Глава XXVI

Но жизнь не сразу умерла в теле О-Лан. Она едва перешла за средний возраст, и жизнь нелегко уходила из ее тела, и О-Лан пролежала на своей постели много месяцев. Все долгие зимние месяцы она не вставала со своей постели, и Ван-Лун и его дети в первый раз узнали, чем она была в доме и как она заботилась о них.

Оказалось, что никто не умеет разжигать траву и поддерживать огонь в печи, и никто не умеет переворачивать рыбу в котле так, чтобы она оставалась целой, и чтобы один бок не подгорел, прежде чем изжарится другой, и никто не знает, какие овощи надо жарить на кунжутном масле и какие — на бобовом. Под столом было насорено крошками и объедками, и никто не подметал их, пока Ван-Лун, раздраженный дурным запахом, не звал со двора собаку, чтобы она вылизала пол, или кричал младшей дочери, чтобы она собрала и выбросила сор.

И младший сын старался заменить свою мать, оказывая услуги старику-деду, который стал беспомощен, как малый ребенок. И Ван-Лун не мог втолковать старику, что случилось и почему О-Лан не приходит к нему с чаем или кипятком и не помогает ему ложиться и вставать, и старик раздражался, потому что она не приходила на его зов, и бросал чашку с чаем на пол, как своенравный ребенок. Наконец Ван-Лун повел его в комнату О-Лан и показал ему кровать, где она лежала, и старик долго смотрел тусклыми, полуослепшими глазами, а потом пожевал ртом и заплакал, смутно понимая, что в доме неладно.

Только бедная дурочка ничего не знала, и только она улыбалась и попрежнему теребила свой лоскуток. Но кто-то должен был о ней думать и приводить ее на ночь домой, кормить ее, сажать днем на солнце и уводить ее в дом, если шел дождь.

Обо всем этом кто-то должен был помнить. Но даже сам Ван-Лун забывал о ней, и однажды они оставили ее на дворе на всю ночь, и на следующее утро бедняжка дрожала и плакала; и Ван-Лун сердился и бранил сына и дочь за то, что они не подумали о своей сестре, бедной дурочке. Потом он понял, что они только дети, которые пытаются заменить свою мать, и им это не по силам. И он смирился. И после этого он сам заботился о бедной дурочке утром и вечером; если шел дождь или снег, или дул холодный ветер, он уводил ее домой и сажал в теплую золу, сыпавшуюся из кухонного очага. В продолжение темных зимних месяцев, когда О-Лан лежала при смерти, Ван-Лун не обращал внимания на свою землю. Он передал зимнюю работу и батраков под начало Чина, и Чин трудился преданно. И утром и вечером он подходил к дверям комнаты, где лежала О-Лан, и дважды в день спрашивал напряженным шопотом, как она себя чувствует. Наконец Ван-Лун этого не вынес, потому что каждое утро и каждый вечер он мог только ответить: «Сегодня она выпила немножко куриного супу», или: «Сегодня она съела жидкой рисовой каши», — и он приказал Чину не спрашивать ни о чем. Пускай работает как следует, этого достаточно.

В течение всей холодной темной зимы Ван-Лун часто сиживал рядом с кроватью О-Лан, и если ей было холодно, он разводил глиняную жаровню с угольями и ставил рядом с кроватью для тепла, и она шептала, и, голос ее становился с каждым разом все слабее:

— Это стоит слишком дорого!

Наконец ему стало до того тяжело это слушать, что он крикнул:

— Нет, я больше не могу! Я продам всю мою землю, если это тебя вылечит.

Она улыбнулась и прошептала, задыхаясь:

— Нет, этого я тебе не позволю. Ведь я должна умереть когда-нибудь, а земля останется после меня.

Но он не хотел и слышать о ее смерти, встал и вышел ив комнаты, когда она заговорила о ней.

Тем не менее он знал, что она должна умереть и что ему следует помнить свой долг; и потому он отправился однажды в город и там зашел в лавку гробовщика и осмотрел все гробы, выставленные на продажу, и выбрал хороший черный гроб из тяжелого твердого дерева. И гробовщик, который следил за его выбором, сказал вкрадчиво:

— Если ты купишь два, я уступлю тебе треть цены. И почему бы тебе не купить гроб и для себя и знать, что ты обеспечен?

— Нет, мои сыновья обо мне позаботятся, — ответил Ван-Лун. А потом он подумал о своем отце, и ему пришло в голову, что у него нет еще гроба для старика, и он прибавил: — Но у меня есть старик-отец, и он, должно быть, скоро умрет: он едва ходит, почти оглох и наполовину ослеп, так что я возьму оба.

И гробовщик обещал еще раз покрыть гроба хорошей черной краской и прислать их на дом Ван-Луну. И Ван-Лун сказал О-Лан, что он сделал, и она была довольна, что он позаботился о ней и приготовился к ее смерти.

Он просиживал у ее постели многие часы, но они говорили мало, потому что она была слаба, а кроме того, они никогда не разговаривали много. Часто она забывала, где находится, и когда Ван-Лун сидел неподвижно и молчал, она иногда шептала что-нибудь о своем детстве, и в первый раз Ван-Лун заглянул в ее сердце. Но даже и теперь это были отрывистые и бессвязные слова:

— Я принесу кушанье только к дверям, — я знаю: я безобразна и не должна показываться господину…

И снова она сказала, задыхаясь:

— Не бей меня, никогда больше не возьму ни кусочка!

И она повторяла снова и снова:

— Отец, мать… отец… мать…

И снова, и снова:

— Я знаю, что я безобразна и меня нельзя любить…

Когда она сказала это, Ван-Луна охватила жалость, и, взяв ее руку, он стал гладить ее — большую, жесткую руку, неподвижную, словно у мертвой. Больше всего его огорчала правда ее слов, и даже когда он взял ее руку, искренно желая, чтобы она почувствовала его нежность, ему было стыдно, потому что он не чувствовал нежности, и сердце его не смягчалось, а Лотос добивалась этого без труда: стоило ей надуть губки. Держа эту неподвижную, коченеющую руку, он не чувствовал к ней любви, и даже его жалость была омрачена отвращением.

Тем более он старался быть к ней добрым и покупал для нее особенную еду: супы из белой рыбы и нежной молодой капусты: больше того, он не мог наслаждаться Лотосом, потому что, когда он входил к ней, чтобы рассеять отчаяние, вызванное этой долгой смертной мукой, он не мог забыть О-Лан, и, обнимая Лотос, он опускал руки, вспомнив О-Лан.

По временам О-Лан приходила в себя и понимала, что происходит кругом, и однажды она потребовала Кукушку. И когда в великом изумлении Ван-Лун вызвал ее, О-Лан, дрожа, приподнялась на локте и сказала довольно твердо:

— Что же, может, ты и жила в покоях старого господина и считалась красавицей; зато я была женой своего мужа и родила ему сыновей, а ты так и осталась рабыней.

Когда Кукушка хотела на это ответить сердитой бранью, Ван-Лун остановил ее и увел из комнаты, говоря:

— Она сама не знает, что говорит.

Когда он вернулся в комнату, О-Лан все еще лежала, опершись на локоть, и сказала ему:

— Когда я умру, пусть ни она, ни ее госпожа не входят в мою комнату и не трогают моих вещей; а если они войдут, то мой дух не даст им покоя.

И она забылась тревожным сном, и голова ее упала на подушку.

Но перед Новым годом она почувствовала себя лучше, как свеча вспыхивает ярче перед тем, как погаснуть, и снова пришла в себя, чего давно уже не было; и села в постели, сама заплела волосы и попросила чаю, и когда Ван-Лун вошел, она сказала:

— Приближается Новый год, а мы еще ничего не пекли и не варили, но я кое-что придумала. Я не желаю, чтобы эта рабыня входила в мою кухню, а лучше пошли за моей невесткой, которая помолвлена с нашим старшим сыном. Я ее еще не видала, но когда она придет, я скажу ей, что делать.

Ван-Лун был доволен, что ей лучше, хотя он и не думал о праздниках в этом году, и послал Кукушку с просьбой к Лиу, хлеботорговцу.

И через некоторое время Лиу согласился, услышав, что О-Лан не переживет зимы, да и девушке уже исполнилось шестнадцать лет, а многие переходят в дом мужа и раньше этого возраста.

Но из-за О-Лан этого события не праздновали. Девушку принесли в носилках без шума, и сопровождали ее только мать и старая служалка. И мать вернулась домой, передав девушку О-Лан, а служанка осталась ходить за своей госпожой.

Детей перевели из комнаты, где они спали, и отдали ее новой невестке, и все было устроено как должно.

Ван-Лун не разговаривал с девушкой, так как это не подобало, но важно наклонял голову в ответ на ее поклон, и был ею доволен, потому что она знала свой долг и бесшумно скользила по комнатам, опустив глаза. Кроме того, она была красива, хотя и не настолько, чтобы этим кичиться. Она держалась осторожно и была вежлива, ходила в комнату О-Лан и ухаживала за ней, и это успокаивало Ван-Луна в его тревоге за жену, потому что теперь у ее постели была женщина. И сама О-Лан была очень довольна.

О-Лан была довольна три дня и даже больше, а потом она стала думать о другом и сказала Ван-Луну, когда он пришел утром узнать, как она провела ночь:

— Есть и еще дело, прежде чем я умру.

И он ответил сердито:

— Мне неприятно, что ты говоришь о смерти.

Она медленно улыбнулась той медленной улыбкой, которая исчезла, не осветив ее глаз, и ответила:

— Я должна умереть, потому что смерть притаилась у меня внутри, но я умру не раньше, чем мой старший сын вернется домой и женится на этой доброй девушке, моей невестке, — она умеет ходить за мной, ровно держит чашку с горячей водой и знает, когда нужно омыть мне лицо, если пот выступит на нем от боли. Я хочу, чтобы мой сын вернулся домой и сочетался браком с этой девушкой, чтобы я могла умереть спокойно, зная, что у тебя будет внук, а у старика — правнук.

Для нее это была длинная речь, даже и для здоровой, и говорила она твердо, как не говорила уже много месяцев. И Ван-Лун обрадовался звучности ее голоса и силе ее желания и не стал ей противоречить, несмотря на то, что ему не хотелось наскоро справлять пышную свадьбу старшего сына. Поэтому он сказал ласково:

— Что же, мы это сделаем. Сегодня же я пошлю человека на Юг, и он отыщет сына и к свадьбе привезет его домой. А ты мне должна обещать, что снова соберешься с силами, оставишь мысль о смерти и поправишься, потому что дом без тебя стал похож на звериное логово.

Это он сказал в угоду ей, и она была довольна, хотя ничего не ответила, а откинулась на спину и закрыла глаза, слегка улыбаясь.

Ван-Лун послал человека на Юг и сказал ему:

— Скажи молодому господину, что его мать умирает, и душа ее не успокоится, пока она не увидит его женатым, и если ему дороги отец, мать и родной дом, он должен вернуться немедленно, потому что через три дня я все приготовлю к свадьбе и приглашу гостей.

И как сказал Ван-Лун, так он и сделал. Он велел Кукушке приготовить все к свадьбе как можно лучше и пригласить себе на помощь поваров из чайного дома, и он высыпал серебро ей в руки и сказал:

— Устрой все так, как делали в доме Хуанов в таких случаях, а серебра можно дать и еще.

Потом он пошел в деревню и пригласил в гости всех, кого только знал, и пошел в город и пригласил всех знакомых в чайных лавках и на хлебном рынке и всех, кого только знал. И он сказал дяде:

— Пригласи кого хочешь на свадьбу моего сына: и своих друзей, и друзей твоего сына.

Он сказал это потому, что никогда не забывал, кто такой его дядя; Ван-Лун был с ним вежлив и обращался с ним, как с почетным гостем, с того самого времени, как узнал, кто его дядя.

Вечером накануне дня свадьбы старший сын Ван-Луна вернулся домой, и когда он большими шагами вошел в комнату, Ван-Лун забыл все горе, какое юноша причинил ему до сих пор. Потому что прошло уже два года и даже больше с тех пор как он видел сына, и он вернулся уже не юношей, а высоким, широкоплечим мужчиной с красивым румяным лицом и короткими черными волосами, блестящими от помады. На нем был длинный халат из тёмнокрасного атласа, какие продаются в лавках на Юге, и короткая безрукавка из черного бархата. И сердце Ван-Луна переполнилось гордостью при виде сына, и он забыл обо всем, кроме него, красавца-сына, и повел его к матери.

Молодой человек сел у постели матери, и слезы выступили у него на глазах, когда он увидел ее; но он старался говорить ей только ободряющие слова и говорил так:

— Ты на вид вдвое лучше, чем мне рассказывали, и до смерти тебе далеко.

Но О-Лан ответила просто:

— Я увижу тебя женатым и потом умру.

Молодой человек, разумеется, не должен видеть невесту, и Лотос увела ее на внутренний двор, чтобы приготовить ее к свадьбе. И никто не мог бы сделать этого лучше, чем Лотос, Кукушка и жена дяди Ван-Луна. Они втроем увели девушку и утром в день свадьбы вымыли ее с головы до ног, забинтовали ей ноги новыми белыми бинтами, а сверху надели белые чулки, и Лотос натерла ее тело душистым миндальным маслом. Потом они одели ее в одежды, привезенные ею из дома: белый шелк с цветами — прямо на ее нежное девственное тело, потом легкий халат из самой тонкой и пушистой овечьей шерсти и поверх него брачную одежду из красного атласа. Они натерли известью ее лоб и искусно завязанным шнурком вырвали «волосы девственности» — чолку на ее лбу — и сделали ее лоб высоким, гладким и квадратным, как подобало для ее нового положения. Потом они набелили и нарумянили ее, и кисточкой удлинили тонкие брови, и надели ей головной убор новобрачной и шитое бисером покрывало, и надели вышитые башмаки на ее маленькие ножки, и накрасили ей кончики пальцев, и надушили ладони. Так они приготовили ее к свадьбе. Девушка всему подчинялась покорно, но неохотно и стыдливо, как ей и подобало и как того требовали приличия. Ван-Лун с дядей, отцом и гостями ждали в средней комнате, и девушку вывели под руки ее рабыня и жена дяди Ван-Луна, и она вошла скромно и пристойно, склонив голову, и держалась так, словно идет замуж не по своей воле. Это свидетельствовало о ее скромности, и Ван-Лун был доволен и сказал себе, что она благонравная девушка.

После этого вошел старший сын Ван-Луна, одетый попрежнему в красный халат и черную безрукавку; волосы его были приглажены, и лицо гладко выбрито. За ним шли оба его брата, и Ван-Лун преисполнился гордости при виде красавцев-сыновей, в которых продолжится его жизнь, когда он умрет.

А старик, который совсем не понимал, что происходит, и слышал только отдельные слова из того, что ему кричали, теперь вдруг понял, в чем дело, и захихикал, повторяя разбитым старческим голосом:

— Это свадьба. А свадьба значит — снова дети и внуки!

И он засмеялся от души. И все гости засмеялись, видя его веселье. И Ван-Лун думал про себя, что если бы О-Лан встала с постели, это был бы веселый день.

Все это время Ван-Лун незаметно наблюдал за сыном, смотрит ли он на девушку. Молодой человек потихоньку взглядывал на нее искоса, но этого было достаточно, потому что он повеселел и казался довольным, и Ван-Лун сказал себе с гордостью:

«Ну, мой выбор пришелся ему по вкусу».

Потом молодой человек и девушка вместе поклонились старику и Ван-Луну и пошли в комнату, где лежала О-Лан, — она заставила надеть на себя хороший черный халат и села, когда они вошли, и на щеках у нее горели два ярких красных пятна, которые Ван-Лун принял за румянец здоровья и сказал громко:

— Ну, она еще поправится!

И молодые люди подошли и поклонились ей, и она похлопала рукой по кровати и сказала:

— Сядьте здесь, и выпейте брачное вино, и съешьте рис, — я хочу все это видеть. Это будет ваша брачная постель, потому что со мной скоро будет покончено и меня вынесут.

Никто не ответил на ее слова, и оба они сели рядом, робея друг перед другом и не говоря ни слова. И вошла жена дяди Ван-Луна, держась важно ради такого случая и неся две чаши горячего вина, и каждый из них пил отдельно, а потом они смешали вино из двух чаш и снова пили, и это значило, что оба они теперь — одно; и они ели рис и потом смешали рис, и это значило, что теперь у них одна жизнь. Так они сочетались браком. Потом они снова поклонились О-Лан и Ван-Луну, и вышли к собравшимся гостям, и вместе поклонились им.

Потом началось пиршество. Комнаты и дворы заставили столами, запахло стряпней, и зазвучал смех, потому что отовсюду прибывали гости, те, кого пригласил Ван-Лун, и с ними многие, кого он никогда не видал, потому что было известно, что он богач и в его доме не будут считать куски в такой день. И Кукушка привела поваров из города, потому что к свадьбе нужны были тонкие блюда, какие нельзя приготовить в крестьянской кухне. И городские повара принесли с собой большие корзины готовых кушаний, которые нужно было только разогреть, и они важничали и суетились по всему дому, размахивая грязными фартуками. И все ели еще и еще и пили, сколько могли выпить, и веселились от души.

О-Лан попросила открыть все двери и отдернуть все занавеси, чтобы ей слышны были и смех и запах кушаний, и снова и снова спрашивала Ван-Луна, который часто заходил посмотреть, как она себя чувствует:

— Всем ли хватило вина? И горячим ли подали сладкий рис в середине пира? И положили ли в него сала и сахара и восемь сортов фруктов?

Когда он уверил ее, что все идет, как она того желает, она успокоилась и лежала, прислушиваясь. Потом все кончилось, гости разошлись, и настала ночь. И как только схлынуло веселье и в доме стало тихо, силы оставили О-Лан, она утомилась, и ослабела, и позвала к себе новобрачных, и сказала:

— Теперь я довольна, и смерть может притти ко мне. Сын мой, заботься об отце и о дедушке, а ты, дочь моя, заботься о муже, и об отце мужа, и о его дедушке, и о бедной дурочке во дворе, — вот она! А больше вы ни о ком не обязаны заботиться!

Это она сказала, намекая на Лотос, с которой никогда не говорила. Потом она забылась тревожным сном, хотя они ждали, что она скажет что-нибудь еще. И еще раз она пришла в себя и заговорила. Но она говорила так, словно не видела, что они здесь, и не понимала, где находится. Она бормотала, закрыв глаза и беспокойно двигая головой:

— Хоть я и безобразна, я все же родила сына, и хотя и только рабыня, у меня в доме есть сын.

И вдруг она сказала:

— Разве она может кормить его и заботиться о нем, как я? Красавица не родит мужу сыновей!

И она забыла про них и лежала, невнятно шепча. Тогда Ван-Лун сделал им знак уйти, сел рядом с ней и смотрел, как она то засыпала, то просыпалась, и он ненавидел себя за то, что даже сейчас, когда она лежала при смерти, он видел, как широко и безобразно раскрывались ее потемневшие губы, обнажая два ряда черных зубов. Потом она широко раскрыла глаза, и казалось, что они подернуты пеленой, потому что она смотрела на него в упор, пристально, не сводя глаз, и все же не узнавала его. Вдруг ее голова скатилась с круглой подушки, по телу ее пробежала дрожь, и она умерла.

Она лежала мертвая, и Ван-Лун чувствовал, что не в силах оставаться в одной комнате с О-Лан и позвал жену дяди, чтобы обмыть тело для похорон. И когда это было сделано, он не захотел войти снова, но позволил жене дяди и старшему сыну с невесткой перенести тело с кровати и положить его в большой гроб, купленный им. Чтобы рассеяться, он пошел в город, и пригласил людей запечатать гроб согласно обычаю, и отыскал гадальщика, и попросил его указать счастливый день для похорон. Оказалось, что счастливый день будет только через три месяца, и это был первый счастливый день, какой мог назвать гадальщик. Ван-Лун заплатил ему и пошел в городской храм, сторговался с настоятелем и нанял место для гроба на три месяца. И туда перенесли гроб О-Лан до похорон, потому что Ван-Лун не в силах был видеть гроб у себя в доме.

Ван-Лун старался добросовестно выполнить все, что следовало делать для умершей. Он заказал траур для себя и для своих детей. И им сшили башмаки из грубого белого сукна, так как белое — цвет траура. А вокруг щиколоток они повязали полосы белой материи, и женщины в доме подвязали волосы белыми шнурами.

После этого Ван-Лун не мог спать в комнате О-Лан и перебрался со всеми пожитками на внутренний двор, где жила Лотос, и сказал старшему сыну:

— Переходи вместе с женой в комнату, где жила и умерла твоя мать, которая зачала и родила тебя, и там рожай своих сыновей.

И они перебрались туда и были довольны.

Смерть не хотела сразу уйти из дома, в который вошла. Старик, отец Ван-Луна, увидев, как застывшее тело О-Лан клали в гроб, совсем лишился рассудка. Однажды вечером он лег спать, и утром, когда младшая дочь вошла к нему с чашкой чая, он лежал на постели мертвый, запрокинув голову, и его редкая старческая борода торчала кверху.

Она закричала и с криком побежала к отцу. И Ван-Лун вошел и увидел, что старик мертв: его легкое неподвижное тело остыло и было холодное и сухое, словно искривленная сосна. Он умер несколько часов тому назад, может быть как только лег в постель. Ван-Лун сам обмыл старика и осторожно уложил его в гроб, который купил для него, велел запечатать и сказал:

— Мы похороним обоих умерших из нашего дома в один и тот же день. Я отведу хороший участок земли на холме, и мы похороним их вместе. А когда я умру, меня тоже положат там.

И он сделал так, как сказал. Запечатав гроб старика, он поставил его на две скамейки в средней комнате, и там он стоял до назначенного дня. И Ван-Луну казалось, что отцу хорошо здесь лежать, даже мертвому, и он чувствовал себя ближе к отцу, потому что он горевал о нем, но не о его смерти, ибо отец его был очень стар и дряхл и уже много лет мог считаться живым только наполовину.

В день, назначенный гадальщиком, в самом разгаре весны Ван-Лун позвал священников из храма Дао; и они пришли, одетые в желтые халаты, и их длинные волосы были свернуты узлом на макушке. И он позвал священников из буддистского храма; и они пришли в длинных серых халатах, и головы их были выбриты и покрыты священными шрамами, и они били в барабаны и всю ночь напролет монотонно пели над умершими. И как только они останавливались, Ван-Лун давал им серебра, и они переводили дух и снова пели и не умолкали до самой зари.

Ван-Лун выбрал для могил хорошее место на холме под финиковой пальмой, и под присмотром Чина могилы были вырыты и окружены земляным валом, и за валом было место для могилы Ван-Луна и всех его сыновей с женами и для их сыновей также. Ван-Луну не было жаль земли, хотя место было сухое и на нем хорошо было сеять пшеницу, так как это значило, что их семья обосновалась на собственной земле. Мертвые или живые, они будут отдыхать на собственной земле.

В назначенный день, когда священники кончили ночное пение, Ван-Лун оделся в халат из белой холстины и дал такие же халаты дяде и сыну дяди, и каждому из сыновей, и жене сына, и обеим дочерям. Он нанял носилки в городе, потому что его семье не подобало итти пешком к месту похорон, словно он был какой-нибудь бедняк или простолюдин. И в первый раз в жизни его понесли на плечах носильщики за гробом, в котором лежала О-Лан. Но за гробом его отца первым несли его дядю. Даже Лотос, которая при жизни О-Лан не показывалась ей на глаза, теперь следовала за ее гробом в носилках, чтобы люди видели, что она выполняет свой долг перед первой женой своего мужа. И для жены дяди и для его сына Ван-Лун тоже нанял носилки и сшил им всем халаты из белой холстины. Даже бедной дурочке он сшил халат и нанял носилки, хотя она совсем сбилась с толку и пронзительно смеялась, когда надо было плакать.

Так, облачившись в траур и громко плача, они направились к могилам, и за ними шли пешком Чин и работники в белых башмаках. И Ван-Лун стоял у готовых могил. Гроб О-Лан принесли из храма и поставили на землю, так как сначала должны были похоронить старика. И Ван-Лун стоял и смотрел, и горе его было суровое и холодное: он не плакал, как другие, и на глазах у него не было слез, потому что он думал, что нельзя изменить того, что случилось, и нельзя сделать ничего, кроме того, что он уже сделал.

Но когда гробы засыпали землей и заровняли могилы, он молча отвернулся, отослал носилки и пошел домой один. И из нависшего над ним мрака ясно выделялась только одна мысль и терзала его, и была она вот о чем: его мучило, что он отнял жемчужины у О-Лан в тот день, когда она стирала белье на пруду, и он был не в силах видеть их снова в ушах Лотоса.

И, подавленный мрачными мыслями, он шел один и говорил себе:

«Там, в моей земле, похоронена первая, лучшая половина моей жизни, и даже больше. Словно половину меня самого похоронили там. И теперь у меня в доме пойдет совсем другая жизнь».

И вдруг слезы выступили у него на глазах, и он вытер их тыльной стороной руки, как делают дети.