Восточная сказка

Работа №1

На фоне черно-синего неба, украшенного мириадами звезд, дворец султана возвышался над городом незыблемой величиной. Белоснежное строение с резными стенами, яркими полукруглыми башенками и цветными огнями, отбрасывающими чарующие тени, славилось своей пышностью, и молва о нем расходилась далеко за пределы владений нынешнего правителя.

Пит эль-Мелларк сидел, утопая в мягких подушках, и ленивым взглядом наблюдал за соблазнительным танцем девушек-невольниц — одна красивее другой, бросающих в него стрелы своего очарования. Их летящие одеяния подчеркивали плавность девичьих тел, масло, покрывающее плоские животы, выставленные на обозрение повелителя, отражало сияние тысячи свечей, а подведенные сурьмой сверкающие глаза джарийе могли свести с ума и менее страстных мужчин — султан же оставался равнодушен к магии этих чаровниц.

Ласкающие слух ритмы уда и думбека лились сладострастной музыкой и вызывали желание двигаться, извиваться, скользить по волнам медленной неги и придаваться удовольствиям — плотским и пахнущим страстью. Вечерний воздух, опустившийся над уютным парком дворца, был пропитан благовониями, запахами муската, специй и разгоряченных людских тел; столы на крошечных ножках ломились от сладких яств — финики, пахлава, груши с медом, кубики шербета, столь любимые валиде-султан, и ломтики грильяжа.

Рядом с отдыхающим господином с показной небрежностью восседали, расправив дорогие одежды, его сестра Прим Хатун и мать, переговаривающиеся между собой. Обе женщины отличались от тех, кому до сих пор доставалась власть в этой восточной, подчиненной традициям стране: светловолосые, с большими голубыми глазами, которые перешли и к самому султану, улыбчивые и чрезвычайно живые. Много лет назад отец Пита, ныне покойный Султан Хеймитч Умудренный, встретил девушку, перед чьей красотой не сумел устоять, и из наложницы, обреченной прожить свой век в золотой клетке гарема, Эффи Тринкет превратилась во вторую жену правителя, а после его смерти стала валиде-султан — матерью нового владыки. Годы были милостивы к этой женщине — произведя на свет пятерых детей, она все еще оставалась хороша собой, и только лучики морщин, расходившиеся из уголков глаз, стоило ей улыбнуться, выдавали ее возраст. Пит любил свою мать, обожал всех сестер и с особой нежностью относился к самой младшей — Прим Хатун, чья красота уже расцвела, и к ней, покоренные бездонными очами девушки, с предложениями переплести жизни потянулись богатейшие мужи страны.

Жизнь во дворце текла размеренно и неторопливо, подобно густой жиже шоколадной нуги, стекающей из чаш, выставленных перед Питом: здесь царил раз и навсегда установленный порядок, которому подчинялись все — от последнего прислужника до султана и его семьи. Как солнце неизменно восходило на горизонте, желтея на фоне серого неба, так и каждый знал свое место в сложной системе Востока; как солнечный диск, становясь багряно красным, скрывался за полосой черной земной глади, так и каждый выполнял предначертанное ему. Уделом султана была жизнь, полная услады — еда в изобилии, мягкое ложе, чувственное наслаждение, но от него ждали и мудрости, подобной той, что обладал его отец, и смелости вкупе с самопожертвованием — хорошо или плохо, но правитель принадлежал своей стране не меньше, чем она принадлежала ему.

Питу шел двадцать девятый год, он давно стал зрелым мужчиной, много путешествовал, любил охоту и с удовольствием тренировался в обращении с саблей — повелитель, исполненный многих достоинств, кроме одного, что, по мнению некоторых, отбрасывало тень на его, в остальном безупречный, облик: султан до сих пор не выбрал даже и первой жены, чтобы произвести на свет законного наследника.

Девушек вокруг него было много: красавицы-дочери высокородных семейств, джарийе — наложницы, не познавшие постели своего хозяина, и даже гёзде — девушки, время от времени вступавшие в связь с правителем, — бескрайнее море обольстительниц, способных очаровать и соблазнить, но не нарушить внутренний покой господина. Пит оставался глух к их попыткам коснуться его сердца и души — даже страстное желание порадовать валиде-султан, не давало всходов, и лодка его жизни оставалась пустой.

До недавнего времени.

Пит скользнул взглядом по танцующим перед ним девушкам, чьи зазывные танцы скрашивали вечера, во многом похожие один на другой, но не их он хотел увидеть. В отдалении на крохотном диванчике возле дверей сидел высокий и крепкий даже в таком положении мужчина, темноволосый и ловкий, наряженный в традиционную тунику глубокого зеленого цвета и пышные шаровары — гарем-алагар. Оскопленный в раннем детстве, Гейл был обучен лучше прочих и владел полным доверием своего господина, он был единственным, кто мог обращаться к султану в любое время дня и ночи.

Его можно было бы назвать красивым, если бы не ярко-красная, никак не заживающая рана, тянущаяся по щеке почти до самых губ — уродливая отметина, полученная от той, которая должна была услаждать слух и глаз султана: одна из джарийе, привезенных во дворец почти три месяца назад, напала на алагара, расцарапав мужественное лицо. Султан прикрыл глаза, вспоминая удивительную девушку, которая, подобно лилит — злому духу в женском обличие — проявила ловкость и небывалую силу, вырвалась из уверенных рук Гейла и бросилась под ноги султана, не умоляя, не выпрашивая — требуя, чтобы он освободил ее.

Пит не заметил, как на его губах мелькнула тень улыбки. Серые, словно туман, стелящийся над дворцом по утрам, глаза, изогнутые брови вразлет, кожа — бледная, но без единого изъяна, темные кудри, неподвластным водопадом стремящиеся по плечам, — образ джарийе, возникший перед мысленным взором, взволновал его.

Он поднялся со своего места, чем растревожил мать, но ее вопросительный взгляд остался без ответа. От движений полы его кафтана из дорогой парчи цвета оранжевого заката, отделанного серебряной вышивкой, распахнулись, и драгоценные нити стали похожи на всполохи огня. Пит прошел сквозь танцующих, не обернулся на шепотки валиде-султан и лишь молчаливым кивком головы приказал гарем-алагару следовать за ним.

Они покинули внутренний сад дворца и прошли в высокие ворота, расписанные цветными красками, которые тут же закрылись за ними, приглушив мелодию, разбавляющую ночь. Коридоры, высокие и пышно убранные, не походили один на другой, и все же так изящно дополняли друг друга, что нельзя было не восхититься работой искусных строителей. В конце длинного лабиринта поворотов высились еще одни двери, охраняемые пятью воинами-янычарами, — за ними начинался гарем — «женский дом», как называли его европейцы.

Пит и Гейл миновали огромный центральный двор, отделявший гарем от основных зданий дворца, мраморная плитка серым полотном покрывала землю, а журчащие фонтаны играли с багровыми лепестками роз, брошенными в них. Ночь выдалась не жаркой, ветви раскидистых деревьев покачивались на легком ветерке, а тонкий серп луны и яркие звезды освещали небо неярким желтоватым светом. Вдоль высоких стен гарема были расставлены евнухи, и, завидев повелителя, они низко поклонились и распахнули створки резного дерева, впуская султана в святая святых.

Гарем занимал восточную половину резиденции правителя, и хотя сюда не ступала нога ни одного постороннего, будь то мужчина или женщина, об этом месте ходили легенды. Каждая стена и потолки были украшены искусными фресками, посреди зала разливались неглубокие бассейны, колонны, опоясанные цветущими вьюнами, радовали глаз, а сотни подушек, разбросанных то там, то тут, добавляли помещениям уюта.

— Большинство девушек уже спит, — глубоким голосом произнес Гейл, останавливаясь в нескольких шагах позади своего государя. — Мне стоит поднять их, или вы, господин, знаете, которую хотели бы узреть?

Султан вздохнул, стараясь не выдать внезапно возникшего волнения и, повернув голову, спокойно повелел привести ему ту, что прозвали Ёзге.

Питу казалось, что имя, данное девушке после того, как она стала рабыней, подходит ей лучше, чем любое другое. «Иная». Наложница не походила ни на одну из тех, что султан встречал раньше, и дело было не в красоте — в его объятиях побывали девушки куда прекраснее и тоньше, не в покорности — Ёзге не обладала этим ни в коей мере. Огонь, полыхающий в глубинах ее хрустальных глаз,— вот, что зачаровало Пита и лишило его покоя.

Он стоял у окна, ожидая пока вернется главный евнух, и рассматривал бескрайние земли, составляющие основу его империи. До самого горизонта, уходившего так далеко, что превращался в небо, тянулись сперва тысячи домов, образовывавших процветающий город, а потом начинались засеянные поля, уже давшие побеги плодородных культур. Пит ощущал себя единым целым с этой непоколебимой мощью широких земель — с колыбели он знал, что все это будет принадлежать ему, и глубокая ответственность в нем переплелась с искренней любовью и преданностью матери-земле.

Когда дверь позади него отворилась, султан обернулся, чтобы взглянуть на заспанную Ёзге: появление ее в таком виде нарушало всякие обычаи — перед тем, как девушка представала перед султаном, она должна была потратить несколько часов на ароматные ванны, умасливание тела, вычесывание кос и множество других женских дел. C Ёзге же все происходило наоборот — в очередной раз рабыня стояла перед Питом в той естественности, которая в большинстве своем оставалась сокрытой от мужских взоров.

С тех пор, как они виделись последний раз, она изменилась, стала будто мягче, чуть покорнее, хрупкая фигурка опустилась на колени перед своим правителем и подняла на него преданный взгляд. Только в глубине серебряных глаз по-прежнему плясал огонь.

— Поднимись, — приказал султан, и девушка выпрямилась, расправила плечи. Ее показное смирение не обмануло Пита, и снова он заметил, как в ее облике проявилось что-то царственное, величественное, то чего не отнимешь у человека, даже если заковать его в цепи.

Он знаком показал ей идти следом, и через затейливые переходы они вместе направились в покои султана, расположенные в западном крыле дворца.

Китнисс на мгновение опустила глаза и постаралась вздохнуть как можно глубже, сердце ее билось так часто, что она боялась выдать свое волнение перед мужчиной, способным карать и миловать. Ее ноги, обутые в мягкие туфли из желтого сафьяна, бесшумно ступали по мраморному полу, а легкая ткань домашнего платья слишком холодила кожу, отчего на ее теле появились мурашки.

Она вперилась в спину правителя, невольно залюбовавшись его широкими плечами и светлыми, так разительно непохожими на других, волосами. И глаза! У него они были голубыми и чистыми, будто вода в озере возле ее дома. Как по мановению дудки заклинателя змей, воспоминания тут же заполнили ее сознание: замок с могучими стенами, отец, седовласый и бесконечно ласковый, мать, одним касанием руки усмирявшая буйный нрав дочери. А потом сражение, крики, мужские пальцы, до синяков впивающиеся в тело, невольничий рынок и несколько месяцев на корабле, везущем ее в неизвестность. С того момента, как сойдя на берег, Китнисс увидела круглые башни мечетей, она осознала сколь далеко оказалась от всего, что знала и любила.

С тех пор утекло уже много песка: ее пытались приручить и перевоспитать на восточный манер. Шитье, стихи, грамматика, тонкости облуживания мужчины за столом… и в постели. От всего этого голова шла кругом! Сперва она дралась и кусалась, оставляла на теле каждого, кто прикасался к ней, царапины и отпечатки своих зубов. Ее лупили, запирали в крохотной комнате без еды и питья и ждали…

Китнисс не была дурочкой, и все ее инстинкты обострились в единственном порыве и желании — выжить. И как однажды выкрикнул ей главный евнух — тот, чье лицо она изуродовала, — всегда есть два пути — умереть здесь, в безвестности, или смириться и, покорившись, принять жизнь в гареме такой, как она есть. И тогда, может быть, возвыситься.

«Мне бы только выбраться на свободу! — думала про себя Китнисс. — Вернуться к родным берегам…»

И она решила, что сумеет перехитрить всех и каждого, станет покладистой и милой, будет танцевать и смеяться, шептать ласковые слова и зачаровывать взглядом, но однажды султан не проснется из-за ножа, проткнувшего сердце, а она покинет чужую землю, чтобы никогда сюда не вернуться.

Пит эль-Мелларк замер возле дверей в личные покои, и Китнисс сразу же остановилась. Глаза ее были опущены, а темные пряди волос, упав на лицо, срывали едва заметную улыбку, коснувшуюся губ. Пит рассматривал девушку столь пристально, что это взволновало и его, и ее: щеки красавицы вспыхнули, а в сердце султана разгорелся огонь.

В спальне горел очаг, и было зажжено сто свечей; драгоценные драпировки всех цветов радуги закрывали стены, на полу были расстелены персидские ковры в золотистых, голубых и алых тонах. Вокруг низких столиков сандалового дерева, инкрустированных слоновой костью, были разбросаны мягкие вышитые подушки, длинная низкая тахта занимала почти всю стену — ложе было прикрыто балдахином из струящихся, лоснящихся тканей и приковало к себе все внимание Китнисс.

Впервые с той минуты, когда она решилась на свою игру, ее охватили страх и сомнения, холодок сжался твердым комком в горле, и на секунду она потеряла способность ровно дышать. Разве о таком она грезила, яро оберегая от назойливых ухажеров свою благодетель? Сторонилась горячих поцелуев или крепких объятий тех, кто приходился ей по вкусу, чтобы отдаться на милость незнакомца, силой удерживающего ее подле себя?

Пит опустился на тахту и тяжело вздохнул. Ощущение горячего желания, пробудившегося в нем от одного только присутствия этой девушки рядом, вызывало у него досаду: еще ни одна красавица не оказывала на него подобного влияния.

Ёзге покорно ждала распоряжений и не проявила и малейшего недовольства, когда султан распорядился разуть его. Ее изящные пальцы обхватили его сапоги и потянули вниз. Так же, оставаясь совершенно спокойной внешне, она сняла с него кафтан и аккуратно разложила его рядом. Только на какое-то мгновение их взгляды встретились, и обоих пронзил ток, щеки вспыхнули, а глаза засверкали сапфирами.

Пит недовольно отвернулся, сам не понимая своих ощущений: ему хотелось прижаться к Ёзге и обжечь ее губы поцелуем, ощутить девичье тепло и познать сладость единения разгоряченных тел. Однако настойчивый внутренний голос, к которому султан привык прислушиваться, нашептывал, что перед ним особая девушка — особая для него самого — и Пит тянул, предвкушая удовольствие, что само по себе было сладко.

— Садись, — коротко велел он, показывая на подушки, разбросанные перед низким столиком сандалового дерева.

Сначала ему показалось, что Ёзге откажется, но она безразлично пожала плечами и опустилась, скрестив ноги между собой. Пит позвонил в маленький золотой колокольчик, и в комнате немедленно появились трое мальчиков-нубийцев с серебряными, закрытыми крышками блюдами.

Султан неотрывно смотрел на свою гостью из-под полуопущенных ресниц: уставившись в тарелку, она, казалось, не обращала на него внимания, но ее выдавали напряженное тело и бурно вздымавшаяся грудь. Дождавшись, пока невольники поставят блюда, он кивком велел им удалиться.

— Это печеная баранина с пряностями и сладким укропом. Ешь.

Китнисс вскинула глаза, слишком поздно спохватившись, но почти тот час же взяла себя в руки и вновь изобразила на лице покорность. Его приказы, пусть и мягкие, оставляли болезненные уколы на ее гордости — привыкшая сама отдавать распоряжения, она с трудом выносила подобное обращение.

Время, как ей казалось, тянулось слишком медленно: одновременно Китнисс хотела, чтобы эта ночь поскорее закончилась, и тут же молилась, чтобы то, что должно произойти между ней и султаном, никогда не началось. Они ели в тишине, а его взгляд, почти не отрываясь, блуждал по ее телу, прикрытому лишь полупрозрачной тканью. Сердечко Китнисс тревожно билось, и дрожь в руках выдавала волнение.

— Подойди ко мне, Ёзге, — ласково позвал ее султан, и серые глаза встретились с голубыми.

Плавно, невольно соблазняя, она поднялась, расправила одежду и шагнула к повелителю. Пит смотрел жадно и горячо, отчего румянец на лице девушки стал еще ярче — она стеснялась своей неопытности, которая никуда не делась, несмотря на подготовку, устроенную ей в гареме, и от этого в ее движениях сквозила некоторая резкость, которая все-таки показалась правителю привлекательной.

По молчаливому приказу она села рядом с султаном, его бедро коснулось ее, а теплые мужские руки сразу же обхватили ее спину. От Пита пахло апельсинами и сладким вином, он соблазнительно улыбнулся Ёзге и потянулся к ее губам. Султан легко обвел языком ее сомкнутый рот и дождался, пока она не приоткрыла губы, потрясенно ощутив, как вязкое тепло затопило низ живота.

Пит крепче обнял ее, его ладонь скользнула к ее груди и сжала ее уверенными пальцами. Удивительный вздох страха и только-только просыпающейся чувственности сорвался с губ Ёзге, но поцелуй становился все более безжалостным, а язык султана назойливо пробивался в ее рот. Не сумев справиться с эмоциями, Китнисс уперлась руками в его грудь и оттолкнула мужчину; не ожидая подобной вольности, Пит отступил.

Его ржаные брови изогнулись, а рот скривился в усмешке.

— Что с тобой?

Непрошеные слезы выступили на глазах Китнисс, и она произнесла первое, что пришло на ум:

— Я скучаю по своей сестре.

Это не было ложью: ночами, лежа без сна в темных спальнях гарема, она часто вспоминала о маленькой девочке, чьи волосы цветом походили на пряди султана. Две птички-неразлучницы — так называли сестер, и одинаковые глаза, сверкающие от улыбок, выдавали родство старшей и младшей.

Пит нахмурился, его тело пылало и жаждало женской ласки, близость Ёзге оказывала на него магическое действие, но хрустальные капли ее горя, заставили его отступить.

Не выпуская девушку из объятий, он вытянулся на тахте и попросил ее поведать о сестре. Сперва Китнисс говорила почти неохотно, было что-то неловкое в том, чтобы лежать в объятиях мужчины и рассказывать о жизни, которой она лишилась, но близость султана чудным образом успокаивала ее и, расслабившись, она начала свою историю о берегах, на которых прошло ее детство, о семье и о друзьях, о красоте каменных городов и о свободных женщинах. Пит слушал ее внимательно и перебивал лишь для того, чтобы задать все новые вопросы, и минуты бежали, складываясь в часы, а за стенами дворца медленно зарождался диск солнца, поднимаясь над дымящейся линией горизонта.

Как ручьи необратимо струятся с высоких гор вниз, омывая светлые камни и стирая преграды на своем пути, так и общие ночи Пита и Китнисс постепенно стали данностью, от которой ни один из них не спешил отказаться. Она склоняла голову, когда гарем-алагар каждый вечер появлялся в комнате, выделенной Ёзге как излюбленной женщине султана, и, нарядившись, следовала за ним к заветной двери покоев повелителя. Он, отрешившись от всего, с нетерпением ждал ночи, чтобы обнять ее и, сгорая от вожделения, исступленно целовать ласковые губы и скользить руками по телу, уже любимому, но еще неизведанному.

Китнисс, притворяясь покорной, тем не менее инстинктивно отстранялась, когда жар Пита чересчур опалял ее, и, уткнувшись носом в его плечо, она неизменно пыталась отвлечь его новыми рассказами. Слова ее, красочные и будто живые, и вправду захватывали султана, он с интересом слушал уже не только о родне Ёзге, но и внимал старые сказки ее народа, слушал стихи, лившиеся с ее губ, и засыпал под грудное пение девушки, звучавшее для него слаще мелодии думбека. Он привязывался к ней с каждым проведенным вместе часом и забывал о тех, кто продолжал мечтать о нем и стремился обратить на себя внимание повелителя: девушка с глазами, полными огня, пленила сердце султана, завладев им вопреки всем и всему.

Уговоры валиде-султан не помогали: ее сын не внимал советам и продолжал, презрев обычаи, видеться лишь с одной девушкой; чаянья Прим Хатун проходили даром — ее уговоры обратить внимание на достойных дочерей величественных семей султан не воспринимал всерьез. Женщины гарема исходили завистью к той, что околдовала их эль-Мелларка, но до тех пор, пока правитель хотел видеть Ёзге в своей постели, их злые языки могли лишь испускать яд, но не умели нанести настоящий вред.

В душе же Китнисс царила непогода: засуха тоски по дому сменялась проливными дождями одиночества, но озера печали высыхали от света мужского желания. Китнисс исступленно повторяла себе, что ее руки гладят его тело лишь по приказу, а ее губы целуют его по настоянию. Однако рядом с султаном она спала так крепко, как ни разу не случалось с того дня, как ее разлучили с домом, и девичье сердце томилось в предвкушении их встреч, робко отсчитывая минуты светлого времени дня и, в тайне опасаясь, что настанет время, когда султан не позовет ее.

Пит прижимал ее себе, зарывался лицом в густые волосы и вдыхал аромат невинной чистоты; страсть томила его, но нежность, неразрывно связавшая его с Ёзге, творила чудеса, и, наслаждаясь уже одной ее близостью, он не претендовал на большее. Они видели сны и просыпались, повернувшись лицом друг к другу.

На сороковую ночь, когда очередная луна ровным светом отливала на белые стены дворца, Китнисс приснился вещий сон. В ее видении пред ней встал берег родины, все такой же зеленый и шумный, каким он остался в памяти, отец встречал ее, раскинув руки, а мать и сестра стояли рядом с ним, не сводя с нее любящих глаз. Красоту и умиротворение сна нарушало лишь ощущений теплой липкости, покрывающей ладони Китнисс, и, наклонив голову, чтобы взглянуть, она исторгла дикий крик, пронзительный и полный боли, — багряные разводы крови омывали ее кисти, и запах смерти, затхлый и тошнотворный, заклубился, зашипел и, вспенившись, заслонил собой все вокруг.

— Ёзге! — кто-то звал ее неродным именем, и сознание постепенно, словно нехотя, возвращалось к Китнисс, медленно выпуская ее из объятий кошмара.

Султан смотрел на нее обеспокоенно, его лицо, полное тревоги, было бледным, а глаза заспанными. Его пальцы легко прошлись по ее щеке, сохранившей отпечаток подушки, а теплые губы запечатлели быстрый поцелуй.

— Ёзге? — повторил он, и на этот раз Китнисс повернулась к нему. Ее веки опустились и поднялись, она будто только что узнала его и, нахмурившись, едва слышно прошептала:

— Это не мое имя. Отец назвал меня Китнисс.

Пит ласково улыбнулся, притянул к себе свое сокровище и, мечтательно глядя перед собой, повторил, пробуя слово на вкус:

— Кит… нисс.

Он уже спал, а она не могла сомкнуть глаз: поджав губы, Китнисс еще долго думала о том, что сама судьба подает ей знаки — ее свобода может быть омыта только его кровью. Иного пути нет.

Случай представился сам собой, и в этом Китнисс тоже разглядела особый смысл: тридцатые именины султана, в честь которых устраивалось грандиозное пиршество. Она заранее знала, что хотя большую часть праздника ей придется провести в стороне, среди таких же рабынь, как она сама, однако к концу вечера у нее появится шанс остаться с правителем наедине. Янычары, занятые охраной порядка в переполненном дворце, вероятно, проявят меньшую бдительность, чем обычно, а значит, у нее будет шанс скрыться, никем незамеченной.

Столы были переполнены едой и чашами с кагором, запахи, один ароматнее другого, ударяли в ноздри, и рты гостей наполнялись слюной. Музыка лилась песней, слуги, торжественно одетые, сновали между гостями, а султан, снисходительно улыбаясь, слушал болтовню своих многочисленных сестер, окруживших его, как красочные пташки.

Когда убрали со стола, Пит хлопнул в ладоши, давая знак к началу развлечений. Сначала явился заклинатель змей, а затем стройные красавицы закружились в чувственном танце живота. Под пронзительные звуки флейты и рокот барабана они медленно, томительно-медленно скидывали свои одежды, пока не остались обнаженными и распластанными в смелых позах прямо на мягких коврах. После слуги ввели юную слепую девушку, исполнившую грустные любовные баллады под аккомпанемент тростниковой дудки и маленького там-тама.

Стояла глубокая ночь, когда за Китнисс закрылись двери главных покоев: ее щеки румянились в предвкушении, а тело было едва скрыто полупрозрачным шифоном от голодного взгляда Пита, привычно развалившегося на тахте. Она сглотнула, подавляя волнение, и сделала шаг вперед, руки ее пришли в движение — заскользили волнами, изгибаясь от плеча, и тихая мелодия уда заполнила комнату.

Китнисс двигалась плавно, тело ее, подчиненное внутреннему порыву, прогибалось, а бедра соблазнительно раскачивались, чем вводили султана в непомерное искушение. Хотя она не раз танцевала в гареме вместе с другими девушками, ей впервые приходилось иметь зрителя, столь волновавшего ее; когда их взгляды, даже мимолетно, встречались, каждая клеточка ее тела отзывалась жаром, и тянущим ощущением внизу живота.

Музыка становилась все громче, ритм постепенно убыстрялся, и Китнисс все быстрее кружилась под оглушительный звон цимбал: экзотический танец захватил ее. Одежды развевались вокруг стройного тела, готовые вот-вот слететь с нее, оголив перед Питом, но она отринула страх и стеснение, полностью отдалась желаниям своего тела. Она выгнулась назад и, взмахнув длинными волосами, внезапно все-таки осталась стоять в озерце цветных одеяний, упавших к ее ногам.

Она находилась так близко, что Пит заметил, как поблескивает от пота ее гладкий живот. Чаша с вином задрожала в его руках, и багровые капли упали на белые штаны. Он покачал головой, неожиданно разозлившись на Китнисс: его тело так давно изнывало от жажды обладать ей, что сдерживать его становилось почти невозможно, а она только усугубляла его муки, бесстыдно демонстрируя свою красоту.

— Что ты делаешь со мной? — глухо прошептал он, не имея сил отвести взгляд.

Он подмечал все: тонкую талию, манящий изгиб бедер, груди, налитые, как сочные груши, пленительный влажный приоткрытый рот. Ее глаза — его извечная слабость — смотрели прямо, и было в них в эту минуту нечто, что заставило Пита вспотеть.

Она хотела его так же сильно, как в нем самом полыхало беспощадное пламя.

Он медленно поднялся, осторожно, словно боясь спугнуть голубку, снял шаровары, под которыми ничего не было, и с невозмутимым видом встал перед ней. Китнисс похолодела. Он был куда прекраснее, чем статуи богов, подсмотренные ей в одном из парков на родине, и казался поистине устрашающим: пшеничные завитки, покрывавшие грудь, превращались в узкую дорожку, сбегавшую по плоскому животу к курчавому треугольнику. Он ждал, позволяя ей рассмотреть себя, и от ее пристального взгляда его мужская сущность, выражая истинную страсть, наливалась кровью и твердела.

Пит подозвал ее к себе и, когда она села рядом, обнял так крепко, будто боялся потерять. Китнисс попыталась было отстраниться, но сильные руки прижали ее к подушкам, а сам султан навис над ней; его частое дыхание и исходивший от него жар опалили ее.

— Китнисс… — едва слышно прошептал Пит, наклонив голову.

Она жадно вдыхала его запах, горьковатый и свежий, опьяняющий запах мужчины, заставлявший ее изумленно нахмуриться. Его губы касались ее лба, век, носа, оставляли сотню аккуратных, исполненных тлеющей нежности поцелуев.

— Дотронься до меня, Китнисс, — попросил он, задыхаясь.

Она, пронзенная неожиданной робостью, подняла руку и все же коснулась его груди. Под ладонью мерно билось влюбленное сердце — отчаянно быстро и громко, и в сгущающейся темноте догорающих свечей Китнисс сама почувствовала такую нежность, что она затопила ее с головой. Китнисс потянулась и поцеловала его возле сердца, отчего Пит напрягся и вздрогнул.

Сверху вниз он смотрел на ее тугую грудь, а затем наклонился и прихватил сосок губами, лаская и пробуя на вкус, словно спелый сочный плод. Китнисс застонала, выгнулась навстречу, притягивая его к себе за волосы, и он еще глубже обхватил ее грудь ртом и застонал от переполнявшего его желания. Отступать было поздно: он ждал слишком долго, она должна принадлежать ему.

Он продолжал ласкать ее, а Китнисс дышала жарко и прерывисто, гладила его сильные плечи, спину, восхищалась силой и мужественностью. Он разбудил в ней ненасытность, и она, заглушая голос, подспудно твердивший ей о том, что султан — ее враг, отдавалась ему без остатка, выгибала спину, чтобы ему было удобнее прикасаться к ней.

Он целовал ее живот, гладил бедра. У нее перехватило дыхание от безумного восторга, когда он поцеловал ее в самое чувствительное место. Губы Пита шептали, как она стройна и прекрасна, какая нежная у нее кожа; он сполз вдоль ее тела и постепенно стал целовать ноги, пальцы, ступни. Затем начал подниматься вверх, гладя ладонями ноги и бедра. Руки Пита были требовательными и сильными, он заставил ее раздвинуть ноги.

Пит был ее хозяином и господином, но отчего-то Китнисс почувствовала необъяснимую власть над ним, когда он жадно втянул в себя ее запах, и его глаза стали неподвижными от желания. Он вздрагивал, когда ласкал руками внутренние поверхности ее бедер, и Китнисс почти задохнулась, когда его пальцы проникли в сокровенное место, — даже она сама не знала, в чем состоит тайна ее плоти.

— Аллах, я никогда еще не видел женщины прекраснее тебя, — прошептал Пит.

Китнисс схватила его за руки и закатила глаза.

— Пит… — это было все, что она смогла произнести.

Что-то подсказывало ей, что она должна сжать ноги и оттолкнуть его. Но другая часть затуманенного сознания не желала отказываться от сладкой, ни с чем несравнимой, неги, которую султан дарил ей, и природные инстинкты брали верх: ей до боли в сердце хотелось, чтобы он обладал ею.

Пит склонился и снова коснулся ее между ног; ее желание было мучительным, она горела в огне, удивляясь, откуда могла появиться в ней такая бесстыдность. Она и представить не могла, что в ней живет такая распутная женщина. Китнисс гладила затылок Пита, выгибалась, прижимаясь к нему, изнемогая от огромного желания дать ему все, о чем он ни попросит и даже больше.

За несколько коротких минут он довел ее почти до предела, целуя живот и не переставая ласкать пальцами ее чувствительную влажность. Она задыхалась, выгибаясь ему навстречу, а его сердце стучало быстро, вот-вот готовое вырваться из груди. От ласок Пита волна жара вспыхнула у нее в животе, и Китнисс закричала от удовольствия. Не давая ей опомниться, он устроился между ее разведенных ног, и она почувствовала, как горячая плоть коснулась ее живота, а затем скользнула между бедер.

Пит вошел в нее, сначала только слегка, потом обхватил руками ее ягодицы и прижал к себе. Вспышка боли окрасила мир Китнисс в цвета страха, она вывернула голову и вцепилась зубами в подушку, чтобы не закричать. Он же, разрывающийся от страсти, крепко поддерживал ее ягодицы и двигался быстро и ритмично, глубоко проникая в нее толчками. Ей казалось, что он заполнил собой ее всю, ей было больно, но она откуда-то знала, что остановиться сейчас Пит не может. Даже если она будет кричать и умолять об этом. Лицо Пита горело от восторга, и в глазах светилось неистовство.

Через мгновение боль стала меньше, и Китнисс стала ритмично двигаться навстречу Питу. Он наклонился к ней, жадно впился в ее губы, проникая языком глубоко в ее рот, словно желая заполнить собой всю ее плоть. Китнисс ощущала теплые волны в животе, а Пит снова и снова произносил ее имя, наполняя ее тело своей жизнью.

— Китнисс, моя Ёзге, — шептал он, крепко обнимая ее. — Я люблю тебя!

Его широкая грудь прижалась к ее груди, кожа была влажной и невыносимо горячей. Освобождение волной блаженства накрыло их почти одновременно, и, не разъединяясь, они уснули в объятиях друг друга, крепко держась за руки, сохраняя единении даже во сне.

Китнисс проснулась первой, спальня султана была еще окутана туманом ночи, а воздух все еще хранил запах их соития. Она выскользнула из-под Пита, осторожно, боясь потревожить его, но правитель лишь потянулся и, перевернувшись на спину, не открыл глаз. Ее одежда все еще лежала посреди комнаты, и легкий холодок обнял Китнисс за плечи, пока она старалась прикрыть наготу.

Взгляд ее скользнул к дальней стене и задержался на низком столе, где было разложено несколько прекраснейших, искусно украшенных сабель в ножнах. Не медля ни единой секунды, Китнисс приблизилась и подняла вверх ту, которая была излюбленной Пита, — инкрустированная на рукояти зелеными изумрудами, она была подарком султану от его матери в тот день, когда он возвысился над своими сводными братьями и превратился из наследника в правителя страны.

Идеальное лезвие, острое как помыслы дьявола, сверкнуло в легком зареве рассвета, и воздух содрогнулся, когда Китнисс занесла оружие над безмятежно спящим Питом. С поразительной ясностью она вспомнила свое видение, ощутила мучительную жажду вернуться домой, и рука ее не дрогнула, когда она прицелилась для смертоносного удара.

Отец, мать, сестра.

Дом.

Свобода.

Все в один миг пролетело перед ее мысленным взором, но словно невидимая сила продолжала удерживать ее, не позволяя вонзить саблю в сердце Пита. Слезинки — сперва одинокая, а вслед за ней и остальные, — покатились по ее щекам, и свободной рукой Китнисс попробовала смахнуть их.

Голубые глаза распахнулись в тот миг, когда она, проклиная себя, бросила саблю на пол — металлический скрежет разрезал тишину.

Пит всего мгновение переводил взгляд со своего оружия на заплаканную девушку, а потом, доверившись своему сердцу, раскрыл навстречу ей руки. Китнисс бросилась к нему, захлебываясь слезами и покрывая лицо Пита, его шею и обнаженные плечи солеными поцелуями, руки ее стремительно скользили по его ребрам, спине и опускались к ягодицам.

— Прости меня, — стонала она. — Я должна была! Я пыталась! — рыдания делали слова нечеткими, но те настойчиво рвались из груди, разбиваясь о кожу Пита. — Я не смогла… Я люблю тебя, — Китнисс, размазав слезы, отважилась взглянуть на султана. — Люблю тебя… и принадлежу только тебе…

Пит обнял ее в ответ и целовал спутавшиеся волосы; сердце его приняло ее жгучую откровенность, и душа находилась отрадой взаимной любви.

— Ты останешься со мной? — выдохнула Китнисс.

— Навсегда, — прошептал он.