В полярном госпитале

Строительство школы в рудничном поселке несколько затянулось, и меня перевели в Хибиногорск. Педагогический коллектив Хибиногорской школы № 1, если не ошибаюсь, тогда состоял из девяти или десяти человек, преимущественно ленинградцев, уже имевших солидный профессиональный опыт. Среди них я был самым молодым по возрасту и стажу и, пожалуй, самым «невезучим»: я заболел сыпным тифом, надолго выбившим меня из колеи.

Сыпняк сваливал с ног десятки хибиногорцев. Всех их доставляли на 16-й километр в брезентовом фургоне на полозьях, в который была впряжена лошадь. Эта же полярная «карета скорой помощи» доставила в одну из четырех госпитальных палаток и меня. Войдя в палатку, я был поражен. В темном углу, куда не попадал отсвет раскаленной добела печурки, поджав ноги, раскачивалась на койке изможденная болезнью женщина. Каждое ее движение сопровождалось какими-то неразборчивыми звуками. Ее перебивала соседка. В бреду она спорила, торговалась. И тут же, видимо, будущий студент сдавал экзамен по математике: «Два пи эр, помноженные на одну треть аш...» Все эти крики, стоны, всхлипывания усиливал, как огромная мембрана, натянутый ветром брезент палатки.

Жду осмотра. И удивляюсь самообладанию, находчивости, героизму врачей. Без достаточного количества препаратов и инструментария, в переполненных палатках воевала со смертью советская медицина. Она преодолевала массу неудобств, и все же самоотверженно боролась за жизнь каждого больного. И побеждала, опираясь на помощь медицинских организаций Ленин-ограда, на усилия местных руководителей, сделавших максимум возможного в борьбе с эпидемией, на железную дисциплину хибиногорцев, безоговорочно выполнявших все, профилактические рекомендации.

После ухода врача я впал в забытье, продолжавшееся две недели. Особенно мучительной и кошмарной была четырнадцатая ночь. Я очутился во власти злого колдуна, одетого в белый балахон. Мне показалось, что он перенес меня на апатитовый рудник. Там в одном из забоев сильным ударом повалил навзничь, наклонился и вдавил меня в какую-то вязкую массу, целиком поглотившую мое тело. Я лежал на спине, с трудом приподнимая голову и ступни ног. Все мольбы о пощаде и попытки встать оказались напрасными. Я выбился из сил и затих...

Наступило утро. Приподняв полог палатки, вошел врач Б. А. Спивак. Я вздрогнул. В нем я узнал вчерашнего неумолимого «колдуна».

— Ну вот, — улыбнулся он, — ты перенес кризис и сегодня выглядишь молодцом. А когда был в бреду, сколько раз пытался сбежать отсюда. (Да, я припоминаю, что очень хотел попасть на родину, в деревню Кабачино... Мне грезилась весна, благоухал наш яблоневый сад, который я любил с детских лет... Домой, домой!.. Я тихонько приподнимался с койки, босой двигался к выходу, но каждый раз мне преграждали путь и возвращали в постель...) А вчера, — продолжал доктор, — так разбушевался, что пришлось простынями привязывать тебя к больничной койке.

Прошло еще двадцать томительных суток, прежде чем я покинул госпиталь, получив месячный отпуск для восстановления сил. Как и другие, своим выздоровлением я был всецело обязан врачам И. И. Шилейко и Б. А. Спиваку и, конечно же, медицинским сестрам, нашим «нянечкам», которые наряду со многими другими обязанностями боролись с «дезертирами», чтобы они не сбежали и не сменили жесткую больничную койку на пышную перину хибинских снегов.