2015-10-13
196
Гоноша чуть отступил назад, верно хотел с разгона на калган взять соперника, дабы с ног сшибить, однако осторожность потеряли сам попал в лапы к прикованному Костырю. Палач обхватил его со спины и наудаву принял —давить стал сгибом локтя. Пыжится, пыхтит, единственный глаз кровью налился и вот-вот выкатится. Аражный тем часом не хрипит и будто ухмыляется! Будто не больноемуидышатьлегко! В этот миг раненый Кандыба сел на землю и застонал тяжело, иноки из трапезной к нему бросились. И зароптали,и закрестились:
—Оборотень! Клыками выхвачено!
—Силанечистая,братья…
—Ратуйте… Игумен отвлёкся, не узрел, что сотворилось, как вывернулся гоноша из медвежьих лап. Мало того, успел согнуть Костыря пополам и головою о дуб ударить. Может, не цепь, так палач бы сопротивлялся, а так стоит, как бык на привязи, и бугает — вроде отпустить просит. Ражный его отпустил, скомканную рубаху расправил и пошёл себе к храму. Братия глазам своим не поверила, замерла, скучившись поодаль.
— Ну, испытал мою силу? — как ни в чём не бывало спросил гоноша. — Давай, ставь в строй! Довольно уж править меня!
Сергий множество поединков позрел, в которых палачи княжеские всегда победителями выходили, и тут впервые сломались перед отроком пухобородым. Кое-как с мыслями собрался, пыльную оторопь стряхнул и в храм пошёл. Ражный за ним и, ровно отрок, канючит, однако не без бахвальства:
— Отче, ставь в строй. А коль ещё испытать вздумал, так указывай, с кем потягаться. Больно уж ясти хочется, отче…
Игумен его обратно в придел привёл и даже присесть велел, чего иным не позволял.
— Не спеши, гоноша… Лучше скажи, неужто способно человеку и летать научиться?
Ражный без стеснения уселся и на стенку отвалился — всё же притомился в поединках…
— А то как же? — разглагольствовать принялся. — Можно, да ведь непременно анафеме предадут, поносить начнут — сила бесовская. Только чуть оторвётся человек от земли, так уже говорят, с сатаною спутался. Ещё и спалить могут либо в воду бросить. Когда матушку искал, толпу народа на мосту встретил, а там девица с камнем на шее и поп. Топить привели, ведьма, кричат… Ну, показал я им ножик, разбежались, кто куда. В общем, отбил девицу, в лес уволок. Думал, она матушку мою знает или встречала где. Впрямь ведьма, подумал… Мол, за что тебя? А она плат себе соткала. Такой большой и лёгкий, что залезет на колокольню и с неё сигает, распустив по воздуху. И летит!… Еёи кликнули ведьмой, дескать, только нечисти летать положено, на метле ли берёзовой, на крыльях ли, в ступе…Человеку же богобоязненному велено по земле ходить, крыльев не делать, летучих платов не ткать. Вот потому и попали в татарскую неволю, что летать человеку запретили.
Настоятель почуял, за живое задел,и самому аж жарко сделалось. Однако виду не показал.
—И твоя матушка летает?—спросил между прочим.
—Ато как же! Только без помела… Он упорно не желал отвечать прямо и всерьёз, всё будто на потеху, и потому Сергий повернул на дорожку побочную, к кормильцу:
—А родитель у тебя в плену омуженском бывал?
—Бывал,и не раз,—чуждый ещё словоохотливее сделался. — К Белым Дивам сам в полон хаживал. Потому и меня принял, когда принесли младенцем.
Он скраюжил, на перепутье, так все, кто с гор спускался, ночевать подворачивали. Вот жена у него была сущая ведьма! Потому Бог и детей не дал.
—Тоже из омуженок?
—Где там!.. Из солеваров оказалась. Кормилец её в купе с кобылицей однажды украл, себе на горе. Всю жизнь грызла его, как собака кость. А он терпел, куда денешься? Обратно возврата нет, коль в церкви венчан…
—К омуженкам хотел возвратиться?
—Хотел, но кто же примет венчанного? Дивы,они только холостых умыкают. Да и несыскать ему стало. Зачарованный ходил по земле,а мыслью не витал более. Всё думал детей родных найти. У него, отче, одни девицы рождались.Так омуженки их себе оставляли.
—А как же кормилец твой прежде греховодил-то с ними? Как их отыскивал? Чуждый вовсе будто о еде забыл, даже мечтательно глаза закатил.
— У гоношей в нашем селе обычай и доныне сущ. Когда омуженки с гор спускаются, надо вовремя на их пути очутиться. Да ещё и нрав свой непокорный выказать, дабы горную красавицу привлечь. Они первых встречных не крадут, выбирают достойного. Многие и теперь рыщут по омуженским путям, ночами караулят. А мой кормилец по молодости приноровился у них лошадей угонять. Девы же глазастые, могут нетопырями в воздухе парить. Попробуй-ка своруй кобылицу, даже когда спит!
— Тоже летают?
— Сами-то они не летают, — объяснил чуждый. — Разве что в старости. Но мысль свою на волю отпускают, она и порхает в небе, ровно нетопырь. А мысль у них зрячая, всё сверху видит. Даже то, что простым глазом никогда не увидеть. Кто из гоношей в плену омуженском побывал, те все научены сему волшебству. Если под венец не ходить, всю жизнь мыслью зряч.
Игумен уже внутренне трепетал, предчувствуя услышать про огонь небесный.
— И сию науку в тайне содержат? — спросил осторожно.
— Почто в тайне?.. Да научить сему невозможно. Только Белые Дивы могут чарами своими околдовать. Или как меня — матушка родная, у огня своего грела да научала. Так и кормильца выучили. А он стал кобылиц красть у них. Высмотрит подходящую свысока, заодно и всадницу с гор. Которая тем часом где-нито под кустом почивает. Подкрадётся в волчьей шкуре и угонит. Девица всполошится, а лошадь-то умыкнули! Тут и начинается погоня, кто кого. Им же только дай в удали потягаться. Иные парни всю жизнь так и не женятся, холостякуют. После Белой Дивы им самая красная дева не в радость.
— Что же твой кормилец женился?
Ражный как-то досадливо покряхтел, ровно это его касалось.
— Да по ошибке… Однажды высмотрел девицу под липой, рядом лошадка паслась, красы редкостной. Выкрасть хотел кобылицу, а хозяйка пробудилась, вскочила верхом. Так и угнал с солеваркой. Солевары, это в Дикополье племя такое есть, народишко нелепый, прямо сказать, выгадливый, подлый… Ну и вцепилась в конокрада: женись, иначе укажу своим, кто коней ворует. А с конокрадами ведомо, что делают…
— Знать, матушка обучила тебя нетопырём летать, — утвердительно проговорил игумен. — Зрящую мысль на волю отпускать?
— Да ведь затем и искал, дабы судьбу обрести. А родительница у меня щедрая…
Сергий вновь ощутил жар, словно совсем близко к костру подошёл, или ветром огонь напахнуло — тот самый, небесный, прописанный в пророчестве Книги Нечитаной. Однако, будучи пытливым душевидцем, ничего о нём спрашивать не стал, а зашёл с иной стороны:
— Верно, мыслишь когда-нибудь в родные края податься? Да счастья своего попытать, как твой кормилец делал?
— Не когда-нибудь, а как срок придёт, — уверенно заявил чуждый. — Исполню материнский завет, приму иночество, послужу в Засадном полку, да и пойду искать. Мне ведь иная дева ни к чему. Так что приставляй меня к ратному делу! Испытания я твои прошёл. Вон араксы всё ещё под дубом корячатся, встать не могут.
Игумен вздумал в тот же час осадить бахвала:
— А ведомо ли тебе, послух, что, ступив в пределы обители и заполучив благословление и поруку братии, придётся тебе давать обет безбрачия?
— Так я жениться и не собираюсь, — попытался вывернуться оборотень.
— Один месяц с Белой Дивой у любовного костра затмит целую супружескую жизнь. Видел я кормильца, знаю, как в браке живут. Венец — это же цепь, на коей кобеля держат, а он оттого лишь злее делается. Но спусти, так шалавый…
— Ежели обет безбрачия, то и всяческие прелюбодеяния неприемлемы, — назидательно вымолвил игумен. — Всю силу плоти след переливать не в утехи с девицами либо женой — в доблесть воинскую.
— Эх, как татар побьём, так уйду я из твоего воинства, — заявил он сокрушённо. — И дня более не пробуду. Матушка велела служить, покуда Русь от супостата не избавим. Потом меня никакой обет не удержит. Я волю люблю.
— Нескорое это дело, гоноша, — осадил его Сергий. — Надобно такую силу поднять, с которой ворог не сладит. И Русь позрит да встрепенётся, веру обретёт. Сам видел, в боярстве раскол и предательство, иные удельные князья московскому не повинуются, смущённые Ордой да латинянами. Без Божьей помощи нам и войска не собрать, и не победить.
— На что же монахи у тебя? Молельники? — нашёлся ражный. — Напрасно хлеб едят? Пускай Богу молятся, просят, коль им оружия в руки брать непотребно. А Засадный полк пускай ратному делу учится.
— Скажи-ка мне, от кого ты про Засадный Полк слышал? — наконец-то спросил Сергий, давно держа в голове этот вопрос.
— Да я нетопырём-то покружил окрест твоего монастыря, прежде чем явиться, — признался он. — Да и над тобой полетал. Мысль, она ведь не только зряча, но и слух имеет. И всё тайное слышит. Вот ты, отче, всё горюешь, поединщика нет у тебя в полку. Некого вывести супротив ордынского богатыря. А ведь напрасно печалишься, теперь есть у тебя богатырь.
Игумен замер на миг и спросил осторожно:
— Ужель ты знаешь, о чём я думаю? В сей миг?
— Думаешь спросить про небесный огонь, — и глазом не моргнув заявил чуждый. — Но всё вертишь вокруг да около. Хитростью норовишь выведать, кто его принесёт. И по всему выходит, я должен.
Сергий справился с замешательством и с желанием перекреститься и почураться: речь оборотня звучала как наваждение, ибо разум противился. Быть
того не могло, чтоб чуждый отроческого возраста, случайно забредший в местные леса, конокрад рассуждал о святая святых, о таинстве великом из пророческой книги!
— Кто ты будешь, гоноша? — голос игумена дрогнул. — Не ангел же небесный, человек во плоти…
— Да ражный я, — просто отозвался тот. — Отшельник ваш сразу признал, потому новым именем нарёк. Красного коня дал и матушку искать отпустил.
— А как ты с араксами справился? Как побил и чем? Пламени я не позрел…
— Не было пламени…
— Ужель ты и впрямь должен принести огонь небесный? И в тебе сердце ярое?..
— Нет, отче, не чудотворец я и не Божий посланник. Но ражный воин, коего ты ищешь. Должно, ты в откровении прочёл про огонь небесный.
— В каком откровении? — насторожился игумен.
— Откуда мне знать, в каком? Но ты так думаешь отче. Так скажу прямо, не по силам мне управлять стихиями небесными. Со своими, с земными сладу нет. Летать вот не могу научиться, и всё тут.
Сергий и вовсе обескуражился.
— Да кто же ты? Оборотень? Коль клыками рвёшь?.. Ангел ли во плоти?.. Не знаю, что и думать. Откуда про откровение ведомо?
— Да от тебя ведомо! — засмеялся тот. — Ты ведь беспрестанно мысли сии треплешь в голове.
— А кто же тогда огонь принесёт? — совсем уж нелепо спросил игумен.
Гоноша легкомысленно плечами пожал.
— Никто не принесёт, и не жди, отче.
— Так ведь в пророчестве писано!
— Верно, писано. Только что его приносить? Когда он в каждом человеке от рождения, природой даден.
— Как это — в каждом? И во мне есть?
Гоноша воздел свой взор к потолку.
— Есть в тебе. Да яркий такой, аж слепит.
— В душе огонь, сие понимаю, — согласился игумен. — Да и то не во всякой. Иные вон словно мертвецы живут, холодные… Я ведь про небесный огонь толкую, божественный!
— Ведь и я тоже! — воскликнул ражный. — Иное дело, вызволить его из нутра своего доступно не всякому. Трудное это дело, огонь извлекать. А ещё труднее назад загонять. Матушка всю ночь учила да наставляла. С огнём я быстро управился, но не всякий раз удаётся даже мыслью взлететь. Сама-то небось ровно птица порхает, и без помела. А я и на вершок оторваться от земли не могу, обратно влечёт. Во сне соколом кружу, наяву только мыслью. И знаю отчего, что греха таить…
Сергий встрепенулся.
— Нет, лукавишь ты, гоноша. С помощью огня ты и араксов победил, и келью мою разрушил!
— Немтырей бить легко и разрушать дело нехитрое. Стоит в раж войти да ломать что ни попадя… Летать бы научиться! Вот где огонь божественный нужен!
Игумену опять горячо сделалось. Многие годы он, словно чётки кожаные, Засадный полк собирал по листику, нанизывая на нить монастырского устава. Отбирал самых отважных храбрецов, кто умел сражаться, не щадя живота своего и толк в воинском деле знал. Оттого и не смотрел на прошлое иноков, даже разбойный люд принимал, брал всякого, кто мог пополнить монастырскую боевую казну редкостным и превосходным видом борьбы. Кто мечом в совершенстве владел, кто булавой, колычем, наручами и засапожником, кто в кулачном бою преуспел—всякую науку делал достоянием каждого аракса. Ровно рачительный скопидом, собирал по зёрнышку, скапливал и совокуплял смелость и удаль, хитрость и умение, но всё одно чуял, недостаёт Засадному полку только мужества и сил человеческих, дабы наголову сокрушить татар. А удар по Орде следовало нанести такой сокрушительной мощи, чтоб земля содрогнулась под пятой супостата, чтоб небо с овчинку сделалось, чтоб время его власти на Руси остановилось и покатилось взакат.
Не обойтись было без Божьего благоволения, без огня небесного,без исполина…
Ожгло Сергия словом ражного, ощутил: вот чего не хватает!
—Погоди летать!—подавляя неуместный внутренний трепет, промолвил он. —Ты, гоноша, ещё полетишь. А сейчас научи витязей моих в раж входить да супротивника сокрушать. И сего будет довольно. Научи огонь вызволять, когда надобно! С меня и начни!
—Научить-то можно, да ведь опять скажут—сила нечистая…
—Нечистой силы не бывает,—повторил игумен слова Ослаба.—Всякая от Бога! Научи!
—Тебя, отче, научу, иных—нет.
—Отчего же так? Сам подумай: что станет на бранном поле, коль целый Засадный полк в богатырей обратится? Вот уж потрясём супостата!
—Потрясти-то потрясём,—согласился гоноша.—Такого страху наведём, на многие века в Русь дорогу забудет.
—Так что же держит тебя? Клятва? Заклятье чужое?
Гоноша ссутулился,уменьшился ростом,и показалось, отроческий пух на лице поседел и сам он сделался ровно старец.
—Всякая сила от Бога, это верно,—заговорил дребезжащим голосом.—
Да ведь предрассудки довлеют над разумом. Вон иноки твои, что сторожили меня в келье, чуть не примерли со страху. Да и сам ты, отче, напуган был.Я ведь только двери вышиб. И огня-то метнул щепоть малую. Ежели бы горсть бросил—маковки б с храма горохом посыпались. Уволь,отче,претит душе христианской вызволять из плоти своей дар природный. Но более него то ваона совладать с огнём. А он ведь ровно пожар степной: разойдётся под ветром—не остановишь. В раж войти легко, могу тебя научить. Да выходить из него трудно, понесёт,ровно конь без удил. Всякий богом себя возомнит,и даже иноческий постриг не удержит, устав же тем паче. Не будет супостата—поубивают друг друга, и станет эта сила бесовской. Ражным родиться след, отче, и жить занузданным всю жизнь. И добро бы летать научиться! Так что я один стану ражным служить.
Слушая его,игумен ровно в пучину погрузился, утратив ощущение места, в коем пребывал. И вынырнул с немым вопросом: где я?Такое бывало, когда он слушал ослабленного старца, если тот призывал к себе для наставлений.
Тут же огляделся: вроде в приделе исповедальном, а передним седобородый гоноша. И сразу не сказать, кто кого правит…
—Добро,—наконец-то вымолвил он.—И впрямь, надо ли вызволять огонь на Руси? Распрей и так череда…
—Вот и я говорю,—подхватил оборотень.—Приставляй меня к воинскому делу. Я твои хараксов куражу обучу, пускай мечами да наручами воюют. Позрел,как иноки ратятся на ристалищах в потешных сечах. Добрые витязи будут, ловкие и умелые. И силы в них довольно, даже с избытком. Но нет куража, ярого сердца нет. А надо, чтоб они не пылали страстным огнём на поле брани—светились отражённым огненным светом. Меня одного ражного на полк будетдовольно.Я и на поединок выйду перед битвой. Игумен окинул взором согбенную фигуру гоноши.
—Какой же из тебя поединщик? До богатыря тебе подрасти след, возмужать.
— Но я же победил твоих араксов? А других у тебя нет. Так что место поединщика в полку моё теперь.
— Да мал ты ещё, чтоб супротив Челубея выйти! — усомнился Сергий. — А от исхода этой схватки зависит битва грядущая. Надобно так сразить супостата, дабы полки вдохновились победой.
Бывший скорым на слово да посулы, ражный вдруг замолчал надолго, и Сергию показалось, будто над их головами и впрямь запорхал нетопырь. Иногда по вечерам они залетали в растворённые окна и крылами свечи тушили.
— Кто он такой, сей Челубей? — наконец-то спросил отрок. — Не слыхивал…
— В Орде богатырь есть с таким именем, — озабоченно признался игумен. — Мои лазутчики донесли, недавно из монастыря китайского возвратился, из Шао-Линя. Не готов ты ещё с богатырём силой помериться. Он двенадцать лет в учении был и овладел великими таинствами ремесла воинского. Теперь хвастает, непобедимый…
Едва ощутимый ветерок над головами унялся.
— Да хоть сейчас готов! — заявил гоноша. — Вот если бы ещё летать выучиться! Оторваться бы от земли хоть на единый миг… Но и так сего Челубея одолею, не сомневайся, отче. Мне бы только ещё Книгу Нечитаную открыть да прочесть, где смерть меня ждёт.
И уже в который раз устрашился от его слов игумен.
— Ты что же, ведаешь и о Книге Нечитаной?
— Ничего я не ведаю! Да и читать-то не научен. Матушка сказывала…
— А она откуда знает?
— Сего я и не спрашивал. Но коль такая книга есть, давай её. Прочту о судьбе своей, да и выйду на поединок!
Он опять заговорил так весело и беззаботно, словно, по гоношистому шальному возрасту своему, не ценил блага земной жизни. А Сергий вдруг почуял: пропадёт сей отрок.Сгинет,так и не достигнув мужалых лет! Итак стало жаль его, что горло стиснуло и слёзы навернулись. Не было у игумена своих детей, никогда не изведал и не вкусил он радости родительской. Тут словно безутешное горе отцовское на него сваливалось.
—Надобно со старцем посоветоваться,— вымолвил он наконец, желая оттянуть роковой час. —Ослаб тебе имя дал, знать, и судьба твоя в его воле.
—Добро!—легко согласился ражный. —Пойдём и спросим.Чую, ждёт меня старец.Только,чур,как скажет,тому и быть должно!
Оставив придел, они вышли с подворья монастырского, и тут Сергий узрел в окошке кельи свет—и впрямь ждал отшельник! А была тайная надежда, Ослаба не окажется в тот час или он видеть никого не пожелает. И не позволит совсем юному отроку выходить на поединок с Челубеем, не пожелает давать книгу откровений и отпускать Пересвета искать себе невесту среди Белых Див…
Старец поджидал в келье, но игумен вначале один к нему вошёл.
—Вернулся ражный отрок,наречённый тобой Пересветом,—тревожно проговорил с порога.— В поединщики желает, супротив Челубея выйти. Эко возомнило себе! И мало того, просит Книгу Нечитаную!
У ослабленного старца откуда и резвость взялась—вскочил, ровно и посошков своих никогда не знал.
—Ну-ка позови отрока! Ражный протиснулся в келью, поклонился Ослабу.
—Здрав будь, старче. Это тебе матушка моя поклон земной шлёт.
—Что ещё послала?—сдержанно спросил старец.
—А ещё меня прислала с наказом. Велела идти в монастырь, в Засадном полку служить. Сказала, повинуйся тому, кто дал тебе имя Пересвет и красного коня необъезженного. Но прежде пусть ещё даст Книгу Нечитаную.
—Готов ли ты прочесть, что тебя ждёт? Узнать день и час смерти своей?
— Любопытно мне, старче! От нетерпения горю!
Отшельник вынул из сундука заветную книгу, положил перед свечой на столе и поманил отрока.
— Подойди сюда, гоноша.
— Сей отрок и читать-то не приучен! — против своей воли встрял игумен.
— Сам сказал, грамоты не знает…
Старец книгу раскрыл.
— То, что ему на роду написано, прочтёт…
Ражный склонился над книгой и замер. Только глаза медленно двигались по строкам. А Сергий припал к уху Ослаба и зашептал:
— Великий князь велел в Москву отослать, как явится. Сказал, быть ему путным боярином при нём…
— Бояр и так довольно, — отозвался отшельник. — Его потомки ещё наслужатся князьям… Мне нужен Пересвет.
Отрок с недоумением от заветной книги отпрянул, что-то посчитал, загибая пальцы, плечами пожал.
— Старче, что же столь мало сроку отпущено? Чуть больше года!.. Может, неверно прочёл? Или напутал?
— Прочти ещё раз.
Ражный опять склонился, читал и так и эдак, вновь месяцы на пальцах посчитал.
— Всё верно, под листопад грядущего года мне и смерть придёт. Обидно, старче! Я ничего и не поспею! Хотел наказ матушки исполнить, за Русь постоять… Потом в Дикополье съездить, сыскать себе Белую Диву… Тут писано, на всё мне тринадцать месяцев! И невесту добыть, дитя родить, чтоб род не пресёкся… А я ещё не погулял, не выказал удали!
— Поспешай, Пересвет! — вдохновил Ослаб и закрыв книгу, спрятал в сундучок. — Дабы поспеть к началу битвы.
— Да уж недосуг мне тут с вами беседы вести! — подхватился ражный и бросился в двери. — Эх, крылья бы мне!…
И выпорхнул из кельи.
— А ежели не вернётся? — с тоской спросил Сергий. — Кто выйдет на поединок? Зря отпускаешь, старче! Сей ражный отрок истинный исполин, невзирая что молод!
В тот час за стенами кельи копыта простучали и как-то враз смолкли, словно всадник взлетел вкупе с лошадью.
Отшельник послушал и осел, словно вспомнив о слабости своей.
— Покуда не исполин ещё, — вымолвил с отческим вздохом. — Вот сыщет свою поленицу, совьёт полы, тогда исполнится. А ныне в нём всего лишь половина…
8.
Молчун прямил пути свои, пробираясь из Вещерских лесов в родные края, и потому выскочил из-за реки и с маху чуть в воду не полетел с яра, ибо увидел пожар. И словно ослеплённый им, замер на мгновение, после чего вновь выскочил на берег и тёмным изваянием застыл в сумраке вечера. Полыхал дом вожака, гостиница и кочегарка, огонь перекидывался дальше, уже занимались вольеры, забор и длинная летняя беседка, где охотники пировали, обмывая трофеи. Выли собаки на берегу, треск пламени оглашал сумеречное зябнущее пространство, багровые отблески уже ложились на синеющий свежевыпавший снег, а жар, устремлённый прямо вверх, прожигал небо.
Волк вскинул морду и попробовал голос. Запалённое бегом дыхание срывалось, и начинала саднить рана на брюхе, некогда оставленная собственными клыками. Он прервал песню, заскулил, и вдруг из едва уловимого за расстоянием запаха дыма, гари и талого снега пробился отчётливый голос продления рода—ни с чем не сравнимый, манящий и неуместно будоражащий аромат сучьей течки. Пометавшись вдоль берега и отфыркивая великий соблазн, он решительно скользнул вниз по заснеженной песочной осыпи. На стрежевом месте за берег был неширокий и подмытый,а далее текла густая, подсвеченная пламенем вода, напоминающая горячую лаву. Здесь, у её зеркала, пахло только стынущей рекой напополам с прелью дерева и горьковатым живым ивняком, поэтому зрелище пожара затмило все иные чувства. Молчун отполз назад, разогнался и прыгнул с ледяного козырька. Раскалённая поверхность реки оказалась обманчивостудёной, однако он давно уже вылинял, обрёл плотный под пушеки досередины плыл, не испытывая холода. А далее начало до боли знобить лапы и особенно горячие подушечки пальцев, которые скоро омертвели и утратили чувствительность. И всё же он на одном дыхании одолел реку и принялся ломать тонкий заберег, ища опоры и совершенно не ощущая боли. И когда с трудом выпрыгнул на толстый лёд и отряхнул густую воду, то на снегу остались кровавые брызги.
Собаки наконец-то почуяли зверя, когда он оказался всего-то в трёх саженях: одни поджавши хвосты, в панике бросились прочь, другие ощерились и вздыбили шерсть на загривках. Однако Гейша, бывшая среди них, внезапно сделала высокий скачок вверх, словно пыталась заглянуть за горизонт, и с лаем бросилась навстречу зверю. Волк лёг передней на спину и обнажил брюхо с седой шерстью, покрывшей старый ноющий шрам.
Запах течки исходил от кормилицы, причём настолько яркий и густой, что вмиг взгорячели заледеневшие лапы…
Рыжая обнюхала его открытый живот, тщательно полизала резанные льдом передние лапы, потом взвизгнула и понеслась на берег, вовлекая в игру. Кобели немо ощерились, сбились в стаю, однако не посмели и с места сойти.
Волк вскочил,вынюхал след вожака стаи, ещё раз отряхнулся от хвоста до головы и, облегчённый, ринулся в пустой проём калитки. За ней след терялся, свежий снег стремительно таял от излучаемого жара, и двор был почти чёрный, мокрый, как весной, текли жидкие ручейки и распрямлялась прибитая трава.
Молчун покружился возле пылающих зданий, заглянул в пустую каменную «шайбу» и встал, осматривая пространство единственным глазом. Гейша пришла к нему сучьей, виляющей походкой и улеглась подле,улыбаясь влюблённо и похотливо. Волк на собачий выбор не искусился, словно не заметил кормилицу свою, а зачаровался огнём пылающего дома вожака стаи.
Тогда она дотянулась и ещё раз полизала кровоточащие лапы—зверь и этому не внял. Вдруг вскинул морду к небу, завыл трубно искорбно, подражая долгому крику человеческому. Сука вскочила, подвязалась платком длинных висячих ушей, но, одержимая зовом природы, не подхватила волчью песню.
Зато кобели за пылающим забором отозвались нестройным хором жалеек, будто подголоски тризного причета. И всему этому распеву вторил горловой, басистый гул пламени.
Только рыжая кормилица, волей судьбы угодившая со свадьбы на похороны, но влекомая силой плоти, вертелась возле самца и, как парящая весенняя нива, требовала семени. Скорбный этот хор разом оборвался, как только в рубленом доме с громовым раскатом рухнули потолки. Искристый столб взмыл в багровое небо и достал низких зимних туч, создавая ощущение, будто на землю упала звезда. Пламя выжгло пазы, каждое бревно теперь раскалилось, словно металл в горне, и пылающий сруб напоминал ритуальный костёр,на котором сжигают покойного. Каркасная гостиница горела совершенно иначе—быстро, нешумно и совсем не жарко. Так горит картонная коробка, долго сохраняя почерневшую прежнюю форму. Огонь скоро съел многослойный утеплитель, а что оказалось не по зубам, обрушилось вниз смрадными валами. Брусовой костяк здания обуглился и начал гаснуть, исторгая дым, тогда как простоявший более века бревенчатый дом лишь набрал самый высокий градус. Начало плавиться и растекаться стекло, коробиться железо, а от излучения на Молчуне высохла и затрещала зимняя шерсть.
В это время на территорию пылающей базы влетели два всадника с тремя седоками — неслись на пожар, но опоздали, тушить было нечего. Все трое спешились на скаку и встали посередине, прикрываясь руками от жара, однако кони почуяли волка, заплясали, затрубили, прижимаясь к людям.
— Огня боятся, — определил один и крикнул: — Стоять! Стоять, сказал!
— Зверя чуют, — второй стащил со спины ружьё. — Странно. Собаки молчат, а кони чуют…
Третий заворожённо смотрел на бушующее пламя.
— Это был отцовский дом? — спросил он.
— Был, да сплыл, — ответили ему братья. — Эх, немного опоздали…
— Он его шаровой молнией подпалил! — горделиво сообщил крикливый.
— Видали, как полыхает?!
— Вряд ли, — усомнился другой, тихий. — Когда он молнией бил, воронка оставалась. А тут кругом только снег растаял…
Молчун послушал их, отковылял за «шайбу» и лёг в её тень, теперь сам слизывая кровь с израненных лап. Сука не теряла надежды, последовала за ним. Кони и вовсе одурели, рвали поводья из рук.
— Поехали отсюда! — крикливый заскочил в седло. — Лошади бесятся!
Тот, что был с ружьём в руках, тоже сел верхом, но третий всё ещё пялился на пожар, прикрываясь рукой.
— Запрыгивай! — велели ему. — Чего встал?
Он словно и не услышал, вдруг натянул куртку на голову и бросился к пылающему дому.
— Моджахед! Серёга! — заорали ему. — Ты что?!
А тот достиг огненной стены, что-то схватил голой рукой и отпрянул назад. Куртка на голове вспыхнула и опала дымящимися лохмотьями.
В руке у него светился раскалённый самоковный гвоздь.
— На память, — сказал он, перекидывая добычу с ладони на ладонь. — Об отчем крове. Горячий…
— Ну ты даёшь! — восхищённо отозвались братья.
Красный гвоздь начал медленно буреть.
— Вы езжайте, — попросил парень, играя гвоздём. — Я побуду здесь ещё немного…
— А вот уж хрен тебе! — заявил крикливый. — Садись, поехали!
— Приду, честное слово! — клятвенно заверил тот. — Вдруг вернётся?
— Он не вернётся! Он ушёл насовсем!
— И сказал тебе вину искупить,— добавил тихий. — Так что поехали служить…
Парень содрал с себя остатки сгоревшей куртки, затушил тлеющие пятнышки на тельняшке и, не выпуская гвоздя из рук, запрыгнул коню на круп.
Лошади понесли их напрямую — в проран сгоревшего забора…
Молчун проводил их взглядом и встал. Притихшая было Гейша завертелась возле морды, вызывая на игру, однако, словно на клыки, наткнулась на его приглушённое рычание и отскочила.
За «шайбой», в месте уединённом, прикрытом от пожара и заснеженном, словно белая постель, волк наконец-то вновь уловил зовущий вкус жизни. Вскормленный собачьим молоком, впитавший вместе с ним преданное отношение к человеку и терпимое к псам, он, однако же, пренебрёг гулящей сукой. Ещё раз окрысился, утробно заворчал, отгоняя Гейшу, после чего потрусил к догорающему забору и воротам. Перепрыгнув через тлеющие головни, он миновал полосу слякотного снега и уставил нос в землю. Почти свежий след вожака стаи ровной строчкой тянул по белой дороге и скрывался за поворотом.
На этом повороте Молчун и обернулся, в последний раз глядя на догорающую вотчину. Дом развалился и лишь изредка выпускал протуберанцы пламени, дотлевал, высвечивая чёрный остов гостиницы и трактора среди почти ровного поля, где ещё недавно стояла база. Кормилица осталась на месте бывших ворот, опять подвязавшись платочком ушей, только сейчас по– старушечьи скорбным, и возле неё уже дрались кобели. Волк не пожалел ни о чём, ибо след вожака манил сильнее, заставляя трепетать вдруг ставшую бродячей душу. Вожак на этом месте тоже оглянулся и пошёл уже уверенней, крупным, напористым шагом, выбрасывая впереди себя снег с носков армейских ботинок.
