму тоже надо понять, думала я. Она до сих пор не может поверить. Да и я, пожалуй, тоже. Я боюсь нового разочарования, боюсь, что папа снова уйдет от нас.

Как можно верить людям?

Как можно поверить тому, кто однажды предал?

Лу, поэтому ты и заболела, да?

Поэтому ты только и делаешь, что спишь?

Но я же не предавала тебя.

Или я предаю тебя, продолжая жить как раньше, делая прежде, когда тебя нет рядом? Может быть, нужно поскорее уйти из старой семьи и постараться создать новую, лучше?

С Ругером?

Думая о нем, я словно погружаюсь в чудесный теплый источник. Я, конечно, никогда ни в какие источники не погружалась, но могу представить себе, как это приятно. Зато я знаю тепло печки в его домике.

Жар опасен. Жар может опалить и прожечь насквозь. Жар находит свою жертву. И этой жертвой лучше не становиться.

Через стенку мне слышно, как мама ворочается с боку на бок в своей одинокой постели. Так она и будет маяться бессонницей, но папу не впустит. Она непоколебима, как солдат на затянувшейся войне. В учебнике по истории была картина, изображающая похоронную процессию Карла XII в норвежских горах. Мама вполне могла бы быть одним из солдат с носилками на плечах. Вперед, только вперед! Неизвестно, доберемся ли мы до цели, но – вперед, только вперед! А люди гибнут один за другим, но ты не задавай лишних вопросов – вперед!

Я не хочу так жить.

Лучше бы мы сидели вечерами вокруг костра и рассказывали друг другу сказки. Вместо того, чтобы воевать.

Луна спряталась за трубу на крыше. Но ведь я должна верить, что следующей ночью она вернется?

Может быть, Ругер как луна? Плывет по небу и порой исчезает?

Откуда мне знать, что он по‑прежнему со мной, когда я его не вижу?

И что он делает все то время, когда я его не вижу?

Осторожно трогаю новый зуб языком. Он не шатается, но мне все же кажется, что сидит он некрепко. Очень хочется впиться зубами в большой хрустящий хлебец, но лучше, наверное, подождать до завтра.

Может быть, Ругер тоже проголодался там, в своем домике на дереве. А до земли далеко, спускаться долго, да и найти хот‑дог посреди ночи нелегко.

Так что, может быть, мы оба сейчас голодны.

Вместе, хотя и но отдельности.

Бутерброд, который я съем завтра, будет самым вкусным бутербродом в моей жизни.

Спокойной ночи, Лу, моя спящая красавица.

Ты спряталась от нас, но я не оставлю тебя в покое. Слышишь? Я разбужу тебя! Торжественно обещаю!

Сосед снизу открывает окно. Дым его сигареты струится вверх. Извивается, как змея, в прозрачном лунном воздухе.

Сосед смотрит на меня.

– Зачем ты сидишь на подоконнике, свесив ноги?

– Вы бы сами попробовали, – отвечаю я, поджав пальцы ног. Подальше от его похотливых взглядов, думаю я, но тут же вспоминаю, что его девушка похожа на Джулию Робертс. Так что вряд ли он станет бросать похотливые взгляды на мои ступни. К сожалению.

Окно так долго было открыто нараспашку, что я оказалась в выстуженной комнате с ледяной постелью.

Я сжимаюсь в комочек, ведь согреть маленький пятачок легче, чем всю постель. Если рассуждать логически. И ещё я пытаюсь массировать ступни. Приятно. То есть ….. более‑менее. Но лучше бы это делал кто‑нибудь другой.

Не захотела

Лу не захотела встречаться с папой.

Вернувшись домой, он прямиком отправился в ванную. Я слышала, как он босиком прошлепал к ванне.

Вылазка на природу

– Одевайся, поехали!

Комок в кровати и не думает шевелиться, а я‑то прогуляла уроки, чтобы вытащить Лу на прогулку. Эта мысль пришла мне в голову утром: поехать к морю вдвоём с Лу.

Лу обожает море. Море ее исцелит. Как же это я раньше не догадалась?

– А вдруг еще можно купаться, – соблазняла я, хотя на дворе стоял октябрь.

Почему же она не отвечает?

Я бросилась к постели и сорвала с нее одеяло. Ну слава Богу – она жива! Да еще как – даже покраснела от злости.

– Устраивай скандалы в другом месте!

– Пожалуйста!.. – умоляла я. – Ну, выгляни в окно…

Она подняла голову с подушки, щурясь от осеннего солнца. Ее лицо казалось ненастоящим: бледно‑серая кожа и мешки под глазами. Минуту она просто лежала в потоке солнечных лучей. Потом взглянула на меня.

– Что тебе надо?

– Поедем к морю, на электричке. На скалы. Ты и я.

– И больше никого?

Я покачала головой.

– Без медсестер?

– Только ты и я.

– Не могу, – она бессильно опустилась на подушку.

Джинсы и красный джемпер Лу лежали на стуле. Я кинула одежду ей. Она взяла и стала медленно, словно во сне, одеваться. Меня охватила нервная дрожь, но я понимала, что эксперимент не удастся, если я не наберусь терпения.

– Нам нельзя ехать, – произнесла она вдруг, перестав застёгивать пуговицы на джинсах. – Не отпустят меня ни к какому морю! Ты что, не понимаешь?

– Застегивай до конца, – сказала я, – с врачами я договорюсь.

Вернувшись, я застала ее полностью одетой.

– Зеленый свет. Я обещала, что ты вернешься к ужину.

Сначала у нее был совершенно ошарашенный вид, потом она расхохоталась. Никогда прежде мне не доводилось слышать ничего прекраснее.

Как брызги малинового сока на солнце.

Она жаловалась на солнечный свет, который жжет глаза, поэтому для начала нам пришлось купить темные очки. Я решила, что этот день дорогого стоит, поэтому на улице Дротнинггатан я просто стояла и любовалась, а она брала очки из рук уличных торговцев с растаманскими дредами и примеряла пару за парой. Она улыбалась, глядя на свое отражение в витрине. Наконец она выбрала очки в пол‑лица, с золотистой оправой.

В электричке она сдвинула очки на лоб и посмотрела на меня.

– Я потом отдам тебе деньги, ладно?

– Не надо, – ответила я.

Она наклонилась и поцеловала меня. Тогда я пересела на ее скамейку, поближе к ней, и положила голову ей на плечо. Она снова была моей старшей сестрой.

Когда мы вышли из вагона, солнце уже скрылось, но Лу не стала снимать очки. На скалах было скользко от еле заметного моросящего дождя.

Мы карабкались по скалам, удаляясь от домов и дороги. Я накупила целую сумку еды: хлеб, помидоры, молоко, кусок сыра. Лу шлепала вдоль кромки воды, волны лизали её штанины, а я плелась позади с пакетом в руках.

Вначале она еще время от времени говорила, а потом умолкла. Я стала беспокоиться, но от мыслей об этом беспокойство только усиливалось. Может просто внушила себе, что стоит нам поехать к морю, как тут же начнется милая болтовня и веселье. На самом деле все оказалось наоборот. Как будто природа вокруг нас была на несколько размеров больше, чем нужно. Небо, вода, горы – все мешало и казалось лишним.

Я прикусила губу: хороший способ успокоиться. Наверное, мы и раньше гуляли у моря молча? И слушали волны, а не друг друга – разве не так? Ведь мы и прежде стояли, упрямо уставившись на странные ветки, выброшенные волной на берег? Ведь все так и было, правда?

А когда ты занят такими делами, то времени на разговоры просто не остается.

– Смотри, – я указала на гладкую белую ветку: ночью можно было бы принять за чью‑то руку.

Лу не отвечала. Я посмотрела по сторонам – ее нигде не было видно.

Страх обрушился на меня и вцепился острыми вороньими когтями, превратив мой голос в противный визг:

– Лу! Лу!!

Тишина.

Мокрый песок под ногами. Я бежала, поскальзываясь на мокрых камнях.

Затем остановилась и, переводя дыхание, посмотрела на воду.

Октябрь. Если она уплыла далеко, ей не хватит сил вернуться – вода слишком холодная.

Я во всём виновата! Я сказала ей, что еще можно купаться!

Было холодно, я побежала дальше – и вдруг увидела её.

Она сидела в каком‑то углублении вроде пещеры. Вход в пещеру был затянут паутиной, в которой притаился жирный паук.

Лу сидела, прислонившись к скале и обхватив колени руками. Глаза светились в темноте.

– Красивый, правда? – прошептала она, с нежностью глядя на паука.

– Выходи, – проскулила я, не смея даже подумать о том, чтобы пробраться к ней сквозь паутину.

В пещеру можно было протиснуться и с другой стороны, между двух валунов. Я втащила сумку с едой и села рядом с Лу. Мне было холодно и казалось, что она тоже мерзнет.

Лу шепотом сообщила, что этот мерзкий паук пригласил ее к себе, что она может оставаться здесь сколько захочет. что он защитит ее от всех опасностей. Он съест голоса, которые звучат у нее в голове, и она сможет спокойно спать.

– Здесь? Здесь оставаться нельзя. Пауки противные!

Она бросила на меня сердитый взгляд.

– А ну‑ка сейчас же попроси у него прощения! Лу и паук уставились на меня с двух сторон.

– Шутишь, – жалобно пискнула я, – как можно просить прощения у паука!

Тогда она сделала самое ужасное. Взяла паука и поднесла ко мне. Чудовище таращилось на меня, сидя на ладони у Лу.

Если какое‑то существо и способно источать зло, то как раз вот такой отвратительный паук. Он мог в любой момент прыгнуть мне в лицо.

Я закричала и поползла к заднему выходу.

Надо вытащить оттуда Лу, думала я, иначе паук сожрет её или она сойдет с ума!

Но Лу вышла сама: обернувшись, я увидела, как она вытирает руки о штаны.

Солнце вышло из‑за туч, и снова стало тепло, как летом, но меня била дрожь.

Лу съела почти всю еду.

Мне казалось, что молоко пахнет пауком, а хлеб слишком крошится. У горизонта собрались тучи.

Вышло так, что домой первой заспешила я, а не Лу.

Витаминный компот и галеты

Когда я, проводив Лу, вышла из больницы, снова начал моросить дождь. Самая подходящая погода встречи с Ругером. Он сидел на скамейке и перебирал струны сломанной гитары.

– Привет!

Он едва взглянул на меня.

– Я нашел ее в мусорном баке. Она почти целая.

– У нее только две струны.

– У тебя, случайно, нет клея?

– Совершенно случайно – нет.

– Корпус немного потрескался. Но если бы у нас был клей, можно было бы починить.

– Поищи малявок, которые нюхают клей.

Он бросил на меня быстрый взгляд, и я поняла, что кажусь ему недотепой. Он продолжал монотонно бренчать на двух струнах.

– Ты вообще когда‑нибудь на гитаре играл? – язвительно поинтересовалась я. Так себе вопрос.

Он покачал головой и улыбнулся.

– Думаю, это нетрудно. Здесь только две струны.

Я быстро поцеловала его в ухо, мне так хотелось, чтобы мы не ссорились и любили друг друга больше всех в мире. Он увернулся. Не знаю, что это означало. Возможно – что в эту минуту больше всех в мире он любил свою гитару.

Потом я рассказала ему о поездке к морю, но он почти не слушал, а только сидел и гладил растрескавшееся тело гитары. Пока я не рассказала о Лу и науке. Тут он вдруг оживился.

– По‑моему, твоя сестра очень необычный человек.

– Ага, конечно, – сердито ответила я. – Лу гораздо необычнее, чем я. Куда мне до нее.

– Давай навестим ее! – его так увлекла эта мысль, что он бросил гитару в ближайшую урну.

– Ладно, когда‑нибудь навестим, – нехотя согласилась я.

– Нет, сейчас!

– Не выйдет.

– Почему?

– Потому что мне надо домой, пока!

Он удивленно смотрел мне вслед, я спиной чувствовала его взгляд.

Зачем я рассказала ему о Лу? Я и не думала, что она заинтересует его больше, чем я.

Я сердито шла вперед, не оборачиваясь. Пусть мокнет под дождем и гадает, что он сделал не так! Чокнутый дурак!

Почти добравшись до дома, я вдруг передумала и перешла на противоположную сторону перрона. Двадцать минут, которые заняла дорога обратно в город, казались вечностью. Он наверняка успел уйти домой.

По дороге я купила витаминного компота и галет. Если бы не вылазка к морю, ради которой пришлось раскошелиться, я обязательно купила бы что‑нибудь повкуснее.

На этот раз я с большим трудом добралась до нижних веток дуба, с которых можно было начинать карабкаться вверх. Я пыхтела и отдувалась, а дерево, между тем, словно издевалось надо мной, пряча те ветки, за которые я хотела ухватиться. Хотя дерево, конечно, не может прятать ветки. И уж тем более издеваться.

Наконец я вползла в домик, но Ругера там не было. Пусто, никого нет дома. Какое‑то время я просто сидела, стараясь отдышаться и справиться с разочарованием. Я воображала себе, как он обрадуется моему приходу. А ему и дела нет. И самого его нет. Тогда я решила приготовить сюрприз к его возвращению. Для начала вытряхнула одеяла. Это оказалось непростым делом. Дощечка у входа казалась очень шаткой. Двигаться н было осторожно и медленно. Я передумала насчет генеральной уборки. Может быть, ему вообще не понравится, что я роюсь в его вещах.

Так что вместо уборки я занялась поеданием витаминного компота и галет. Отличная еда, если бы только не было так холодно. И так одиноко.

И уж если ты так долго ждал кого‑то, какой смысл с того ни с сего уходить? Ведь наверняка сработает закон подлости: он вернется, как только ты уйдешь. Нет, раз я ждала его до сих пор, то останусь и подожду еще много. Иначе все ожидание окажется бессмысленным.

Поэтому я зажгла пару свечных огарков и завернулась в одеяла.

Стоило улечься, и я тут же почувствовала, как скрипит дерево в бесконечной мелкой дрожи. Домик потрескивал и поскрипывал, и я пыталась представить себе, что это потрескивание костра. Но у меня не очень‑то получалось. В щели между досками было видно ночное небо и звезды.

Я больше не мерзла.

Я ждала Ругера.

Это согревало меня.

Покачивание дерева убаюкивало. Дерево заботилось обо мне, а я ждала. Листва шелестела, словно шелковая, пиане думала о том, что шелест листьев бывает разным: летним и осенним, например. Сейчас дерево затаило свои драгоценные соки, чтобы следующей весной отдать их новой листве. Соки пульсируют, медленно двигаясь в древесном теле, в его тонких сосудах, похожих на вены. Почему бы всем людям не жить в домиках на деревьях? Ведь у каждого дерева доброе сердце. Рядом с пятисотлетним дубом любой из нас просто букашка. Можно написать об этом книгу, думала я в полудреме. О том, что возможно, были деревьями. Раньше. Или, может быть, все понемногу превратятся в деревья?

А вдруг только так, став деревом, и можно сделать что‑то по‑настоящему важное? Без деревьев Земля была бы мёртвой планетой.

Ядовитым шаром, несущимся сквозь вселенную.

Я задула свечи и уснула.

Рассвело. Я даже‑ не догадывалась, который час.

Ругера не было. Я мерзла – скорее, от беспокойства. I м ч ничего не знала о человеке по имени Ругер. Может, его вовсе и не Ругером зовут? Может быть, он мифоман? Врет так хорошо, что сам верит в свои россказни?

Может быть, он вовсе и не живет в этом домике. Я огляделась в поисках каких‑нибудь обычных мальчишечьих вещей. Ни хоккейного шлема, ни геля для волос, ни тонального корректора для прыщей, ни грязных носков, скомканных в углу. Ни комиксов, ни порножурналов, ни журналов о музыке.

У меня в голове было два (2) варианта:

1. На самом деле он живет дома с родителями, у него есть обычная комната с постерами на стенах и грязными носками в углу.

Либо:

2. Ругер не такой, как все. В таком случае, он и вправду живет в этом домике, и у него нет вещей, без которых не могут обойтись другие парни. Вроде тонального корректора и тому подобного.

Издалека доносился звон колоколов, я слишком поздно спохватилась и стала считать удары. Который теперь час? На улице, во всяком случае, было светло Я высвободила руку из‑под одеяла и дотянулась до компота и галет. Вполне себе неплохой завтрак.

Если выберусь из свертка,