Парадокс контрастов

Какое отношение вызвали к себе идеи 3. Фрейда? Когда будущий ис­торик культуры задумается над умственной жизнью нашего бурного ве­ка, он, безусловно, выделит концепцию психоанализа как явление особо­го порядка, понять существо и судьбу которого нелегко. Основанием для такой оценки явится для него прежде всего беспрецедентное расхождение мнений по вопросу об отношениях к психоанализу, проявившееся по раз­ным поводам в разных странах. Можно уверенно сказать, что ни одно из больших умственных течений в области общей и клинической психологии, психотерапии, психиатрии не вызывало столь разных, взаимоисключаю­щих суждений, не создавало такой разноголосицы в оценках, такой оже­сточенности в спорах, как идеи, провозглашенные на заре нашего века| Фрейдом.

С одной стороны, существуют в западноевропейской и американское печати многочисленные указания на то, что идеи Фрейда по глубине влияния, оказанного ими на психологию западного человека, могут быть приравнены к идеям Коперника, Дарвина, Эйнштейна; что большая часть создаваемых в наши дни на Западе произведений психологии, фи­лософии и искусства несет на себе в той или иной степени отпечаток фрейдизма (Д. Олдридж); что традиционные схемы психоанализа на­столько проникли в “кровь” западной культуры, что ее представителям значительно легче мыслить ими, чем игнорировать их (С. Цвейг) и т. д.

С другой же стороны, остается фактом, что в самых разных странах ученые первого ранга резко порицали и порицают фрейдизм, подвергая критике, а иногда и полностью отвергая его социологические и медицин­ские основы.

Как же можно объяснить такое различие подходов, сопровождаемое к тому же необыкновенной страстностью вызываемых им споров?

Выше уже было указано на некоторые из обстоятельств, способство­вавших широкому положительному отклику на идеи Фрейда. Одним из них явился, несомненно, очень своеобразный характер вопросов, подня­тых Фрейдом, жизненность и практическая важность которых выгодно контрастировали со многими направлениями в исследованиях поведения и сознания.

Неоспоримо, что фрейдизм явился одной из первых концепций, на­стойчиво пытавшихся разобраться в проблеме скрытых мотивов поведе­ния человека и в роли этого фактора в клинике. Им было привлечено внимание к сложности внутреннего мира человека, к последствиям не­удовлетворенных влечений, к противоречиям между желаемым и долж­ным. Он обратился в этой связи к жизни во всей ее реальности, к ее ра­достям и печалям, тревогам и стремлениям, обещая помощь в условиях душевного надлома и требуя для этого всего лишь наведения определен­ного “порядка” в душе. И долгое время его идеи воспринимались многи­ми как единственно способные осветить все эти жизненные вопросы, ко­торые никогда не переставали волновать людей. Фрейдизм шел тем са­мым, по крайней мере по видимости, навстречу глубоким душевным запросам многих. Следует ли удивляться, что положительный резонанс, который получили в определенных социальных кругах его идеи, оказал­ся таким широким? И в то же время в идеях Фрейда содержались внут­ренние противоречия, которые очень осложнили отношение к теории пси­хоанализа даже со стороны тех, кто выступал на ранних этапах форми­рования этой теории в качестве ее страстных адептов.

После второй мировой войны психоанализ в его новейших вариациях продолжает оставаться в западных странах одним из наиболее распрост­раненных течений в психологии, психотерапии и философии. Он глубоко проникает в художественную литературу, в искусство, в кино, его влия­ние со все большей отчетливостью проявляется в так называемой психо­соматической медицине. Фрейдизм постепенно добивается признания даже в католических религиозных кругах, это особенно ярко проявилось на совещании католических деятелей высшего ранга, происходившем в 1965 г. в Ватикане, в связи с попыткой епископа Р. П. Грегуара легали­зовать использование психоанализа в монастырях.

И в то же время неуклонно нарастает волна критического отношения к психоанализу. Эта критика выступает в разных формах. Иногда она но­сит ограниченный характер, призывая не столько к полному отклонению психоаналитического направления, сколько к компромиссу с ним, к при­нятию отдельных его положений (прежде всего его теории бессознатель­ного). Иногда же ее проводят решительно и непримиримо, ставя акцен­ты на научной несостоятельности психоанализа и на его терапевтической неэффективности.

Особый интерес представляют работы, в которых обсуждение вопро­са о терапевтической ценности психоанализа производится на основе изучения относительно крупных клинических контингентов. Из этих ра­бот вытекает, что благоприятные исходы, наблюдаемые при психоанали­тическом лечении, связаны большей частью со спонтанным выздоровлением, с последствиями изменения социальных условий, с незаметно вкра­дывающимися в психоаналитическую процедуру элементами суггестии и с разнообразными другими факторами, чуждыми по своей природе этой процедуре. Связь же выздоровления с существом психоаналитического лечения остается во многих случаях недостаточно ясной.

Проверка показала, что объективных признаков существования Эдипова комплекса, играющего столь большую роль в системе воззрений Фрейда, а также других постулируемых фрейдизмом особенностей ин­фантильной сексуальности не удается обнаруживать у значительного ко­личества детей даже при самом тщательном психологическом исследова­нии. Есть поэтому основания полагать, что в основу представления об Эдиповом комплексе как об обязательном компоненте инфантильной пси­хики на определенном этапе онтогенеза Фрейдом были положены особен­ности детской сексуальности, скорее характерные для каких-то отдель­ных, своеобразных клинических случаев или, возможно, для нравов оп­ределенной социальной среды. А если это так, то невольно возникает мысль, как легко делал Фрейд широкие выводы из эксквизитных клини­ческих фактов и насколько переоценивалось исходным психоаналитиче­ским направлением значение априорно постулированных биологических факторов в ущерб влияниям, которые могут оказывать на сексуальное развитие ребенка случайные особенности окружающей обстановки и вос­питания.

И вместе с тем наиболее типичной для западных исследователей а пос­левоенный период является позиция не огульного отклонения представ­лений психоанализа, а скорее их частичного принятия, позиция поиска различных форм компромисса с ними. Такое отношение было характерно для исследователей, которые, не приемля фрейдизм как законченную философско-психологическую систему, полагали вместе с тем, что в нем скрыто рациональное ядро и что его положительные элементы могут быть без противоречий связаны с другими теориями, освещающими работу мозга и сознания. Центральным аргументом, который выдвигался в поль­зу такого понимания, являлось обычно то, что метод Фрейда — это важ­ный путь к раскрытию природы скрытых душевных движений, природы бессознательного и что поэтому, какими бы недостатками он ни обладал, к каким бы теоретическим трудностям ни приводил, его отвергать нельзя.

Таково мнение Н. Винера, выдающегося канадского нейрохирурга В. Пенфилда и др. Наряду с многочисленными работами психологиче­ского, клинического и кибернетического плана, где высказываются сооб­ражения о желательности компромисса между фрейдизмом и другими на­правлениями, на Западе звучат острокритические голоса. По мнению весьма авторитетного французского психиатра А. Барюка, “с медицин­ской точки зрения догматические установки некоторых психоаналитиков и психосоматиков могут представлять иногда подлинную опасность” *. Барюк признает, что идеи Фрейда наложили глубокий отпечаток на пси-

----------------------------------------------------------------------

* Barak Н. Entretion de Bichat. P., 1965. Р. 7.

----------------------------------------------------------------------

хиатрию, медицину, философию и всю интеллектуальную жизнь совре­менного общества. Но в чем это влияние прежде всего сказалось? Рас­пространение идей Фрейда имело, по мнению Барюка, лишь отрицатель­ные социальные последствия...

Барюк останавливается далее и на психологическом анализе самой психоаналитической процедуры. Больной чувствует себя в условиях этой процедуры пассивным, расслабленным, находящимся во власти чужой воли, насильственно проникающей в глубины его психики. А в результа­те продолжительного применения психоаналитических приемов лечения (длящихся иногда многие месяцы, если не годы) возникает риск посте­пенного понижения психологической сопротивляемости больного, его фиксированности на интимных переживаниях и его превращения в лич­ность, малоспособную к активному преодолению трудностей жизни, тер­пящую фиаско при первом же соприкосновении со сколько-нибудь гру­бой действительностью. Слишком высокое аффективное напряжение, замечает Барюк, бесспорно может привести к неврозу, но не меньшие опасности таит в себе и чрезмерное аффективное расслабление, и неиз­вестно, какую из этих крайностей выгодно предпочесть.

Барюк видит отрицательные черты психоанализа и в том, что послед­ний часто связывает генез невроза с особенностями семейной жизни боль­ного и поэтому нередко на этой жизни отрицательно сказывается. В це­лом же психоаналитическая концепция — это, по Барюку, “скорее рели­гия, чем наука”, религия, имеющая свои догмы, свои ритуалы и свою оригинальную систему неконтролируемых истолкований.

Небезынтересно, что даже из уст той, которая на протяжении десяти­летий была строжайшей блюстительницей психоаналитической ортодок­сии,— дочери 3. Фрейда, Анны Фрейд,— вырвалось характерное призна­ние, подчеркивающее трудности, с которыми сталкивается в современных условиях распространение идей психоанализа: современная молодежь, говорила Анна Фрейд, “интересуется борьбой человека не с самим собой, и борьбой человека против общества”.

О сомнениях самих приверженцев психоаналитической терапии в ее эффективности говорит высказывание одного из авторитетных современ­ных французских психоаналитиков С. Видермана. “Среди самих психо­аналитиков все больше проявляются признаки разлада — оговорки, оспа­риваемые положения, а в последнее десятилетие все более внятно звучат голоса, указывающие на прогрессирующую растерянность... Но в конце концов на фундаментальный вопрос нужно будет отвечать без уверток. Являются ли клинические симптомы эффектом вытеснения? Вполне ве­роятно. Становится ли устранение вытеснения невозможным или затруд­ненным вследствие контрсилы, называемой сопротивлением? Уверенный ответ здесь невозможен. Являются ли устранение вытеснения путем интерпретации (симптомов) и ликвидация (на этой основе) клинических нарушений твердо установленными достижениями психоанализа? Строго говоря, ответ должен быть отрицательным” *.

* Viederman S. Confrontation // Amer. J. of Psychol. 3. 1980. P. 24-26.

Для тех, кто знаком с представлениями о природе бессознательного, о роли вытеснения, о терапии, основанной на его осознании, и т. п., звучавшими в западной литературе последнего десятилетия, должно быть очевидно из приведенного отрывка, какой глубокий кризис переживает современная западная клиническая психология, затрагивая проблему бес­сознательного, и какой трудный процесс переоценки традиционных для нее толкований в ней происходит. Это, конечно, не может не укреплять уверенность в том, что перед совсем иным подходом к проблеме бессо­знательного, характерным для советской психологии, а прежде всего пе­ред подходом, разрабатываемым на протяжении десятилетий в школе Д. Н. Узнадзе, открыты широкие и благоприятные перспективы дальней­шего развития.

4. О ЛИЧНОСТИ ФРЕЙДА И О ТРАГЕДИИ ФРЕЙДИЗМА

В западной литературе можно нередко встретить высказывания, по ко­торым отклонение советскими исследователями общей позиции, представ­лений и установок психоаналитической школы объясняется различного рода поверхностными, ситуационными моментами или даже каким-то предвзятым отношением к ее основателю. Трудно представить себе более неправильную оценку.

Вряд ли может кто-либо сомневаться в том, что Фрейд был выдающим­ся мыслителем, одним из крупнейших ученых своего времени, отличав­шимся редкой наблюдательностью и блестящей клинической интуицией. Он был также человеком принципиальным и глубоко преданным науке. Об этом говорит вся история его жизни и прежде всего та непреклонная решимость, с которой он отказался от уже завоеванной им к 90-м то\ дам XIX в. репутации европейски известного невропатолога для tofol чтобы посвятить себя каким-то странным, никому на первых порах не по­нятным изысканиям, работам, поднимавшим столь необычные, столь шо­кирующие вопросы, что даже его близкие друзья долгие годы не реша­лись следовать за ним в эту новую область.

И однако, эта привлекательность личности, духовного облика Фрейда отнюдь не означает, что в такой же степени должна импонировать соз­данная им после многих лет настойчивого труда психологическая концеп­ция. Хорошо известно, что расхождения, очень подчас резкие, между личностью создателя и характером созданного наблюдались в науке и ^ли­тературе неоднократно. Биография и творчество Ф. Ницше, этого — в годы душевного здоровья — мягкого в личной жизни, застенчивого чело­века, создавшего тем не менее систему представлений, которая спустя десятилетия была превращена в основу варварского нацистского миро­воззрения — яркий тому пример.

Трагедия Фрейда как мыслителя заключалась в том, что он значи­тельно опередил свою эпоху, обратив внимание на клинические проявле­ния, для раскрытия природы которых психология, нейрофизиология, пси­хотерапия его времени были совершенно не подготовлены. После же того, как эти проявления — активность бессознательного,— были им под­мечены, перед ним возникла нелегкая альтернатива: либо пытаться объ­яснять выявленные им феномены на основе общей теории бессознатель­ного, которую следовало, однако, еще только начинать создавать, либо объяснять их на основе предположений, создаваемых ad hoc, т. е. неза­висимо от более общего концептуального подхода, способного осветить, помимо тех частных проявлений бессознательного, которые единственно приковывали внимание Фрейда, также гораздо более широкую роль этого фактора в системе сознания человека в целом.

Фрейд не мог пойти по первому пути хотя бы потому, что создание общей теории бессознательного немыслимо без опоры на эксперименталь­ный метод в широком понимании, всегда остававшийся для него чуждым, без опоры на теоретические представления, вошедшие в психологию лишь десятилетия спустя (мы имеем в виду, в частности, понятие так называе­мой психологической установки, введенное в психологию Д. Н. Узнадзе и его школой). Идя же вторым путем, Фрейд не мог не придать в выс­шей степени сложным процессам участия бессознательного как в услови­ях нормальной психики, так и в формировании невротических рас­стройств истолкование упрощенное, сбивающееся на своеобразный ант­ропоморфизм.

Можно, конечно, сказать, что вся эта антропоморфизация бессозна­тельного была для Фрейда только своего рода изобразительным приемом. Но беда заключалась в том, что она имела свою логику развития, плен­ником которой Фрейд постепенно стал. Все более и более усложняясь, все более опираясь на метафоры, к которым Фрейд, как известно, очень ши­роко прибегал, замещая ими отсутствующие у него строгие доказательст­ва, эти антропоморфизирующие конструкции привели их автора к созда­нию множества причудливых и одновременно наивных мифов в работе мозга, к представлению о фатальной гегемонии бессознательного над со­знанием; к идее только антагонистических отношений между бессозна­тельным и сознанием; к учению о вытеснении, не сопровождающемуся, однако, разъяснением, во что же преобразуется как психологический фе­номен аффективное переживание после того, как оно подвергалось выте­снению. А тот, кто веру в эти мифы разделял, превращался — иногда даже без ясного сознания этого — в последователя мистифицированной системы социальной психологии, не оставляющей никакой надежды че­ловеку на его конечное освобождение от власти господствующих якобы над ним биологически примитивных, иррациональных сил.

Таким рисуется своеобразный путь Фрейда в науке. Он был трагич­ным и притом в двойном смысле. Трагедия Фрейда заключалась не толь­ко в том, что подмеченные им факты — факты, приоткрывавшие завесу над еще очень мало известной и очень важной стороной психики чело­века,— были оставлены им без должного осмысления. Если бы дело ис­черпывалось только этим, надлежало бы говорить лишь о личной траге­дии Фрейда как исследователя. В действительности же трагическое имело здесь иной характер и иной масштаб.

Можно не во всем соглашаться с критикой идей Фрейда, звучащей сегодня в западной литературе,— ее примеры мы приводили выше,— но довольно трудно отвергнуть указание на аффект, вызываемый призна­нием примитивных биологических влечений главным в конечном счете фактором, который направляет и определяет поведение человека,— в то время, как на долю сознания отводится лишь иллюзия управления дея­тельностью. А ведь именно так (в пользу этого может быть приведено значительное количество доказательств) прозвучала для очень и очень многих основная идея психоанализа. И это глубоко пессимистическое по­нимание широко утвердилось независимо от того, что, возможно, хотел, но не сумел достаточно отчетливо сказать Фрейд.

Все это в целом: отсутствие у теории психоанализа строго разрабо­танной научной основы и специфический колорит, который придается психоанализом представлениям о духовной жизни человека, о том, что эту жизнь направляет и движет,— наполняет глубоким смыслом слова одного из крупнейших психологов современной Франции П. Фресса, ре­шительно отказавшего фрейдизму в праве на статус науки: “Психоана­лиз — это вера, а чтобы верить, надо сначала „встать на колени"”. С ха­рактерным галльским лаконизмом здесь коротко сказано многое.

Думается, что в свете такого общего понимания дефектов научного обоснования фрейдизма и своеобразия социальной роли идей психоанали­за, отрицательное отношение к этому направлению, звучащее в советской литературе на протяжении уже многих десятилетий, становится бо­лее понятным. ' /

5. О ПРИЧИНАХ ПАРАДОКСАЛЬНОЙ “ЖИЗНЕСПОСОБНОСТИ” ПСИХОАНАЛИЗА

И наконец, вопрос, которым мы хотели бы завершить настоящий очерк.

Какие обстоятельства придали психоанализу неоспоримую сопротив­ляемость, хотя ни одно, пожалуй, направление психологической мысли не подвергалось такой резкой и никогда не прекращавшейся критике, как со стороны тех, кто идеи этого направления в той или иной степени при­знавал, так и тем более со стороны тех, кто эти идеи отвергал. Пестрота мнений, которая поныне наблюдается в его рамках, делает нелегким от­вет даже на такой, казалось бы, простой вопрос: является ли психоана­лиз, несмотря на все перипетии и парадоксы его истории, более или ме­нее единой теоретической конструкцией или же, рассматривая его сегод­ня, мы оказываемся скорее лишь перед поверхностно объединенным конг­ломератом течений, лишенным специфического для него концептуально­го ядра?

Ответ на этот вопрос тем более затруднителен, что, с одной стороны, теоретические позиции, которые характеризуют различные направления современного психоанализа, никогда не были ранее так трудно совмести­мыми, а с другой — то, что, несмотря на эту свою внутреннюю разнород­ность и даже расщепленность, психоанализ продолжает оставаться в рам­ках западной культуры течением качественно особым, противостоящим большинству других направлений, которые в той или иной степени сим­волизируют или выражают эту культуру.

Сегодня можно уверенно сказать, что, завоевав с боями определенное место в западной культуре как течение, имевшее вначале психотера­певтическую, а затем также философскую и социологическую ориента­цию, психоанализ стал постепенно наталкиваться в возрастающих мас­штабах на довольно резкое сопротивление его дальнейшей экспансии. При всей “модности” некоторых его понятий и призывов, их популярности на страницах невзыскательной массовой печати, он остается тем не менее в условиях современной культуры Запада скорее изолированной сферой мысли. Подлинного оплодотворения идеями психоанализа других концеп­туальных направлений, проникновения этих идей в иные философские или психологические течения (если не считать известного влияния на сартровский экзистенциализм, персонализм Э. Мунье и левистроссовскую антропологию) не произошло. И тем более, конечно, не приходится гово­рить о каком бы то ни было влиянии идей психоанализа (если отвлечь­ся от уже полузабытой ситуации 20-х годов) на работы советских ис­следователей.

Такое положение вещей не может не заострить естественно возни­кающий вопрос: чем же обусловливается эта парадоксальная жизнеспо­собность системы, которая сама по себе, т. е. при ретроспективном взгля­де на ее собственные внутренние противоречия, обрисовывается как край­не неустойчивая? Что позволяет этой системе сохранять определенную степень исторически выраженной стабильности при отнюдь не сочувст­венном принятии ее миром других идей, при явном наличии в ней силь­ных критических тенденций, направленных на переосмысление ее основ­ных исходных положений?

Отвечая, следует прежде всего подчеркнуть, что своеобразие судьбы психоанализа объясняется своеобразием спектра идей, которые он пыта­ется утвердить, существованием в этом спектре как важных идей, имею­щих серьезное значение для дальнейшего развития наших знаний, так и идей малой и даже негативной научной ценности, идей-эфемеров, о кото­рых перестают говорить и думать очень скоро после того, как они сфор­мулированы. Если последние придают истории психоанализа облик ди­намичной мозаики, неустанной смены программ и декораций, то первые выступают как основа неоспоримой сопротивляемости, которую это тече­ние оказывало на протяжении десятилетий самым разнообразным попыт­кам его критики.

Каковы же эти “стабилизирующие” психоанализ идеи? Ответ требует глубокого анализа, потому что они нелегко воспринимаемы: согласие с ними возможно лишь при отказе от трактовок, уже давно ставших тра­диционными, т. е. при условии нового взгляда на целый ряд психологи­ческих и клинических проблем.

Почти уже вековая история психоанализа убедительно говорит в поль­зу того, что, сколь бы ярко ни проявлялась изменчивость направлений психоаналитической мысли, все эти направления, начиная от созданных первыми “отступниками” А. Адлером и К. Юнгом и кончая наиболее известными современными теоретиками психоанализа Дж. Клайном и Ж. Лаканом, основываются так или иначе на одной и той же общей для них идее существования бессознательного, понимаемого как категория принципиально психологическая.

Если утверждается, что неосознаваемая психическая деятельность об­наруживается в том или ином виде в структуре любой формы человече­ского реагирования, в структуре любого поведенческого феномена, то ста­новится очевидной невозможность понять в отвлечении от- этой идеи ни одно, по существу, из проявлений целенаправленной активности человека.

Именно эта опора на категорию бессознательного, которая объединя­ет самые различные направления психоаналитической мысли, позволила психоанализу уцелеть как специфическому концептуальному течению на протяжении почти уже целого века.

Скептическое отношение Фрейда к экспериментальной психологии могло быть обусловлено тем, что центральная для него проблема мотивации первоначально не подвергалась серьезному экспериментальному изучению. Лишь впоследствии в ряде исследований (в частности, у К. Левина и его школы) эта проблема ста­новится областью применения экспериментальных методов.

Фрейд постоянно подчеркивал, что психоанализ открыл область бессознательных душевных процессов, тогда как все остальные концепции идентифицируют пси­хику и сознание. Рассматривая эту позицию в исторической перспективе, следует подчеркнуть, что Фрейд неадекватно оценивал общую ситуацию в психологиче­ской науке. Понятие бессознательной психики были введено Лейбницем, фило­софскую концепцию которого Гербарт перевел на язык доступной эмпирическому анализу “статики и динамики представлений”. Переход от умозрительных кон­струкций, включавших понятие о бессознательной психике (в частности, фило­софии Шопенгауэра), к использованию в экспериментальной науке наметился в середине XIX в., когда изучение функций органов чувств и высших нервных центров побудило естествоиспытателей обратиться к указанному понятию с целью объяснения фактов, несовместимых со взглядом на психику как область явлений сознания. Гельмгольц выдвигает понятие о “бессознательных умозаклю­чениях” как механизме построения сенсорного образа. Предположение о бессоз­нательной психике лежало в основе психофизики Фехнера. Согласно Сеченову, “бессознательные ощущения” или чувствования служат регуляторами двигатель­ной активности. Отождествление психики и сознания отвергали и многие другие исследователи. Действительная новизна концепции Фрейда связана с разработ­кой проблем неосознаваемой мотивации, изучением неосознаваемых компонен­тов в структуре личности и динамических отношений между ними.

Психоанализ, как явствует из этих положений, не ограничивался притязанием на построение новой психологии и нового учения об этиологии нервных и психиче­ских заболеваний. Выйдя за границы этих направлений, он стал претендовать на объяснение движущих сил развития человеческого общества и отношений между личностью и культурой. Такое отношение трактовалось как изначально антаго­нистическое. Это следовало уже из исходных позиций Фрейда, согласно которым сексуальные влечения и агрессивные инстинкты, образуя глубинные, биологиче­ские по своей сущности основы личности, несовместимы с теми требованиями, которые навязывают ей социальная среда с ее нравственными нормами.