Глава XX

Так могло бы продолжаться до тех пор, пока не было бы истрачено все серебро, если бы не вернулся неожиданно дядя Ван-Луна без всякого объяснения, где он был и что делал. Он встал в дверях, словно упал с облаков. Рваная одежда была, как всегда, незастегнута, а только запахнута на нем и кое-как завязана поясом, и лицо у него было такое же, как всегда, только покрылось морщинами и загрубело от солнца и ветра. Он широко ухмыльнулся им всем. Было раннее утро, и они сидели за столом и завтракали. Ван-Лун раскрыл рот от удивления, так как успел уже забыть, что дядя у него жив, и чувствовал себя так, точно мертвец пришел к нему в гости. Старик, его отец, моргал глазами, вглядывался и не мог узнать, кто это пришел, пока тот не заговорил:

— Ну, старший брат, и его сын, и сыновья сына, и моя невестка!

Тогда Ван-Лун встал, чувствуя в душе смятение, но сохраняя учтивость в выражении лица и голоса:

— А, мой дядя, а ты уже ел?

— Нет, — отвечал невозмутимо дядя, — но я поем с вами.

Не дожидаясь приглашения, он уселся, придвинул к себе чашку и палочки и наложил себе рису, и сушеной рыбы, и соленой моркови, и сухих бобов, которые стояли на столе. Он ел так, словно был очень голоден, и все молчали, пока он не выхлебал, громко чмокая, три чашки жидкой рисовой каши, с треском разгрызая рыбьи кости и сухие бобы. И когда он наелся, он сказал бесцеремонно, как будто бы это было его право:

— Теперь я лягу спать, потому что я не спал уже три ночи.

И когда Ван-Лун в изумлении, не зная, что ему делать, повел его к постели своего отца, дядя приподнял одеяла, пощупал крепкую материю и чистый новый ситец и осмотрел деревянную кровать и новый стол и большое деревянное кресло, купленное Ван-Луном для комнаты его отца, и сказал:

— Ну, я слышал, что ты разбогател, но не знал, что ты так богат, — и он бросился на постель и натянул до плеч одеяло, хотя стояло жаркое лето. И со всем он обращался так, как будто это была его собственность, а потом заснул без дальних слов.

Ван-Лун вернулся в среднюю комнату в великом замешательстве, потому что он очень хорошо понимал, что дядю уже не выгонишь снова, когда он знает, что Ван-Луну есть чем кормить его. И Ван-Лун думал об этом, и со страхом думал о жене дяди, потому что он предвидел, что они переберутся в его дом и никто не сможет им помешать.

Так и случилось, как он боялся. Его дядя валялся на постели до послеобеденного времени, а потом громко зевнул три раза и вышел из комнаты, пожимая плечами и одергивая на себе халат, и сказал Ван-Луну:

— А теперь я пойду за женой и за сыном. Нас всего три рта, и в таком большом доме, как твой, будет совсем незаметно, сколько мы съедим и сколько платья износим.

Ван-Лун мог только нахмуриться в ответ, потому что стыдно гнать из дом брата своего отца вместе с сыном, когда у тебя все есть и даже с избытком. И Ван-Лун знал, что если бы он сделал это, то ему стыдно было бы показаться в деревне, где его уважали за состоятельность, и он не посмел ничего сказать. Он приказал батракам перебраться в старый дом, так что комнаты рядом с воротами освободились, и в них к вечеру того же дня перебрался дядя, приведший с собой жену и сына. Ван-Лун был очень сердит, тем более, что он должен был таить весь свой гнев в себе и встречать родственников приветливо и с улыбкой. И это несмотря на то, что при виде жирного и гладкого лица дядиной жены он чуть не лопнул от злости, и при виде бесстыдного и наглого лица дядиного сына он еле удерживал руку, чтобы не ударить по нему. И целых три дня он не ходил в город, потому что был сердит. Потом, когда все они привыкли к тому, что произошло, О-Лан сказала ему:

— Перестань сердиться. Нужно это терпеть.

И когда Ван-Лун увидел, что дядя, и жена дяди, и его сын будут достаточно вежливы из-за пищи и крова, мысли его обратились с еще большей силой к девушке Лотос, и он пробормотал:

— Когда дом у человека полон бешеных собак, он должен искать покоя в другом месте.

И вся старая лихорадка и мука вспыхнули в нем, и он по-прежнему не чувствовал удовлетворения от своей любви. И чего не видели и О-Лан в своей простоте, и старик, плохо соображавший от старости, и Чин, потому что он был дружен с Ван-Луном, то жена дяди увидела сразу и закричала, лукаво прищурив глаза:

— Ван-Лун хочет сорвать цветок в чужом саду.

И когда О-Лан посмотрела на нее смиренно, не понимая, в чем дело, она засмеялась и сказала снова:

— Только тогда можно видеть семена, когда разрежешь дыню, не так ли? Ну, попросту говоря, твой муж сходит с ума по другой женщине.

Ван-Лун слышал, как жена дяди говорила это на дворе у него под окном в одно раннее утро, когда он лежал и дремал у себя в комнате, утомленный любовью. Он быстро очнулся и слушал дальше, пораженный проницательностью этой женщины. Низкий голос ворковал и лился, как масло, из ее жирного горла:

— Что же, я знаю мужчин. И если он начинает помадить волосы, покупает новое, платье и ни с того, ни с сего заводит бархатные туфли, значит, у него есть новая женщина. Это уже верно!

Тогда раздался прерывающийся голос О-Лан. Слов ее он расслышать не мог, но жена дяди сказала в ответ:

— Нечего и думать, бедная моя дурочка, что одной женщины довольно мужчине. А если это усталая, трудолюбивая женщина, которая истощила свое тело, работая на него, то он, разумеется, не может быть ею доволен. Он начнет искать где-нибудь удовлетворения своей прихоти. А ты никогда не могла нравиться мужчинам, и он держал тебя для работы, как держит быка. И нечего тебе досадовать, что на свои деньги он купит себе другую и приведет ее в дом, потому что все мужчины таковы, даже мой старый лентяй; только у него никогда в жизни не было серебра даже на еду.

Она продолжала свою речь, но Ван-Лун не стал слушать дальше, потому что эти слова указали ему путь, как удовлетворить свое ненасытное стремление к девушке, которую он любил; он купит ее и приведет в свой дом, и она станет его собственностью, и никто другой не будет обладать ею, и он будет есть и насытится, и будет пить и утолит свою жажду. И он сразу поднялся с постели, вышел и сделал потихоньку знак дядиной жене. И когда она вышла к нему за ворота, под финиковую пальму, где никто не мог слышать его слов, он сказал ей:

— Я слышал, что ты говорила во дворе. Ты права. Мне нужна вторая жена. Почему бы мне не привести ее в дом, если у меня столько земли, что я могу прокормить нас всех?

Она отвечала с готовностью:

— И впрямь, почему бы и не привести? Так делают все мужчины, — которым повезло в жизни. Только бедняку приходится пить из одной чашки.

Так говорила она, зная, что он скажет дальше. И он продолжал, как она и ожидала:

— Но кто станет хлопотать за меня и пойдет в посредники? Мужчина не может пойти к женщине и сказать: «Иди в мой дом!»

Она сейчас же ответила:

— Предоставь это дело мне. Скажи только, кто эта женщина, и я устрою все дело.

Тогда Ван-Лун ответил неохотно и робко, потому что он еще ни разу не произносил ее имени вслух:

— Это женщина по имени Лотос.

Ему казалось, что все слыхали это имя, и он забыл, что только два коротких летних месяца тому назад он и сам не знал о ее существовании. Его раздражало поэтому, что жена дяди начала расспрашивать дальше:

— А где она живет?

— Где же, — отвечал он, нахмурясь, — где же, как не в большом чайном доме на главной улице города?

— В том, который называют Домом цветов?

— В каком же другом? — возразил Ван-Лун.

Она раздумывала некоторое время, пощипывая пальцами пухлую нижнюю губу, и наконец сказала:

— Я никого там не знаю. Придется искать путей. А кто сводня при этой женщине?

И когда он ответил, что это Кукушка, которая была прежде рабыней в большом доме, она засмеялась и воскликнула:

— Ах, эта! Так вот чем она занялась после того, как старый господин умер ночью у нее в постели! Что же, это как раз по ней. — Она снова засмеялась надтреснутым смехом и сказала спокойно: — Эта! Ну, тогда это дело нетрудно будет уладить. Все теперь ясно. Она всегда была готова на все, что угодно, хоть гору сдвинуть с места, как только ей сунут в руку серебро.

У Ван-Луна сразу пересохло во рту, когда он это услышал, и голос упал до шопота:

— Плати ей серебром! Серебром и золотом! Чего бы это ни стоило, хотя бы пришлось отдать всю мою землю!

После этого — так странна и противоречива любовная лихорадка — Ван-Лун не захотел ходить больше в чайный дом, пока дело не будет улажено. Он говорил себе: «А если она не захочет итти в мой дом и быть только моей, я лучше перережу себе горло, но больше ходить к ней не стану».

Но при мысли, что «она не захочет», сердце у него замирало от страха, и он постоянно бегал к жене дяди и говорил:

— От лишних трат мы не обеднеем. Сказала ты Кукушке, что у меня золота и серебра сколько угодно? — и прибавил: — Скажи ей, что в моем доме ей не придется делать никакой работы и что она будет носить только шелковую одежду и есть акульи плавники хоть каждый день, если захочет.

Наконец толстуха вышла из себя и закричала, вращая белками:

— Довольно, довольно! Разве я дура, или мне в первый раз сводить мужчину с девушкой? Все это я уже не раз ей говорила!

Тогда ему ничего не оставалось делать, разве только грызть себе ногти и осматривать дом, как будет его осматривать Лотос. И он то и дело торопил О-Лан то мести, то мыть, то передвигать столы и стулья, и бедная женщина все больше и больше приходила в ужас, потому что теперь она хорошо знала, что ее ожидает, хотя он ничего не сказал ей.

Ван-Лун не мог больше спать с О-Лан и говорил себе, что когда в доме будут две женщины, то понадобятся еще комнаты и еще двор, понадобится место, куда он мог бы удалиться вместе со своей возлюбленной и побыть с ней наедине. И не дожидаясь, пока жена дяди доведет дело до конца, он позвал своих батраков и приказал им пристроить еще двор к его дому позади средней комнаты, а кругом двора три комнаты: одну большую и две маленьких по бокам. И батраки в изумлении смотрели на него, но не смели возражать. Они накопали глины в поле, сложили стены и утрамбовали их, и Ван-Лун послал в город за черепицей для крыши.

Потом, когда комнаты были готовы и земляной пол сглажен и утрамбован, он послал за кирпичами, и работники сложили их плотно, кирпич к кирпичу, и скрепили их цементом, и вышел хороший кирпичный пол в трех комнатах Лотоса. И Ван-Лун купил красной материи на занавеси к дверям, и новый стол, и два резных стула, чтобы поставить их по обе стороны стола, и две картины, изображающие холмы и воду, чтобы повесить их над столом. Он купил красное лакированное круглое блюдо с крышкой для сладостей и разложил на нем кунжутное печенье на свином сале и конфеты, и поставил блюдо на стол. Потом купил широкую и низкую резную кровать такую большую, что она заняла почти всю маленькую комнату, и к ней занавеси с цветами. Но ему стыдно было просить помощи О-Лан в этом деле, и по вечерам приходила жена дяди, повесила занавеси к кровати и сделала все то, на что у мужчины нехватает ловкости.

Все было готово, и больше нечего было делать. Прошел уже целый месяц, а дело все еще не было улажено. И Ван-Лун проводил время один на маленьком дворе, который он приготовил для Лотоса, он придумывал, как устроить маленький пруд в центре двора, и позвал работника, и тот выкопал бассейн в три квадратных фута и выложил его черепицей. И Ван-Лун пошел в город и купил для него пять золотых рыбок. Больше он ничего не мог придумать и ждал, как в лихорадке, конца переговоров.

За все это время он ни с кем не говорил, разве только бранил детей, если у них были нечистые носы, или кричал на О-Лан, если она не причесывала волос больше трех дней сряду, так что в одно утро у О-Лан брызнули слезы и она заплакала навзрыд. Он никогда не видывал, чтобы она так плакала прежде, даже когда они голодали. Поэтому он сказал сердито:

— Ну, жена, в чем дело? Неужели мне нельзя сказать, чтобы ты чесала свой конский хвост, без того, чтобы ты не расплакалась?

Но она ничего не ответила и только повторяла со стоном:

— Я родила тебе сыновей…

И он сразу замолчал и, почувствовав себя неловко, пробормотал что-то и оставил ее в покое, потому что он стыдился ее. Правда, перед законом ему не на что было жаловаться: жена родила ему трех здоровых сыновей, и они все были живы; и брать вторую жену ему не было никакого оправдания, кроме своей страсти.

Так продолжалось, пока не пришла жена дяди и не сказала:

— Дело улажено. Женщина, которая служит сводней для хозяина чайного дома, сделает это за сто серебряных монет. Их нужно сразу отсчитать ей на ладонь. А девушка согласна итти к тебе за нефритовые серьги, и за нефритовое кольцо, и за кольцо золотое, и за два атласных халата, и за двенадцать пар башмаков, и за два шелковых одеяла.

Из всего этого Ван-Лун услышал только одно: «Дело улажено» — и закричал: «Я согласен, я согласен!»

И побежал в среднюю комнату, достал серебро и высыпал его ей в руки, но потихоньку, потому что он не хотел, чтобы кто-нибудь видел, как добрые урожаи стольких лет уходят таким путем. А жене дяди он сказал:

— А себе ты возьмешь десять серебряных монет.

Тогда жена дяди сделала вид, что отказывается, пожимая толстыми плечами и покачивая головой, она говорила громким шопотом:

— Нет, нет, я не возьму! Мы из одной семьи, и ты мой сын, а я твоя мать, и это я делаю для тебя не из-за денег.

Но Ван-Лун видел, что, отказываясь, она все же протягивает руку, и он всыпал в нее серебро и считал, что оно истрачено недаром.

Потом он купил свинины, говядины, рыбы, молодого бамбука, каштанов, сухих птичьих гнезд с Юга, чтобы варить из них суп, и сухих акульих плавников, и всяких редкостных лакомств, какие только знал, и стал ждать, — если только жгучее, тревожное нетерпение можно было назвать ожиданием.

В один из знойных дней восьмого месяца года, которым кончается лето, она вошла в его дом.

Ван-Лун издалека увидел ее приближение. Она сидела в закрытых бамбуковых носилках, которые несли на плечах носильщики, и он видел, как покачиваются носилки, двигаясь по узкой тропинке, идущей по краю поля, и за ними следом шла Кукушка.

На одно мгновение он испытал страх и сказал самому себе: «Что это я ввожу в свой дом?» И едва понимая, что делает, он быстро прошел в комнату, где столько лет спал со своей женой, и закрыл за собой дверь, и в смятении ждал, пока не услышал голоса дядиной жены, которая громко звала его выйти, потому что «она» уже у ворот.

Тогда, смутившись, словно видел девушку в первый раз, он медленно вышел из дома в нарядной одежде и с поникшей головой, и глаза его бегали по сторонам и не смотрели прямо. Но Кукушка весело его приветствовала:

— Ну, не думала я, что мы состряпаем такое дельце!

Потом она подошла к носилкам, которые люди поставили на землю, и, приподняв занавеску, щелкнула языком и сказала:

— Выходи, мой Цветок Лотоса! Вот твой дом и вот твой господин!

И Ван-Лун страдал, потому что видел, как широко ухмыляются носильщики, и думал про себя: «Это просто лодыри с городских улиц, и не стоит обращать на них внимания». И так рассердился, что лицо у него разгорелось и покраснело, и он не захотел говорить с ними.

Тогда занавеска поднялась, и он нечаянно взглянул и увидел, что в носилках сидит разрисованная и свежая, как лилия девушка Лотос. Он забыл обо всем, даже о своем гневе, обо всем, кроме того, что он купил эту женщину в собственность и что она пришла в его дом навсегда. И он стоял неподвижно, весь дрожа, и смотрел, как она поднималась, грациозно, словно цветок, колеблемый ветром. И так как он все смотрел на нее и не смог отвести глаза, то она взяла Кукушку за руку и вышла, склонив голову и опустив ресницы, покачиваясь и спотыкаясь на своих маленьких ножках, опираясь на плечо Кукушки. Проходя мимо него, она не заговорила с ним и только тихо прошептала Кукушке:

— Где же мои покои?

Тогда жена дяди вышла вперед и взяла ее под руку с другой стороны, и вдвоем они повели ее во двор, в новые комнаты, которые Ван-Лун выстроил для нее. И никто из домашних Ван-Луна не видел, как она прошла, потому что он услал батраков и Чина работать на дальнее поле, О-Лан ушла куда-то, забрав с собой младших детей, сыновья были в школе, а старик спал, прислонившись к стене, и ничего не видел и не слышал; а бедная маленькая дурочка не замечала ничьего прихода и ухода, и не знала никого в лицо, кроме отца с матерью.

Когда Лотос вошла в дом, Кукушка задернула за ней занавеску. Через некоторое время жена дяди вышла, коварно смеясь и похлопывая рука об руку, словно стряхивая что-то приставшее к ним.

— Ну, и несет же от нее духами и румянами! — сказала она, все еще смеясь. — Пахнет, как от настоящей девки. — И она добавила еще коварнее: — Она не так молода, как кажется, племянник. Думается мне, что если бы она не была уже в таких летах, когда мужчины перестают обращать да женщину внимание, то даже нефрит в ушах, и золото на пальцах, и даже шелк, и атлас едва ли соблазнили бы ее итти в дом крестьянина, хотя бы и богатого.

Заметив по лицу Ван-Луна, что эти откровенные слова разгневали его, она добавила поспешно:

— Но она красива, и я не видела женщин красивее, и для тебя она будет как «рис восьми драгоценностей» на праздничном пиру после стольких лет брака с ширококостой рабыней из дома Хуанов.

Но Ван-Лун ничего не ответил, только метался из комнаты в комнату, и прислушивался, и не мог сидеть на месте спокойно. Наконец он набрался храбрости, приподнял красную занавеску и вошел во двор, который он выстроил для девушки Лотос, а потом и в затемненную комнату, где она была, и оставался с ней целый день до вечера.

Все это время О-Лан не подходила к дому. На рассвете она сняла мотыку со стены, подозвала детей, взяла немного еды, завернутой в капустный лист, и с тех пор не возвращалась. Но когда настала ночь, она вошла в дом, молчаливая и запачканная землей, потемневшая от усталости, и дети молча шли за ней. Она ничего никому не сказала, а пошла на кухню, приготовила ужин, как всегда, поставила его на стол, позвала старика, и вложила палочку ему в руку, накормила дурочку, и сама немного поела с детьми. Потом, когда они заснули, а Ван-Лун все еще сидел и дремал за столом, она умылась перед сном, ушла в свою комнату и легла спать одна на своей кровати.

День и ночь Ван-Лун утолял жажду и голод любви. День за днем он приходил в комнату, где Лотос лениво лежала на кровати, и садился рядом с ней, и смотрел на нее, что бы она ни делала. Она не выходила из дому в эти жаркие осенние дни, а лежала, пока приставленная к ней Кукушка обмывала ее гибкое тело теплой водой, натирала ей кожу маслом, душила и помадила ее волосы. Потому что Лотос сказала капризно, что Кукушка должна остаться при ней в служанках, и щедро ей заплатила, так что женщина охотно согласилась служить одной вместо двадцати, и они вместе с Лотосом, ее госпожой, стали жить отдельно от других на новом дворе.

Целый день девушка лежала в прохладном сумраке комнаты и жевала леденцы и фрукты, одетая только в рубашку из легкого зеленого шелка, короткую, узкую кофту, доходящую до талии, и широкие штаны: так и застал ее Ван-Лун, когда вошел к ней, и он утолил свою любовь.

На закате солнца она отослала его, мило надувшись, и Кукушка снова обмыла ее, надушила и надела на нее свежую одежду — мягкий белый шелк прямо на тело и персикового цвета шелк сверху, — шелковые одежды, подаренные Ван-Луном, а на ноги ей Кукушка надела маленькие вышитые башмаки. И тогда девушка вышла во двор и стала разглядывать маленький бассейн с пятью золотыми рыбками, а Ван-Лун стоял и смотрел на чудо, которое принадлежало ему. Она покачивалась на маленьких ножках, и для Ван-Луна не было ничего удивительнее и красивее ее остроконечных маленьких ног и гибких беспомощных рук.

И он вкушал от любви, и утолял свою жажду наслаждения и был доволен.