2015-10-13
177
Мало того, что русалка спалила цивильную одежду, теперь утащила и казённую, армейский камуфляж, всё, вплоть до кальсон, поскольку купался он голым. Ражный расценил это как мстительную шутку, примерно такуюже, как с камнем, только на сей раз оказался в более глупом, непотребном состоянии.Он вовсе не опасался предстать перед ней в чём мать родила, но вот невесты в сарае приняли бы его за маньяка, о которых наслышались, живя в миру. В любом случае перед целомудренными девами он бы оказался смешными беззащитным, как перед рассыпавшейся бочкой.
—Выйди,покажись,—негромко позвал он.—Ты же сейчас видишь меня,русалка?
И осёкся, вспомнив, что вместе с одеждой пропало и материальное свидетельство существования призрака—клок рыбьей кожи. Получалось, говорил сам с собой…
—Ладно, сочтёмся,—пообещал Ражный и побежал по ступеням вверх.
В предбаннике он увидел три полотенца, развешанные на верёвке, наугад сорвал одно, обвязался и в обход, по склону гребня направился к дому.Хорошо, что в сарае не было окон, незамеченным проскользнул на крыльцо и только распахнул дверь, как нос к носу столкнулся с вотчинницей.Та отпрянула и будто бы с удивлённым возмущением спросила:
—Это что за явление Христа народу? Более всего не хотелось объясняться со старухой, но тут уже участи такой было не миновать.
—Дай какой-нибудь одежды,— сдержанно попросил он.
—А куда свою дел?
Она прекрасно знала о шутках своего «истопника», возможно, даже руководила его действиями и сейчас талантливо изображала недоумение. Наверняка ей уже было известно, что вольный аракс бродит голым по урочищу, потому и прибежала из сарая, оставив девиц в чане, чего не делала полдня.
—Не дашь, так пойду,—пригрозил он.—И устрою смотрины.
—Духу не хватит! Ражный повернулся, вышел на крыльцо и сбежал по ступеням. До сарая было шагов двадцать.
— Стой! — запоздало и приглушённо выкрикнула вдова. — С ума сошёл!.. Они же невинные… Иди сюда! На вас не напасёшься…
И отомкнула дверь кладовой. Сразу стало понятно, почему тут висел замок: в тесном и узком помещении, будто в армейской каптёрке, висел солдатский камуфляж — можно было одеть и экипировать взвод. А отдельно, на полках, хранился запас продуктов, тоже явно из армейских складов.
— Сам ищи, что подойдёт. — Вдова осталась за дверью, но продолжала считывать его мысли. — Всё у пограничников купила, за вино. Прапорщик один приносит. А что мне делать, если боярин денег не шлёт на содержание? Вас же кормить надо… Нет, в самом деле, ты куда одежду дел?
— Украли! — отозвался он с вызовом.
— Кто?..
— Это я у тебя хотел спросить!
Старуха помолчала, верно придумывая отговорку.
— Военную форму могли и бандиты стащить, — предположила. — Незаконные вооружённые формирования. Бывает, забредают зимой…
— В рыбьей коже? — ехидно спросил Ражный. — Или змеиной?
— Нет, они сухопутные, — серьёзно заметила вдова. — И больше головы бритые, но с бородами… Чего бродят? Чего добиваются?
Ражный стал выбирать всё, начиная с кальсон, и сразу же на себя натягивать. И оделся уже наполовину, когда вотчинница подала голос, только уже совсем другой, разочарованный, как у неудачливой свахи:
— Неужели никто не приглянулся? Не царапнул сердце?.. Лела вон как на тебя смотрит. Да и Арина… Ульяну и ту зацепил. Между прочим, сёстры мне родные племянницы!
Вячеслав вспомнил, как она перепутала их имена, усомнился про себя и вслух сказал:
— Что-то я не заметил…
— Как смотрят, не заметил?
— Ну да… Они и глаз не поднимают, скромные такие, стыдливые…
— Потому что слепой! Один знак, и любая твоя. Кстати, ты вон даже полотенце Лелы взял в бане! Судьба!..
— Она какого рода?
— Что тебе род? — голос старухи стал насторожённым. — Роды старики выбирают, когда малых отроковиц обручают. А любовь рода не ищет.
Она подождала ответа, однако Ражный молчал, перебирая куртки — то рукава коротки, то пуговицы не застёгиваются.
— Из рода Матеры Лела, — после паузы продолжала вдова. — Потому смугленькая, на персиянку похожа… Знаешь, откуда род произошёл?
— Знаю, — буркнул он и через некоторое время добавил: — Только не похожа. У девиц ловчего рода руки жёсткие, как у кузнецов.
— Гляжу, ты уже специалист по девичьим ручкам, — язвительно вымолвила вдова. — Ох, приглядись, Ражный! Жалеть станешь потом, в глазах стоять будет… Ты мне только знак подай, я племянниц быстро спроважу. Они ещё совсем юные, а Лелу пора выдавать. Третий раз приезжает виноград давить. Нет, что я говорю? Четвёртый! И вино не портится, а всё никак не выберет…
Он сел на пол и стал примерять новые, кургузые от долгой лёжки, отвердевшие ботинки. Вотчинница обидчиво вздохнула.
— Заметила я… Скоро девчонки скисли. Их же родители в строгости держат, хоть и в миру живут. А тут ражного жениха показали! Эдакий молодец!.. Тебе чего надо, сам хоть знаешь? Ковыряешься, как сытый кот после свадьбы. На себя-то посмотри!.. Изрядно потрёпанный, если не сказать драный. Тебе самых лучших невест привезли, между прочим! Лелу вон министр всего спорта который год обхаживает, высватать норовит! А она к тебе приехала…
Ражный обулся, хотя ботинки напоминали колодки, и взялся примерять бушлаты. Вероятно, прапорщик тащил со склада всё подряд или современные новобранцы были настолько тощими, что и форму на них шили, как на вьетнамцев. Зато в залежах откопал новенькую солдатскую шинель большого размера и без знаков различия, примерил — впору, и не стал снимать, так и вышел к старухе.
Та оглядела его с головы до ног, усмехнулась надменно:
— Воин! Казачина!.. Я поняла, тебе надо завоевать. Взять добычу! Ты пленниц любишь. Видно ловчий род… Ну что, завоёвывай, завоеватель! Плени, коль удастся… Но всё равно пошли вино делать. Без мужских рук нельзя. Хотя, впрочем, обходились! Видел жёлоб у чана? Чопик достанешь, и само в бочки льётся… Без ваших рук, бывает, даже добрей вино. И девицы бы подолов своих не задирали…
Вотчинница распахнула дверь, ступила за порог, но тут же с испугом заскочила назад. Крючковатый нос распрямился.
— Там кто-то лежит! На крыльце!
— Кто?..
— Не знаю, то ли собака большая, то ли волк!
Вячеслав отодвинул её в сторону и отворил дверь…
Молчун лежал на ступенях, зализывая стёртые об асфальт и камень лапы…
13.
Норовистый, диковатый красный конь был редкой масти: сам цвета зоревого неба, а нечёсаные, неухоженные хвост и грива — золотистого, так что и ночью светились. Приметный этот жеребец пять лет в монастырском табуне особняком ходил, никого близко не подпускал, а попытки его поймать и объездить были тщетны. Многих лихих наездников и пастухов из числа послухов да иноков покусал, полягал задними, побил передними копытами, а одного сметливого аракса, сумевшего аркан набросить, волок за собой с версту, изувечив десницу. И утешился страдалец тем, что, пока тащился следом, выщипнул у него из хвоста горсть золотистого волоса да потом себе главотяжец сплёл.
А конь словно возгордился своей красотой да волей, скакал себе в удовольствие, любовался, какой он величественный и статный, гарцевал перед кобылицами. За это хотели его сначала в табуне на племя оставить, но случайно изъян усмотрели: красный вспять не ходил. Сухие жилы у всех четырёх ног его коротки были от природы, назад шагу не сделать. От того копыта узкие и скошенные назад, землю так бьют, что комья летят, словно он всё время в гору стремится или взлететь намеревается. То есть даже и объездив, немного будет проку. Для верховой езды ещё ничего—для обоза вовсе негоден, не запрячь ни в телегу, ни в сани, ни под волокушу поставить. Что за обозный конь, коего не спятить? А лошадей в Троицкой пустыни и прочих монастырях разводили не для конного строя, ибо Засадному полку сражаться было след пешим, невзирая на супостата. Свои табуны держали, чтоб скоро ездить на Пир Святой, то есть доставить войско к полю брани. И потому оставляли только дойных кобылиц, дабы араксы в походе не рыскали по округам в поисках пропитания, не тащили с собой обозов с провиантом—всё мешает спешному и скрытному движению. Коль есть всегда с собой молоко, а всякий инок научен, как из него сыр сделать, не покидая седла,такому всаднику по плечу великие вёрсты бездорожьем, окольными путями. А потому добрых жеребцов оставляли на племя, остальных же меняли на молодых кобылиц либо гоняли на ярмарку в Радонеж или Москву.
Таковая участь и красного коня ожидала, да только не могли обуздать, чтоб свести на торжище. А переходивший сроки, необъезженный конь всё равно что дева-перестарок, которую вовремя замуж не выдали: с виду спела, хороша, да норовом строптива и годами не потребна. Проезжие купцы как увидят жеребца в табуне, так залюбуются, не ведая об изъяне, пристают к инокам, продайте либо в обмен отдайте, на любую кобылу. Те же отвечают: мол, возьмите, коль изловите. Бывало, целый день гоняются, пускаются на хитрости, заманивая в загон, покуда не узрят изъяна. А узрят, так сразу и интерес теряют.
Однажды ехал торговым путём богатый ордынец именем Хозя, увидел на поле красного коня, зацокал языком и тоже польстился на его стать, несмотря на то что хвост и грива не стрижены, не чёсаны, все в репьях. У татар лошади были мелкие, низкорослые, это чтоб легче зимой прокормить. Сподобил этот Хозя своих татар словить жеребца, те за свои арканы и давай его по полю гонять. Уж до того догоняли, что коней своих приморили, однако поменяли и снова за красным, крутят, гыркают по-своему, арканами машут, и так и эдак пытаются взять, всё одно уходит.
Уж и засады на него устраивали, и хитроумные силки из арканов по земле разбрасывали, чтоб ноги спутать, кобылицу в охоте впереди пускали, дабы завлечь в загон, ничего не помогло. А ежели ордынцу что на глаз легло и в голову втемяшилось, он уж ни за что не отступит. Хозя узрел такой позор, разозлился, камчой своих приближённых отхлестал и, не сдержавшись, сам бросился ловить.
И стали татары кружить красного коня, взявши в круг. Кружат, а сами всё тесней и тесней сбиваются, получилось, в плотное кольцо взяли, жеребцу деваться некуда, тоже вертится, но вырваться не может. Татары и вовсе сузили круг, и уж не арканами, а камчами пытаются шею захлестнуть на удавку. Красный же пятиться не мог, чтоб уклоняться, татары это заметили, но изъян будто бы им впору, мол, такого и надобно, всё ближе к его морде кружатся. И словили бы наверняка, но жеребец от отчаяния взвился на дыбы и пошёл вперёд на задних ногах, а передними бьёт, ровно аракс в кулачном зачине. Вот сам Хозя и подвернулся ему: голова, словно орех, только щёлкнула под копытом, да ещё несколько татар пострадало. Кого из седла вышиб и стоптал, кого в грудь побил чуть не до смерти. Ордынцы в страхе расступились, красный вырвался и помчался полем. Татары опомнились, похватали луки, осыпали его стрелами, и, пожалуй, до десятка их унёс жеребец в своём крупе.
Хози народня шибко переживала, но делать нечего и отомстить некому, сами сплоховали, ударили мордой в грязь.
—Шайтан! Шайтан!—покричали, подняли мертвеца, завернули в ткань и убрались восвояси.
А как ловили ордынцы красного жеребца, случайно увидел Ослаб, сам незримостоя под дубом. Когда татары уехали, отшельник поковылял в поле со своими посошками, и как уж он словил и смирил там непокорного коня, никто не позрел. Только глядят, ведёт его к своей келье, взявши за кудлатую, не знавшую ножниц чёлку. Привёл, узду надел, велел стойло прирубить узкое, чтоб коню не развернуться.
—Кто выведет коня, тому и достанется. Туда и поставил красного да сам принялся ухаживать за ним, чесать, чистить и кормить, но седла даже не показывал и не выводил, чтоб промять. И застоялся бы жеребец, если б ражный гоноша не пришёл.
С тех пор красный ордынского запаха и речи на дух не переносил; как только унюхает или услышит, в тот час так порскнет в сторону, что едва седока не стряхнёт. Уже и поводьев не слушает, норовит свернуть на окольный путь и, страхом исполнясь, несёт лесами да болотами—того и гляди из седла древом выбьет или потонет в хляби. Пересвет удила ему укоротил, жёсткими сделал, иной раз губы в кровь рвал, чтоб прямо ходить научился сквозь опасность и страх преодолел,— ни в какую! Таки мчал Пересвета по Руси, стороной объезжая заслоны баскачьего призора на великих и малых дорогах.
А как миновал леса да поехал полями, сквозь Орду, тут уж не обойти, не объехать, отовсюду веет татарами. То их становища, то кочевья,то разъезды, заметят издали чужого одинокого всадника, в тот час наперерез скачут и сразу спрос учиняют,дескать, куда едешь и по какой надобности. Ордынцам не скажешь, какая нужда гонит в Дикополье, так лучше и вовсе не сталкиваться и ответа не держать. Тут и взъерепенился красный конь, а поскольку отступать не умел, так и вперёд не идёт! Кружит на месте, и ни удила, ни плеть ему нипочём!
—Боишься, так я и пешим пойду!—сказал коню Пересвет.—А ты оставайся один. Мне такой конь не нужен, пусть татары тебя не поймают, так съедят!
Спешился, бросил поводья и идёт сам по себе. Красный потоптался на месте, поржал тоскливо и, видно, набрался храбрости—взвился на дыбы и поскакал следом, только запах отфыркивает. Догнал и рядом идёт, боком к ражному жмётся, озирается, а тот словно и не замечает, знай шагает и шагает мимо ордынских становищ. Пообвыкся немного жеребец, и, верно, стыдно ему стало за трусость свою. Однажды поутру Пересвет проснулся в чистом поле, а красный припал передним на все четыре, повинился, мол, садись в седло, повезу.
—Ладно,—говорит отрок.—Но таки знай: дрогнешь ещё перед татарином либо перед другой лихой опасностью—брошу и глазом не моргну.
Сел и далее верхом поехал. А жеребец приноровился сначала спасать своей резвостью. Не зря долго ждал седока и силы копил в стойле старца: поначалу позволит себя настигнуть, чтоб низкорослые татарские лошади в хвост задышали, увлечёт за собой, поманит, а потом так наддаст, что только земля летит из-под копыт и стрелы, пущенные во след, не поспевают.
—Вот уже и добро!—только и нахваливает Пересвет.
Чем глубже нёс он ражного отрока в Дикополье, тем плотнее были ордынские становища. И не только татарская речь слышалась ото всюду, но и литовская, чухонская, мордовская, прежде не знаемая фряжская—Орда силу великую собирала, дабы противостоять Руси. Всякого запаха да речи тут бояться, так уж лучше сразу лечь и умереть. Когда совсем густо встали юрты, шатры и степные вежи, Пересвет на день сам стал править в глубокие балки и ехал только по ночам, когда степь кострами переливалась, ровно звёздное небо.
Однако не раз сотворялся великий переполох, когда во тьме кромешной конь наезжал на спящих ордынцев. Словно грозовой ветер мчался по ночному Дикополью.
—Красный конь!—вопили. — Кызылелкы! Каваллороссо! А тот от запаха нестерпимого и чуждой речи уже не страх чуял, а удаль: вставал на дыбы, прорывался вперёд, опрокидывая всех, кто был на пути. Тесно стало в широкой степи —не разминуться с супостатом ни днём, ни ночью. Ехал так Пересвет до самого Дона, а как переправился на другой берег, сначала и не внял, что произошло с ордынцами. День скакал, другой—никого не встретил! Только брошенные становища с порушенными юртами, телегами да одичавший скот стадами бродит, спасаясь от волков. Что за невидаль?
Обыкновенно левый донской берег густо был заселён кочевыми татарскими племенами, тут же словно мор чумной прокатился. Но не видать ни мертвецов, ни костей, ни захоронений. И хоть бы душа живая, чтоб спросить!
Считай, до самого моря ехал Пересвет по брошенным кочевьям, покуда не встретил солеваров и чумаков с Дыи, у коих покойный кормилец соль брал.
Живут они уже не в своих мазаных хатах—в теремах, однако по-прежнему черпают рапу из колодцев, варят соль, чумаки развозят её по берегам морей и рек,как будто ничего не случилось. Мало того, бывшие вечно в лаптях да поршнях, в одежонке худой, тут разоделись в сукно да шелка, ходят и поскрипывают сапогами сафьяновыми.
—Где же татары?—спросил их Пересвет.
—А явились другие и прежних согнали,—отвечают солевары.— Прежние были нам в тягость, промыслы то отнимут, то отдадут. Даром соль забирали. Новые татары пришли хорошие, добрые, ничего не отнимают, за всё деньги платят. Теперь мы сами товар в Сарай возим и торгуем! И соли нынешним татарам много надобно! Великая сила из-за Волги идёт, а ведёт её хан Тохтамыш, подвластный самому Тимуру.
Белые Дивы жили в лесистых горах за землями солеваров, и вела туда тайная тропа, по которой спускались за солью.Помнится,кормилец,тоскуя по Дивам, частенько хаживал этим путём, дабы хоть издали на них полюбоваться.
Тогда Пересвет решился спросить про омуженок, приходят ли они сейчас за солью, однако вечно весёлые солевары и чумаки тут слегка огорчились, посмурнели. Они тоже водили дружбу с Белыми Дивами, однако на купальские празднества ходить не смели в виду своего мирного нрава: воинственным девам по душе были мужчины дерзкие и ярые. А теперь,выходило, никаковских нет в Дикополье, вот у них и появилась надежда.
—Сказывают, Тохтамышому женское племя полонил и с собою увёл. А которые спаслись, где-то в горных недрах обитают и на свет не показываются. Никто теперь по их тропам не ходит.
—Никому ещё не удавалось Белых Див полонить! —не поверил ражный.
—Они сами кого хочешь с боем возьмут и с собой уведут!А в полон и вовсе н есдаются!
—Да ведь из-за Волги сила идёт не знаемая! —устрашились солевары.—
Кто встанет на пути, всех сметают! В отловцы встали против, конокрады поднялись, и омуженки сними. Хан одолел тех, других и третьих!
—Ужели сами позрели, как полонили Белых Див?
—Глазами своими не видели. Молва такая по Дикополью идёт. Вот уже год миновал, как за солью никто из них не приходит. А столь долго без неё даже ведьмам не прожить. Знать, нет более их на Дивьей горе! Езжай да посмотри сам. Потом и нам скажешь! Поехал Пересвет на самый край Дикополья, под горы лесистые,где некогда был вскормлен и где народ жил отважный, ловлей да конокрадством промышляющий. И тут впервые позрел на забытые бранные поля, где звери да птицы уже трупы поглодали, а ветер и дождь кости выбелили. Кругом ни души, только одичавшие кони табунами бродят да дикие туры, коих развелось довольно и некому на них охотиться. Вместо селения между гор, вместо хором, похожих на малые крепости, поставленные в круг, лишь одно великое пепелище, травой зарастающее, ровно курган могильный. Видно,не солгали солевары, кто супротив Тохтамыша восстанет, всяк поражён будет. Должно быть, последняя схватка случилась уже в самом селении и жители сражались до последнего, чем разгневали супротивника так, что и победа стала ему не в радость. От того лютый ворог дома пожёг, что не горело, порушил,и теперь даже места не сыскать, где стоял кров кормильца.
Только зарастающая конная тропа осталась, что ко двору подводила всех прохожих-проезжих…
Походил вокруг Пересвет, покричал—никто не отозвался, спросить некого, ну и повернул коня в горы. Едет тропой, давно не езженной, дожди все следы замыли. Знать, солевары правду сказали, не спускаются теперь Белые Дивы даже за солью. Высоко поднялся, вот уже и леса не стало, один лишь камень, местами уже мхом порастающий. И всё одно, тропа ещё угадывалась, да и конь чуял путь, вёз его к скалам, называемым Каменными Удолищами, коим, по преданию, поклонялись омуженки. Отсюда и возникла молва,будто они уду молятся.
За этими скалами где-то и была не знаемая Дивья гора, а под нею— цветущая, благоухающая долина, откуда брала начало река Аракс.
До полудня Пересвет верхом ехал и ещё до вечера коня в поводу вёл, ибо тропа над пропастью истончилась, ровно обушок засапожника. Брёл красный следом и часто о скалу то боком шаркал, то одним стременем побрякивал, после чего мордой в спину толкал, дескать, тесно мне.
—Ничего,—утешал коня Пересвет.—За скалами дорога широкая пойдёт, хоть на махах иди! И только достиг Каменных Удолищ — вон уж и Дивья гора виднеется! — как и узрел, что далее пути нет. Кто-то обрушил крайнюю скалу и затворил ход так, что пешему вперёд не пройти и назад с конём не развернуться, слишком узок уступ, а ходить вспять красный не мог, изъян таков. Да и столь долго пятиться вслепую вряд ли каждый конь сумеет, непременно оступится.
Посмотрел Пересвет в пропасть, и видит, не один уже всадник сюда приезжал безвозвратно, внизу белеют конские и человеческие кости. Все вперемешку по камням разбросаны, и шакалы при виде очередного путника уже собрались в стаю, поживы ждут. Похоже, Дивы сами себя в горах законопатили, чтоб супостат не достал, да ещё и западню устроили: всяк, кто по уступу сюда придёт, в лучшем случае коня потеряет, а вместе с ним и свою голову.
Поглядел ражный издалека на Дивью гору, в очередной раз пожалел, что летать не выучился, и говорит коню:
— Нет нам пути вперёд, давай назад поворачивать.
Красный осмотрелся, заржал тревожно, встал свечой, попробовал сначала развернуться мордой к пропасти, да чуть не свергся вниз — репица хвоста помешала, в скалу упёрлась. Всего-то и вершка пространства недостаёт, чтоб оборот на задних ногах сделать. И так и эдак танцевал на уступе, но не прижимается хвост, привыкший летать по ветру. Вновь встал на четыре, дух перевёл, глаза заблистали. Посмотрел в бездну, от отчаяния взлягнул, передними копытами ударил по уступу, да не поддаётся камень, только искры высек.
Пересвет выхватил нож из-за голенища.
— Не повернёшь — хвост отрежу! — пригрозил. — По саму репицу отхвачу, коль носишь его только для красы!
Красный взвился на дыбы и на сей раз в оборот пошёл мордой к отвесной скале: осторожно копытами по камню перебирает, хвост распушил, будто крыло, и воздух исторг, дышать перестал. И всё равно грудь развернуться мешает, на толщину пальца не даёт! Чуть отклонись, утратит равновесие и рухнет спиною в пропасть. Покачался, полавировал,и опять уже на четырёх, фыркать начал, глаза кровью налились.
—Коль не можешь, сигай в пропасть,— сказал ему ражный.—Знать, туда тебе и дорога!
Тут как вздыбился жеребец да как закричит в небо—Каменные Удолища содрогнулись, где-то в горах глыбы сверзлись с вершин, осыпи с мест насиженных стронулись и загромыхали. Показалось, конь последовал совету, сиганул в бездну! Однако то ли хвост свой так распушил, то ли и впрямь на единый миг из конской спины выметнулись невесомые крыла, взбили воздух! И глядь, а конь уже задом стоит, хвостом своим вертит, хлещет себя по бокам, ровно мух отгоняя. Красный и сам не уразумел, как развернулся, потому копытами уступ взбил, косится в пропасть, назад озирается, на всадника.
—Вот теперь и ступай передом, —молвил Пересвет.— Не всё тебя под уздцы водить. Красный несколько померк, спину прогнул, ровно постарел водночасье, и побрёл по уступу. Вышли они на широкое место, где уж можно было верхом сесть, да и жеребец пришёл в себя, встряхнулся, словно после купания, стать свою расправил, копытами перестал по камням скрежетать—зацокал, ровно колокольцами. Однако и тут путь оказался затворённым: только сел в седло, смотрит, стоит на тропе ветхая старуха с клюкой, по всему видно, омуженка, на шее в ножнах украшенных кривой засапожник висит. И голос у неё как у дряхлой Дивы, не понять,мужской или женский:
—Позрелая, как ты из западни вырвался.Чую, родова у тебя ражная, нашего корня. Эвон как вынудил своего красного коня развернуться… Сказывай, каким я тебе и по какой надобности в мои горы заехал? Ражный тут ничего скрывать не стал, напротив, обрадовался такой встрече.
— Матушка звала меня Ярмилом, — признался. — А ныне ношу иное имя
— Пересвет. А заехал в горы невесту себе поискать, Белую Диву.
Старуха лишь разочарованно беззубым, проваленным ртом прошамкала:
— С виду ражный, а дурной!
— Да я не по своей воле, — признался он. — По принуждению! Мыслил– то в полку послужить, удаль свою показать, а уж потом и…
— Кто надоумил на зиму глядя невесту искать? — сурово вопросила старуха. — Когда Дивы мужского полу на дух не переносят?
— Так не стерпеть мне, покуда купальский праздник придёт!
— Вечно вам не стерпеть! Но делать нечего, придётся подождать, когда Дивы созреют. Поздно ты ныне явился!
Знал бы Пересвет, как омуженок в горах теперь сыскать, и разговаривать со старухой не стал бы. Но тут нужда заставила: путь-то к Дивьей горе закрыт, кругом скалы да ловушки расставлены.
— Вначале сказала бы мне, бабушка, ты-то кто есть?
— А я царица Белых Див!
— Тогда выслушай меня, царица, — ражный спешился. — В Нечитаной Книге прочёл, суждено мне на поединок выйти с ордынским богатырём. И не позднее грядущей осени, месяца листопада. А я поленицы своей не сыскал, чтоб исполином стать и Челубея этого победить.
— Вот и приходи, когда победишь! Может, на ратище ума наберёшься!
— Да не судьба мне живым выйти. Писано в книге, убитым быть. А я последний в роду. Надобно своё семя на земле оставить.
Старуха и шамкать перестала, ровно зубы отросли и вытолкнули из проваленного рта вполне ещё сочные уста.
— Кто книгу давал читать? — даже голос зазвучал по-женски.
— Да старец один, именем Ослаб.
— Это который при монастыре в Руси обитает?
— Так и есть, царица, ослабленный старец!
— А имя тебе — Пересвет?
Тут гоноша вдохновился, надежду почуял.
— Пересвет! Отшельником этим и наречён.
— Так бы сразу и сказал. — Царица вдруг подломилась и присела на камень. — Рано ты явился, гоноша.
— Ну вот, то рано, то поздно! — возмутился ражный. — Всё тебе к сроку надобно, а рок иначе судит!
— Рано оттого, что Белые Дивы в моих горах ещё не заневестились, — загоревала царица. — Самым старшим от роду дюжины лет не миновало, остальным и того меньше. Даже грудные младенцы есть, да грудь дать некому. А по нашим обычаям лишь на семнадцатом году девицы в поленицы выходят. Да и то не все, а только те, что в битве ворога одолеют. Иные мои отроковицы малые уже сходились в сечах с супостатом и довольно их перебили. Да вот беда, летами не вышли.
— Где же те, что вышли?
— А все на бранном поле сгинули! Все, как одна, полегли в битве с новыми татарами…
— Солевары мне сказали, иных полонили да в неволю увели! Да не верится мне, чтоб Белую Диву взять было можно помимо воли её.
— Добро, что не поверил солеварам… Да только двух моих Див всё же взяли в полон. Самых красных да гоношистых…
— Верно, худых дев ты вскормила, царица! Что же они себя жизни не лишили, дабы во вражеские руки не даваться?
— По моей воле, ражный, — горько призналась царица. — Я велела им в полон пойти.
— Зачем же?
Владычица Белых Див ещё пуще опечалилась.
— Хан Тохтамыш половину драгоценной добычи шлёт Тимуру. Мыслила, полениц моих поделит, одну наложницей хромцу отправит, другую себе оставит. А как искушённые прелестью Див станут домогаться соития, те обоих и зарежут. Чтоб отомстить за сестёр своих… Жалею теперь. Уж год миновал, а сей грозный хан и его хромой владыка всё ещё живы. Знать, напрасно отдала отроковиц на муки неволи… А может, в наложницы продали их, может, уж нет на свете девиц, ибо строптивы и насилия не потерпят. Сижу теперь и гадаю…
Пересвет подпруги подтянул и в седло вскочил.
— Где же этого Тохтамыша сыскать?
— Его искать себе на погибель. Как ты вызволишь моих сестёр? Коль сам отрок ещё?
— Как-нибудь вызволю!
— Дам тебе много злата и самоцветов, — подумав, вдруг решила царица.
— Конь у тебя добрый, увезёт. Ты выкупи Див полонённых. Тохтамыш и Тимур охочи до всяческих драгоценностей, увидят и не стерпят, хоть одну, да продадут. Вот и будет тебе поленица…
Ражный и не дослушал царицу.
— Не надо мне злата, и выкупать не стану! А Диву себе и так добуду!
— Ты бы не хорохорился, отрок! — прикрикнула старуха. — Прежде изведал бы силу Тохтамышеву. А сила его в злате! Искусить его надобно. Иначе будет тебе погибель, а не женитьба.
— Мне, царица, так и так погибель грозит, — признался Пересвет. — Не будучи исполином, мне побеждённым и убитым быть. Так в Нечитаной Книге сказано. А добуду себе поленицу свою, Челубея одолею. Тогда мне и побеждать в честь, и умирать во славу.
Царица отступила, озрела ражного и вдруг поклонилась ему в пояс и повинилась:
— Прости меня, старую, думала, ты отрок не смыслёный, а ты — гоноша ражный. Возвращайся к солеварам, а оттуда становись на чумацкий шлях и поезжай на Ра-реку, что ныне Волгой прозывают. Там ордынский город Сарай, который теперь под Тохтамышевой властью. В ханском дворце его логово. И Белых Див держал там же, в подземельях. Если куда не спровадил…
— Благодарствую, царица!
Пересвет взвил было коня, однако её жесткая рука вдруг осадила.
— Постой, отрок! Жеребец у тебя добрый, редкостной масти. Загляденье!.. Но сам ты неказист, и одёжка на тебе срамная. А от поршней да шапчонки скуфейчатой Русью за версту разит! Возьми вот узелок да обрядись. Новые татары прежним не чета, эти чтут богатство…
Ражный принял тряпичный узел, к седлу приторочил, но старуха не отпускала.
— Коль сыщешь моих дев, — промолвила она и вынула из ножен свой нож, — сначала подашь им сей знак!
— Зачем?
— Они хоть и красные на вид, да разные по нраву. Которой сердце отзовётся, ту и возьмёшь! Позрев мой знак, поленица строптивости лишится, с тобою пойдёт, куда пожелаешь. А то ведь они хоть и в полоне, да всё одно своенравны.
Пересвет взял засапожник, посмотрел со всех сторон — обыкновенный омуженский нож, кривой, как волчий клык…
— Да у меня такой же есть!
— Свой мне отдай, — велела царица. — А мой поленицам вручи!
