Закрепощение

Ливонская война, террор опричнины, голод 1602- 1604 годов и Смута привели к массовой гибели и бегству населения из европейских регионов России. Впрочем, положение, сложившееся в России в первой половине XVII века, было типично для всей Восточной Европы. В Польше и некоторых частях Германии после Тридцатилетней войны и продолжавшейся даже после заключения Вестфальского мира череды военно-политических конфликтов потери населения тоже были огромными. Демографическая ситуация в Московии и других государствах Восточной Европы к середине XVII века сопоставима с тем, что наблюдалось в Западной Европе после эпидемий чумы. «Крепостное право, – пишет Покровский, – быстро растет у нас на развалинах, созданных Смутой, точно так же, как в Германии росло оно на развалинах, созданных Тридцатилетней войной» [306]. Возникает вопрос: почему депопуляция в Англии XIV столетия способствовала развитию свободного найма, тогда как в Восточной Европе начинается прямо противоположный процесс «вторичного закрепощения крестьян»? Американский историк Роберт Бреннер (Robert Brenner) объясняет это поражением крестьянских восстаний. Действительно, восстание Болотникова в начале XVII века и более позднее восстание Степана Разина кончились поражением. Но то же самое может быть сказано и про крестьянские выступления XIV века в Западной Европе: и восстание Уотта Тайлера, и Жакерия во Франции были разгромлены. Крестьянские восстания вообще всегда кончались неудачей. Более того, в Западной Европе после эпидемии чумы феодалы тоже пытались ограничивать заработную плату или прикрепить к земле крестьян, но эти попытки провалились – не только из-за сопротивления масс, но и экономически, чего нельзя сказать о русском крепостничестве в XVII-XVIII веках.

Нельзя объяснить закрепощение крестьян и слабостью буржуазии. Даже отсталое, по голландским или английским меркам, московское купечество XVII века было сильнее, нежели буржуазные слои в Англии за три сотни лет до того. К тому же крепостничество укреплялось и в Ливонии, где немецкая торговая буржуазия была, безусловно, сильна. На самом деле именно развитие международного рынка и буржуазных отношений на Западе было решающей причиной закрепощения на Востоке. В XIV веке ни в Англии, ни во Франции не существовало потребности в массовом товарном производстве для внешнего рынка, да и внутренний рынок был крайне узок. Города были сравнительно неразвиты. Недостаток людей привел к тому, что на рынке стали покупать то, что раньше получали своими силами в рамках «натурального хозяйства». Потому нехватка рабочей силы вела и к формированию рынка труда, и к развитию товарного рынка вообще. Напротив, на Востоке в XVII веке имелись уже достаточно развитые и сформировавшиеся внешние и внутренние рынки. Из-за нехватки рабочей силы эти рынки стали испытывать острый дефицит товаров. И самый простой, а возможно, единственный способ резко, в кратчайшие сроки увеличить поставки состоял в усилении эксплуатации крестьян.

Западноевропейскому крестьянину, даже свободному, от феодала было некуда деться, ибо «нет земли без сеньора».

Иное дело – Россия. Здесь не было дефицита земли. Русский народ, замечает Покровский, заселял свою землю «не расселяясь, а переселяясь» [307]. Периодическое переселение крестьян с места на место не подрывало натуральное хозяйство, поскольку эти перемещения были вызваны не столько феодальным гнетом, сколько демографическими причинами и истощением почвы. В рамках примитивного крестьянского уклада на каждом данном месте было как раз достаточно людей, чтобы прокормить и мужиков, и помещика. Но для товарного земледелия такое положение дел уже недопустимо. Более того, «ушедшие» крестьяне на новой земле воспроизводили именно натуральное хозяйство, тем самым ограничивая развитие зерновой торговли [Позднее этот конфликт между спросом рынка и потребностями крестьянского хозяйства был проанализирован в работах А. Чаянова]. Понятно, что закрепощение стало «производственной необходимостью» в условиях, когда нужно было обеспечить систематическое поступление товарного зерна на рынок.

«Во имя экономического прогресса раздавив феодального вотчинника, помещик очень быстро сам становится экономически отсталым типом: вот каким парадоксом заканчивается история русского народного хозяйства эпохи Грозного» [309], – пишет Михаил Покровский. Аграрная революция XVI века происходила в Англии уже в условиях, когда торговый капитал превратился в мощную общественную и политическую силу, а аристократия была истреблена в войне Алой и Белой Розы. В России времен Грозного наблюдались схожие процессы, но потребности рынка опережали социальное развитие, и огромную роль в этом отношении играла стремительно расширяющаяся международная торговля. Не менее существенно и то, что становление аграрного рынка в Западной Европе началось задолго до «революции цен», в то время как в Восточной Европе революция цен предшествовала аграрным преобразованиям и в значительной мере стимулировала их. Помещик должен был сразу, при минимуме наличных ресурсов, увеличить коммерческую отдачу поместья, причем в условиях, когда деньги обесценивались. «Нужно было закрепить уходившие неудержимо из имения рабочие руки, но как это сделать без капитала, без серебра, которым закреплялись крестьяне?» [310]

Кризис, охвативший всю Европу в XVII веке, привел в Англии и России к совершенно противоположным результатам. Между тем внешние симптомы этого кризиса и, порой, даже конкретные события на первый взгляд поражают невероятным сходством. В то самое время, когда Англию потрясала революция, в Москве разворачивался собственный социально-политический кризис. В 1648 году по всей стране прокатились бунты. Мало того, что население отказывалось повиноваться распоряжениям властей, оно проявляло свое недовольство в организованной форме. Как отмечает С.Ф. Платонов, после Смуты сословные соборы стали неотъемлемой частью политической системы. Выборные представители сословий заявляли власти о своих требованиях. Разумеется, этим формам сословного представительства было далеко до английского парламента, но игнорировать их власть тоже не могла. Династия Романовых была обязана Земскому Собору самим фактом своего существования.

«К концу царствования Михаила Федоровича практика коллективных обращений к власти установилась твердо и вместе с тем выяснилось, что правительство не в силах удовлетворить все пожелания сословных групп» [311].

Московский бунт 1648 года Платонов сравнивает с «революцией» [312]. Политический кризис развернулся на фоне затяжной экономической депрессии. Правительство, испытывая нехватку средств, пошло по классическому пути «жесткой экономии». Боярин Морозов, фактически возглавлявший тогда царскую администрацию, повысил пошлины на соль и табак, сократил дворцовые расходы, уволив часть слуг и сократив жалованье остальным. Неудивительно, что в Москве эти меры еще больше усугубили хозяйственную депрессию и вызвали всплеск ненависти к правителю. Недовольство правительством дополнялось раздражением буржуазии против духовенства, которое активно занималось коммерческой деятельностью, пользуясь при этом всевозможными привилегиями. Для «посадских людей» церковные иерархи были, прежде всего, конкурентами, причем конкурентами недобросовестными.

Пошлина на соль, введенная в 1646 году, была отменена в начале 1648 года, но было уже поздно. Хотя недовольство имело вполне экономические причины, восстание столичного люда приобрело политический характер. Требования бунтовщиков поразительным образом перекликались с лозунгами, вдохновлявшими народное возмущение в Англии. К ужасу патриарха Никона, в Москве добивались равенства всех граждан перед законом (что означало конец судебных привилегий духовенства). Шведские послы писали, что простолюдины в царской столице хотят быть удовлетворены «хорошими законами и свободою» [313]. По существу, в России сложилась революционная ситуация. Иностранные наблюдатели, находившиеся в Москве, писали, что страна находится на грани большого восстания, и правительство может пасть в любой момент.

Насколько власть была перепугана, видно из поведения царя, пожертвовавшего всеми ключевыми людьми своего правительства. Судью Земского приказа Леонтия Плещеева велено было казнить, но возбужденная толпа расправилась с ним до того, как приговоренного привели к месту казни. Морозов был отставлен и бежал, а дом его разграбили. Собственным людям при дворе не доверяли настолько, что царская охрана составлена была исключительно из иностранцев (позднее их заменили русскими, но под командой голландских офицеров).

Паническое состояние царского двора понятно, если учесть, что бунт, разворачивавшийся в столице, находил отголоски по всей стране. «Острастка возымела сильное действие, – пишет Ключевский. – Двор перепугался; принялись задабривать столичное войско и чернь; стрельцов поили по приказу царя; царский тесть несколько дней сряду угощал у себя в доме выборных из московских тягловых обывателей; сам царь во время крестного хода говорил речь народу, звучавшую извинением, со слезами «упрашивал у черни» свояка и дорогого человека Морозова; на обещания не скупились» [314].

Царь униженно оправдывался перед народом: «Я обещал выдать вам Морозова и должен признаться, что не могу его совершенно оправдать, но не могу решиться и осудить его: это человек мне дорогой, муж сестры царицыной, и выдать его на смерть будет мне очень тяжко» [315].

Однако обещаниями и кадровыми перестановками ограничиться было уже невозможно. 1 сентября пришлось собрать Земский Собор для принятия нового свода законов, вошедшего в историю как Уложение 1649 года.

Однако если предыстория Земского Собора выглядит как классическое описание ранней буржуазной революции, то итогом кризиса стал порядок, разительно отличавшийся от западноевропейского. С одной стороны, Уложение 1649 года упразднило судебные льготы духовенства, положив, по словам Платонова, «начало равноправию середины московского общества с его аристократическим верхом» [316]. А с другой стороны, это же Уложение, утвердившее демократические принципы, закрепило и «право» помещиков на труд крестьян. Разрушение системы феодальных привилегий в России оказывалось отнюдь не шагом к гражданской свободе, а вехой в становлении крепостничества. И здесь нет никакого парадокса, ибо крепостное право было порождено не средневековой дикостью, а потребностями формирующегося рыночного хозяйства.

Как отмечает Платонов, в новых законах видны «все черты сознательной классовой работы» [317]. Городские средние слои, взбунтовавшиеся в 1648 году, не были никак связаны с сельским населением. Более того, сельские помещики, использовавшие принудительный труд, были формирующейся русской буржуазии ближе, нежели крестьяне. Именно помещик был для торгового сословия партнером, а теперь оказался и политическим союзником.

Этот союз поместного дворянства и торговой буржуазии победил в 1648 году, нанеся очередной удар по привилегиям духовенства и старой знати, унизив и в очередной раз ограничив монархию. События 1648 года свидетельствуют не об отсталости, а как раз о достаточной развитости московского общества, которое смогло организоваться и добиться своего от власти. Но вот расклад интересов оказался совершенно иным, чем в Западной Европе.

Парадоксальным образом социальный блок, восторжествовавший в России, не так уж сильно отличался по своему составу от тех, кто в те же годы делал революцию в Англии. В парламенте Кромвеля тоже господствовал союз буржуазии и нового дворянства, союз, скрепленный теми же общими интересами, что и в московском Земском Соборе. Принципиальная разница, однако, состоит в том, что коммерческая деятельность нового дворянства, толкавшая его в объятия буржуазии, основана была на свободном найме и арендных отношениях, тогда как в России – на крепостном труде.

Россия и Англия переживали один и тот же мировой кризис, но каждая страна – по-своему. Если Англия дала образец революционного выхода из «кризиса XVII века», то Россия – реакционного. При схожих обстоятельствах результаты оказались противоположны. И эти результаты отразили не только разный уровень социально-экономического развития или разные политические традиции, но, в гораздо большей степени, разные места, которые эти две страны заняли в складывающейся миросистеме.

Третье сословие Запада победило потому, что объединило в своих рядах большинство народа. Буржуазия, опирающаяся на крестьянские массы и городских плебеев, могла позволить себе не только конфликт с монархией, но и роскошь революционности. Массы периодически выходили из-под контроля, что порождало кровавые конфликты внутри самого «революционного» лагеря. Но в России крестьянское большинство было изначально исключено из политического процесса.

В известном смысле несостоявшаяся революция 1648 года предопределила расклад сил, воспроизведенный во всех последующих социальных кризисах русской истории вплоть до 1917 года. Победившая в 1648-1649 году «середина» объединилась не с «низами», а против «низов». Совершенно понятно, что при всем своем стремлении к правовому «равенству» она была неспособна к демократии и нуждалась в жесткой авторитарной власти для защиты своих интересов.

Буржуазия оказалась намертво связана с помещиками и тем самым неспособна на сотрудничество с крестьянством. Модернизация могла быть проведена только сверху, только под присмотром государственных солдат и чиновников, которые не дали бы сельским массам возможности ворваться в процесс. Царизм дожил до 1917 года потому, что при всех своих издержках более, нежели демократия, подходил для развития капитализма на периферии. В 1905 и 1917 годах русские марксисты объясняли реакционность отечественной буржуазии страхом перед поднимающимся пролетариатом. Но в 1648 году, когда ни о каком пролетариате не могло идти и речи, буржуазия действовала точно по той же логике, что и 250 лет спустя.

Русский капитализм опирался на помещичье хозяйство, внеэкономическое принуждение и жесточайшую эксплуатацию сельского большинства. Именно это делало его конкурентоспособным на мировом рынке. Именно это позволяло динамично развиваться, несмотря на узость внутреннего рынка. В России не могло быть третьего сословия. А потому не получилось и буржуазной революции.

Закрепощение на востоке Европы, как и рабство в Америке, было теснейшим образом связано с развитием капитализма на Западе. Оно стимулировалось все большим вовлечением периферии в новую рыночную экономику, одновременно предоставляя западной буржуазии дешевое сырье и продовольствие, необходимое для экономической экспансии [318] [Эту точку зрения оспаривает Роберт Бреннер, утверждающий вслед за большинством советских авторов, что крепостничество было исключительно проявлением феодальной отсталости. По мнению Бреннера, развитие торговли просто не могло подорвать личную зависимость крестьянина от помещика, а потому рынок существовал как бы сам по себе, а крепостное право – само по себе [318a] Точка зрения Бреннера, однако, не подтверждается фактическим материалом. Как уже говорилось, русский крестьянин до конца XVI века просто не знал тех форм личной зависимости, какие сложились в ходе Смутного времени и петровских реформ. Бреннер и другие представители теории «отсталости» не могут объяснить, почему по мере развития товарных отношений крепостничество не только не ослабевало, но радикально усиливалось, почему положение русского крестьянина в XVI веке было более или менее таким же, как у его западного товарища по классу, тогда как в эпоху Екатерины Великой оно уже мало отличалось от положения плантационного раба. Показательно, кстати, что Бреннер, подобно советских историкам, нигде не рассматривает и параллелей в развитии помещичьего и плантационного хозяйства, хотя эти параллели буквально бросаются в глаза]. Можно сказать, что русский крепостной и плантационный раб своим трудом как бы кредитовали западноевропейский капитализм. Это, в свою очередь, привело к существенным различиям в формировании буржуазии. Капиталистические отношения складывались и на Западе, и на Востоке, но на Западе возникала промышленная буржуазия, тогда как на Востоке развивался преимущественно торговый капитал. Западная буржуазия оказывалась революционна и рассматривала сохранившиеся элементы феодализма как тормоз развития, тогда как восточная, напротив, жила в симбиозе с помещичьим хозяйством.

Русское крепостническое хозяйство было подчинено той же динамике, что и американские рабовладельческие плантации. Если Иван Грозный ограничил действие Юрьева дня, а Борис Годунов окончательно отменил его, прикрепив крестьянина к земле, то в XVIII веке крестьянина, как и плантационного раба, можно продавать без земли. Таким образом, именно с распространением европейского просвещения человек окончательно становится товаром.