Девушка из Моря Кортеса

Аннотация

Юная Палома, унаследовавшая от отца особый дар общения с обитателями подводного мира, находит среди них необыкновенного друга, который раскрывает ей тайну подводных скал.

Питер Бенчли

Девушка из Моря Кортеса

Посвящается Кейт Медине

Охваченная страхом, девушка лежала на поверхности моря, глядя в толщу воды сквозь маску.

Этот страх – настоящий, глубокий страх, почти паника – был неожиданностью для нее самой, поскольку вот уже много лет ничто в глубине моря не могло напугать ее.

До сих пор обитатели моря ни разу не проявляли агрессивности по отношению к ней. Случалось, что они делали резкие движения в ее сторону или кружили возле нее, голодные и любопытные. Но всякий раз, чувствуя ее силу и уверенность, они предпочитали поискать более подходящую жертву.

Однако с этим представителем подводного царства дело обстояло иначе. Вряд ли животное стало бы кусать или пытаться съесть девушку, однако создавалось такое ощущение, что оно способно напасть и пронзить ее насквозь своим клювом.

Животное появилось в поле зрения с невероятной быстротой. Еще секунду назад девушка спокойно обозревала голубую пустоту – и вдруг из ниоткуда возник острый костяной клюв, подрагивающий в метре от ее груди. Клюв расширялся у основания и заканчивался между двух холодно-черных глаз, каждый размером с устрицу.

В отличие от многих похожих рыб у этой не было спинных плавников. Вместо этого почти вся ее хребтина была покрыта чем-то вроде паруса. Рыба то складывала этот «парус» вдоль спины, так что он становился почти невидим, то гордо поднимала его.

Сейчас рыба была явно возбуждена: «парус» пульсировал вверх и вниз, подобно голове змеи, гипнотизирующей кролика.

Хвост рыбы напоминал заточенную косу. Рыба вдруг дернула этим хвостом, движение передалось по телу и заставило клюв тоже дернуться, напугав девушку.

Она не знала, что ей предпринять и как вести себя. Попытка просто уплыть не решила бы проблемы, так как не было похоже, что рыба претендует на эту территорию. Видимо, она просто странствовала по морским глубинам и не искала себе постоянного пристанища.

Бесполезно было бы также начать наступать и пытаться отпугнуть рыбу – та, несомненно, чувствовала свое превосходство над девушкой в силе, быстроте и проворстве, наверное, потому и подплыла к ней столь беззастенчиво.

Оставаться на месте тоже было опасно: девушка чем-то раздражала рыбу, и та покачивала головой, с заметной силой разрезая воду клювом.

Рыба и в самом деле могла нанизать девушку на свой клюв: она уже опустила боковые плавники, и все ее тело было как взведенная пружина, готовая в любой момент выстрелить, словно по нажатию спускового крючка.

Но почему?

Может, это была простая злость? Но отец говорил ей, что злость чужда животным. Животное может быть голодным, разъяренным, напуганным, раненым, больным, усталым, недоверчивым; оно может защищаться или защищать, а может просто беззаботно заигрывать с человеком. В любом из этих состояний оно может стать агрессивным и начать выказывать дурной нрав. Однако никогда оно не испытывает ничем не объяснимую злость.

Что же тогда? Что нужно этой твари?

Рыба опять мотнула головой, полоснув клювом по воде.

Девушка прикинула, успеет ли она добраться до своей лодки прежде, чем рыбе вдруг вздумается напасть. Она стала незаметно пошевеливать пальцами рук и ног, надеясь постепенно, дюйм за дюймом, продвинуться назад, в сторону лодки.

Девушка не знала, далеко ли находится лодка, поэтому она слегка повернула голову и бросила взгляд через плечо. Заприметив лодку, она тут же повернулась лицом к рыбе.

Но рыба куда-то исчезла.

Девушка даже не услышала и не почувствовала, как это случилось. Все, что она видела сейчас перед собой, – это бесконечная морская голубизна.

На острове не было электричества, а если зажечь керосиновую лампу, она начинала источать густую тошнотворную копоть. Поэтому комната, в которой сидели девушка и старик, освещалась лишь светом, просачивающимся сквозь шторы на окнах. Старик намеренно завешивал окна, иначе резкие лучи предзакатного солнца окрашивали комнату в столь яркие цвета, что было больно глазам и мысли шли вразброд. Оба его глаза были поражены катарактой, и внезапные вспышки света вызывали приступы головной боли.

Старика звали Франциско, однако все называли его Виехо – «старик», даже ребятишки, которые вполне могли бы звать его дедушкой или еще каким-нибудь ласкательным именем. Но имя Виехо было знаком уважения, титулом столь же значительным, как «ваше сиятельство» или «генерал». Дожить до преклонного возраста считалось на острове настоящим достижением.

Девушку звали Палома, что означало «голубка» – утренняя птица, что воркует ранним утром свою прелюдию петушиному пению. Паломе было шестнадцать лет.

– Ты не понимаешь, Виехо, – сказала Палома, – ничего подобного со мной прежде не случалось.

– Ты просто не встречала злобных морских животных, а теперь встретила. Рано или поздно это должно было случиться.

– Но, Виехо, – нерешительно возразила Палома, – отец всегда говорил, что не бывает злых животных.

– Твой отец Хобим был... странным человеком. – Говоря о своем зяте, Виехо подыскивал слова повежливее, стараясь не использовать те, что первыми приходили на ум. – Злые животные есть, так же как есть злые люди. Остается только радоваться, что рыба, которую ты сегодня повстречала, не оказалась по-настоящему свирепой, а то бы она попросту насадила тебя на свой клюв. И такое случалось. Однажды, за много лет до того, как ты родилась...

Палома перебила дедовы воспоминания:

– Я не понимаю, зачем Бог создал злых животных. Это бессмысленно.

Виехо плотно сжал губы, из чего Палома поняла, что самолюбие его задето. Виехо прекрасно рассказывал всяческие истории, это было одним из немногих удовольствий, оставшихся у него в жизни.

– А с чего ты взяла, что все в этом мире должно иметь смысл? – сказал он. – По-моему, все попытки человека вникнуть в деяния Господа – пустая трата времени.

Палома решила отступить:

– Я не имела в виду...

– Одно верно: в мире есть плохое и хорошее. – Виехо немного помолчал. – Мне сказали, что на днях ты опять досаждала рыбакам.

– Нет-нет! Я только...

– Мне сказали, что ты что-то громко кричала и вообще вела себя недостойно.

– Пускай они думают все, что им заблагорассудится. Я всего лишь просила, чтобы Хо и Индио с их компанией проявляли больше осмотрительности. Они ловят все, что ловится, и приносят домой рыбу, с которой ничего нельзя сделать. Я же вижу, что они убивают рыбу не только для пропитания. Но если они будут продолжать так поступать, в море скоро ничего не останется.

– Ты не права. Море вечно. И человек может охотиться на все, на что пожелает, – имея на то причину или нет. Это ему решать, какую рыбу оставить в живых, а какую поймать и убить. Пеламида, тунец или морской окунь хороши в любом виде: живые, они кормят других животных; мертвые, они кормят людей да и других животных, полезных животных. Дурные же твари, вроде морских змей, бородавчаток или скорпионов, приносят только боль и смерть. Есть животные, которые и плохи, и хороши, например барракуда, которая может или накормить человека с лихвой, или отравить его. Или акула – она приносит достаток и пропитание, но зачастую нападает на людей.

– А скалярия? Разве в ней есть что-то плохое или хорошее? – спросила Палома. – Или иглобрюх? Индио поймал одного на днях, думая, что поймал марлина. А зачем? Эта рыба не идет ни на стол, ни на продажу.

– Море кормит рыбаков, – сказал Виехо. – Поэтому они должны стать одним целым с морем и его обитателями. И подчас, чтобы узнать морскую тварь, ее нужно поймать и убить.

Паломе не хотелось дальше расстраивать или обижать деда, поэтому она прекратила спор, тем более что ей вряд ли удалось бы поколебать его уверенность. Она просто выразила надежду, что никто из морских обитателей не пожелает познакомиться с ней самой таким же способом.

* * *

Выйдя наружу, Палома оглядела предзакатное небо. Солнце висело над горизонтом, и казалось, что оно вот-вот будет затянуто под блестящую серую поверхность воды.

Палома поспешила на свою излюбленную скалу – узкую полоску камня, выступающую над западным концом острова. Она приходила сюда каждый день в одно и то же время, и ей нравились и скала, и час заката. Именно здесь она чувствовала полный покой, близость к природе и жизни вообще.

Садившееся солнце окрасило в розовый цвет редкие облака над головой, но горизонт был безоблачен. Палома продолжала созерцать блестящее лезвие моря, что врезалось в огненный шар солнца, медленно сползающего вниз и теперь казавшегося сплющенным.

Палома подумала, что сегодня можно будет увидеть зеленый луч. Уткнув подбородок в ладони, она старалась не моргать, приковав свой взор к исчезающему солнцу. Зеленый луч трудно разглядеть: вечер должен быть ясным и почти прохладным, на воде не должно быть волн, и от нее не должно исходить тепла, горизонт должен быть безупречен и без единого облачка. И конечно, нужно сидеть и внимательно наблюдать, не моргая, ведь зеленый луч появляется лишь на долю секунды в тот самый момент, когда последний краешек солнца ныряет за горизонт. Много раз Палома пропускала зеленый луч, случайно моргнув, и видела его за всю свою жизнь лишь дважды, причем первый раз – давным-давно вместе с отцом, когда тот привел ее за руку и показал ей это особое место.

Когда нижний край солнца коснулся горизонта, Палома готова была услышать шипение, будто раскаленный диск опустился в воду, или увидеть, как клубы пара поднимутся от того места. Но солнце мягко и беззвучно – казалось, все быстрее и быстрее – ускользало с вечернего неба.

Палома затаила дыхание и широко раскрыла глаза. Солнце скрылось, и когда Палома уже подумала, что зеленого луча сегодня не будет, он вдруг возник – ослепительно яркий укол зеленого света – и исчез в тот же момент.

Палома еще некоторое время разглядывала небо, наслаждаясь той стремительностью, с которой происходят перемены в пейзаже в самом начале и конце дня. Желтизна постепенно гасла, следуя за солнцем к другим частям света. Небо над головой быстро темнело и покрывалось звездами, и только еле заметный розовый отсвет по-прежнему держался на облаках.

Внезапно Палома почувствовала необыкновенный покой и счастье. Считалось, что увидевший зеленый луч обречен на счастливую судьбу и удачу. И хотя Палома не верила в предзнаменования, она знала, что лучше было увидеть свечение, чем так и не дождаться его.

Она поднялась на колени и уже собралась уйти со скалы, когда какое-то едва заметное движение в воде привлекло ее внимание. То, что увидела девушка, заставило ее остановиться, внимательно приглядеться и вновь задержать дыхание.

Гигантский марлин вдруг выпрыгнул из воды, словно извиваясь в судороге наслаждения, и отчетливо обрисовался на фоне темно-синего неба. Его сабельный клинок рассекал воздух, а серповидный хвост был вздернут вверх. Наконец, медленно и грациозно, огромная рыбья туша обрушилась в воду.

Прошла целая секунда, прежде чем грохот, вызванный этим падением, достиг ушей Паломы. Когда все стихло, расходящиеся по воде круги были единственным свидетельством только что исполненного марлином акробатического номера.

Произошедшее было очень необычно, и казалось, это сама природа шепнула девушке, что все же следует верить в предзнаменования.

Гордясь тем, что она только что стала невольным свидетелем бурного пиршества природы, Палома зашагала домой. Идя по тропинке к дому, она взглянула вниз и заметила своего брата Хо и двух его приятелей, подплывающих к причалу на моторной лодке.

С высоты холма Палома видела, что для них день удался. Лодка была доверху наполнена рыбой, и рыбья чешуя переливалась всеми цветами радуги в вечернем полумраке. Было видно также, что они опять ловили все без разбору и глушили всю пойманную рыбу. В лодке лежали скалярии и морские ерши, пеламиды и каранксы, иглобрюхи и скаты-хвостоколы и даже пугливые и безобидные, но совершенно бесполезные гитарные акулы. Очевидно, та рыба, которая не попадалась на крючок, ловилась гарпуном, а если не помогал гарпун, в ход шли сети.

Палома наблюдала, как Хо выключил мотор и направил тяжело груженную лодку к причалу, в то время как его приятели перебирали руками мертвую рыбу и выбрасывали за борт ту, которая не пойдет на продажу.

Когда Палома впервые стала свидетелем этой процедуры, она разразилась гневом, кричала на Хо, требуя объяснить, почему они не отпустили ненужную рыбу сразу, еще живую, если они знали наперед, что все равно выбросят ее мертвую.

Хотя Хо и был обескуражен ее гневом, он ответил ей вполне хладнокровно:

«В начале дня, когда мы еще не знаем, каким будет улов, любая рыба хороша. Если в конце дня улов оказывается богатым, мы можем позволить себе оставить лишь отборную рыбу и выбросить плохую за борт».

Палома пыталась спорить, но Хо зашагал прочь, давая ей понять, что так было и будет всегда.

Сейчас Палома наблюдала, как тот, кого звали Индио, схватил небольшую рыбу за глазницы и замахал ею в сторону своего приятеля Маноло. Хотя они находились на некотором расстоянии от нее и было уже довольно темно, Палома могла различить их по цвету волос. Индио всегда надевал шапку, выходя в море, поэтому его волосы оставались черными. Маноло постоянно охлаждал голову, выливая морскую воду на волосы, так что те осветлились до светло-коричневого цвета, так же, как длинные темно-рыжие волосы самой Паломы стали почти бесцветными под действием солнца и соленой воды. Индио что-то выкрикнул и швырнул рыбу в Маноло. Тот ухватил другую рыбу за хвост и хлопнул ею Индио по голове.

Отчаянно ругаясь и вопя, рыбаки продолжали кидаться рыбой. Чаще всего рыба не попадала в цель и оказывалась в воде, плавая там брюхом кверху.

Зрелище этого бессмысленного расточительства было омерзительным. То, что с мертвыми животными обращаются так, будто они никогда и не были живыми существами, ранило Палому в самое сердце.

Она наклонилась, подобрала камень и крикнула:

– Эй!

Трое на лодке подняли головы.

– Если вам нужно бросаться чем-то друг в друга, попробуйте вот это!

С этими словами Палома занесла руку и швырнула камень как можно дальше, надеясь попасть в лодку и пробить в ней дыру. Но камень отлетел в сторону и плюхнулся в воду. Хо загоготал и принялся щелкать ногтем большого пальца по зубам и тыкать им в сторону Паломы – самый непристойный и оскорбительный жест, какой он мог себе вообразить.

Девушка просто отвернулась.

Много лет назад, когда Палома возмущенно говорила своему отцу о том, как бездумно ловят рыбу эти молодые рыбаки, тот так объяснил ей суть проблемы:

«Море слишком богато. В нем слишком много жизни».

Палома не поняла, что отец имел в виду.

«Если бы здесь было мало рыбы, рыбаки были бы более осторожны, из чувства самосохранения. Они побоялись бы истребить источник своего пропитания, – сказан отец. – Но природа в наших местах не прячет свои богатства, будто стараясь показать, на что она способна. Поэтому и людям нет никакого смысла осторожничать. Когда-нибудь им все-таки придется стать более осмотрительными, но тогда может оказаться слишком поздно. А сейчас они забирают у моря все; что им заблагорассудится».

Сколько Палома себя помнила, она всегда любила море. Ее отец Хобим сразу распознал эту любовь и старался развить в девочке это чувство. Когда Палома была совсем малышкой, отец купал ее в море и учил сначала держаться на воде, потом плавать. И главное, он научил ее не бояться морских обитателей, а уважать их.

Отец совершенно очаровал Палому своими рассказами о том, почему их море, море Кортеса, столь уникально.

Море Кортеса возникло в древности в результате катастрофы. Много веков назад полуостров Калифорния был частью континентальной Мексики. И вот в какой-то момент, в доисторические времена, тектонические плиты, которые до этого были соединены и составляли целую поверхность земли, разошлись, вызвав сильнейшее землетрясение.

«Представь, что ты берешь старую рубашку и разрываешь ее на тряпки, – сказал Хобим. – Примерно то же самое произошло с Мексикой. Она оказалась разорвана вдоль своего главного „шва“ – разлома Сан-Андреас. Когда шов разошелся, туда устремился Атлантический океан, и получилось новое море».

В то время у моря, конечно, не было названия. Хобим читал дочке какую-то книгу, где говорилось, что только в 1536 году море было названо в честь испанского мореплавателя Эрнана Кортеса, который открыл Южную Калифорнию и это море, отделяющее полуостров от мексиканского континента.

«Разве это не забавно? – спрашивал отец. – Подумай сама, разве не смешная получается история?»

«Что ж тут забавного?» Палома, конечно, была бы не прочь посмеяться, но она не понимала, о чем говорил отец.

«То, что, согласно этой книжке, какой-то испанец открыл эти места. Твои предки жили здесь, взращивали урожай и ловили рыбу, в то время как испанцы все еще прятались по пещерам и питались жуками. А потом пришел Кортес, убил множество местных жителей и уплыл назад. И за это в честь него назвали наше море!»

Одна из книг даже доказывала, что Кортес дал название всей Калифорнии. Согласно рассказу, когда испанцы плыли на север вдоль западного побережья американского континента, они страдали от беспощадной жары. И Кортес сказал на латыни одному из членов своей команды, что эти места «жарки (calidus), как печь (fornax)».

«В наши дни некоторые люди и вовсе называют это не морем, а Калифорнийским заливом, – сказал Хобим. – Но как его ни назови, все равно это наше море. Здесь жизнь состоит из трех важных частей – моря, суши и людей. И нам не нужно имен и названий, чтобы различать эти три части. – Хобим улыбнулся. – Всем пришлось бы не сладко, если бы между ними не было никакой разницы».

И для Паломы это было просто их море – кормилец и друг, но также враг и мучитель. Потому что хотя она и любила море больше всего на свете, оно забрало того, кого Палома боготворила, – ее отца.

Дело в том, что из-за своеобразного сочетания гор и воды, сильной засухи и сильной влажности, тихоокеанских и горных ветров погода здесь была очень переменчивой. В ясный спокойный день на море вдруг начинался шторм. Без всякого предупреждения на горизонте внезапно появлялась черная гряда облаков, а море под облаками начинало бурлить. Поначалу вдали будто раздавался тихий шепот, но вскоре он переходил в отвратительное стонущее рычание.

Такие внезапные штормы назывались кубаско, и в отличие от ураганов или тайфунов они не приходили откуда-либо, а возникали в том же месте, где и исчезали. Поэтому даже если у кого-то было радио, по нему вряд ли можно было услышать предупреждение о приближающемся кубаско.

Если тебе везло и в тот момент ты находился на суше, можно было юркнуть в канаву или спрятаться за холмом.

Если же тебе не везло и ты был в море, следовало постараться заметить ранние признаки приближающегося кубаско или хотя бы один-единственный признак, например мельчайшее изменение в направлении ветра или скопище черных облаков на горизонте. Тогда у тебя оставалось время доплыть до суши или, наоборот, до открытого моря, откуда набежавшие волны не смогли бы выбросить тебя на скалистый берег.

Если же тебе совсем не везло и ты находился под водой и не видел первых признаков начинающегося кубаско до того момента, когда шторм оказывался у тебя над самой головой, тогда все, что оставалось, это взобраться на лодку, поднять якорь, завести мотор и – молиться. Иногда это помогаю, иногда нет.

Два года назад летом, после ужасающего «кубаско полной луны» (было полнолуние и сильный прилив, а это означало, что штормовой прибой был высоким и еще более разрушительным), ее отца нашли без чувств на берегу близлежащего острова.

Это было одной из причин, почему Палома не могла согласиться с Виехо и его единомышленниками, что все таинственное каким-то образом является частью плана Господнего.

Если кто-то или что-то, какая-то высшая сила пожелала смерти или умышленно привела к гибели ее отца, Палома возненавидела бы эту силу до конца своих дней. Поэтому она верила, что смерть отца была скорее несчастным случаем, которого никто не мог предопределить и, уж конечно, никто не мог предотвратить. Она старалась не идти дальше в своих мыслях и не пыталась понять, что скрывается за случайностью или судьбой.

* * *

За ужином в тот вечер Хо настойчиво, в деталях рассказывал Паломе и матери обо всех своих рыбацких достижениях.

Он хвастался, как много рыбы было поймано, подробно описывал, как сильно сопротивлялся морской окунь, как акулы кружили вокруг их лодки, стараясь стянуть улов.

Палома сидела молча, зная, что любое ее высказывание приведет к ссоре. А их мать Миранда улыбалась и говорила, кивая:

– Это здорово.

Взглянув на Палому, Хо продолжал:

– Я даже швырнул свой гарпун в манта-рэя, гигантского морского дьявола. Он увернулся в последний момент, и я промахнулся. А потом, я клянусь, он развернулся и напал на лодку. Хорошо, что я быстро управился с лодкой, иначе он бы просто потопил нас.

Палома спокойно заметила:

– Манта-рэи не нападают на лодки.

– А этот напал. Он оказался настоящим морским дьяволом. Я клянусь.

– А зачем ты кидал в него гарпун? Манта-рэй совершенно безобиден.

– Это тебе так кажется! Этот морской дьявол – воплощенное зло. Вот почему у него рога. Он олицетворяет зло на земле.

Палома ничего не ответила, усиленно стараясь глядеть только в свою миску с ухой. Но она не смогла удержаться и машинально покачала головой, как делал ее отец, выражая презрение.

Хо знал этот жест, угадал его происхождение, и это привело его в бешенство. Он закричал:

– Да что ты знаешь? Ты думаешь, что столько всего знаешь. Да ты не знаешь ничего! Морской дьявол – это зло, всем это известно. Всем, кроме тебя. Ты не знаешь ничего.

Миранда тоже узнала этот жест, который напомнил ей о покойном муже и о том конфликте, который Хобим, сам не ведая, зародил между своими детьми. Она испуганно сказала:

– Может быть, так оно и есть, Палома.

Не отрываясь от супа, Палома ответила:

– Нет, мама.

– Не слушай ее, – сказал Хо, – она ничего не знает!

Он сплюнул в сторону камина – так мужчины на острове показывают, что они выиграли спор.

– Может, тебе только кажется, что ты права, Палома, – сказала Миранда, стараясь успокоить и примирить своих детей, восстановить мир в доме. – Вот я сама иногда думаю, что знаю что-то наверняка, хотя, возможно, я просто...

– Давай оставим это, мама, – сказала Палома, желая прервать бессвязное бормотание матери.

Какое-то время они сидели в тишине.

Потом Палома подняла глаза и взглянула в напряженное красное лицо своего брата. Артерии по обеим сторонам его шеи надулись, как тросы, и Палома почти видела, как они пульсируют. Его челюсти подергивались, а большие руки – в окружности как бедро Паломы – дрожали.

Палома не хотела приводить Хо в бешенство, споря с ним, но, похоже, она достигла того же самого молчанием – молчанием, которое было воспринято как снисхождение.

Палома старалась сохранять спокойствие и уверенность. Она надеялась, что глаза не выдадут ее. Она знала точно: если брат даст волю хотя бы одному из чувств, бурлящих сейчас в нем, и она вдруг окажется объектом его ярости, он с легкостью разорвет ее на части, как легко разобрал бы на части мотор, с которым так любил возиться.

Хо было пятнадцать лет, и он был на семнадцать месяцев моложе Паломы, но при этом имел телосложение взрослого мужчины. Перетягивание тросов и раскладывание сетей с юного возраста развило его руки и плечи. Он даже не мог носить обычную рубашку – та просто треснула бы по швам под нажимом мускулов на его спине и груди. Благодаря каждодневному балансированию на лодке выпуклые мускулы на его икрах и бедрах стали крепкими, как проволока. Он был невысок – сто шестьдесят пять сантиметров, что хорошо подходило для работы на лодке, где легче двигаться, имея низкий центр тяжести.

С трудом верилось, что Палома и Хо – брат и сестра или даже более дальние родственники. Она была настолько же гибкой, насколько он был плотным. Палома была на пять сантиметров выше Хо и весила около пятидесяти пяти килограммов – по крайней мере, так ей казалось, хотя она не взвешивалась много лет. Хо выглядел очень типично для местного населения – темные кожа, волосы, глаза, в то время как Палома смотрелась иначе. Тонкокостная, со светлой кожей и волосами, она была больше похожа на отца.

В этом таилось зерно разногласий между ними. Хо считал, что это он, а не сестра, должен был походить на отца. В конце концов, разве он не был мужчиной? Разве его имя не было дано ему в честь отца? Однако день за днем, что бы ни говорила или ни делала Палома, все ее манеры напоминали Хо о том, как близка была его сестра к отцу и как далек – со временем все дальше и дальше – был он сам.

Возможно, хуже всего было то, что Хо имел все шансы быть ближе к отцу, и об этом знали они оба. Когда Палома была благосклонна к Хо, она признавалась себе, что следовало быть воистину сверхчеловеком, чтобы удовлетворять всем требованиям, которые Хобим предъявлял к сыну. Значительно меньше ей хотелось бы признаться в том, что ее саму, девушку и одновременно кого-то вроде «заместителя сына», отец учил с большим терпением, чаще прощал и чаще хвалил.

Но стоило зерну вражды быть посеянным между ними, почти любая сторона их отношений приводила к новым разногласиям. Хо, например, считал, что после смерти отца он должен стать главой семьи – предположение, которое он сам подвергал серьезному сомнению, так как знал, что, будучи физически способным практически на все, эмоционально он мог едва совладать с самим собой.

Не произнося ни слова, Хо встал из-за стола, развернулся и вышел из комнаты.

Миранда посмотрела ему вслед. Когда он ушел, она обернулась к дочери:

– Палома...

– Я знаю, мама. Я знаю.

Сначала появился только один, вертясь и вставая на дыбы с ловкостью и изяществом карусельной лошадки и выпуская с шипением струйки воды из отверстия на голове. Его спинной плавник и блестящая спина сверкали в свете утреннего солнца.

Дельфин проплыл под носом лодки, выпрыгнул из воды, нырнул снова, проплыл под лодкой и вновь завертелся впереди.

Потом появился еще один и еще, пока их не оказалась целая дюжина, затем два десятка – и вот их было уже не счесть.

Дельфины рассекали воду перед лодкой по пять или шесть в каждом ряду, то переплетаясь, как пальцы, то разбегаясь в стороны, сменяемые новыми рядами.

Палома продолжала грести, а дельфины подплыли сзади и запрыгали по обеим сторонам, словно подгоняя ее, – наверное, им хотелось прокатиться на волне, поднятой движущейся лодкой. Но на воде получалось лишь небольшое волнение, поэтому дельфины разочарованно разошлись в стороны. Палома ясно слышала их пощелкивание, свист и щебетание: было похоже, что они обсуждали, во что бы им поиграть еще.

На этот раз они атаковали в группах по шесть, подныривая под лодку и появляясь на другой стороне, и в каждой группе один – только один – дельфин перепрыгивал через лодку. В тот момент, как его тень пролетала над головой Паломы, ее окатывало дождем брызг.

Палома засмеялась и попыталась повторить дельфинье щебетание, словно надеясь, что животные примут ее за свою и побудут с ней подольше. Но по какой-то тайной команде они вдруг прекратили свои шалости и уплыли прочь.

Палома перестала грести и проводила их изумленным взглядом. Она чувствовала себя приласканной дельфинами: ведь те включили ее в свои игры, сделав для этого перерыв в путешествии.

Это тоже было предзнаменованием, как зеленый луч или тот марлин, что выпрыгнул из воды. Может быть, сегодня будет особый день.

* * *

Как обычно, Палома проснулась перед самым рассветом, когда солнце посылало первые серые отсветы в темное небо на востоке. Она поплескала водой в лицо, вышла из дома и быстро зашагала по тропинке к вершине утеса в восточной части острова.

Для большинства обитателей острова эта вершина была не более чем кучей камней. Время от времени, когда кому-то был нужен валун определенного размера и формы, он приходил на эту вершину и отбирал подходящий камень. Поэтому изначально симметричная груда камней теперь выглядела кучей хлама.

Но Виехо поведал Паломе, что эта груда камней была когда-то могильным холмом – не их прямых предков, а тех, кто жил на острове гораздо раньше и о ком уже никто не помнит. Однажды, несколько лет назад, из Ла-Паса приехали ученые и попросили разрешения раскопать эту груду, но островитяне не дали согласия, и ученые уехали.

«Я был молод, и мне очень хотелось посмотреть, что же под теми камнями, – продолжал Виехо. – Но старики сказали: „Нет“. И они были правы. Мы верили, что те, кто похоронен под камнями, присматривают за нами, защищают нас от напастей, которые для каждого свои. Поэтому если бы мы позволили кому-то раскопать могилу, это только бы всем навредило. А если бы там не оказалось останков, это бы сильно пошатнуло нашу веру. Поэтому мы с ворчанием прогнали ученых».

Однако кое-что из того, о чем говорили ученые, очень нравилось Паломе. Ученые были уверены, что, судя по расположению, вершина холма была древним захоронением – она находилась на самой высокой точке в восточной части острова. Многие древние племена верили, что покойников нужно хоронить липом на восток, чтобы они могли видеть восходящее солнце и получать благо от его света. Захоронить человека лицом на запад считалось самой большой жестокостью, ибо несчастный был навечно обречен в поисках света ловить лучи заходящего солнца.

Поскольку Палома слышала эту легенду и даже порой верила в нее, ей нравилось думать, что, приходя на эту скалистую вершину, она встречает рассвет вместе с душами тех, кто был там похоронен. И особенно с душой ее отца, которого, по его завещанию, похоронили в море, однако, по настоянию Паломы, похоронили во время рассвета и лицом к восходящему солнцу.

Постепенно серое небо залилось оранжевым цветом, и вот первый всплеск огня выскользнул из-за края земли.

Палома сидела и наблюдала за морем, стараясь представить все, что происходит под гладкой, тихой поверхностью воды. Ей хотелось однажды встретить рассвет под водой. Хобим сказал ей когда-то, что именно во время рассвета морская жизнь оживляется больше всего – это время наиболее активного движения, перемен, а также время приема пищи.

Он сказал, что так бывает в любом море, но особенно это заметно в море Кортеса, потому что здесь жизнь сосредоточена в определенных местах. В результате землетрясения, которое разорвало на части рубашку континентальной Мексики и создало море Кортеса, глубоководным рыбам пришлось искать пропитание в мелких водах, а животные, которые никогда не видели солнечного света, вдруг оказались в ярко освещенных местах, и в целом вся морская суета сосредоточилась в нескольких местах, у так называемых подводных гор.

Хобим получил свои познания в геологии от родителей, а также собирая по кусочкам информацию от ученых, которые время от времени приезжали на остров Санта-Мария, чтобы изучать акул. Объяснения, которые он давал Паломе, всегда были простыми и незатейливыми.

Тысячи, а возможно, миллионы лет после того, как большое землетрясение создало море Кортеса, происходило еще множество других толчков и землетрясений, возникали и извергались вулканы, которые затем обрушивались назад в море. По прошествии веков иные из них сровнялись с морским дном, а иные образовали подводные горы, которые возвышались над морским дном на тысячи метров, в то время как их вершины находились всего лишь в пятнадцати – двадцати метрах от поверхности моря.

Подводные горы внесли большой вклад в то, что в море Кортеса буквально кипела жизнь, ведь они являлись чем-то вроде места для подводных пиршеств, привлекая морских животных всевозможных видов.

Глубоководные течения натыкались на подводные горы, и тогда возникали подводные «ключи» – вода устремлялась вверх, неся с собой множество микроскопической живности (планктон, крошечных креветок и тысячи других мелких тварей), которой питались крупные животные. Крупные животные загоняли свою добычу на мелководье, где сами становились добычей еще более крупных животных.

Поэтому вокруг подводных гор разворачивалось истинное пиршество для всех видов морских обитателей.

«Ты все увидишь своими глазами, Палома, – сказал Хобим, прежде чем они спустились к подводной горе. – И малюсеньких созданий, поедающих больших, и монстров, которые питаются мельчайшими тварями. Там будут животные, питающиеся растениями, и животные, питающиеся друг другом, зубастые твари и твари с особыми фильтрами вместо зубов. Самое интересное, что все они уживаются вместе, хотя зачастую для этого им приходится поедать друг друга».

Теперь Палома каждый день наблюдала эту природную демонстрацию, эту живописную ярмарку, и каждый раз был не похож на другой.

Однажды Хобим показал ей подводную гору, куда, не подозревая о ее существовании, ни разу не заплывали рыбаки. Эта гора находилась в часе гребли от Санта-Марии, и Палома могла проводить дни напролет, плавая среди морской живности и представляя себя частью подводной жизни.

Каждое утро после завтрака она спускалась к причалу. Обычно она притворялась, будто помогает рыбакам готовиться к выходу в море. На самом же деле Палома просто хотела убедиться, что они отчалят от берега до того, как она сама выйдет в море. Она не хотела, чтобы они поплыли за ней и узнали, где находится ее секретное место, ведь стоит им порыбачить там одно-единственное утро, как они могут необратимо нарушить гонкий баланс, созданный природой за многие годы.

Хо и его приятели сами ни за что бы не нашли подводную гору Паломы, потому что, подобно многим островитянам, они строго придерживались старых привычек и традиций. Они рыбачили на одних и тех же мелководьях, никогда не отходя от них более чем на пару сотен метров.

Одной из причин, почему они не меняли место ловли, было то, что в этом не было никакой необходимости: улов всегда бывал богатым и в привычных местах. Конечно, некоторые виды рыб начинали постепенно исчезать – особенно такие, как морские окуни, которые живут на какой-то определенной территории. Но, имея достаточно большую лодку, можно компенсировать качество улова его количеством.

Более веской причиной, почему Хо и компания продолжали рыбачить в одних и тех же местах, являлось то, что у них не было способов отыскать новые. У них не было ни измерителя глубины, с помощью которого можно найти подводную гору, ни электронного искателя рыбы, который позволил бы им засечь большую стаю каранксов. И им никогда не приходило в голову просто поплыть за лодкой в маске и попытаться разглядеть морскую гору с поверхности моря.

Они проводят все время на воде, а не под водой и никогда не опускают даже лица под воду, если в том нет острой необходимости. Все они утверждают, что умеют плавать, но большинство из них не любят плавать или плавают неважно и оказываются в воде только в силу непредвиденных обстоятельств.

Хо пробовал плавать, когда Хобим был еще жив, и терпеть не мог это занятие. Он ненавидел плавать с тех пор, как Хобим бросил его, полуторагодовалого, с причала в воду и приказал плыть. Ему это было чуждо и пугало его. Он пребывал в полной уверенности, что в воде водятся твари, готовые в любой момент сожрать его, а если он не будет постоянно начеку, само море поглотит его. Хобим старался увещевать Хо, льстить ему, прикрикивал на него, надеясь, что его сын будет чем-то отличаться от других, сможет преодолеть свое странное отвращение к тому месту, откуда, по мнению Хобима, произошел человек. Но в конце концов Хобим махнул рукой и направил свои усилия на Палому – ей все давалось без особых усилий, и плавать для нее оказалось столь же естественным, как дышать. И чем больше он учил ее, тем больше она хотела овладеть новыми умениями.

Конечно же, все на острове считали Палому немного странной. Многие полагали, что, независимо от того, откуда произошел человек, сейчас он был сухопутным животным и с практической точки зрения не имело смысла погружать в море что-то еще, кроме рыболовного крючка или сетей.

Палома же не могла понять, как можно жить в двух шагах от неизведанного царства и не сгорать от любопытства и не желать разузнать, что же кроется в нем. Совсем рядом таились чудеса, о которых и мечтать не приходилось. И втайне девушка была рада, что все это – в ее распоряжении.

В то утро Палома старалась помогать больше обычного, надеясь помириться с Хо. Ей вовсе не хотелось досаждать ему. К тому же его злоба заставляла нервничать мать, а когда Миранда была в напряжении, это ощущалось во всей домашней обстановке.

Но похоже, Хо не желал и думать ни о каком примирении и потому отверг предложенную Паломой помощь. Когда вся команда и снаряжение были на борту, он слишком резко дернул за шнур лодочного мотора, и шнур остался у него в руке. Палома не стала смеяться, а только постаралась изобразить сочувствие, наблюдая, как Хо наконец взял себя в руки, снова привязал шнур, потянул за него и завел мотор. Палома отдала носовой конец; Хо развернул лодку в сторону восходящего солнца и, щурясь, направился к месту рыбной ловли.

В былые времена рыбаки ловили исключительно акул, потому что одна или две акулы могли принести тот же доход, что и сотня других рыб. Акульи плавники шли на суп, мясо – на прочую стряпню, печень – на витамины, из шкуры шили одежду и делали абразивные материалы.

Но появление синтетических материалов снизило стоимость акул больше чем на три четверти. Теперь огромная акулья печень оказалась бесполезной, потому что синтетические витамины вытеснили печеночное масло. Шкура не приносила практически никаких денег, потому что искусственные абразивы были дешевле и делали свое дело ничуть не хуже, а шкуры других животных было легче резать и обрабатывать. Плавники можно было по-прежнему продавать в восточные страны; случайный турист мог приобрести акулью челюсть. И лишь изредка люди ели акульи котлеты или рубленое мясо акулы с овощами, и то лишь тогда, когда не могли позволить себе что-то еще. Но в целом ловля акул перестала быть выгодной.

Так что чаще всего акулы попадались случайно, когда они хватали крючок, предназначенный для другой рыбы, или когда запутывались в сетях. Рыбаки старались ловить рыбу, которую было легче продать.

Сначала Хо, Индио и Маноло ловили на удочку. При этом они внимательно глядели в воду через ведро со стеклянным дном, чтобы проверить, нет ли поблизости больших рыбьих стай. Если же стая подходила близко, они забрасывали сети, собирали рыбу и вываливали ее на дно лодки.

Если вечером или следующим утром ждали катер из Ла-Паса, рыбу хранили в холоде до тех пор, пока не подходило время перенести ее в холодильник на катере. Если до прихода катера оставалось несколько дней, рыбу потрошили и держали на льду, чтобы она не протухла до прихода катера.

Островитяне целиком зависели от милости капитана катера. Он говорил им, сколько дадут за рыбу в Ла-Пасе, сколько они выручат за фунт, и им ничего не оставалось, как согласиться на эту цену. Однако капитан не был чересчур жадным человеком, и в те редкие времена, когда рынок был переполнен, он даже переплачивал островитянам, чтобы те могли покупать топливо, фрукты, овощи, одежду, поэтому никто особо на него не жаловался.

Поскольку Палома не была рыбаком, не была мужчиной, а значит, не имела официального статуса среди обитателей острова, ей не дозволялось занимать место у причала для своей маленькой лодки. Она держала лодку под причалом, где та никому не мешала.

Когда Палома убедилась, что лодка Хо удалилась на безопасное расстояние, она легла на причал, дотянулась до своей пироги и вытащила ее наружу. Лодка была всего два с половиной метра в длину и шестьдесят сантиметров в ширину и фактически представляла собой полое бревно. Эта лодка была самым ценным из того, что имела Палома.

Отец подарил ей эту лодку на тринадцатилетие. На острове не росли деревья, и он заказал бревно из Ла-Паса. Бревно привезли на катере, который прибыл, чтобы забрать рыбу. Хобим развел огонь и выжег в бревне полость, которую затем выровнял при помощи долота и деревянного молотка. Наконец он отполировал дерево и убрал все занозы, используя кусок жесткой засушенной акульей шкуры.

Все время, пока он мастерил лодку, он не говорил Паломе, для кого она предназначалась. Палома полагала, что отец делал лодку для Хо, и ее охватывала зависть при мысли о том, сколько удовольствия получит брат, куда он сможет поплыть и сколько нового сможет узнать.

Но она недооценила своего отца. Когда он подарил ей пирогу, то сказал лишь: «В этой лодке ты проведешь массу приятного времени».

В это утро Палома кинула на дно пироги широкополую шляпу. Через несколько часов, около полудня, когда солнце будет, в зените и температура достигнет почти сорока градусов, несколько минут, проведенных на воде без шляпы, вызовут жуткую головную боль и тошноту. Палома проверила, все ли необходимое уложено в ее сетчатую сумку: маска, ласты, трубка для подводного плавания, нож с острым, как бритва, лезвием из нержавеющей стали и резиновой рукояткой, а также манго на обед.

Она брала с собой нож не для того, чтобы защищаться от морских животных, – до вчерашней встречи со «вспыльчивой» рыбой она ни разу не чувствовала никакой угрозы под водой. Если же ее укусит акула, рассуждала Палома, то все произойдет так быстро, что от ножа не будет никакой пользы.

Для нее нож был скорее инструментом, чем оружием. В основном девушка использовала его для того, чтобы отковыривать устриц от подводных гор и затем вскрывать их раковины наверху, в пироге. Но нож необходим был еще и как средство предосторожности. За много лет рыбаки растеряли в море кучу рыболовной лески. Леска была сделана из нейлона и не разлагалась в море. Она была бесцветна и практически не видна в воде. Целые мотки такой лески скапливались вокруг камней. Невидимая, очень прочная и зацепившаяся за ватун леска представляла собой ловушку, способную убить человека за несколько минут. Если бы в мотке лески запуталась рука или нога, Паломе не хватило бы дыхания, чтобы высвободиться, снимая петлю за петлей. Ей пришлось бы просто разрезать целый клубок.

Палома отвязана пирогу от причала, шагнула в нее и тут же опустилась на колени, чтобы удержать равновесие. Погрузив двухконечное весло в спокойную воду, девушка отгребла от причала и направилась на запад.

* * *

Все дельфины уже скрылись из виду на горизонте. Палома огляделась вокруг, чтобы сориентироваться в открытом море, и затем продолжила путь к своей подводной горе.

Вершина горы находилась довольно глубоко под водой, примерно в четырнадцати-пятнадцати метрах от поверхности, так что с лодки ее было не разглядеть. И поскольку ветер и морское течение менялись изо дня в день, не имело смысла засекать время с момента отплытия от причала. Естественно, плывя по течению, Палома двигалась значительно быстрее; если наступал прилив, это затормаживало лодку. Если течение подхватывало лодку, но дул встречный ветер, море становилось неспокойным, и грести было труднее. Ошибившись на пять – десять минут, она запросто могла вовсе проплыть мимо подводной горы, так как площадь вершины была не такой уж большой. Потому-то Хобим и учил ее замечать расположение горы по ориентирам на берегу.

В нескольких километрах к западу находился холмистый остров, на котором росли гигантские кактусы. Кактус на вершине холма казался на расстоянии особенно высоким и толстым. Но если подплыть ближе, то можно было рассмотреть, что это не один, а два кактуса. Как только полоска неба между ними становилась различимой для глаза, Палома знала, что она у цели.

И все же эти два кактуса лишь указывали ей, как далеко следует плыть в западном направлении. А ветер и течение вполне могли отнести лодку к северу или к югу. Вершина подводной горы по форме напоминала неровный овал, вытянутый с востока на запад. Поэтому, плывя над узкой его частью с севера на юг, легко было промахнуться, и Паломе потребовалось найти второй ориентир на берегу.

Как только небо показывалось между теми двумя кактусами, она тут же присматривалась к рыбачьей лачуге на краю соседнего острова. Если заплыть слишком далеко на север, казалось, что лачуга стоит в середине острова. Если находиться к югу от цели, чудилось, будто избушка не стоит на суше, а плывет по воде. Только когда лачуга наконец «оказывалась» там, где положено, – на краю острова, Палома знала, что вершина подводной горы прямо под ней.

Она перебросила якорь через борт, пропуская веревку между пальцев. «Якорь» был простым куском ржавого железа, называемым килликом, но для маленькой лодки делал свое дело ничуть не хуже настоящего якоря. К тому же от него не жалко было избавиться, случись ему застрять в расщелине на глубине. Если якорь застревал слишком глубоко, пловцу было его не достать и приходилось резать веревку. Палома не могла себе позволить часто менять стальные якоря, а очередной кусок ржавого железа всегда можно было найти.

Бросив киллик и привязав веревку к носу лодки, Палома намочила маску в морской воде и, хорошенько поплевав в нее, размазала слюну по внутренней стороне стекла и снова прополоскала ее в воде. Этот нехитрый прием не давал маске запотевать изнутри, хотя даже Хобим не мог толком объяснить почему. Палома заткнула нож за свой веревочный пояс сзади, сунула ноги в ласты, поправила дыхательную трубку под резиновой лямкой маски и, стараясь не производить шума, соскользнула с борта в воду.

Она подплыла к якорной веревке и остановилась, вглядываясь в голубую толщу воды, исчерченную светло-желтыми полосками солнечного света. Подводная гора обычно встречала ее прибытие новыми сюрпризами.

В такие моменты девушка иногда ощущала, что неожиданно очутилась на пышном празднестве, где сотни завсегдатаев молча и радушно принимают ее в свою компанию. Казалось, что здесь отношения между морскими обитателями были доверительными и простыми, и Палома, несомненно, чувствовала себя много ближе к ним, чем к некоторым жителям Санта-Марии.

Впрочем, обычно ей становилось неловко от своих мыслей, и она старалась выкинуть их из головы. Хобим не уставал повторять, что животные – совершенно иные создания. К ним не следует относиться как к людям и приписывать им человеческие черты. И все же время от времени Палома не могла устоять и предавалась своим детским фантазиям.

Иногда, взглянув в воду, она замечала акулу или парусника, иногда – морскую свинью или рыбу-лоцмана. В другие дни, как сегодня, был виден лишь голубой туман. Вода была мутной из-за целых облаков планктона и других микроскопических тварей, поднятых восходящими потоками из глубоководья. Палома могла разглядеть шероховатую поверхность горной вершины, покрытую кораллами, или различить движущиеся тени больших животных. Все было очень нечетким, словно в тумане.

Поскольку с поверхности ничего не было видно и никто из животных не спешил подняться повыше, Паломе не оставалось ничего другого, как самой опуститься на дно.

Большинство островитян были плохими пловцами и еще худшими ныряльщиками. А уж о том, как правильно подготовиться к длительному погружению с задержкой дыхания, они и подавно не знали. Палома научилась этому искусству от Хобима. Отец приучал ее нырять все глубже, постепенно увеличивая глубину на полтора метра. Он объяснил ей, как подготовиться к новой глубине и к новым ощущениям в легких, как не поддаваться панике. Помимо отцовской тренировки, Паломе помогал ее четырехлетний опыт и врожденный инстинкт. Она не считала себя ни хорошей, ни плохой ныряльщицей. Но она знала наверняка, что может довольно надолго задержать дыхание, опуститься на вершину подводной горы, провести там достаточно времени и вернуться на поверхность, с тем чтобы нырнуть опять.

Растянувшись на водной глади, Палома несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула через трубку, каждый раз все больше расширяя легкие. Наконец она сделала такой глубокий вдох, что казалось, вот-вот лопнет, и, плотно закрыв рот, устремилась ко дну. Опускаясь, она подтягивала себя вниз вдоль якорной веревки и подталкивала мощными, грациозными взмахами ласт. Чтобы не создавалось неприятных ощущений в легких при спуске на глубину, Палома то и дело выпускала изо рта небольшие клубы пузырьков.

Через несколько секунд она опустилась на дно и обхватила ногами подводную скалу, чтобы не всплыть наверх. Неприятных ощущений или напряжения девушка не испытывала, а легкие были наполнены воздухом. Под водой время текло медленно. Хотя она проводила на дне не больше полутора-двух минут, все чувства настолько обострялись, что происходящее четко отпечатывалось в ее мозгу. На суше две минуты протекали совершенно незаметно; здесь, на глубине, любая мелочь была целым событием и две минуты превращались в целый час.

В первые секунды после появления Паломы все животные попрятались, испугавшись ее вторжения. Но вскоре они начали вылезать из своих укрытий, словно принимая ее в свое общество.

Вдруг что-то ударило ее по спине. От удара Палома завертелась и подалась вперед, вцепившись в свой каменный насест и закрыв лицо одной рукой. Какую-то долю секунды она ничего не видела сквозь облако воздушных пузырьков. Это могла быть акула, налетевшая на нее в поисках добычи. Если так, она нападет снова, и тогда не миновать гибели. Что бы это ни было, столкновение было не случайным. Такое происходит под водой так же нечасто, как удается встретить идеально прямые линии в природе.

Подняв руку вверх, щурясь сквозь пузырьки воздуха и борясь с охватившей ее паникой, Палома оказалась лицом к лицу со своим обидчиком. И тут же беззвучно рассмеялась сквозь дыхательную трубку.

Это был большой морской окунь, чуть больше метра в длину, четырнадцать-пятнадцать килограммов весом. Он завис в полуметре от ее лица, пристально глядя на нее круглыми глазами и выпятив нижнюю челюсть вперед. Он явно ждал, когда же Палома наконец накормит его.

Она часто его подкармливала. Этого окуня было нелегко спутать с другими: он был самым большим из тех, что живут на этой горе. Рядом с одной из жабр у него тянулись глубокие шрамы – следы давнишнего побега от более крупного хищника. Иногда она приносила с собой хлеб, и окунь поедал его с презрением, будто делая ей одолжение. Когда она приносила мясо или рыбные очистки с причала, он поглощал их с жадностью. А иногда она забывала принести с собой еду.

Палома не решилась дать ему человеческое имя, но не могла не думать о нем как о разумном существе. Она воспринимала его как забияку и задиру, но задиру смышленого.

В те дни, когда девушка приносила с собой еду, она брала кусочки еды кончиками пальцев и, когда окунь открывал пасть, разжимала их, так что еда плавно опускалась в рот ее любимцу. Конечно, окунь не имел ни малейшего намерения укусить Палому за пальцы. Но, привыкнув поедать все на своем пути, он был неуклюжим едоком, и приходилось быть с ним начеку. Благодаря мощным челюстям он при малейшем промахе мог сильно повредить пальцы девушки даже своими мелкими зубами.

Сегодня она ничего не принесла для своего окуня и дала ему знать об этом, подняв сжатый кулак. Ее любимец, похоже, понял этот жест: он вяло попытался ухватить ее за кулак, а потом развернулся и отплыл на несколько метров, помахав хвостом. Потом на всякий случай завис на расстоянии: вдруг у нее все же окажется с собой что-нибудь съедобное?

Внезапно тень наверху закрыла один из лучей желтого света. Палома взглянула вверх. Там, над ее головой, чинно проплыла процессия молотоголовых акул. Их серебристо-серые туловища были гладкими, как пуля, и солнечный свет переливался на их поверхности, подчеркивая рельефность мышц.

Паломе нравились молотоголовые акулы. Ей казалось, что они каким-то образом помогают ей сосредоточиться на первых робких мыслях о природе и Боге. Это были очень странные, неправдоподобно выглядящие животные – с волнообразными кувалдами вместо головы, одним глазом на каждой стороне и пастью, полной зубов. Поскольку они не приносили ровным счетом никакой пользы ни животным, ни человеку, а на последнего даже нападали раз в столетие, их определенно можно было считать плохими, по крайней мере согласно шкале оценок старика Виехо.

И все же если были на земле животные, которым повезло больше обычного, так это молотоголовые акулы.

Многие поколения жителей острова выживали за счет ловли акул, и поэтому накопилось много фактов, а зачастую мифов об этих тварях. Так, всем было известно, что они практически не изменились за тридцать миллионов лет своего существования. И если они не были больны или ранены, у них практически не имелось врагов, за исключением человека. Все их насущные потребности с готовностью удовлетворялись природой, включая полную свободу и пропитание в избытке.

Именно Хобим открыл Паломе глаза на то, насколько хорошо приспособлены к жизни молотоголовые акулы. Это были простые, проворные и умелые животные, и, как не уставал повторять отец, в отличие от человека они не разжигали войн и не производили отбросов.

Поэтому в глазах Паломы эти акулы были самим совершенством, и она не видела в них ничего, кроме красоты. Она хотела, чтобы Виехо посмотрел на них отсюда, снизу, увидел бы их в естественной среде обитания. В том виде, в каком они обычно представали его взору – корчащиеся в агонии в лодке или забитые насмерть и гниющие на раскаленном берегу, – они выглядели ужасно.

Палома оттолкнулась от скалы и опустилась еще на несколько метров, в узкое ущелье между двумя валунами. Там она увидела самку спинорога. Та беспомощно металась взад и вперед, подрагивая хвостом и хлопая жабрами. Сначала Палома подумала, что рыба ранена, так как движения ее были беспорядочны, а вокруг кружилось три, затем пять, наконец девять или десять других рыб, которые, похоже, собирались напасть на первую.

Рыба-попугай с клетчатым рисунком на чешуе и клювообразным ртом вдруг попыталась напасть на спинорога, который был меньше размером, на что тот ответил целым шквалом щипков и укусов и заставил обидчика отступить.

В тот же миг скалярия бросилась вперед, сделав отвлекающий маневр в сторону спинорога, затем отскочила назад и попыталась подобраться к нему по песку. Но спинорог сумел прогнать и ее.

Теперь Палома поняла, что же происходит на самом деле. Просто другие рыбы отыскали место, где самка спинорога отложила икру, и теперь старались отвлечь ее внимание, чтобы отрыть икру и съесть.

Палома инстинктивно испытала родительское чувство по отношению к отложенной икре, поэтому она вплыла прямо в центр этого скопища рыб и разогнала нарушителей спокойствия взмахами рук. Спинорог, конечно, принял Палому за очередного вора, хотя и большого, за что и укусил ее в мочку уха.

Палома, улыбаясь, отплыла в сторону, хотя ей было не по себе, ведь она знала, что довольно скоро спинорог все-таки потеряет свое невылупившееся потомство. Стоит рыбам обнаружить, где отложена чья-то икра, рано или поздно они разворовывали кладку. Но так и должно быть, говорила себе Палома. Еще один пример того, как природа поддерживает свой баланс. Если бы из всех отложенных спинорогом икринок вылуплялось потомство и все оно достигало зрелости, море бы просто задохнулось от избытка особей этого вида.

Вдруг Палома почувствовала уже знакомую ей боль в легких – неприятное оглушение, будто легкие сами начинают искать, где бы им взять еще воздуха. У нее начало громко, но безболезненно стучать в висках. Девушка оттолкнулась от дна и начала без усилий подниматься на поверхность, оставляя позади целый шлейф пузырьков.

Она взяла себе за правило отдыхать пять – десять минут между погружениями, потому что тогда она сможет нырять бессчетное количество раз, не чувствуя боли или усталости. Если не отдыхать, она с каждым разом будет нырять на более короткое время, и боль в легких усилится.

Поэтому сейчас Палома повисла на якорной веревке, глубоко вдыхая теплый влажный воздух и иногда поглядывая в воду сквозь маску, чтобы не пропустить ничего интересного.

Быть может, сегодня ей доведется увидеть золотого кабрио – редкого, единственного в своем роде окуня насыщенного, безупречно желтого цвета. Когда он зависал неподвижно в воде, казалось, что он выкован из чистого золота. А быть может, ей попадется пульсирующее облако барракуд. Когда солнечный свет отражался от серебристых туловищ, их стая превращалась в целый ливень сверкающих иголок.

Однажды она наткнулась на китовую акулу. Такой встречи Палома не пожелала бы никому.

Ее первой реакцией на долю секунды был шок, затем – ужас, а когда она до конца осознала, кто перед ней появился, – дрожь, покалывание и тепло, разливающееся в животе.

Китовая акула поднялась со дна медленно, будто паря. Она оказалась таких гигантских размеров, что в мутной воде нельзя было видеть ее хвост и голову одновременно. Однако можно было разглядеть, что она была горчично-желтого цвета в крапинку. Палома поняла, что ей нечего опасаться: китовые акулы питаются планктоном, мелкими креветками и другой микроскопической живностью.

Хобим предупреждал ее, что здесь можно встретить китовую акулу, стараясь подготовить дочь к возможному потрясению при встрече с этим гигантом.

«Китовой акулы нужно остерегаться только в одном случае», – произнес тогда Хобим без тени иронии.

«В каком?» Палома подумала, что речь идет об острых плавниках или огромных зубах, способных раздробить ее кости.

«Если ты подплывешь к ней, когда эта рыбина откроет рот, разожмешь ей челюсти, протиснешься вовнутрь и заставишь ее сжать челюсти позади тебя».

«Отец!»

«Даже в этом случае я сильно сомневаюсь, что ты ей понравишься. Скорее всего, она просто покачает головой и выплюнет тебя».

Палома прыгнула на отца, обвив его руками и ногами, и попыталась укусить его за шею.

В тот раз, окончательно убедившись, что перед ней – китовая акула, девушка опустилась вниз и подплыла поближе к этой самой большой в мире рыбе. Как раз в тот момент акула замедлила свой ход настолько, что Палома смогла потрогать ее за голову и провести рукой по бесконечным выступам на ее спине. Акула, казалось, не замечала присутствия девушки и продолжала лениво продвигаться вперед, слегка помахивая хвостом. Когда Палома дотронулась наконец рукой до хвоста, она задохнулась от изумления, ведь только хвостовой плавник был ростом с нее саму! Один взмах хвостом – и Палома была отброшена мощной волной в сторону, как беспомощная щепка.

Затем китовая акула скрылась в серо-зеленом мраке, неуклонно двигаясь вперед, словно выполняя какое-то задание. Создавалось представление, что она двигается по заданному маршруту или целой серии маршрутов, запрограммированных природой миллионы лет назад.

Но сейчас, когда Палома отдыхала на поверхности, опустив лицо в воду и глубоко вдыхая через резиновую трубку, ей так хотелось стать частью морского царства и не быть в заключении там, на суше. Под водой она видела нечто большее, чем спокойную рутину повседневной жизни: все находилось в неустанном движении, постоянно начеку и – в идеальной гармонии.

Вдруг она почувствовала легкую перемену в давлении воды на ее тело. Обычно это означало, что что-то произошло или должно вот-вот произойти. Вода облегала ее тело теснее, как будто нечто огромных размеров двигалось в ее сторону на большой скорости.

Палома инстинктивно дала задний ход, стараясь скрыться от этого невидимого «нечто». Чувствовалось, что оно подходит все ближе и ближе, и вот давление воды уже начало выталкивать ее из воды.

Когда она увидела это «нечто», оно оказалось черного цвета.

Кроме того, у него были крылья. Морское животное двигалось вперед, совершая мощные взмахи крыльями, и все на его пути разлеталось в стороны. Его рот представлял собой темную пещеру, прикрытую двумя рогами. Рога были нацелены прямо на Палому, словно для того, чтобы схватить ее и запихать в эту зияющую дыру.

Перед ней был манта-рэй. И хотя разум подсказывал девушке, что бояться нечего, тем не менее ее охватила паника. Почему он движется прямо на нее? Почему не свернет?

Волна, поднятая манта-рэем, все дальше выталкивала Палому на поверхность. Дыхание застряло у нее в горле. В голове проносились мысли о том, что нужно что-то предпринять. Мысли противоречили одна другой, и Палома не совершала никаких действий. Она был парализована.

В нескольких метрах от нее манта-рэй вдруг наклонил одно крыло и изогнул спину, показав белое сияющее брюхо. На каждой стороне было по пять подрагивающих жабр, напоминающих полумесяц.

Тут манта-рэй рванул вверх и выпрыгнул на поверхность – плотный кусок плоти идеально треугольной формы. По всем законам природы он не должен был летать. Но вот он летел, выпрыгнув из воды на свободу и устремившись в небо.

Палома была настолько поглощена этим зрелищем, что уже не замечала оглушительного рева, издаваемого манта-рэем. Звук был похож на всепоглощающий, адский гул ветра во время урагана.

Палома подняла голову, провожая взглядом черного исполина, разбрасывающего вокруг похожие на бриллианты крупные капли воды. На мгновение он застыл в воздухе, обрамленный ореолом солнечного света.

Падая брюхом вниз, манта-рэй хлопнулся об оловянную поверхность моря, вызвав неистовый взрыв. Оглушительный звук был похож на громовой разряд, разрывающий тучи в грозу.

Теперь Палома смогла наконец выдохнуть, издав возглас восторга. В прошлом она наблюдала прыжки манта-рэев, большей частью молодых и чаше всего в сумерках. Ей всякий раз казалось, что те кувыркаются от счастья.

Но эти рыбы не могут быть «счастливыми». Жители острова говорили о них как о допотопных животных, имея в виду низших, примитивных и глупых тварей. Ближайшими родственниками манта-рэев были акулы и скаты. Издавна считалось, что древние животные не испытывают боли или удовольствия, счастья или страдания. Их маленький мозг работает эффективно, но возможности их ограниченны.

Палома соглашалась с такой точкой зрения, да и отец не переставал внушать ей, что не следует наделять животных человеческими качествами. Это отбирает у них самое ценное – их индивидуальность и их место в природном царстве. Хобим испытывал особое презрение к тем, кто пытался приручить диких животных, сделать их домашними и научить тому, что он называл «человечьими выходками».

Он полагал, что таким образом люди старались избавиться от страха перед животными, ведь животное, приученное ходить на задних лапах или выпрашивающее еду, казалось уже не таким диким, не столь опасным, больше походило на человека. Однако при этом оно теряло свою цельность.

Но что же было на уме у этого манта-рэя? Почему вдруг ему вздумалось попрыгать здесь, в двух шагах от нее, когда море было пустым на многие километры вокруг? На острове считалось, что манта-рэи выпрыгивают из воды лишь затем, чтобы избавиться от паразитов – мелких тварей, пристающих к большому животному с целью пропитания. Некоторые из этих паразитов – маленькие рачки, пиявки и черви – вырывали норки в теле манта-рэя и питались его плотью. Были также рыбки под названием прилипало или ремора с присосками на голове. Они не считались паразитами, а просто присасывались к манта-рэям, чтобы перемещаться на большие расстояния, не причиняли им никакого вреда и питались тем, что манта-рэи не успевали поедать на своем пути.

Хобим утверждал, что, подпрыгнув в воздух, манта-рэи лишали паразитов кислорода (те, как и сами рыбы, получают кислород из воды, а не из воздуха) и этот внезапный шок заставлял паразитов отцепиться от хозяина. Если же это не помогало, они в конце концов отлетали от удара, когда манта-рэи плюхался назад в воду.

Все, что говорил Хобим, казалось Паломе логичным. Но на этом манта-рэе не было видно паразитов, и в том, как он совершал свои прыжки, чувствовались сила, энергия и возбуж