О мировоззрении

Уважаемые дамы и господа! Во время нашей последней встречи мы занимались мелкими повседневными вопросами, как бы приводя в поря­док все наше скромное хозяйство. Предпримем же теперь отважную попытку и рискнем ответить на вопрос, который неоднократно ставился с другой стороны,— ведет ли психоанализ к какому-то определенному мировоззрению и если ведет, то к какому.

Боюсь, что мировоззрение (Weltanschauung) — специфически немец­кое понятие, перевод которого на иностранные языки может быть за­труднен. Если я и попытаюсь дать ему определение, оно, вероятно, пока­жется вам неуклюжим. Итак, я полагаю, что мировоззрение — это интеллектуальная конструкция, которая единообразно решает все про­блемы нашего бытия, исходя из некоего высшего предположения, в ко­торой в соответствии с этим ни один вопрос не остается открытым, а все, что вызывает наш интерес, занимает свое определенное место. Легко понять, что обладание таким мировоззрением принадлежит к идеальным желаниям людей. Полагаясь на него, можно надежно чувствовать себя в жизни, знать, к чему следует стремиться, как наиболее целесообразно распорядиться своими аффектами и интересами.

----------------------------------------------------------------------

* Первый среди равных (лат.).-Примеч. пер.

----------------------------------------------------------------------

Если это является сутью мировоззрения, то ответ в отношении психо­анализа ясен. Как специальная наука, как отрасль психологии — глубин­ной психологии, или психологии бессознательного — он совершенно не способен выработать собственное мировоззрение, он должен заимствовать его у науки. Но научное мировоззрение уже мало попадает под наше определение. Единообразие объяснения мира, правда, предполагается и им, но только как программа, выполнение которой отодвигается в буду­щее. В остальном же оно характеризуется негативными свойствами, ог­раниченностью познаваемого на данный момент и резким неприятием определенных, чуждых ему элементов. Оно утверждает, что нет никаких других источников познания мира, кроме интеллектуальной обработки тщательно проверенных наблюдений, т. е. того, что называется исследо­ванием, и не существует никаких знаний, являющихся результатом откровения, интуиции или предвидения. Кажется, эта точка зрения была почти общепризнанной в предыдущие столетия. За нашим столетием оставалось право высокомерно возразить, что подобное мировоззрение столь же бедно, сколь и неутешительно, что оно не учитывает притяза­ний человеческого духа и потребностей человеческой души.

Это возражение можно опровергнуть без особых усилий. Оно совер­шенно беспочвенно, поскольку дух и душа суть такие же объекты науч­ного исследования, как и какие-либо не присущие человеку вещи. Психо­анализ имеет особое право сказать здесь слово в защиту научного мировоззрения, потому что его нельзя упрекнуть в том, что он пренебре­гает душевным в картине мира. Его вклад в науку как раз и состоит в распространении исследования на область души. Во всяком случае без такой психологии наука была бы весьма и весьма неполной. Но если включить в науку изучение интеллектуальных функций человека (и жи­вотных), то обнаружится, что общая установка науки останется преж­ней, не появится никаких новых источников знания или методов иссле­дования. Таковыми были бы интуиция и предвидение, если бы они суще­ствовали, но их можно просто считать иллюзиями, исполнением желаний. Легко заметить также, что вышеуказанные требования к мировоззрению обоснованы лишь аффективно. Наука, признавая, что душевная жизнь человека выдвигает такие требования, готова проверять их источники, однако у нее нет ни малейшего основания считать их оправданными. На­против, она- видит себя призванной тщательно отделять от знания все, что является иллюзией, результатом такого аффективного требования.

Это ни в коем случае не означает, что эти желания следует с презре­нием отбрасывать в сторону или недооценивать их значимость для жизни человека. Следует проследить, как воплотились они в произведениях ис­кусства, в религиозных и философских системах, однако нельзя не заме­тить, что было бы неправомерно и в высшей степени нецелесообразно до­пустить перенос этих притязаний в область познания. Потому что это может привести к психозам, будь то индивидуальные или массовые пси­хозы, лишая ценной энергии те стремления, которые направлены к дей­ствительности, чтобы удовлетворить в ней, насколько это возможно, жела­ния и потребности.

С точки зрения науки здесь необходимо начать критику и приступить к отпору. Недопустимо говорить, что наука является одной областью дея­тельности человеческого духа, а религия и философия — другими, по крайней мере, равноценными ей областями, и что наука не может ничего сказать в этих двух областях от себя; они все имеют равные притяза­ния на истину, и каждый человек свободен выбрать, откуда ему черпать. свои убеждения и во что верить. Такое воззрение считается особенно благородным, терпимым, всеобъемлющим и свободным от мелочных пред­рассудков. К сожалению, оно неустойчиво, оно имеет частично все недо­статки абсолютно ненаучного мировоззрения и практически равнозначно ему. Получается так, что истина не может быть терпимой, она не допус­кает никаких компромиссов и ограничений, что исследование рассматри­вает все области человеческой деятельности как свою вотчину и должно-быть неумолимо критичным, если другая сила хочет завладеть ее частью-для себя.

Из трех сил, которые могут поспорить с наукой, только религия яв­ляется серьезным врагом. Искусство почти всегда безобидно и благо­творно, оно и не хочет быть ни чем иным, кроме иллюзии. Если не счи­тать тех немногих лиц, которые, как говорится, одержимы искусством, оно не решается ни на какие вторжения в область реального. Философия не противоположна науке, она сама во многом аналогична науке, рабо­тает частично при помощи тех же методов, но отдаляется от нее, при­держиваясь иллюзии, что она может дать безупречную и связную карти­ну мира, которая, однако, распадается с каждым новым успехом нашего знания. Методически она заблуждается в том, что переоценивает позна­вательное значение наших логических операций, признавая и другие источники знания, такие, как интуиция. И достаточно часто считают, что насмешка поэта (Г. Гейне), когда он говорит о философе:

Он старым шлафроком и прочим тряпьем Прорехи заштопает у мирозданья,—

(Перевод Г. Сильман)

не лишена основания. Но философия не имеет никакого непосредственно­го влияния на большие массы людей, она интересует лишь самую не­большую часть самого узкого верхнего слоя интеллектуалов, оставаясь для всех прочих малодоступной. Напротив, религия является невероят­ной силой, которая владеет самыми сильными эмоциями человека. Как известно, когда-то она охватывала все духовное в человеческой жизни, она занимала место науки, когда наука едва зарождалась, и создала мировоззрение, отличавшееся беспримерной последовательностью и закон­ченностью, которое еще сегодня, хотя и пошатнувшееся, продолжает существовать.

Отдавая должное грандиозности религии, нужно помнить, что она стремится дать людям. Она дает им объяснение происхождения и разви­тия мира, она обеспечивает им защиту и в конечном счете счастье среди всех превратностей жизни, и она направляет их убеждения и действия предписаниями, которые представляет всем своим авторитетом. Таким образом, она выполняет три функции. Во-первых, она удовлетворяет чело­веческую любознательность, делает то же самое, что пытается делать наука своими средствами, и соперничает здесь с ней. Второй своей функ­ции она, пожалуй, обязана большей частью своего влияния. Она умаляет страх людей перед опасностями и превратностями жизни, вселяет уве­ренность в добром исходе, утешает их в несчастье, и тут наука не может с ней соперничать, Правда, наука учит, как можно избежать определен­ных опасностей, успешно побороть некоторые страдания; было бы не­справедливо оспаривать, что она сильная помощница людям, но во мно­гих случаях она вынуждена предоставлять человека его страданию и может посоветовать ему лишь покорность. В своей третьей функции, давая предписания, провозглашая запреть! и ограничения, она в наи­большей степени отдаляется от науки, поскольку наука довольствуется исследованиями и констатациями. Правда, из ее приложений выводятся правила и советы для поведения в жизни. Иногда они те же, что пред­лагает и религия, но только с другими обоснованиями.

Соединение этих трех функций религии не вполне очевидно. Что об­щего между объяснением возникновения мира и строгим внушением определенных этических предписаний? Обещания защиты и счастья более тесно связаны с этическими требованиями. Они являются платой за выполнение этих заповедей; только тот, кто им подчиняется, может рассчитывать на эти благодеяния, непослушных ждут наказания. Впро­чем, и в науке есть нечто похожее. Кто не обращает внимания на ее предписания, полагает она, тот вредит себе.

Странное сочетание поучения, утешения и требования в религии мож­но понять только:в том случае, если подвергнуть ее генетическому ана­лизу. Его можно зачать с самого яркого компонента этого ансамбля — с учения о возникновении мира, ибо почему же именно космогония всегда была постоянной составной частью религиозной системы? Учение таково:, мир был создан существом, подобным человеку, но превосходя­щим его во всех о-сношениях — власти, мудрости, силы страстей, т. е. не­ким идеализированным сверхчеловеком. Животные как создатели мира указывают на влияние тотемизма, которого мы позднее коснемся хотя бы одним замечанием. Интересно, что этот создатель мира всегда только один, даже там, где верят во многих богов. Точно так же обычно это мужчина, хотя нет недостатка и в указаниях на женские божества, и в некоторых мифологиях сотворение мира начинается как раз с того, что бог-мужчина устраняет женское божество, которое низводится до чу­довища. Здесь немало интереснейших частных проблем, но мы должны спешить. Дальнейший путь легко определяется тем, что этот бог-творец прямо называется отцом. Психоанализ заключает, что это действительно отец, такой грандиозный, каким он когда-то казался маленькому ребенку. Религиозный человек представляет себе сотворение мира так же, как свое собственное возникновение.

Далее легко понять, как утешительные заверения и строгие требова­ния сочетаются с космогонией. Потому что то же самое лицо, которо­му ребенок обязан своим существованием,— отец (хотя правильнее — состоящая из отца и матери родительская инстанция) оберегал и охра­нял слабого, беспомощного ребенка, предоставленного всем подстерегав­шим его опасностям внешнего мира; под его защитой он чувствовал себя уверенно. И хотя, став взрослым, человек почувствовал в себе гораздо больше сил, его осознание опасностей жизни тоже возросло, и он по праву заключает, что в основе своей остался таким же беспомощным и беззащитным, как в детстве, что по отношению к миру он все еще ребенок. Так что он и теперь не хочет отказываться от защиты, которой пользовался в детстве. Но он давно уже понял, что в своей власти его отец является весьма ограниченным существом, обладающим далеко не всеми преимуществами. Поэтому он обращается к образу воспоминания об отце, которого так переоценивал в детстве, возвышая его до божества и включая в настоящее и в реальность. Аффективная сила этого образа-воспоминания и дальнейшая потребность в защите несут в себе его веру в бога.

И третий основной пункт религиозной программы, этическое требова­ние, без труда вписывается в эту детскую ситуацию. Напомню вам здесь знаменитое изречение Канта, который соединяет усыпанное звездами небо и нравственный закон в нас. Как бы чуждо ни звучало это сопо­ставление,— ибо что может быть общего между небесными телами и во­просом, любит ли одно дитя человеческое другое или убивает? — он все-таки отражает большую психологическую истину. Тот же отец (родительская инстанция), который дал ребенку жизнь и оберегал его от (е опасностей, учил его, что можно делать, а от чего он должен отказы­ваться, указывал ему на необходимость определенных ограничений своих влечений, заставил узнать, каких отношений к родителям, к братьям и сестрам от него ждут, если он хочет стать терпимым и желанным членом семейного круга, а позднее и более широких союзов. С помощью системы поощрений любовью и наказаний у ребенка воспитывается знание его социальных обязанностей, его учат тому, что его безопасность в жизни зависит от того, что родители, а затем и другие любят его и могут верить в его любовь к ним. Все эти отношения человек переносит неизмененными в религию. Запреты и требования родителей продолжают жить в нем как моральная совесть; с помощью той же системы поощрений и нака­заний бог управляет человеческим миром; от выполнения этических тре­бований зависит, в какой мере защита и счастье достаются индивидууму;

на любви к богу и на сознании быть любимым зиждется уверенность, которая служит оружием против опасностей как внешнего мира, так и человеческого окружения. Наконец, в молитве верующие оказывают пря­мое влияние на божественную волю, приобщаясь тем самым к божест­венному всемогуществу.

Я знаю, что, пока вы меня слушали, у вас возникли многочисленные вопросы, на которые вы хотели бы получить ответ. Здесь и сегодня я не могу этого сделать, но уверен, что ни одно из этих детальных исследова­ний не поколебало бы нашего положения о том, что религиозное миро­воззрение детерминировано ситуацией нашего детства. Тем более примечательно то, что, несмотря на свой инфантильный характер, оно все-таки имеет предшественника. Без сомнения, было время без религии, без богов. Оно называется анимизмом. Мир и тогда был полон человеко­подобными духовными существами (мы называем их демонами), все объекты внешнего мира населялись ими или, может быть, были иден­тичны им, но не было никакой сверхвласти, создавшей их всех и про­должавшей ими править, к которой можно было бы обратиться за защи­той и помощью. Демоны анимизма были в большинстве своем враждебно настроены к человеку, но кажется, что тогда человек больше доверял себе, чем позднее. Он, конечно, постоянно страдал от сильнейшего страха перед этими злыми духами, но он защищался от них определенными действиями, которым приписывал способность изгонять их. И в других случаях он не был бессильным. Если он хотел дождя, то не молился богу погоды, а производил магическое действие, от которого ожидал прямого воздействия на природу, сам создавал что-то похожее на дождь. В борьбе с силами окружающего мира его первым оружием была магия, первая предшественница нашей нынешней техники. Мы предполагаем, что вера в магию берет начало в переоценке собственных интеллектуальных опе­раций, в вере во “всемогущество мысли”, которое мы, между прочим, вновь находим у наших невротиков, страдающих навязчивыми состояниями. Мы можем себе представить, что люди того времени особенно гордились своими языковыми достижениями, с которыми должно было быть сопряжено большое облегчение мышления. Они наделяли слово волшебной силой. Эта черта была позднее заимствована религией. “И сказал Бог: да будет свет. И стал свет”. Впрочем, факт магических действий показывает, что анимистический человек не просто полагался на силу своих желаний. Он ожидал успеха от выполнения акта, которому природа должна была подражать. Если он хотел дождя, то сам лил воду; если хотел побудить землю к плодородию, то представлял на поле сцену полового сношения.

Вы знаете, с каким трудом исчезает то, что получило некогда психическое выражение. Поэтому вы не удивитесь, услышав, что многие про­явления анимизма сохранились до сегодняшнего дня в большинстве своем как так называемые суеверия наряду с религией и за ней. Более того, вы вряд ли сможете отказать в правоте суждению, что наша фило­софия сохранила существенные черты анимистического образа мышле­ния, переоценку волшебной силы слова, веру в то, что реальные про­цессы в мире идут путями, которые им хочет указать наше мышление. Это, правда, скорее анимизм без магических действий. С другой стороны, мы можем ожидать, что в ту эпоху существовала уже какая-то этика, правила общения людей, но ничто не говорит за то, что они были теснее связаны с анимистической верой. Вероятно, они были непосред­ственным выражением соотношения сил и практических потребностей.

Было бы весьма интересно узнать, что обусловило переход от ани­мизма к религии, но вы можете себе представить, какая тьма и поныне окутывает эти древние времена в истории развития человеческого духа. По-видимому, является фактом то, что первой формой проявления рели­гии был удивительный тотемизм, поклонение животным, сопровождавшееся первыми этическими заповедями, табу. В свое время в книге Тотем и табу (1912—1913) я выдвинул предположение, что это измене­ние является следствием переворота в отношениях человеческой семьи. Главное достижение религии по сравнению с анимизмом состоит в пси­хическом преодолении страха перед демонами. Однако в качестве пере­житка доисторического времени злой дух сохранил свое место и в систе­ме религии⁸⁰.

Если это было предысторией религиозного мировоззрения, то теперь давайте обратимся к тому, что произошло с тех пор и поныне происходит на наших глазах. Научный образ мышления, окрепший в наблюдениях за природными процессами, начал с течением времени рассматривать религию как дело человека, подвергая ее критической проверке. Перед этим она не могла устоять. Сначала это были сообщения о чудесах, кото­рые вызывали удивление и недоверие, поскольку противоречили всему, чему учило трезвое наблюдение, совершенно очевидно неся на себе влия­ние деятельности человеческой фантазии. Затем должно было быть от­вергнуто ее учение, объяснявшее существующий мир, потому что оно свидетельствовало о незнании, которое несло на себе печать древних вре­мен и которое научились преодолевать благодаря возросшему постиже­нию законов природы. То, что мир возник благодаря актам зачатия или сотворения, аналогично возникновению отдельного человека, не казалось более самым близким к истине, само собой разумеющимся предположе­нием, с тех пор как для мышления стало очевидным различие между живыми одушевленными существами и неживой природой, при котором стало невозможно придерживаться первоначального анимизма. Нельзя не заметить также влияния сравнительного изучения различных рели­гиозных систем и их взаимного исключения и нетерпимости друг к другу.

Закаленный этими предварительными упражнениями, научный образ мышления приобрел наконец мужество решиться на проверку самых значительных и аффективно наиболее ценных частей религиозного миро­воззрения. Всегда было очевидно, но только впоследствии решились вы­сказать, что и религиозные постулаты, обещающие человеку защиту и счастье, если только он выполняет определенные этические требования, оказываются на поверку несостоятельными. Кажется, что на самом деле нет во вселенной силы, которая о родительской заботливостью охраняет благополучие отдельного человека, и во всем, что имеет к нему отноше­ние, ведет к счастливому концу. Скорее всего, нельзя объяснять судьбы людей из гипотезы царящей в мире доброты или мировой справедливо­сти, отчасти противоречащей ей. Землетрясения, бури, пожары не делают различия между добрым и благочестивым, с одной стороны, и злодеем или неверующим — с другой. Кроме того, там, где не имеется в виду неживая природа и судьба отдельного человека зависит от его отноше­ний с другими людьми, не существует правила, согласно которому добро­детель торжествует, а порок наказывается, и слишком часто насильник, хитрец, не считающийся ни с чем человек присваивает себе завидные блага мира, а благочестивый остается ни с чем. Темные, бесчувственные и лишенные любви силы определяют человеческую судьбу; система наград и наказаний, которая, согласно религии, господствует в мире, как бы и не существует. Это, в свою очередь, дает повод отказаться от части одушевленности, которая перешла в религию из анимизма.

Последний вклад в критику религиозного мировоззрения внес психо­анализ, указав на происхождение религии из детской беспомощности и выводя ее содержание из оставшихся в зрелой жизни желаний и потреб­ностей детства. Это отнюдь не означало опровержения религии, а было необходимым завершением ее познания и, по крайней мере, в одном пункте противоречило ей, поскольку она сама приписывает себе божест­венное происхождение. Правда, в этом она не так уж неправа, если при­нять наше толкование бога.

Обобщающее суждение науки о религиозном мировоззрении, таким образом, гласит: пока отдельные религии спорят друг с другом, какая из них владеет истиной, мы полагаем, что содержанием истины религии можно вообще пренебречь. Религия является попыткой преодолеть чувст­венный мир, в который мы поставлены, посредством мира желаний, который мы построили в себе вследствие биологической и психологиче­ской необходимости. Но она не может этого достичь. Ее учения несут на себе отпечаток тех времен, в которые они возникали, времен детского не­ведения человечества. Ее утешения не заслуживают доверия. Опыт учит нас: мир не детская комната. Этические требования, которым религия хочет придать силу, требуют совсем другого обоснования, потому что они неотделимы от человеческого общества, и опасно связывать следование им с религиозной набожностью. Если попытаться включить религию в процесс развития человечества, то она окажется не вечным достоянием, а аналогией неврозу, который каждый культурный человек должен был преодолеть на своем пути от детства к зрелости.

Вы, конечно, вольны критиковать это мое изложение; я при этом сам пойду вам навстречу. То, что я сказал о постепенном распаде религиоз­ного мировоззрения, было, разумеется, из-за своей краткости неполно, последовательность отдельных процессов была дана не совсем правильно, взаимодействие отдельных сил при пробуждении научного образа мышле­ния не было прослежено. Я также оставил без внимания те изменения, которые произошли в самом религиозном мировоззрении за время его неоспоримого господства и затем под влиянием пробуждающейся крити­ки. Наконец, строго говоря, я ограничил свое обсуждение лишь одной религией, религией западных народов. Я создал, так сказать, фантом с целью ускоренной и наиболее впечатляющей демонстрации. Оставим в стороне вопрос о том, достаточно ли вообще было моих знаний для того, чтобы сделать это лучше и полнее. Я знаю, все, что я вам сказал, вы можете найти в других источниках в лучшем изложении, и ничто из этого не ново. Позвольте же мне высказать убеждение, что самая тща­тельная обработка материала по проблемам религии не поколебала бы наш результат.

Вы знаете, что борьба научного образа мышления против религиоз­ного мировоззрения не закончилась, она продолжается на наших глазах и в настоящее время. Как бы мало психоанализ ни пользовался полеми­ческим оружием в других вопросах, мы не хотим отказываться занять в этом споре определенную позицию. При этом, быть может, мы добьемся дальнейшего разъяснения нашей позиции по отношению к мировоззре­ниям. Вы увидите, как легко можно опровергнуть некоторые из аргумен­тов, приводимых сторонниками религии; другие же могут оставаться не­опровергнутыми.

Первое возражение, которое доводится слышать, гласит: со стороны науки просто самонадеянно делать религию предметом своего изучения, потому что она является чем-то суверенным, лежащим за пределами человеческого разума, к чему нельзя приближаться с умничающей кри­тикой. Другими словами, наука не компетентна судить о религии. Обыч­но она приемлема и ценна, коль скоро ограничивается своей областью, но религия не ее область, там ей нечего искать. Если не остановиться перед этим резким отпором, а спросить далее, на чем основывается это притязание на исключительное положение среди всех дел человеческих, то получишь ответ, если вообще будешь удостоен ответа, что религию нельзя мерить человеческими мерками, потому что она божественного происхождения, дается нам через откровение духа, который человеческий дух не в силах понять. Кажется, нет ничего легче, как опровергнуть этот аргумент, это ведь очевидное petitio principii, begging the question *, в немецком языке я не знаю никакого подходящего этому выражения. Ведь ставится под сомнение существование божественного духа и его откровения, и это, конечно, не ответ, когда говорят, что об этом нельзя спрашивать, поскольку нельзя ставить под сомнение божество. Здесь то же, что порой происходит при аналитической работе. Когда обычно разумный пациент отметает какое-то предположение с особенно глупым объяснением, эта логическая слабость свидетельствует о существовании особенно сильного мотива для противоречия, который может быть только аффективного характера, связанностью чувствами.

Можно получить и другой ответ, в котором открыто признается такой мотив: религию-де нельзя подвергать критической проверке, потому что она есть самое значительное, самое ценное и самое возвышенное, что произвел человеческий дух, потому что она дает выражение самым глу­боким чувствам, потому что она делает мир сносным, а жизнь достойной человека. На это надо отвечать, не оспаривая оценку религии, а направ­ляя внимание на другое обстоятельство. Подчеркивают, что речь идет не о вторжении научного образа мышления в область религии, а, наоборот, о вторжении религии в сферу научного мышления. Каковы бы ни были ценность и значение религии, она не имеет права каким бы то ни было образом ограничивать мышление, а также права исключать себя из сфе­ры приложения мышления.

Научное мышление в своей сущности не отличается от обычной

----------------------------------------------------------------------

* Предвосхищение основания, логическая ошибка в доказательстве, когда вывод делается из положения, которое само еще должно быть доказано (лат., англ.).-Примеч. пер.

----------------------------------------------------------------------

мыслительной деятельности, которой все мы, верующие и неверующие, пользуемся для решения наших жизненных вопросов. Только в некото­рых чертах оно организуется особо, оно интересуется также вещами, не имеющими непосредственно ощутимой пользы, всячески старается отстра­ниться от индивидуальных факторов и аффективных влияний, более строго проверяет надежность чувственных восприятии, основывая на них свои выводы, создает новые взгляды, которых нельзя достичь обыденны­ми средствами, и выделяет условия этих новых знаний в намеренно варьируемых опытах. Его стремление — достичь согласованности с реаль­ностью, т. е. с тем, что существует вне нас, независимо от нас и, как нас учит опыт, является решающим для исполнения или неисполнения наших желаний. Эту согласованность с реальным внешним миром мы называем истиной. Она остается целью научной работы, даже если мы упускаем ее практическую значимость. Итак, когда религия утверждает, что она может заменить науку, что она тоже истинна, потому что дей­ствует благотворно и возвышающе, то в действительности это вторжение, которому надо дать отпор из самых общих соображений. Это серьезное и несправедливое требование к человеку, научившемуся вести свои обыч­ные дела по правилам опыта и с учетом реальности, которое заключается в том, что заботу именно о самых интимных своих интересах он должен передать инстанции, пользующейся как своей привилегией освобожде­нием от предписаний рационального мышления. Что же касается защи­ты, которую религия обещает своим верующим, то я думаю, что никто из нас не хотел бы сесть в автомобиль, водитель которого заявляет, что он уверенно поедет по правилам уличного движения, руководствуясь лишь полетом своей фантазии.

Запрет на мышление, к которому прибегает религия в целях своего самосохранения, отнюдь не безопасен ни для отдельного человека, ни для человеческого общества. Аналитический опыт научил нас, что такой за­прет, даже если он первоначально и ограничивался определенной об­ластью, имеет склонность распространяться, становясь причиной тяже­лых задержек (Henunungen) в поведении личности. Это действие можно наблюдать и на примере женщин как следствие запрета заниматься хотя бы в помыслах своей сексуальностью. О вреде религиозных задер­жек [развития] мышления свидетельствуют жизнеописания почти всех выдающихся людей прошлых времен. С другой стороны, интеллект — или назовем его привычным нам именем: разум — относится к силам, от ко­торых скорее всего можно ожидать объединяющего влияния на людей, людей, которых так трудно соединить вместе и которыми поэтому почти невозможно управлять. Представим себе, насколько невозможным было бы человеческое общество, если бы каждый имел свою собственную таб­лицу умножения и свою особую систему мер и весов. Нашей лучшей надеждой на будущее является то, что интеллект — научный образ мыш­ления, разум — со временем завоюет неограниченную власть в человече­ской душевной жизни. Сущность разума является порукой тому, что тогда он обязательно отведет достойное место человеческим чувствам и тому, что ими определяется. Но общая непреложность этого господства разума окажется самой сильной объединяющей связью между людьми и проложит путь к дальнейшим объединениям. То, что противоречит тако­му развитию, подобно запрету на мышление со стороны религии, пред­ставляет собой опасность для будущего человечества.

Теперь можно спросить, почему религия не прекратит этот беспер­спективный для нее спор, прямо заявив: “Действительно, я не могу дать вам того, что обычно называется истиной. В этом вы должны следовать науке. Но то, что даю я, несравненно прекраснее, утешительнее и возвы­шеннее, чем все, что вы можете получить от науки. И поэтому я говорю вам: это истинно в другом, более высоком смысле”. Ответ находится легко.

Религия не может сделать такого признания, потому что тем са­мым она утратила бы всякое влияние на толпу. Простой человек знает только одну истину, в простейшем смысле слова. Что такое более высо­кая или высшая истина, он не может себе представить. Истина кажется ему так же мало способной к градации, как и смерть, и он не может совершить скачок от прекрасного к истинному. Возможно, так же как и я, вы подумаете, что в этом он прав.

Итак, борьба не окончена. Сторонники религиозного мировоззрения действуют по старому правилу: лучшая защита— нападение. Они спра­шивают: что это за наука, которая дерзает обесценить нашу религию, дарившую миллионам людей исцеление и утешение в течение долгих тысячелетий? Чего она со своей стороны уже достигла? Чего мы можем ждать от нее в дальнейшем? Дать утешение и возвышенные чувства — на это она, по собственному признанию, не способна. Откажемся от этого, хотя это и не легкий отказ. А как обстоит дело с ее доктринами? Может ли она нам сказать, как произошел мир и какая судьба ему предстоит? Может ли она нарисовать нам хоть какую-то связную карти­ну мира, показать, куда отнести необъяснимые феномены жизни, как могут духовные силы воздействовать на инертную материю? Если бы она это могла, мы не могли бы отказать ей в нашем уважении. Но ничего из этого, ни одной подобной проблемы она еще не решила. Она предо­ставляет нам обрывки предполагаемых знаний, которые не может согла­совать друг с другом, собирает наблюдения за совпадениями в ходе собы­тий, которые обозначает как “закон” и подвергает своим рискованным толкованиям. А какую малую степень достоверности имеют ее результа­ты! Все, чему она учит, преходяще; то, что сегодня считается высшей мудростью, завтра отбрасывается и лишь в виде предположения заме­няется чем-то другим. Тогда последнее заблуждение объявляется истиной. И этой-то истине мы должны принести в жертву высшее благо!

Уважаемые дамы и господа! Я думаю, поскольку вы сами придержи­ваетесь научного мировоззрения, на которое нападают, то вы не слишком глубоко будете потрясены этой критикой. В кайзеровской Австрии были однажды сказаны слова, которые я хотел бы здесь напомнить. Старый господин крикнул однажды делегации неугодной ему партии: это уже не обычная оппозиция, это оппозиция бунтовщиков. Точно так же вы поймете, что упреки в адрес науки за то, что она еще не решила мировых загадок, несправедливо и злобно раздуты, для этих великих достижений у нее до сих пор действительно было мало времени. Наука — очень моло­дая, поздно развившаяся человеческая деятельность. Давайте задержим­ся и вспомним лишь некоторые данные: прошло около 300 лет с тех пор, как Кеплер открыл законы движения планет, жизненный путь Ньютона, который разложил свет на цвета и выдвинул теорию силы притяжения, завершился в 1727 г., т. е. немногим более двухсот лет тому назад, не­задолго до Французской революции Лавуазье обнаружил кислород. Жизнь человека очень коротка по сравнению с длительностью развития человечества, я сегодня очень старый человек, но все-таки уже жил на свете, когда Ч. Дарвин предложил общественности свой труд о возникно­вении видов. В этом же 1859 году родился Пьер Кюри, открывший радий.

А если вы пойдете еще дальше назад, к возникновению точного естествознания у греков, к Архимеду, Аристарху Самосскому (около 250 г. до н. э.), предшественнику Коперника, или к самому началу астро­номии у вавилонян, то вы покроете этим лишь малую долю времени, которое антропология отводит для развития человека от его обезьянопо­добной первоначальной формы и которое, безусловно, охватывает более чем одно стотысячелетие. Не забудем также, что последнее столетие принесло с собой такое обилие новых открытий, такое ускорение науч­ного прогресса, что мы имеем все основания с уверенностью смотреть в будущее науки.

Другим упрекам мы должны в известной мере отдать справедливость. Именно таков путь науки, медленный, нащупывающий, трудный. Этого нельзя отрицать и изменить. Неудивительно, что господа, представляю­щие другую сторону, недовольны; они избалованы, с откровением им было легче. Прогресс в научной работе достигается так же, как и в ана­лизе. В работу привносятся некоторые ожидания, но надо уметь их от­бросить. Благодаря наблюдению то здесь, то там открывается что-то новое, сначала части не подходят друг другу. Высказываются предполо­жения, строятся вспомогательные конструкции, от которых приходится отказываться, если они не подтверждаются, требуется много терпения, готовность к любым возможностям, к отказу от прежних убеждений, что­бы под их давлением не упустить новых, неожиданных моментов, и в конце концов все окупается, разрозненные находки складываются воедино, открывается картина целого этапа душевного процесса, задача решена, и чувствуешь себя готовым решить следующую. Только в анали­зе приходится обходиться без помощи, которую исследованию оказывает эксперимент.

В упомянутой критике науки есть и известная доля преувеличения. Неправда, что она бредет вслепую от одного эксперимента к другому, заменяя одно заблуждение другим. Как правило, она работает словно художник над моделью из глины, неустанно что-то меняя, добавляя и убирая в черновом варианте, пока не достигнет удовлетворяющей его степени подобия со зримым или воображаемым объектом. Сегодня, по крайней мере, в более старых и более зрелых науках уже существует солидный фундамент, который только модифицируется и расширяется, но не упраздняется.

В науке все выглядит не так уж плохо. И наконец, какую цель ставят перед собой эти страстные поношения в адрес науки? Несмотря на ее нынешнее несовершенство и присущие ей трудности, она остается необходимой для нас и ее нельзя заменить ничем иным. Она способна на невиданные совершенствования, на что религиозное мировоззрение не способно. Последнее завершено во всех своих основных частях; если оно было заблуждением, оно останется им навсегда. И никакое умаление [роли] науки не может поколебать тот факт, что она пытается воздать должное нашей зависимости от реально­го внешнего мира, в то время как религия является иллюзией, и ее сила состоит в том, что она идет навстречу нашим инстинктивным же­ланиям ⁸¹.

Я обязан напомнить еще и о других мировоззрениях, которые проти­воречат научному; но я делаю это неохотно, так как знаю, что я не столь компетентен, чтобы судить о них. Примите же в свете этого при­знания следующие замечания, и если у вас пробудится интерес, поищи­те лучшего наставления у другой стороны.

В первую очередь- следовало бы назвать здесь различные философ­ские системы, которые отважились нарисовать картину мира в том виде, как она отражалась в уме обычно отвернувшегося от мира мыслителя. Но я уже пытался дать общую характеристику философии и ее методов, судить же об отдельных системах я, пожалуй, гожусь менее, чем кто-либо другой. Так что обратитесь вместе со мной к двум другим явлени­ям, мимо которых как раз в наше время никак нельзя пройти.

Одно из этих мировоззрений является как бы аналогом политическо­го анархизма, возможно, его эманацией. Такие интеллектуальные ниги­листы, конечно, были и раньше, но в настоящее время, кажется, теория относительности современной физики ударила им в голову. Правда, они исходят из науки, но стараются при этом вынудить ее к самоуничтоже­нию, к самоубийству, предписывают ей задачу убрать себя самое с до­роги путем опровержения ее притязаний. Часто при этом возникает впе­чатление, что этот нигилизм лишь временная установка, нужная лишь при решении этой задачи. Устранение науки освобождает место для распространения какого-нибудь мистицизма или же вновь прежнего ре­лигиозного мировоззрения. Согласно анархистскому учению, вообще нет никакой истины, никакого надежного познания внешнего мира. То, что мы выдаем за научную истину, является всего лишь продуктом наших собственных потребностей в той форме, в какой они должны проявлять­ся при меняющихся внешних условиях, т. е. опять таки иллюзией. В сущности, мы находим только то, что нам нужно, видим только то, что хотим видеть. Мы не можем иначе. Поскольку критерий истины, согласованность с внешним миром отпадает, то совершенно безразлично, каких мнений мы придерживаемся. Все одинаково истинно и одинаково ложно. И никто не имеет права уличать другого в заблуждении.

Для ума теоретико-познавательного склада было бы заманчиво про­следить, какими путями, какими софизмами анархистам удается припи­сать науке подобные конечные результаты. Это натолкнуло бы на ситу­ацию, сходную с ситуацией из известного примера: один житель Крита говорит: все жители Крита — лжецы и т. д. Но у меня нет ж:елания и способности пускаться в более глубокие рассуждения. Могу лишь ска­зать, анархическое учение звучит так неопровержимо, пока дело касает­ся мнений об абстрактных вещах; но оно отказывает при первом же шаге в практическую жизнь. Ведь действиями людей руководят их мнения, знания, и все тот же научный ум размышляет о строении ато­мов и о происхождении человека и проектирует конструкцию способного выдержать нагрузку моста. Если бы было действительно безразлично, что именно мы думаем, не было бы никаких знаний, которые, по наше­му мнению, согласуются с действительностью, и мы могли бы: с таким же успехом строить мосты из картона, как и из камня, вводить больно­му дециграмм морфина вместо сантиграмма, применять для наркоза сле­зоточивый газ вместо эфира. Но и интеллектуальные анархисты отказа­лись бы от такого практического приложения своего учения.

Другого противника следует воспринимать гораздо более серьезно, и я и в этом случае живейшим образом сожалею о недостаточности своей ориентировки. Я предполагаю, что вы более меня сведущи в этом деле и давно выработали отношение за или против марксизма. Исследования К. Маркса об экономической структуре общества и влиянии различных экономических форм на все области человеческой жизни завоевали в наше время неоспоримый авторитет. Насколько они правильны или ошибочны в частностях, я, разумеется, не могу знать. Видимо, и дру­гим, лучше осведомленным, тоже не легче. В теории Маркса мне чужды положения, согласно которым развитие общественных форм является естественноисторическим процессом или изменения в социальных слоях происходят в результате диалектического процесса. Я далеко не убеж­ден, что правильно понимаю эти утверждения, они и звучат не “мате­риалистично”, а, скорее, отголоском той темной гегелевской философии, через которую прошел и Маркс. Не знаю, как мне освободиться: от свое­го дилетантского мнения, привыкшего к тому, что образование классов в обществе объясняется борьбой, которая с начала истории разыгрывает­ся между ордами людей, в чем-то отличавшихся друг от друга. Социаль­ные различия были, как я полагал, первоначально племенными или расовыми различиями. Психологические факторы, такие, как меpa конституционального стремления к агрессии, а также устойчивость органи­зации внутри орды, и факторы материальные, как обладание лучшим оружием, определяли победу. В совместной жизни на общей земле по­бедители становились господами, побежденные — рабами. При этом не нужно открывать никаких законов природы или изменения в понятиях, напротив, неоспоримо влияние, которое прогрессирующее овладение силами природы оказывает на социальные отношения людей, всегда ста­вя вновь приобретенные средства власти на службу агрессии и исполь­зуя их друг против друга. Применение металла, бронзы, железа положило конец целым культурным эпохам и их социальным учреждениям. Я действительно думаю, что порох, огнестрельное оружие упразднили рыцарство и господство знати и что русский деспотизм был обречен еще до проигранной войны, поскольку никакой инцухт внутри господствую­щих в Европе семей не мог произвести на свет род царей, способный противостоять взрывной силе динамита.

Да, возможно, современный экономический кризис, последовавший за мировой войной, есть лишь плата за последнюю грандиозную победу над природой, за завоевание воздушного пространства. 'Это звучит не очень убедительно, но во всяком случае первые звенья связи можно ясно распознать. Политика Англии определялась безопасностью, которую гарантировало ей омывающее ее берега море. В тот момент, когда Блерьо перелетел пролив Ла-Манш на аэроплане, эта защитная изоля­ция была нарушена, а в ту ночь, когда в мирное время с целью трени­ровки германский цеппелин кружил над Лондоном, война против Гер­мании была, по-видимому, решенным делом *. При этом не следует за­бывать и об угрозе со стороны подводной лодки.

Мне почти стыдно затрагивать в беседе с вами столь важную и сложную тему в таких поверхностных замечаниях; сознаю также, что не сказал вам ничего нового. Я хочу лишь обратить ваше внимание на то, что отношение человека к овладению природой, у которой он берет оружие против себя подобных, неизбежно должно влиять и на его эко­номические учреждения. Мы, кажется, далеко отошли от проблем миро­воззрения, но мы скоро вернемся к ним. Сила марксизма состоит, види­мо, не в его понимании истории и основанном на нем предсказании бу­дущего, а в проницательном доказательстве неизбежного влияния, которое оказывают экономические отношения людей на их интеллекту­альные, этические и эстетические установки. Этим вскрыт целый ряд взаимосвязей и зависимостей, которые до сих пор почти совершенно не осознавались.

Но ведь нельзя предположить, что экономические мотивы явля­ются единственными, определяющими поведение людей в обществе. Уже тот несомненный факт, что различные лица, расы, народы в одинаковых экономических условиях ведут себя по-разному, исключает единовластие экономических мотивов. Вообще непонятно, как можно обойти психоло­гические факторы, когда речь идет о реакциях живых человеческих су­ществ, ведь дело не только в том, что они уже участвовали в установ­лении этих экономических отношений, и при их господстве люди не мо­гут не вводить в игру свои первоначальные влечения, свой инстинкт самосохранения, свое стремление к агрессии, свою потребность любви, свое желание получать удовольствие и избегать неудовольствия. В более раннем исследовании мы признали действительным значительное притя­зание Сверх-Я, которое представляет традиции и идеалы прошлого и какое-то время будет оказывать сопротивление побуждениям, происхо-

----------------------------------------------------------------------

* Так мне сообщили об этом в первый год войны из достоверных источников.

----------------------------------------------------------------------

дящим из новой экономической ситуации. Наконец, давайте не будем забывать, что и в человеческой массе, которая подчинена экономической необходимости, тоже происходит процесс культурного развития — циви­лизации, как говорят другие,— который, безусловно, подвержен влиянию всех других факторов, но в своем происхождении, несомненно, независим от них, сравним с органическим процессом и, очень может быть, что он в состоянии, со, своей стороны, воздействовать на другие факторы. Он смещает цели влечений и делает так, что люди восстают против того, что было для них до сих пор сносно; также, по-видимому, прогрессирую­щее укрепление научного образа мышления является его существенной частью.

Если бы кто-нибудь был в состоянии показать, в частности, как эти различные моменты, всеобщая человеческая инстинктивная предрас­положенность, ее расовые различия и их культурные преобразования ведут себя в условиях социального подчинения, профессиональной деятельности и возможностей заработка, тормозят и стимулируют друг друга, если бы кто-нибудь мог это сделать, то тогда он довел бы марк­сизм до подлинного обществоведения. Потому что и социология, зани­мающаяся поведением людей в обществе, не может быть ничем иным, как прикладной психологией. Ведь, строго говоря, существуют только две науки: психология, чистая и прикладная, и естествознание.

С вновь приобретенным взглядом на далеко идущее значение эконо­мических отношений появилось искушение предоставить их изменения не историческому развитию, а провести в жизнь путем революционного вмешательства. В своем осуществлении в русском большевизме теорети­ческий марксизм нашел энергию, законченность и исключительность мировоззрения, но одновременно и зловещее подобие тому, против чего он борется. Будучи первоначально сам частью науки, опираясь в своем осуществлении на науку и технику, он создал, однако, запрет на мыш­ление, который так же неумолим, как в свое время в религии. Крити­ческие исследования марксистской теории запрещены, сомнения в ее правильности караются так же, как когда-то еретичество каралось като­лической церковью. Произведения Маркса как источник откровения за­няли место библии и корана, хотя они не менее свободны от противо­речий и темных мест, чем эти более древние священные книги.

И хотя практический марксизм безжалостно покончил со всеми идеа­листическими системами и иллюзиями, он сам развил иллюзии, которые не менее спорны и бездоказательны, чем прежние. Он надеется в тече­ние жизни немногих поколений изменить человеческую природу так, что при новом общественном строе совместная жизнь людей почти не будет знать трений и что они без принуждения примут для себя задачи труда. Между тем неизбежные в обществе ограничения влечений он переносит на другие цели и направляет агрессивные наклонности, угрожающие лю­бому человеческому сообществу, вовне, хватается за враждебность бед­ных против богатых, не имевших до сих пор власти против бывших власть имущих. Но такое изменение человеческой природы совершенно невероятно. Энтузиазм, с которым толпа следует в настоящее время большевистскому призыву, пока новый строй не утвердился и ему гро­зит опасность извне, не дает никакой гарантии на будущее, в котором он укрепился бы и стал неуязвимым. Совершенно подобно религии боль­шевизм должен вознаграждать своих верующих за страдания и лишения настоящей жизни обещанием лучшего потустороннего мира, в котором не останется ни одной неудовлетворенной потребности. Правда, этот рай должен быть по ею сторону, должен быть создан на земле и открыт в обозримое время. Но вспомним, что и евреи, религия которых ничего не знает о потусторонней жизни, ожидали пришествия мессии на землю и что христианское средневековье верило, что близится царство божие.

Нет сомнений в том, каков будет ответ большевизма на эти упреки. Он скажет: пока люди по своей природе еще не изменились, необходимо использовать средства, которые действуют на них сегодня. Нельзя обой­тись без принуждения в их воспитании, без запрета на мышление, без применения насилия вплоть до кровопролития, а не пробудив в них тех иллюзий, нельзя будет привести их к тому, чтобы они подчинялись это­му принуждению. И он мог бы вежливо попросить указать ему все-таки, как можно сделать это иначе. Этим мы были бы сражены. Я не мог бы дать никакого совета. Я бы признался, что условия этого эксперимента удерживают меня и мне подобных от его проведения, но мы не единст­венные, к кому это относится. Есть также люди дела, непоколебимые в своих убеждениях, не знающие сомнений, невосприимчивые к страданиям других, если те стоят на пути выполнения их намерений. Таким людям мы обязаны тем, что грандиозный эксперимент [по созданию] такого нового строя теперь действительно проводится в Россию. В то время как великие нации заявляют, что ждут спасения только в сохранении христианской религиозности, переворот в России, несмотря на все при­скорбные отдельные черты, выглядит все же предвестником лучшего бу­дущего.

К сожалению, ни в нашем сомнении, ни в фанатичной вере дру­гих нет намека на то, каков будет исход эксперимента. Быть может, будущее научит, оно покажет, что эксперимент был преждевременным, что коренное изменение социального строя имеет мало шансов на успех до тех пор, пока новые открытия не увеличат нашу власть над силами природы и тем самым не облегчат удовлетворение наших потребностей. Лишь тогда станет возможным то, что новый общественный строй не только покончит с материальной нуждой масс, но и услышит культур­ные притязания отдельного человека. С трудностями, которые доставляет необузданность человеческой природы любому виду социального обще­жития, мы, наверное, должны будем и тогда еще очень долго бороться.

Уважаемые дамы и господа! Позвольте мне в заключение подыто­жить то, что я смог сказать об отношении психоанализа к мировоззре­нию.

Я думаю, что психоанализ не способен создать свое особое миро­воззрение. Ему и не нужно это, он является частью науки и может примкнуть к научному мировоззрению. Но оно едва ли заслуживает столь громкого названия, потому что не все видит, слишком несовершен­но, не претендует на законченность и систематичность. Научное мышле­ние среди людей еще очень молодо, слишком многие из великих про­блем еще не может решить. Мировоззрение, основанное на науке, кроме утверждения реального внешнего мира, имеет существенные черты отри­цания, как-то: ограничение истиной, отказ от иллюзий. Кто из наших современников недоволен этим положением вещей, кто требует для свое­го успокоения на данный момент большего, пусть приобретает его, где найдет. Мы на него не обидимся, не сможем ему помочь, но не станем из-за него менять свой образ мыслей.

Фрейд и проблемы психической регуляции поведения человека

Комментарии Библиография

ФРЕЙД И ПРОБЛЕМЫ ПСИХИЧЕСКОЙ РЕГУЛЯЦИИ ПОВЕДЕНИЯ ЧЕЛОВЕКА

“Лекции по введению в психоанализ” — основная работа 3. Фрейда, в которой систематизирование изложена его концепция. Первая и вто­рая части “Лекций” были подготовлены Фрейдом как курс, зачитанный врачам, а также неспециалистам в течение двух зимних семестров 1915/16 и 1916/17 гг. Третья часть (“Продолжение лекций...”) была написана в 1933 г. Если учесть, что эти 18 лет явились периодом осо­бенно интенсивной работы Фрейда над теорией психоанализа, то легко понять значение этой книги.

Созданное Фрейдом в более позднем периоде носило отпечаток его прогрессировавшего ухода из области психопатологии в область социо­логии и философии и представляет меньший интерес.

1. О ТВОРЧЕСТВЕ ЗИГМУНДА ФРЕЙДА

История жизни 3. Фрейда имеет два разных аспекта. Один из них — это основные факты творческого пути Фрейда. Эти факты хорошо изу­чены и множество раз описывались. Другой аспект — это интеллектуаль­ная среда, духовная атмосфера, под влиянием которой формировались идеи Фрейда, концепции, от которых он отталкивался как от исходных, и традиции, которые вдохновляли его на более поздних этапах его жиз­ни. Здесь многое до сих пор остается еще недостаточно ясным и осве­щается в литературе разноречиво.

Зигмунд Фрейд родился в г. Фрейберге в Австро-Венгрии (ныне Пршибор, ЧССР) 6 мая 1856 г. В 1878 г. он поступил на медицинский факультет Венского университета. Изучая медицину, он выполнил под руководством Э. Брюкке несколько исследований, освещавших вопросы сравнительной анатомии, физиологии, гистологии. Получил ученую сте­пень в университете Вены (1881), там же работал с 1885 г. приват-до­центом, а затем (с 1902) — профессором невропатологии. С 1882 г. стал работать в качестве врача, сначала в отделении внутренних болезней Венской общей клиники под руководством Г. Нотнагеля, позднее— в психиатрической клинике под руководством Т. Мейнерта. Затем он уехал в Париж для работы под руководством Ж. Шарко в клинике “Сальпетриер”. В 1896 г. вернулся в Вену.

Большинство опубликованных им в этот период работ относятся к теории афазий, вопросам локализации мозговых функций, учению о детском параличе, нарушениям зрения. Эти исследования отличались, по отзывам ведущих неврологов того времени, оригинальностью замысла и указывали на высокую эрудированность и строгость мысли их автора.

Начиная с 1886 г. Фрейд стал интересоваться возможностью лечения истерических расстройств внушением, заимствуя на первом этапе опыт французских неврологов И. Бернгейма и К. Льебо. В 1891—1896 гг. он разрабатывает совместно с врачом И. Брейером особый метод гипнотера­пии (так называемый катарсис). Это исследование было затем отражено им в книге “Очерки по истерии”. Сразу после опубликования этой моно­графии Фрейдом был написан “Проект” (труд, опубликованный только в 1954 г., уже после смерти Фрейда), в котором представлена попытка истолковать закономерности работы мозга с позиций механистически трактуемой физиологии.

С 1895 г. главной задачей Фрейда становится систематическая разра­ботка теории психоанализа. Им публикуется цикл монографий: “Толко­вание сновидений” (1900) (книга, которую Фрейд в дальнейшем неиз­менно считал своей главной работой), “Психопатология обыденной жиз­ни” (1904), “Остроумие и его отношение к бессознательному” (1905), “Три очерка по теории сексуальности” (1905) и некоторые другие. В годы, предшествовавшие первой мировой войне, и особенно после вой­ны Фрейд стал все более переключаться на разработку философских и социологических аспектов созданного им концептуального подхода. К этому времени относится появление таких его работ, как “Леонардо да Винчи, этюд по теории психосексуальности” (1910), “Тотем и табу” (1913), “По ту сторону принципа удовольствия”, “Психология масс и анализ человеческого “Я”” (1921), “Я и Оно” (1923), “Цивилизация и недовольные ею” (1929) и ряд других исследований, в последнем из ко­торых — “Моисей и единобожие” (1939) — он продолжил развитие сво­их культурно-исторических концепций.

После оккупации Австрии нацистами Фрейд был подвергнут пресле­дованиям. Международный Союз психоаналитических обществ смог, од­нако, уплатив фашистским властям в виде выкупа значительную сумму денег, добиться выдачи Фрейду разрешения на выезд в Англию. Вскоре после переезда в Лондон Фрейд в возрасте 83 лет умер (23 сент. 1939 г.).

Таковы основные факты из биографии 3. Фрейда — человека, труды которого оставили неоспоримо очень глубокий след в истории не только психологии, психиатрии, неврологии, но и всей культуры нашего века.

Чем же определяются значительность и влияние вклада Фрейда? Им были открыты проблемы, психические механизмы, феномены, факты, касающиеся того обширного пласта регуляции человеческого поведения, в котором представлена сложная и загадочная область бессознательной психики. До Фрейда в научных исследованиях поведения человека глав­ное внимание уделялось либо физиологическим основам и факторам это­го процесса, либо его зависимости от сознания. Сама психология, воз­никшая в качестве самостоятельной области знаний, отличной от фило­софии и физиологии, понималась как наука о сознании, о тех явлениях внутреннего мира, которые индивидуальный субъект способен воспринять ясно и отчетливо и дать о них самоотчет. На таких самоотчетах субъек­та базировалась экспериментальная психология. Предполагалось, что никто не может установить психический факт с такой достоверностью, как тот, кто его непосредственно испытывает, кто сообщает о нем, на­правляя внутренний „взор" на происходящее в собственном сознании. Фрейд, решительно преодолев такое понимание психики, выдвинул в качестве центрального для всех его концепций положение о том, что на­ряду с сознанием имеется глубинная область неосознаваемой психиче­ской активности, не изучив которую невозможно понять природу челове­ка. Если до Фрейда и выдвигались различные представления о том, что психика не эквивалентна сознанию, то они носили умозрительный харак­тер, далекий от реальных процессов поведения.

В тех случаях, когда исследователи, изучая эти процессы, затрагива­ли наряду с сознательной психикой неосознаваемую, они не выявляли ее специфику. Неосознаваемые представления, например, мыслились как идентичные тем, которые возникают в сознании, но оказываются в дан­ный момент за его порогом. Не изучались сложные, противоречивые от­ношения между различными уровнями организации психики, между ее неосознаваемыми проявлениями и данными субъекту в самонаблюдении.

На проблеме бессознательного в его соотношении с сознанием и со­средоточилась мысль Фрейда. В раскрытии и тщательном изучении раз­личных аспектов этой проблемы, во введении в научный оборот различ­ных гипотез, моделей и понятий, охватывающих огромную неизведанную область человеческой жизни, и состоит неоспоримая историческая заслу­га Фрейда. В своих исследованиях Фрейд разработал ряд понятий, за­печатлевших реальное своеобразие психики и потому прочно вошедших в арсенал современного научного знания о ней. К ним относятся, в част­ности, понятия о защитных механизмах, фрустрации, идентификации, вытеснении, фиксации, регрессии, свободных ассоциациях, роли Я и др,

Особое место заняла в его исследованиях, тесно сопряженных с пси­хотерапевтической практикой, категория мотивации, динамики побуж­дений, внутреннего строения личности. Погруженный в повседневный анализ причин заболеваний своих пациентов, страдавших от неврозов, Фрейд искал пути излечения в воздействии не на организм (хотя при неврозах наблюдаются органические симптомы), а на личность.

Из его работ следовало, что, игнорируя личностное начало в челове­ке, имеющее свою историю и многоплановый строй, невозможно выяс­нить, что же нарушено в организации аномального поведения, а не зная этого, невозможно возвратить его к норме. Многие темы, которые под­сказала клиническая практика,— роль сексуальных переживаний и дет­ских психических травм в формировании характера — дали толчок раз­витию новых направлений исследований, в частности сексологии.

Фрейд выдвинул на передний план жизненные вопросы, которые никогда не переставали волновать людей,— о сложности внутреннего мира человека, об испытываемых им душевных конфликтах, о последст­виях неудовлетворенных влечений, о противоречиях между “желаемым” и “должным”. Жизненность и практическая важность этих вопросов вы­годно контрастировала с абстрактностью и сухостью академической, “университетской” психологии.

Это и обусловило тот большой резонанс, который получило учение Фрейда как в самой психологии, так и далеко за ев пределами. Вместе с тем на интерпретацию выдвинутых им проблем, моделей и понятий неизгладимую печать наложила социально-идеологическая атмосфера, в которой он творил. Наступала эпоха империализма, резко обострившая классовые противоречия. Нестабильность экономической и политической жизни порождала в мелкобуржуазной среде чувства беспокойства, подав­ленности, неуверенности в будущем. Популярность приобретали концеп­ции, проповедующие иррационализм, мистику, учение о том, что перед голосом инстинктов бессилен слабый голос сознания. В искусстве появи­лись разнообразные вариации на тему “судьбы человека как выражения его бессознательных влечений”. Среди властителей дум западной интел­лигенции большую популярность приобрели иррационалисты Шопенгау­эр и Ницше. В этих социально-идеологических условиях развитие идей Фрейда пошло не столько по линии дальнейшего углубления клинико-психологического и тем более клинико-физиологического анализа тех важных фактов, которые обнажила его работа в качестве врача-психоте­рапевта, сколько в направлении построения общих философско-социологических и культурологических схем, базировавшихся на методологии, созвучной господствовавшему на Западе мировоззрению.

Ключевым для Фрейда становится представление о том, что поведе­нием людей правят иррациональные психические силы, а не законы общественного развития, что интеллект — аппарат маскировки этих сил, а не средство активного отражения реальности, все более углубленного осмысления ее, что индивид и социальная среда находятся в состоянии извечной и тайной войны. Философская доктрина психоанализа тем самым резко деформировала его конкретно-научные факты, методы, схе­мы организации и регуляции психической деятельности.

Первоначально психоанализ ограничивался истолкованием происхож­дения и лечения функциональных заболеваний. Восприняв в юности от своих учителей (представителей физико-химической школы в физиоло­гии) естественнонаучный взгляд на организм, Фрейд полностью призна­вал, что психическая активность — это функция мозга, но на основе ис­следования функциональных и органических клинических расстройств он пришел к убеждению, что опорных точек для их психологического анализа современная ему физиология дать не может. Отсюда последовал вывод, что психопатологии надлежит исходить только из психологиче­ских гипотез.

Сосредоточившись на проблеме истерии, Фрейд разработал метод ле­чения этого заболевания, основанный на гипотезе, по которой истериче­ский симптом возникает как следствие подавления больным напряженно­го аффективно окрашенного влечения и символически замещает собою действие, не реализованное вследствие подавления аффекта в поведении. Излечение наступает, если в условиях гипнотического сна удается за­ставить больного вспомнить и вновь пережить подавленное влечение. Эта концепция так называемого “катарсиса” содержала уже многие из эле­ментов, явившихся несколько позднее фундаментом психоанализа.

Представления о патогенезе истерических синдромов, с которых нача­лась разработка теории психоанализа, стали в дальнейшем постепенно усложняться. Аффективное влечение стало рассматриваться как психо­логическое состояние, имеющее свой специфический “энергетический за­ряд” (“катексис”). Будучи подавленным, влечение, согласно теории психоанализа, не уничтожается, а лишь переходит в особую психиче­скую сферу (“бессознательного”), где оно удерживается “антикатексическими” силами. Вытесненный аффект стремится, однако, вновь вер­нуться в сознание, и если он не может преодолеть сопротивление “антикатексиса”, то он пытается добиться этой цели на обходных путях, ис­пользуя сновидения, обмолвки, описки или провоцируя возникновение символически его замещающего клинического синдрома. Чтобы устра­нить расстройство, вызванное вытесненным аффектом, надо заставить больного этот аффект осознать. Методами обнаружения того, что было вытеснено (т. е. психоанализом в узком смысле), являются исследования свободных ассоциаций, раскрытие символически выраженного скрытого смысла сновидений и расшифровка так называемого трансфера (перене­сения) — особого, постепенно создающегося в процессе психоаналитиче­ского лечения аффективно окрашенного отношения больного к лицу, проводящему психоанализ.

Главным видом вытесненных аффектов Фрейд объявил влечения эро­тические, подчеркивая, что процесс вытеснения наблюдается уже на первых этапах детства, когда формируются начальные представления о “недозволенном”. Развитие этой идеи представлено в работах Фрейда, посвященных проблемам инфантильной “анальной эротики”, “Эдипова комплекса” (враждебного чувства сына к отцу за то, что последний ме­шает безраздельно владеть матерью) и др. Энергия, питающая сексуаль­ность ребенка и взрослого,— это “либидо”, важнейший, по Фрейду, дви­гатель психической жизни, который определяет, с одной стороны, все богатство переживаний, а с другой — пытается сорвать запреты, нала­гаемые социальной средой и моральными установками; в случае же не­возможности добиться такого срыва этот фактор ввергает субъекта в невроз и истерию.

В дальнейшем этой схеме был придан еще более сложный характер. Помимо самоутверждающихся либидозных влечений для бессознательно­го объявляется характерной и противоположная разрушительная, агрес­сивная тенденция, “инстинкт смерти”. Вся психика превращается в своеобразное сочетание трех инстанций: бессознательного (вместилища вытесненных аффективных влечений), подсознательного (которое выпол­няет функцию “цензуры”, избирательно пропускающей в сознание то, что для него более приемлемо) и самого сознания/

Следующий этап в развитии психоанализа связан с его постепенным п