Государство Романовых

Империя Романовых, сложившаяся в XVII-XVIII веках, по мнению Покровского, представляла собой «феодальный произвол в его чистом виде, но направленный к новым целям» [362]. Однако сами эти цели были определены не российской властью, а общим характером мирового развития и потребностями капиталистической миросистемы. «Феодальные» методы мобилизации ресурсов служили модернизации капитализма – не только российского, но и европейского. Западному капиталу, продолжает Покровский, нужна была Россия – «нужна была как рынок, как объект ростовщической эксплуатации, просто как боевая сила. У нас вошло в обычай повторять, что в России «государство» в XVIII- XIX веках шло «впереди общества». Да, конечно, технически оно всегда было гораздо прогрессивнее общества, ибо к услугам его техники был международный капитал, для которого поддержка русского государства, правильнее русского феодализма, сделалась своего рода профессией» [363].

В отличие от кризисного XVII века, следующее столетие оказалось для миросистемы временем экономической экспансии. Это не могло не отразиться и на Восточной Европе.

На протяжении XVIII века русское государство не просто «догоняло» Запад, оно успешно встраивалось в создаваемую Западом экономическую систему Успехи Петербургской империи XVIII и начала XIX века в значительной мере были связаны именно с эффективным обслуживанием этой системы. «Отсюда, – замечает Покровский, – и западничество правящего класса XVIII века, столь же грубое и наивное, как и его индивидуализм…» [364]

Поскольку «феодальная» форма государства использовалась для решения вопросов капиталистического развития, то это был уже и не феодализм в том смысле, в каком он существовал в средневековой Франции или в Киевской Руси. Точно так же и рабство в Соединенных Штатах или Бразилии середины XIX столетия имело мало общего с рабовладением в античной Греции. Мировой рынок нуждался в русском сырье, а правящий класс – в деньгах, чтобы соответствовать «европейскому» уровню. Чем более «западным» становился быт правящего класса, тем дороже это обходилось. «Европеизация» дворянского быта обернулась, с одной стороны, развитием товарного хозяйства, а с другой – ростом эксплуатации крестьян.

«На протяжении XVIII века, – отмечает известный советский историк Н.М. Дружинин, – крепостное право постепенно расширялось, охватывая новые прослойки сельского населения и превращая землевладельцев в неограниченных распорядителей рабочей силы и всех жизненных отношений крепостного крестьянства» [365]. В 1718-1721 годах в стране была проведена «ревизия»: при переписи населения все категории зависимых крестьян были объединены, по своему статусу все крепостные были уравнены с холопами, то есть наиболее бесправной группой населения.

Фактически при Петре I были окончательно ликвидированы и привилегии старой феодальной аристократии. Боярство потеряло свои преимущества перед дворянством, а само дворянство стало пополняться людьми из самых разных слоев общества. Речь, казалось бы, идет о радикальной «демократизации» общественного строя, но на деле имело место нечто, разительно непохожее на процессы, происходившие на Западе [Показательно, что «демократизм» русского дворянства неоднократно подчеркивался в работах консервативных отечественных мыслителей, ОТ примитивных «почвенников» до Ф.М.Достоевского]. В большинстве европейских стран «демократизация» означала отмену феодальных привилегий или уравнение сословий. В России же двери правящего сословия были довольно широко раскрыты, но сама система привилегий не только не отменялась, напротив, она усиливалась. Привилегии дворянства на протяжении десятилетий постоянно расширялись. В свою очередь, привилегированное сословие, единственной обязанностью которого была военная или гражданская «служба», органически сливалось с разбухающим государством. Таким образом, констатирует Ключевский, «демократизация управления сопровождалась усилением социального неравенства» [367].

Дворянство в буквальном смысле насильственно втягивало деревню в рынок. Повинности крестьян в XVIII веке выросли в 12 раз. Сопротивление крестьянства подавлялось жесточайшим образом. Указ 1765 года разрешал помещикам отправлять провинившихся крепостных на каторжные работы, а указ 1767 года запрещал крестьянам подавать государю жалобы на своих хозяев.

В деньгах нуждалось не только дворянство, но и правительство. «Европейские» амбиции здесь оборачивались растущей финансовой зависимостью от Запада. В XVIII столетии получение кредитов за границей становится обычным делом. В 1769 году Екатериной Великой был взят заем на 7,5 млн. гульденов в Амстердаме для войны с Турцией. На следующий год взяли деньги в Генуе. «К концу же царствования императрицы было уже заключено 16 иностранных займов на сумму 55 млн. рублей. На покрытие военных расходов ушли, впрочем, лишь 36 млн. руб. этой суммы, а 17 млн. руб. затрачено было на погашение займов же» [368]. В среднем на погашение этих долгов шло до 5% государственного бюджета. Нынешние историки, как правило, успокаивают читателя тем, что это «было в то время обычным явлением». Точно так же никого не смущал и дефицит бюджета, «причем, несмотря на все нововведения, дефицит был постоянным и все время увеличивался» [369].

В XIX веке, однако, к подобным явлениям относились менее терпимо. Как заметил один из экономистов той эпохи, история знает мало «таких примеров, чтобы финансы абсолютной монархии находились в не то чтобы цветущем состоянии, а просто в порядке» [370]. Пытаться наладить контроль за расходованием средств при дворе – дело практически безнадежное.

Расточительные и амбициозные западноевропейские дворы, действительно, были в этом отношении не лучше петербургского. Но есть и существенное различие. На Западе деньги брали у своей буржуазии (если даже не в собственной стране, то, по крайней мере, в собственной экономической зоне). Долги западных монархов оставались частью экономики «центра», укрепляя там позиции банковского капитала. Напротив, российский долг способствовал перекачке денег с Востока на Запад, способствуя развитию буржуазии не у себя дома, а в странах «центра». Дело, следовательно, не только в том, что дорогостоящие амбиции Петербурга не могли быть реализованы без иностранной помощи, но и в том, что сами успехи петербургских императоров оказывались вкладом в развитие новой мировой системы, в которой Россия занимала далеко не ведущую роль.

Успехи, впрочем, были совершенно реальны. Блестящий XVIII век был временем не только военных и дипломатических достижений петербургской монархии. Это было и время впечатляющего экономического роста. Причем речь идет не только о сельском хозяйстве, но и о промышленном развитии. Другой вопрос, что успехи промышленности были вызваны не увеличением внутреннего спроса, а потребностями мирового рынка и международной политики.

Главным торговым партнером России на протяжении этого периода оставалась Британия. Легко заметить параллелизм между происходящим в это время становлением Британской империи и достижениями империи петербургской.

К началу XVIII века сходит на нет англо-голландское соперничество. Одним из главных последствий переноса торговли из Архангельска в Петербург стало ослабление позиций голландцев и усиление влияния англичан. В новой русской столице голландцы, по собственному признанию «могли претендовать только на второе место» [371]. Проиграв военно-политическую борьбу английским конкурентам, голландская буржуазия превращается в их младшего партнера. Это проявляется и в России. На смену «Московской компании» приходит Russia Trade Company, объединяющая английский и голландский капитал.

Упадок Голландии как военно-морской державы сопровождался развитием финансового капитала, который не находил себе применения в собственной стране. Голландская колониальная империя не шла ни в какое сравнение с британской и даже французской. Но голландский капитал нашел себе применение в России. Именно голландцы первыми отправили корабль в петербургский порт. Именно они стали культурной моделью для Петра Великого. Но самое главное, они регулярно предоставляли средства, необходимые для развития петербургской империи. Маркс с раздражением писал, что на протяжении XVIII века «Голландия оставалась банкиром России. Во времена Петра она снабжала русских кораблями, офицерами, оружием и деньгами, так что построенный царем флот, как заметил один из современников, правильнее было бы назвать голландским, а не московским» [372].