Я добиваюсь выездной визы

Я вступил в переписку с моей сестрой Идой, жившей в Дортмунде, и бывшей медсестрой Красного Креста Эрикой Ленц, у них сохранились кое-какие мои документы и военные награды. В 1958 году, через год, после того как я начал работать на шахте, мне дали первый за мою жизнь в Советском Союзе отпуск продолжительностью 24 дня. Я отправился в Литву, чтобы повидаться с отцом. Кроме того, мне нужно было забрать документы, связанные с моей службой в Вермахте, которые мать сумела сохранить. Она до конца своих дней верила, что когда-нибудь настанет день, когда я смогу ими воспользоваться. В те годы хранить такие вещи дома было небезопасно, и мне пришлось вложить документы в бутылку, герметично закупорить ее и закопать в землю в тайном месте. Я намеревался когда-нибудь выкопать ее и каким-нибудь образом переправить эти документы в посольство ФРГ в Москве.

Я поступил следующим образом. В декабре 1958 года я поехал поездом в Москву, где встретился с сотрудником западногерманского посольства господином Боком, которому передал мои военные документы. Меня угостили чаем, и одна дама поинтересовалась, холодно ли в Сибири. Я ответил ей, что мне становится еще холоднее при мысли о том, что скоро буду вынужден туда вернуться. Она заверила меня, что посольские работники сделают все возможное для того, что предоставить мне и моей семье въездную визу в Германию. Господин Бок спросил у меня, не болен ли я, потому что выгляжу очень бледным. Я ответил: «Станешь тут бледным, когда знаешь, что тебе придется возвращаться в Восточную Сибирь, где не знаешь, вернешься ли живым после рабочей смены в шахте!» Мой собеседник пообещал сделать для меня все, что в его силах. «Вы — немецкий гражданин, и никто не имеет права задерживать вас и заставлять жить там, где вы не желаете. Мы отправим ноту в советский МИД и потребуем вашего отъезда на родину!» Я не слишком поверил в его слова. Господин Бок дал мне новый костюм, свитер, ботинки и тридцать рублей. Он сказал, что я могу переодеться в посольстве, и посоветовал не брать вещей с собой, потому что когда я выйду, то меня обязательно обыщут. Я был беден и согласился принять подарки и последовал его совету. После того как сотрудница проводила меня до выхода и поцеловала на прощание, я, наконец, заставил себя выйти из посольства ФРГ.

Не успел я сделать и ста шагов, как меня остановили сотрудники советской госбезопасности, показавшие свои служебные удостоверения. Они отвели меня в отделение милиции, где подвергли обыску. Там они переписали номера рублевых банкнот, коротко допросили меня и отпустили. Когда я вернулся в Шеренков, меня вызвали к полковнику Дергачу, который также допросил меня. Он пожелал узнать, с кем из сотрудников западногерманского посольства я встречался и о чем с ними разговаривал. Я ответил, что они хотели узнать о месте моего рождения, спрашивали, являюсь ли я немцем по национальности, в каких частях Вермахта служил, в каких боях принимал участие и как оказался в Сибири. Полковник полюбопытствовал, зачем мне дали тридцать рублей. Я ответил, что, скорее всего, мне дали деньги на еду. После этого он отпустил меня, и я отправился на работу. Теперь я ждал, нетерпеливо считая дни до того счастливого момента, когда смогу вернуться в родную Германию. Тогда я не знал, что ждать мне придется целых 32 года!

В моих дневниках я подробно описал эти ожидания. Тони предупреждала меня, что если эти записи найдут, то меня ждут серьезные неприятности. Посольство ФРГ прислало официальное подтверждение того, что я родился в Танненвальде/Шлоссберге в Восточной Пруссии, а не в Литве. По моей просьбе мне прислали список членов семьи, в которой я родился. Посольство также отправило ноту в МИД СССР, попросив принять меры, гарантирующие мой выезд и выезд моей семьи из Советского Союза. Мне порекомендовали подать соответствующие документы для получения визы, что я и сделал.

Советские власти всегда находили причины для отклонения моих заявлений. На этот раз у меня потребовали старое немецкое удостоверение личности или свидетельство, выданное мне в Фихтенхоэ, городе, которого уже больше не существовало. Я не смог представить такое свидетельство или оригинал свидетельства о рождении. Я получил лишь письмо, в котором сообщалось, что в Центральном архиве Берлина не сохранилось никаких документов из бюро записи актов гражданского состояния в Шилльфельде, поскольку все они были уничтожены в конце войны.

МИД ФРГ проявил интерес к моему делу, и поэтому я не оставлял надежды на лучшее будущее. Майор КГБ Сечко не раз говорил мне, что я напрасно трачу время, подавая документы на выезд из Советского Союза. «Даже если немцы отправят сотню нот, ты все равно останешься в наших руках. Это мы решаем, кому можно уехать, а кому нет!»

Незадолго до смерти отец просил похоронить его рядом с моей матерью. Я обещал, что выполню его последнюю волю. Вскоре я получил телеграмму, в которой сообщалось, что 6 марта 1960 года он скончался. Я попросил у начальства отпуск, и мне его дали. Без такого разрешения я не имел права покинуть Шеренков.

Отца похоронили на кладбище в Лекечае. Там же находилась и могила моей матери, умершей 1 января 1949 года. Я забрал в Лекечае четыре тетради дневников, в которых описал события в Восточной Пруссии, надеясь переправить их в посольство ФРГ для того, чтобы ускорить получение визы. В поезде, направлявшемся в Москву, я беспечно оставил их в моем чемодане, и вышел в туалет. Когда я вернулся, то понял, что соглядатаи КГБ обыскали мои вещи и забрали дневники. Никто в вагоне «не видел», как это произошло. Меня раздосадовала потеря дневников, и я корил себя за то, что не послушался Тони. КГБ было известно о том, что я интересуюсь историями жизни заключенных и ссыльных, главным образом немцев, служивших в войсках СС. Не знаю, кто доносил на меня и были ли вообще доносчики в моем окружении. Предполагаю, что кто-нибудь мог видеть через окно моего дома, что я пишу что-то в тетради. Теперь все мои труды пропали.