Путь империи

Первоначальное торжественное отождествление царской власти со священным началом, человеческими жертвоприношениями и военной организацией, я полагаю, составляло ядро всего развития «цивилизации», происходившего между 4000 и 600 гг. до н.э. Скрывшись под новыми личинами, оно неистребимо и в наши дни. Сегодняшнее «суверенное государство» — это лишь увеличенный отвлеченный аналог боготворимого царя; а такие установления, как человеческое жертвоприношение и рабство, по-прежнему живы, равно укрупнившись в масштабе и став более властными в своих требованиях. Всеобщая воинская повинность (набор людской силы по фараоновой модели) значительно умножила число священных жертв, тогда как конституционное правительство с помощью «консенсуса» лишь сделало власть правителя более абсолютной, поскольку несогласие и критика просто не «признаются».

Со временем магические побуждения, толкавшие людей к войнам, приняли более достоверное обличье утилитарной выгоды. Погоню за жертвенными пленниками можно было превратить в еще более массовое и жуткое убиение захваченных женщин и детей, но те же жертвы, если их пощадить, можно было обращать в рабство, тем самым умножая рабочую силу и экономическое преуспеяние народа— завоевателя. Так побочные результаты военных усилий — рабы, добыча, земля, дань, налоги, — вытеснили и коварно скрыли первоначальные, некогда ничем не прикрытые, иррациональные мотивы. Поскольку общее расширение экономической производительности и культурного богатства сопровождало существование царской власти и даже оттеняло ее разрушительную деятельность, люди вынужденно принимали зло как единственный способ достичь добра; притом, если мегамашина исправно работала, у них просто не было альтернативы.

Постоянная гибель цивилизаций от внутреннего распада и внешних нападений, обильно документированная Арнольдом Тойнби подчеркивает тот факт, что злые элементы в этом сплаве чаще всего одерживали верх над добрыми и благотворными. Одним из непреходящих достижений мегамашины стал миф самой машины — представление о том, что машина по самой своей природе совершенно непреодолима — и в то же время, если ей не сопротивляться, в конце концов полезна. Эти магические чары по сей день завораживают и тех, кто распоряжается мегамашиной сегодня, и ее массовых жертв.

По мере того, как военная машина становилась сильнее, авторитет храма терял свою необходимость, и дворцовая организация, разбогатев и сделавшись самодостаточной в пределах большого территориального государства, часто затмевала значимость религии. Оппенгейм приходит к такому выводу, изучив период, последовавший за падением Шумера; однако подобное смещение равновесия мощи и авторитета происходило неоднократно. Зачастую жречество шло на уступки той самой мегамашине, которую оно же первоначально и помогло освятить и утвердить.

Успехи мегамашины усугубляли опасные возможности, прежде не вырывавшиеся наружу лишь вследствие простой человеческой слабости. Врожденная слабость всей этой системы власти сказывается в том, что царей, вознесшихся над всеми прочими людьми, постоянно обманывали, задабривали лестью, закармливали лживыми сведениями — и ревниво оберегали от беспокойств, то есть уравновешивающей «обратной связи». Поэтому цари никогда не могли понять — ни из собственного опыта, ни из истории — того, что неограниченная власть вредна для жизни: что их методы самоубийственны, военные победы эфемерны, а высокомерные притязания насквозь лживы и нелепы.

В конце первой «эпохи строителей» в Египте, то есть в период правления фараона Пепи I из шестой династии, появляется свидетельство, подтверждающее эту неизбывную иррациональность, — тем более впечатляющее, что исходит оно от довольно трезвомыслящих и не склонных ко всякой дьявольщине египтян:

Войско благополучно вернулось,

Опустошив землю Жителей Песков.

...Разрушив их ограды...

Вырубив их смоквы и виноградники...

Предав огню все их жилища...

Истребив десятки тысяч их людей.

Это короткое описание прослеживает путь любой Империи, где бы то ни было: те же хвастливые слова, те же злодеяния, те же грязные результаты — от древнейшей египетской плиты до последнего выпуска американской газеты (он у меня в руках) с репортажами о массовых жестокостях, которые военные силы США с помощью напалмовых бомб и ядов, убивающих всякую растительность, хладнокровно чинят над крестьянским населением Вьетнама; невинный народ был оторван от своей земли, запуган, отравлен и заживо зажарен лишь ради того, чтобы сделать «правдоподобными» властолюбивые фантазии американской военно-промышленно-научной элиты.

Однако самим актом санкционирования разрушения и убийств война во всей ее губительной спонтанности временно преодолевала ограничения, изначально присущие мегамашине. Поэтому начало войны часто сопровождалось чувством радостного освобождения: цепи повседневной рутины сбрасывались, а до подсчета искалеченных и убитых еще оставалось время. При завоевании страны или взятии города привычные добродетели цивилизации выворачивались наизнанку. Уважение к собственности сменялось разнузданным разрушением и грабежом, сексуальная подавленность — официально поощряемым насилием, а ненависть народа к правящему сословию умело обращалась в счастливую возможность калечить и убивать чужеземных врагов.

Короче говоря, угнетатель и угнетаемые, вместо того, чтобы сцепиться друг с другом внутри своего же города, направляли свою агрессию вовне, на некую общую цель — и нападали на чужой город. Таким образом, чем сильнее была социальная напряженность и чем тяжелее повседневный гнет цивилизации, тем полезнее становилась война как некий защитный клапан. Наконец, война выполняла еще одну более важную функцию, если верна предлагаемая мною гипотеза о связи между тревогой, человеческим жертвоприношением и войной. Она как бы являлась оправданием самой себе, вытесняя смутную нервную тревогу рациональным страхом перед лицом реальной опасности. А когда война разражалась, появлялись действительные основания для мрачных предчувствий, ужаса и компенсаторных проявлений отваги.

Совершенно очевидно, что хроническое состояние войны слишком тяжкая цена за хваленые блага «цивилизации». Стойкого улучшения можно было добиться, лишь искоренив миф о божественной царской власти, разобрав непомерно могучую мегамашину и положив конец ее беспощадной эксплуатации людской силы.

У психически здоровых людей нет потребности предаваться фантазиям об абсолютной власти; не приходит им в голову и добровольно становиться калеками или преждевременно заигрывать со смертью. Но роковая слабость любой чрезмерно регламентированной институциональной структуры (а «цивилизация» почти по определению чрезмерно регламентирована с самого времени своего возникновения) заключается в том, что, как правило, она не порождает психически здоровых людей. Жесткое разделение труда и обособление каст ведут к неуравновешенности характеров, а механическая рутина возводит в норму — и поощряет — такие привычные к принуждению личности, которым страшно сталкиваться с приводящей в замешательство пестротой жизненных проявлений.

Иными словами, упорное пренебрежение естественными пределами человеческих возможностей вредило тому действительно ценному вкладу и в устройство людских дел, и в понимание места человека в космосе, который привнесли в мышление новые религии, обращенные к божественным небесам. Динамизм и тяга к экспансии цивилизованной техники могли бы оказаться жизненно важным противовесом застойному и обособленному характеру деревенской культуры, если бы ее собственная природа не была еще более враждебна вольнолюбивой жизни.

В целом, любая система, основанная на вере в абсолютную власть, чрезвычайно уязвима. Сказка Ганса Христиана Андерсена об императоре, который отправился на воздушном корабле покорять землю и потерпел поражение из-за крошечной мошки, забравшейся к нему в ухо и мучавшей его, прекрасно обобщает множество прочих подобных промахов. Сильнейший из городов можно победить хитростью или предательством, как нас учат примеры Вавилона и Трои; а одна лишь легенда о возвращении Кецалькоатля привела к тому, что Монтесума не стал принимать никаких мер, чтобы напасть на малочисленный отряд Кортеса. И даже суровейшие царские наказы могут оставить без внимания люди, еще умеющие прислушиваться к собственным чувствам и доверять собственным суждениям, — как поступил сердобольный пастух, тайно ослушавшийся своего царя и спасший жизнь младенцу Эдипу.

После второго тысячелетия до н.э. в использовании колоссальной рабочей машины обнаружились перебои: она никогда уже вполне не достигала той небывалой вершины производительности, о которой свидетельствует немая громада великих пирамид. Частная собственность и частный найм понемногу вытеснили многие функции, некогда являвшиеся общественными, поскольку ожидание выгоды оказалось более действенным стимулом, чем страх наказания. С другой стороны, военная машина — хотя она весьма рано достигла вершины упорядоченности в шумерской фаланге, — способствовала многим техническим усовершенствованиям и в других областях. Едва ли будет преувеличением сказать, что механические изобретения вплоть до XIII века н.э. обязаны гораздо больше военному делу, нежели мирным искусствам.

Такое положение сохранялось на протяжении значительных отрезков истории. Колесницы бронзового века появились раньше, чем вошли в обший обиход повозки для мирных нужд; кипящее масло сначала использовали для отпугивания врага, осаждающего город, и лишь много позже — чтобы приводить в действие машины и отапливать помещения; а ассирийские войска применяли особые надувные меха для переправы через реки за тысячи лет изобретения «спасательных кругов» для тех, кто учится или не умеет плавать. Металлургические успехи тоже проявлялись куда быстрее в военном, нежели в гражданских искусствах; косы для истребления людей стали прикреплять к боевым колесницам гораздо раньше, чем к сельскохозяйственным сенокосилкам; а знания Архимеда в области механики и оптики были применены для уничтожения римского флота, напавшего на Сиракузы, задолго до того, как их додумались использовать для более конструктивных промышленных целей. От греческого огня до атомных бомб, от баллист до ракет, военное дело оставалось главным источником тех механических изобретений, которые требовали металлургических или химических познаний.

И все же, даже признав и оценив должным образом эти изобретения, можно утверждать, что ни одно из них (да и все они, вместе взятые) не внесло столь же важного вклада в технические возможности и крупномасштабные коллективные действия, как сама мегама—.шина. Как в созидательной, так и в разрушительной роли, мегамашина учредила новый порядок работы и новый стандарт исполнения. Дисциплина и самопожертвование, присуших армии, оказались для любого общества тем необходимым элементом, что позволяет заглянуть за деревенский горизонт; а упорядоченная система счетных книг, которые впервые появились при храмах и дворцах, легла в основу экономических знаний, ценных для всякой крупной системы делового сотрудничества и торговли.

Наконец, отвлеченная модель мегамашины подразумевала существование самоуправляемой машины, не зависящей от ежеминутного человеческого надзора, если и не от всякого контроля вообще. То, что прежде неуклюже делали человеческие «винтики», причем непременно в большом количестве, исподволь подготовило механические операции, которые сегодня с легкостью выполняются почти без участия человека: так, автоматическая гидравлическая электростанция заменяет энергию ста тысяч лошадей. Ясно, что многие механические триумфы нашей эпохи уже таились в зачаточном виде в самых ранних мегамашинах, и, более того, воображение древних уже предвосхищало нынешние успехи. Но прежде чем попусту чваниться нашим собственным техническим прогрессом, давайте вспомним, что одно термоядерное оружие способно сегодня уничтожить десять миллионов человек и что люди, которые занимаются сейчас разработкой этого оружия, уже доказали: они так же не застрахованы от практических просчетов, ошибочных суждений, порочных фантазий и психических срывов, как и цари бронзового века.

5. Протесты против мегамашины

С самого начала балансир механизированной власти, по-видимому, клонился в сторону разрушения. Пока мегамашина переходила в нетронутом виде от одной цивилизации к другой, ее преемственность утверждалась в негативной форме военной машины: строгая выучка, единый стандарт и разделение на обособленные части. Это относится даже к деталям военной дисциплины и организации — например, к раннему профессиональному разделению между ударным оружием и огнестрельным оружием дальнего действия, между лучниками, копейщиками, мечниками, конниками и колесничими.

Не становись воином, советует египетский писец эпохи Нового царства: ведь новобранец «...получает жгучий удар по телу, гибельный удар по глазу... и его череп проломлен. Его валят наземь и колотят... Он избит кнутом до крови и синяков.» На таких страданиях рядовых воинов зиждилось «славное могущество»: разрушительный процесс начинался уже с подготовки самого маленького отряда. Совершенно очевидно, что «прусская» армейская муштра имеет гораздо более долгую историю, чем обычно принято считать.

Хотелось бы утешиться мыслью, что созидательная и разрушительная стороны мегамашины уравновешивают друг друга, предоставляя развиваться дальше более важным человеческим стремлениям, основанным на предыдущих достижениях в окультуривании и очеловечивании. В некоторой степени, это действительно происходило, поскольку обширные земли в Азии, Европе и Америке были завоеваны (если вообще завоеваны) лишь номинально, и, не считая уплаты налогов и податей, их жители вели, в целом, обособленную и замкнутую общинную жизнь, порой доводя собственную провинциальность до той точки, где она граничила с самооглуплением и пагубной тривиальностью. Но, пожалуй, величайшая угроза работе мегамашины исходила изнутри — в силу ее негибкой природы и тяги к подавлению всякой индивидуальной одаренности, а порой и вовсе из-за отсутствия какой-либо разумной цели.

Помимо разрушительной направленности, военной машине было свойственно много «врожденных» ограничений. Само возрастание реального могущества воздействовало на правящие сословия таким образом, что высвобождало буйные фантазии бессознательного и позволяло вырываться наружу садистским импульсам, которые прежде не находили коллективного выхода. В то же время, работа машины зависела от слабых, подверженных ошибкам, глупых или упрямых людей, — так что под давлением весь аппарат грозил рухнуть и распасться на части. А механизированные человеческие компоненты невозможно было постоянно удерживать в плотном рабочем единстве, вне поддержки глубокой магико-религиозной веры в саму систему, — например, отражавшуюся в почитании богов. Поэтому под гладкой и внушительной поверхностью мегамашины, пусть даже опиравшейся на призванные пробуждать благоговейный трепет символические фигуры, должно быть, с самого начала скрывалось множество трещин и щелей.

К счастью, дело обстоит так, что человеческое общество невозможно привести в полное соответствие с умозрительной структурой, которую породил культ царской власти. Слишком многое в повседневной жизни ускользает от действенного надзора и контроля, не говоря уж о принудительном порядке. С древнейших времен стали появляться указания на негодование, открытое неповиновение, удаление и бегство людей от властей: все это увековечено в классическом библейском повествовании об исходе евреев из Египта. Даже когда не предоставлялось подобных возможностей коллективного спасения, повседневные дела на поле, в мастерской или на рынке, влияние семейных уз и верность местным традициям, культ второстепенных богов, — как правило, несколько ослабляли систему тотального контроля.

Как уже отмечалось выше, наиболее значительное крушение мегамашины произошло, по-видимому, в тот ранний период, когда эпоха пирамид, судя по оставшимся от нее погребальным сооружениям, переживала свой пик. Ничто, кроме восстания и последовавшего за ним переворота, не может служить достаточным объяснением для междуцарствия, которое продолжалось около двух столетий и отделило «Древнее царство» от «Среднего царства». И хотя в конце концов прежний архаичный комплекс власти удалось восстановить, были все же сделаны некоторые важные уступки, в том числе — допущение, что бессмертие (некогда привилегия фараона и его приближенных) является и уделом прочих людей. Хотя у нас и не имеется документальных данных о событиях, которые вызвали и сопровождали это низвержение центрального правительства, однако, помимо красноречивых немых свидетельств, включая и прекращение строительных работ, мы располагаем ярким и подробным рассказом Ипувера, приверженца старого порядка, о таких переменах, какие могли последовать лишь за насильственным переворотом. Ипувер рисует картину переворота изнутри, так же живо (если не с меньшей долей вымысла), как «Доктор Живаго» — большевистскую революцию.

Этот первый бунт против установленного порядка перевернул «вверх ногами» пирамиду власти, на которой держалась мегамашина: как рассказывает папирусный текст, женам вельмож пришлось стать служанками или блудницами, а простолюдины заняли высшие должности. «Привратники говорят: «Давайте чинить грабежи.»... Человек видит врага в собственном сыне.... Знать сетует, а нищие веселятся.... Вся страна утопает в грязи. В эти дни не увидишь людей в чистой одежде.... Строители пирамид, сделались земледельцами.... Запасы зерна в Египте ежедневно расхищаются.»

Очевидно, в эту пору действительность пробила брешь во внушительной богословской стене и обрушила прежнюю социальную постройку. На некоторое время чары космического мифа и централизованной власти рассеялись, и бремя правления возложили на себя феодальные князья, крупные землевладельцы, региональные правители, городские и сельские советы, вернувшиеся к служению своим мелким местным божкам. Такое едва ли случилось бы, если бы мрачные и тяжкие условия жизни, навязанные царской властью, невзирая на великолепные технические достижения мегамашины, не сделались совершенно невыносимыми.

Этот ранний переворот доказал, о чем, пожалуй, было бы полезно напомнить и сегодня, что ни точность науки, ни искусность в инженерном деле не являются панацеей от безрассудности тех, кто управляет системой. И самое главное — что мощнейшую и исправнейшую из мегамашин можно разрушить, что человеческие заблуждения не вечны. Крушение эпохи пирамид наглядно показало, что мегамашина зиждется на человеческой вере, которая может угаснуть, на человеческих решениях, которые могут оказаться ошибочными, и на человеческом согласии, которое исчезает, если люди перестают верить в магию. Человеческие элементы, составляющая мегамашину, по природе своей были механически несовершенными: на них никогда нельзя было полностью положиться. До тех пор, пока не начали производить в достаточном количестве настоящие машины из древесины и металла, способные заменить большинство людских компонентов, мегамашина оставалась уязвимой.

Я сослался на этот бунт потому, что его последствия (если не сама приведшая к нему причинная цепочка) помогают понять многие другие протесты, мятежи и восстания рабов, память о которых, вероятно, была старательно вычеркнута из официальных хроник. К счастью, к имеющимся сведениям мы можем прибавить пленение и избавление евреев, о чьем рабском труде на египетскую мегамашину рассказано в Библии; кроме того, нам известно о восстании рабов в Древнем Риме при аристократическом правлении братьев Гракхов. У нас есть основания подозревать, что многие другие человеческие бунты столь же беспощадно пресекались, как были подавлены и восстание Уота Тайлера, и Парижская Коммуна 1871 года.

Однако помимо открытого восстания, имелись и другие, более мирные способы выражения как отчуждения, так и сопротивления. Иные из них были настолько мирными, что представляли собой в действительности просто здоровое развитие мелкомасштабных хозяйственных операций и светских интересов. Сам город, хотя поначалу он являлся главным предметом честолюбивых царских замыслов, сделался не только активным соперником мегамашины, но и, как выяснилось, ее более человечной и действенной альтернативой, куда лучше пригодной для управления экономическими делами и использования всяческих человеческих способностей. Ведь великая экономическая мощь города заключается не в механизации производства, а в осмысленном накоплении наибольшего количества разнообразных навыков, возможностей и интересов. Вместо того, чтобы насильно выравнивать человеческие различия и нивелировать человеческие реакции, — с тем, чтобы мегамашина лучше функционировала как единое целое, — город, напротив, признавал и подчеркивал эти различия. Благодаря постоянному общению и взаимодействию, городские власти и сами граждане научились использовать даже свои несогласия для извлечения выгоды из не раскрытых ранее человеческих возможностей, которые в иных обстоятельствах просто погибали под гнетом жесткой регламентации и общественного конформизма. Городское коллективное сотрудничество на основе добровольного компромисса на протяжении всей истории являлось серьезным соперником механической регламентации и зачастую успешно ее одолевало.

Правда, город никогда полностью не уходил от влияния мегамашины; да и как бы ему это удалось, если его средоточием была цитадель — зримое воплощение организованного сращения священной и мирской властей, постоянное напоминание о вездесущей царской власти? И все же, жизнь в городе благоприятствовала многоязыкому человеческому диалогу — в противовес сковывающему языки монологу царского величия, хотя, разумеется, возникновение этих ценных качеств городской жизни никогда не входило в изначальные замыслы царей, и потому они нередко подавлялись.

Кроме того, город поощрял маленькие группы и объединения, основанные на добрососедстве или на профессиональной общности, и верховные власти всегда смотрели с подозрением на их угрожающую независимость. Как указывал Лео Оппенгейм, в Месопотамии (пусть и не в Египте) город все-таки обрел достаточно могущества и уважения к себе, чтобы потягаться с государственной организацией. «Малое число древних и важных городов пользовалось привилегиями и свободами от царя и его власти.... В принципе, жители «вольных городов» требовали — с большим или меньшим успехом, в зависимости от политического положения, — освобождения от барщины, освобождения от военной повинности... а также налоговых льгот.» Иными словами, если воспользоваться предложенной мною терминологией, эти древние города требовали большой степени свободы от мега— машины.

6. Обуздание мегамашины

Поскольку основные перемены в установлениях, предшествовавшие созданию мегамашины, носили магический и религиозный характер, не следует удивляться, что и наиболее мощный протест против нее исходил из тех же главных источников. Письма двух моих корреспондентов подсказали мне мысль об одной подобной реакции: а именно, что священный институт субботы являлся, по сути, способом намеренно приостанавливать работу мегамашины через определенные промежутки времени, давая отдохнуть рабочей силе. Раз в неделю победу одерживал маленький, тесный человеческий круг — семья и синагога; так заново утверждались в своих правах те человеческие компоненты, которые сурово подавлял мощный аппарат власти.

В отличие от всех прочих религиозных праздников, обычай праздновать субботу распространился из Вавилона по всему миру, главным образом найдя отражение в трех религиях — иудаизме, христианстве и исламе. Однако он имел узкое местное происхождение, и причины гигиенического порядка, выдвинутые Карлом Судхоффом для оправдания этого обычая, при всей их справедливости с физиологической точки зрения, тем не менее, не дают полного объяснения его возникновению. Изымать из трудовой недели целый день — это уловка, которая могла возникнуть лишь там, где имелся экономический излишек, это желание хотя бы ненадолго сбросить бремя принуждения и потребность в утверждении более важных человеческих забот. Последняя возможность, должно быть, казалась особенно привлекательной такому угнетенному и порабощенному народу, как древние евреи. В субботний день люди из самых низших сословий в общине наслаждались свободой, досугом и достоинством, доступными в остальные дни только избранному меньшинству.

Подобное дерзкое отступление, очевидно, не было результатом какой-то намеренной оценки или критики системы власти; должно быть, оно явилось из гораздо более глубоких и темных коллективных источников: возможно, на дне его лежало стремление подчинить не только тело человека принудительному труду, но и его внутреннюю жизнь — заведенному ритуалу. Впрочем, евреи, первыми начавшие соблюдать субботу и передавшие этот обычай другим народам, неоднократно становились жертвами мегамашины, когда весь народ обращали в рабство; и во время вавилонского пленения они дополнили празднование субботы другим побочным продуктом того же исторического эпизода — учреждением синагоги.

Этот священный институт не имел ограничений всех более ранних религий, привязанных к территориальным богам, недосягаемому жречеству и столице, поскольку его можно было перемещать повсюду; и глава такой общины, рабби (раввин) являлся скорее мудрецом и судьей, нежели жрецом, зависимым от царской или городской власти. Подобно деревенской общине, синагога воплощала собой тесные отношения, по типу «Я-и-Ты»: ее единство держалось не просто на соседской близости, не просто на общности ритуалов и на особом дне, отведенном для религиозного служения, но и на регулярном наставлении и спорах о сущности древних обычаев, нравственности и законах. Именно эта интеллектуальная функция, которой недоставало деревенской культуре, сложилась под влиянием городской жизни.

Насколько сейчас известно, ни одна другая религия до 600 г. до н.э. не сочетала в себе этих важнейших атрибутов, включая легкость проникновения в самые малые группы и общедоступность, — хотя Вулли и усматривает их в тех обычаях домашней религии, которые Авраам мог перенять в Уре, где даже погребение покойников совершалось в крипте под жилым домом. Благодаря синагоге еврейская община вновь обрела самостоятельность и способность к самовоспроизводству, которые утратила деревня из-за роста более крупных политических организаций.

Данным фактом объясняется не только чудесное выживание евреев на протяжении долгих веков гонений и напастей, но и их расселение по всему миру. Более того, он показывает, что эта малая по своим масштабам организация, пусть такая же безоружная и открытая внешнему гнету, как и деревня, смогла сохраниться в качестве активного ядра самодостаточной умственной культуры на протяжении более чем двадцати пяти веков, тогда как более крупная разновидность организации, опиравшаяся исключительно на власть, исчезла. Синагога обладала внутренней мощью и стойкостью, всегда недостающими высокоорганизованным государствам и империям, несмотря на все их временно эффективные инструменты принуждения.

В силу своих особенностей, маленькая общинная ячейка в ее иудейской форме имела и серьезные недостатки. Уже краеугольный камень ее веры — существование особых отношений, о которых уговорились Авраам с Иеговой и которые делали евреев «избранным народом», — представлял собой утверждение столь же самонадеянное как и божественные притязания царей. Эта неудачная предпосылка долгое время не давала другим народам следовать примеру синагоги, пока внутри нее не созрела ересь христианства, которая позволила разнести по разным странам традицию подобного религиозного общинного устройства. Обособленность иудейской веры превосходила даже обособленность племени или деревни, где, по крайней мере, не возбранялся, а даже поощрялся брак с членами другой группы. Однако, при всех своих слабостях, уже по тому сопротивлению, какое вызывала еврейская община, становится ясно, что и в институте синагоги, и в обычае строго соблюдать субботу евреи нашли способ чинить помехи мегамашине и опровергать ее непомерно раздутые притязания.

Враждебное отношение к иудеям и ранним христианам со стороны могущественных государств служило мерилом неприязни, которую испытывали грубая военная мощь и «абсолютная» политическая власть при столкновении с маленькими общинами, крепко связанными традициями общей веры, нерушимыми обрядами и разумными идеалами. Власть не может длительное время удерживаться на высоте, если у тех, на кого она распространяется, нет причин уважать ее и доверять ей. Маленькие, с виду беззащитные организации, обладающие внутренней цельностью и собственным складом мышления, в конечном итоге часто оказывались куда более способными победить произвольную власть, чем многочисленные войска, — хотя бы потому, что трудно уследить за ними и напрямую с ними столкнуться. Поэтому на протяжении всей истории крупные государства всячески стремились обуздать и подавить подобные организации, — не важно, были то почитатели тайных культов, содружества, церкви, цеха или гильдии, университеты или профсоюзы. В свою очередь, этот антагонизм указывает, каким именно образом можно в будущем обуздать саму мегамашину и установить над ней известную меру разумной власти и демократического контроля.

Глава одиннадцатая
Изобретение и искусства