III. Римские завоевания

Когда Рим вступил на стезю героических подвигов, Италия была заселена множеством маленьких народностей, каждая из которых, в той или иной степени просвещенная, жила по своим особым законам, отвечавшим характеру племени, каждая из которых плодилась, множилась и была занята прилежным трудом. Поразительно, как много воинов могло выставить против римлян любое, даже самое маленькое, государство, даже и расположенное в суровой гористой местности,— и все эти люди находили себе пропитание и кормили других. Культура Италии отнюдь, не была ограничена одной областью Этрурии; и малые народы, даже галлы, тоже были причастны к культуре; возделывали землю, примитивными ремеслами, торговлей, военным искусством занимались так, как то подсказывало время; и ни один народ не обходился без своих благодатных, пусть и очень немногочисленных законов, и естественное правило равновесия, какое должно существовать между государствами, тоже было им известно. Гордость или нужда заставляли римлян в течение пяти столетий вести с этими народами тяжелые кровопролитные войны, условия благоприятствовали римлянам, однако эти узкие полоски земли, которые они присоединяли к Риму то тут, то там, стоили им больше нота, чем целый мир, завоеванный в позднейшие века. И каков же успех этих тяжелых трудов? Разруха, опустошение. Я не считаю сейчас, сколько людей было убито той и другой стороной,— были обречены на гибель целые нации, побежденные римлянами,— этруски и самниты: эти народные общности перестали существовать, города их были разрушены до основания, и такое несчастье было еще более тяжким, и последствия его ощущались самыми отдаленными потомками. Первозданная сила уже не возвращалась к этим народам, даже если они и были переселены в Рим

404

или даже — жалкие остатки их — причислены к союзникам, если даже с ними обращались как с подданными и стесняли со всех сторон римскими поселениями. Под тяжким ярмом угнетения, союзники или подданные, они должны были веками проливать свою кровь для Рима — не для своей выгоды и славы, но для выгоды и славы Рима. И впряженные в тяжкое ярмо Рима, они, несмотря на все свободы, какие иной раз были дарованы им, в конце концов только в Риме должны были искать своего счастья, чести, права, богатства, так что этот великий город спустя всего несколько столетий стал могилой всей Италии. Рано или поздно законы Рима были приняты повсеместно; обычаи Рима стали обычаями всей Италии; безумная цель Рима — завоевание мира — манила все народы, прилеплявшиеся к Риму и вместе с ним погибавшие в роскоши и изобилии. И никакие ограничения и запреты не могли уже изменить естественного хода вещей; природа, раз сбитая со своего пути, уже не слушается произвольных человеческих постановлений. Рим постепенно выпил соки Италии, обескровил ее, Италия обезлюдела, и в конце концов возникла даже потребность в грубых варварах, чтобы заселить ее свежими людьми, дать ей новые законы, новые нравы и новую крепость духа. Но что прошло, тому не вернуться вновь; уже не существовало большинства городов Этрурии, Лациума, Самниума, Апулии, не было Альбы, Камерарии, богатого этрусского города Вейи; и те слабосильные колонии, что поднялись на их пепле, не вернули им ни былого веса, ни многолюдности, ни прежних нравов и законов, ни прежнего трудолюбия и прилежания. Такова была судьба цветущих республик Великой Греции — Тарента и Кротона, Сибариса и Кум, Турий и Локр, Регия и Мес-саны, Сиракуз, Катаны, Наксоса, Мегары; многие из них пали, испытав всю тяжесть жестокого несчастья. Среди начертанных тобою кругов убили тебя, о мудрый, великий Архимед, и удивительно ли, что соотечественники твои не знали, где находится твоя могила; ведь родина твоя была зарыта в могилу вместе с тобой; если город и был пощажен, то отечеству это не помогло подняться из праха. Страшен вред, нанесенный Римом наукам и искусствам в этом уголке земли, всей культуре земли и людей. Войны, наместники Рима разорили прекрасную Сицилию, прекрасная Южная Италия стала жертвой Рима, с которым она соседствовала, и в конце концов эти земли сделались предметами римского грабежа и вымогательства, они были поделены между римлянами, и здесь выросли их роскошные виллы. Такой же плодородной пустыней, соки которой были выпиты римлянами, пустыней, где жили одни рабы, стала уже во времена старшего Гракха и некогда процветавшая земля этрусков. Но есть ли хоть одна прекрасная область земли, судьба которой была бы иной, стоило римлянам протянуть к ней свои руки?

Покорив Италию, Рим начал распри с Карфагеном и, как мне кажется, начал эти распри так, что стыдно и самому решительному стороннику Рима. Как помогали римляне мамертинцам, чтобы обосноваться на Сицилии, как отняли они у Карфагена Сардинию и Корсику в момент, когда Карфаген теснили наемные племена, как мудро рассуждал сенат

405

о том, стоит ли терпеть Карфаген на земле, как будто речь шла о собственноручно посаженном кочане капусты,— все это, как и тысячи совершенных римлянами жестокостей, превращают римскую историю в историю бесовскую, сколько бы мужества и практического ума ни было тут проявлено. Пусть то будет Сципион или даже сам бог,—• когда Карфаген получает холодный и гордый приказ, по всем правилам составленное сенатское решение о его разрушении, в такое время, когда он никак уж не может досаждать римлянам, когда он сам молит римлян о помощи и платит ему за это огромную дань, когда он предает в руки римлян, полагаясь на их обещания, оружие, корабли, арсеналы и триста знатных заложников,— пусть то будет Сципион или сам бог, но такого приказа не может не стыдиться и сам человек, который доставил его в Карфаген.. «Карфаген занят»,— писал Сципион в Рим, словно пытаясь прикрыть этими словами свое постыдное деяние, ибо римляне не основали города, подобного Карфагену, не даровали миру ничего, подобного ему. И враг карфагенян, прекрасно осведомленный обо всех слабостях и пороках их государства, не скроет своего возмущения, видя, как гибнет этот город,— он воздаст почести безоружным и обманутым республиканцам, что бьются с неприятелем, стоя на своих могилах, и бьются с ним за право умереть. О, почему не было дано тебе, о великий, о несравненный Ганнибал, почему не было дано тебе предотвратить разрушение родного города и поспешить, после битвы при Каннах, в волчье логово твоего заклятого врага? Потомство, куда более слабое, не совершавшее перехода через Пиренеи и Альпы, упрекает тебя, но не замечает того, какие народы выступали на твоей стороне, в каком состоянии пребывали они после страшных зимних сражений в Северной и Центральной Италии. Они упрекают тебя, повторяя суждения твоих врагов, они твердят о дурной дисциплине в твоем войске,— но ведь поистине непостижимо, как мог ты столь долгое время держать в узде всю эту наемную сволочь, уступив ей лишь в долинах Кампаньи, после стольких походов и подвигов! Всегда будет славиться имя этого мужественного врага римлян, выдачи которого, словно выдачи какой-то пушки, не раз требовали они, настоятельно и властно, от карфагенян. Не судьба, а непокорное своекорыстие соплеменников помешало Ганнибалу довершить все те победы, которые одержал он,— не Карфаген; и так сложилось, что он послужил для римлян лишь средством, с помощью которого эти неотесанные противники Карфагена учились военному искусству, подобно тому как учились они у соотечественников Ганнибала искусству мореплавания. И в том и в другом случае судьба являет нам ужасный знак: она предупреждает нас о том, чтобы никогда не останавливались мы на полпути, ибо, останавливаясь, мы споспешествуем тому самому, что стремимся предотвратить. Довольно,— пал Карфаген, и пало государство, исчезновения которого никак не мог возместить Рим. Торговля покинула эти моря, морской разбойник занял место купца, так это и осталось поныне. Богатая хлебом Африка под властью римских колоний перестала быть тем, чем была она во времена Карфагена, она стала теперь кладовой для рим-

406

ской черни, садом для ловли животных, где чернь развлекалась, и поставщицей рабов. И теперь еще берега и долины этой прекрасной страны пребывают в печальном запустении,— римлянин первым похитил их первозданную культуру. И ни одной строки пунических сочинений не дошло до нас; Эмилиан подарил их внукам Масиниссы, один враг Карфагена — другому.

Куда ни обращается мой взор, покидая Карфаген, везде он видит одни разрушения, ибо завоеватели мира повсюду оставляли одинаковые следы. Если бы римляне на деле захотели освободить Грецию,— а ведь именно освободителями Греции, воспользовавшись столь великодушным прозванием, представились они на Истмийских играх нации, давно впавшей в детство,— сколь иначе поступали бы они в этой стране! Но Павел Эмилий отдает на разграбление семьдесят городов Эпира и продает в рабство сто пятьдесят тысяч человек, чтобы выплатить жалованье своему войску, Метелл и Силан грабят и опустошают Македонию, Муммий разоряет Коринф, Сулла — Афины и Дельфы,— и редко когда города грабили так, как они!— разрушение настигает и греческие острова, и судьба Родоса, Кипра, Крита ничем не отличается от судьбы греческих городов, и они становятся банком для выплаты контрибуций и местом грабежей, обогащающих и украшающих римские триумфы; последний царь Македонии плетется вслед за триумфатором вместе со своими сыновьями, и он умирает медленной смертью в самой жалкой римской тюрьме, а сын его, избежав смерти, остается в Риме и влачит свое существование, трудясь как искусный токарь и писарь; последние искры греческой свободы — Этолийский и Ахейский союзы — подавлены, и, наконец, вся Греция превращается в римскую провинцию, в поле сражения, на котором поражают друг друга все опустошающие, все разоряющие войска триумвиров,— о Греция, какую же гибель уготовал тебе твой защитник и твой ученик — Рим, этот воспитатель целого мира! Нам остались от Греции развалины, что везли с собой в Рим эти варвары, награбленная ими добыча; все искусное, все художественное, что когда-либо создавали люди, все погибло в огне самого Рима.

Из Греции мы отплываем к берегам Азии и Африки. Как наследники, как опекуны, третейские судьи и мирители, римляне проникли в Малую Азию, Сирию, Понт, Армению —в те царства, откуда вынесли они, в награду за все свои старания, яд, поразивший их собственный государственный строй. Всем известны великие подвиги Сципиона Африканского, Мария, Суллы, Лукулла, Помпея — один-единственный триумф Помпея означал пятнадцать завоеванных царств, восемьсот захваченных городов, тысячу взятых крепостей. Стоимость золота и серебра, что везли за ним в триумфе, составляла двадцать тысяч талантов^7*; доходы государства он увеличил на треть, то есть на двенадцать тысяч талантов, а войско обогатил он так, что даже самый жалкий воин получил от него

^7* 22 440 000 талеров.

407

подарок в двести золотых, помимо всего того, что каждый вез с собою¹¹, вот каким грабителем был Помпеи! Красе шел по тому же пути и только в Иерусалиме похитил десять тысяч талантов, а в дальнейшем всякий, кто отправлялся на Восток, возвращался тяжело нагруженный золотом, предметами роскоши. А что же дали римляне Востоку? Они не дали Востоку ни законов, ни мира, ни порядка, ни новых народов, ни искусств. Они опустошали страны, жгли библиотеки, разоряли алтари, храмы, города. Часть александрийской библиотеки погибла в пламени уже при Юлии Цезаре, а большую часть библиотеки Пергама Антоний подарил Клеопатре — так, чтобы впоследствии обе библиотеки могли погибнуть вместе. Итак, римляне, желая явить миру свет, приносят им поначалу ночь-опустошительницу: они вымогают у народа сокровища — золото и предметы искусства, и вот целые части света, целые зоны древнего глубокомыслия падают в бездну; народы, характеры стерты с лица земли, провинции проливают свою кровь, теряют жизненные соки, разграбляются и подвергаются надругательству, пока правят в Риме один за другим омерзительнейшие из императоров.

Но с еще большим чувством сожаления обращаю я взгляд свой на Запад, к разоренным нациям Испании, Галлии, ко всем тем, кого доставала рука римлян. Страны, что порабощал Рим на Востоке, уже отцветали; на Западе же римляне повредили еще не созревшие, но уже налившиеся соками бутоны, повредили их в самый момент роста, так что племенной вид их и породу иной раз невозможно разобрать. Испания перед приходом римлян была благоустроенной и почти всюду плодородной, богатой, счастливой землей. Она вела значительную торговлю, и культура некоторых из населявших ее народностей вполне заслуживала внимания, что подтверждает и пример турдетанцев, живших на берегах Бетиса и давным-давно познакомившихся уже с финикийцами и карфагенянами, и пример кельтиберийцев в самом центре страны. Мужественная Нуманция оборонялась так, как никакой другой город на земле; двадцать лет продолжалась война, терпели поражение одно за другим войска римлян, и в довершение всего город этот не желал покоряться военному искусству самого Сципиона и сражался столь мужественно, что горестный конец наполняет ужасом сердца читателей. Но что же нужно было завоевателям от этих жителей внутренних областей Испании, от народов, которые не трогали римлян, да и едва ли знали об их существовании? Римлянам нужны были золотые прииски и серебряные рудники. Испания была для римлян тем, чем служит Америка теперешним испанцам,— таким местом, где без конца можно грабить. Лукулл, Гальба грабили вероломно, а сам сенат объявил недействительными два заключенных в тяжелую минуту мирных договора с Нуманцией. Сенат жестокосердно выдает Нуманции самих полководцев, заключивших договоры, но и здесь терпит поражение, потому что город необычайно благородно поступает с несчастными пленниками. А тогда Сципион всей силой обрушивается на Нуманцию, окружает ее, велит отрубить правую руку у четырехсот юношей, пришедших на помощь невинно страдающему городу, он глух к трогательным мольбам

408

народа, взывающего к милосердию и справедливости; как истый римлянин, он довершает гибель несчастных. Как настоящий римлянин поступал и Тиберий Гракх, в одной только стране кельтиберийцев разрушивший триста городов, пусть то даже были только села и замки. Вот откуда, идет неистребимая ненависть испанцев к римлянам, вот откуда подвиги Вириата и Сертория, претерпевших столь унизительную для них участь, этих двух полководцев, умом и мужеством превосходивших многих римских военачальников; вот почему так и не были по-настоящему покорены племена, жившие в Пиренейских горах и в пику римлянам хранившие, пока могли, свою первозданную дикость. Несчастная страна золота. Иберия, ты сошла в царство теней и не познакомила нас ни с твоей культурой, ни с твоими племенами; подземным царством рисует тебя, в лучах заходящего солнца, уже и Гомер¹².

О Галлии мало что можно сказать, потому что историю покорения ее римлянами мы знаем только по запискам ее завоевателя. Десятилетняя война стоила Цезарю невероятных трудов, напряжения всех сил великой души. Благороднее самых благородных римлян, Цезарь не мог переменить призвания, выпавшего на его долю,— он был римлянин и удостоился прискорбной похвалы — что «помимо гражданских войн участвовал в пятидесяти открытых сражениях и убил в схватках тысячу сто девяносто два человека»¹³, и среди них больше всего галлов. Где многочисленные, жизнелюбивые, мужественные народы этой обширной страны? Где дух их и мужество их, сила и число,— спустя несколько веков варварские народы напали на них и поделили между собою этих рабов Рима. Даже само имя этого народа, одного из главных на земле, исчезло — вместе с религией, культурой и языком — на всем пространстве бывшей римской провинции. О вы, благородные души, Сципионы, Цезарь, о чем думали, что чувствовали вы, когда, духи почившие, с высот небесных сводов взирали на Рим, на это разбойничье логово, на совершенные вами убийства? Не показалось вам, что честь ваша, что лавры ваши — в крови, что душегубство ваше — низменно и бесчеловечно? Рима нет, а пока он существовал, чувство всякого человека должно было сказать ему, что эти чудовищные, эти тщеславные победы навлекают гибель и проклятие на его отечество.

IV. Падение Рима

Закон возмездия — вечный, установленный природой порядок. Чаша весов не может опуститься, чтобы другая не поднялась,— так и политическое равновесие: оно не может быть нарушено, права народов, права всего человечества не могут быть попраны, чтобы не воспоследовала месть и чтобы нагроможденная безмерность не рухнула вниз с тем более страшным шумом и грохотом. И если есть история, которая учит нас этой исти-

409

не природы, то история эта — римская; однако следует посмотреть на вещи шире и не ограничиваться одной отдельной причиной гибели Рима. Если бы римляне никогда и не дошли до Азии и Греции, а так, как свойственно было им поступать, поступали только с другими, более бедными странами, то и тогда падение все же было бы неизбежным, только наступило бы оно в иное время и при иных обстоятельствах. Очаг гниения заключен в самом растении: червь подточил его корни, его сердцевину, и вот подошел момент, когда гигантское дерево должно пасть.

1. В самом римском строе заключен был раскол, который со временем, рано или поздно, должен был повести к гибели государства,— так было устроено само государство с его нечеткими или неправильно проведенными линиями разграничения между сенатом, всадниками и гражданами. Ромул, производя такое разделение, не мог предвидеть всех ситуаций; он делил народ, как того требовали конкретные условия времени, а когда условия изменились, он погиб от руки тех, для кого авторитет его был обузой. Ни один из его преемников не был настолько смел, чтобы исправить упущения Ромула, ни одному не было в том нужды; личность брала верх над противной им партией, и так управляли они обоими сословиями в этом первозданно-варварском, со всех сторон окруженном опасностями городе. Сервий оценил имущество граждан и вес в управлении предоставил самым богатым. При первых консулах Рим преследовали беды и напасти, а среди патрициев выдвинулось много значительных, могучих, заслуженных мужей, так что черни оставалось только следовать за ними. Но вскоре обстоятельства изменились, и гнет аристократии стал невыносимым. Граждане буквально тонули под бременем налогов, они почти не участвовали в законодательной деятельности, почти не пользовались плодами побед, которые одержаны были благодаря им, и тогда народ стал собираться на священной горе Капитолия, возникли распри, которым никак не могло положить конец избрание трибунов, и эти распри продолжались и множились на всем протяжении римской истории. Отсюда пошли и долгие, постоянно возобновляющиеся споры о разделе земель, об участии народа в замещении административных, консульских, жреческих должностей, каждая сторона стояла на своем, и не было человека, который бы беспристрастно привел в порядок все целое. Вплоть до эпохи триумвиратов тянулся этот спор, и триумвираты были только его следствием. А поскольку триумвираты положили конец всему древнему римскому строю и спор был стар, как сама республика, то ясно: корни государства с самого начала подрывала не внешняя, а внутренняя причина. Странно поэтому видеть, когда римский государственный строй описывают как наиболее совершенный¹⁴: совсем напротив, будучи одним из наименее совершенных на целом свете, этот строй был порожден примитивными обстоятельствами и никогда впоследствии не был усовершенствован в согласии с интересами целого, а только изменялся в ту или иную сторону под влиянием пристрастий и предубеждений. Только Цезарь мог бы улучшить римский строй, но было поздно, и поразивший его клинок пресек все возможные замыслы более совершенного государственного устройства.

410

2. В утверждении: «Рим — владыка мира», «Рим — царь народов» — заключено противоречие; ведь Рим был только городом, и строй его был городским строем. Но поскольку объявление войны зависело в Риме не от воли смертного человека-самодержца, а от воли бессмертного сената, и поскольку такая коллегия, как сенат, лучше хранила в себе самый дух гибельных для судеб мира принципов, чем переменчивая цепочка государей, то и это способствовало бесконечным победам Рима, упорному завоеванию им народов. И более того: коль скоро между сенатом и народом всегда существовала напряженность и сенат постоянно должен был выдумывать поводы к войне, чтобы найти занятие или для какой-нибудь беспокойной головы, или, для беспокойной черни и тем самым сохранить мир в стенах города, то и эта непрестанная напряженность только способствовала тому, чтобы равновесие в целом мире без конца нарушалось. И наконец, самому сенату, чтобы утвердить свою власть, нередко требовались не только победы и не только слухи о победах, но и жестокие опасности, которые грозили бы Риму, и всякий дерзкий патриций, желавший влиять на народ, должен был обладать громким именем, удостаиваться триумфов, раздавать подарки, устраивать игры, средства для чего могла ему дать только война, а потому, понятно, такое беспокойное устройство государства, такое его внутреннее разделение и расчленение и могло лишать покоя целый свет и на протяжении долгих столетий могло удерживать его в состоянии беспокойства; ибо ни одно благоустроенное государство, в котором царит внутренний мир, не явило бы всему свету такой страшный спектакль только ради своего собственного счастья и процветания. Однако совсем разные вещи — захватывать чужое и удерживать завоеванное в своих руках, добиваться побед и обращать их на пользу государства. Последнего Рим не умел делать никогда, причиной чему — его внутренний строй, а первого он мог достигать лишь средствами, вступавшими в полнейшее противоречие с конституцией любого города. Уже первые цари Рима, приступив к завоеванию чужих земель, вынуждены были принять в стены Рима некоторые из покоренных городов с их народами,— слабое дерево, чтобы выращивать чудовищной величины ветви, должно было укрепить корни и ствол,— - число жителей Рима все росло и стало ужасающим. Затем город заключил союзы, и союзники отправились на завоевания вместе с Римом; поэтому они стали получать свою долю добычи и сделались римлянами, не будучи еще римскими гражданами и жителями города. Вскоре, естественно, разгорелись споры о том, что союзникам тоже положены гражданские права римлян,— требование неизбежное и заложенное в самом существе дела. Этот спор послужил поводом для первой гражданской войны, которая стоила Италии жизни трехсот тысяч юношей и привела Рим на край гибели,— Риму пришлось вооружить даже вольноотпущенников; это была война между головой и членами тела, и могла она закончиться только тем, что впредь и сами члены тоже стали относиться к самой этой уродливой и бесформенной голове. Что же, теперь вся Италия сделалась Римом и, приводя в замешательство целый свет, стала распространяться вширь все дальше и дальше. Не буду ду-

411

мать сейчас о том, какой беспорядок внесла эта романизация в судопроизводство всех итальянских городов, и замечу только одно: со всех сторон и со всех концов стало собираться в Рим всякое зло. Уже и раньше все устремлялись в этот город, и настолько невозможно было блюсти здесь чистоту цензорских списков, что однажды появился даже консул, который не был римским гражданином; а что же теперь, когда этот город, «голова мира», стал скопищем собравшихся со всей Италии людей — самой чудовищной головой на свете! Сразу же после смерти Суллы эти владыки земли насчитывали четыреста пятьдесят тысяч человек; когда к ним прибавились союзники, число это весьма возросло, и во времена Цезаря не менее трехсот двадцати тысяч человек претендовали на хлеб во время его бесплатных раздач. Представьте себе эту неуемную и по большей части праздную толпу во время голосования — она сопровождает патронов, она околачивается вокруг кандидатов на почетные должности,— и вам сразу же станет понятно, что, раздавая подарки, устраивая в Риме игры и торжественные процессии, льстя толпе, можно было и поднять тут бунт, и учинить кровавую резню, и основать триумвираты, от которых «владыка мира» делался своим собственным рабом. Что авторитет сената, этих четырех, пяти или шести сотен людей, в сравнении с бессчетной толпой, требующей для себя господских прав и целыми полчищами отдающейся в распоряжение того или иного политического деятеля? Какую жалкую роль играл этот «бог сенат», как называли его льстивые греки, а какую великолепную — Марий и Сулла, Помпеи и Цезарь, Антоний и Октавий,— не говоря уж о злодеях-императорах! Сам «отец отечества» — Цицерон — превращается в жалкую фигуру, когда обрушивается на него какой-нибудь Клодий, и самые лучшие советы, какие может подать Цицерон,— ничто в сравнении не то что с реальными действиями Помпея, Цезаря или Антония, но даже с тем, чего едва не добился какой-нибудь Катилина. Вся эта диспропорция — не от азиатских пряностей и не от изнеженности Лукулла, она идет от самого строя Рима: будучи городом, он пожелал встать во главе всего мира^8*.

3. Но не только сенат и народ были в Риме, а и рабы, и рабов было больше, чем более становились римляне господами мира. Рабы обрабатывали их обширные, богатые поля — в Италии, на Сицилии, в Греции и т. д.; рабы определяли богатство дома, а торговля рабами, дрессировка рабов — это было целое ремесло, и не стыдился его даже Катон. Давно прошли времена, когда господин словно с братом обращался с рабом, а Ромул мог издать закон, по которому отец имел право трижды продать в услужение собственного сына; завоеватели мира согнали рабов со всех сторон света, и добрые господа обращались с ними мягко, а немилосердные— словно с животными. Было бы чудом, если бы от этой чудовищной

^8* Все то хорошее, что можно сказать о простоте древнеримских нравов и культуре римского народа, см. в сочинении Мейеротто «О нравах и образе жизни римлян» (ч. I. Берлин, 1776) ¹⁵, где собрано множество свидетельств и во второй части излагается история роскоши в народе и у знати.

412

толпы угнетенных людей не произошло беды для Рима; как всякое дурное установление, и рабство должно было повлечь за собой возмездие и кару. Месть состояла не только в кровопролитной войне рабов, которую три года вел с римлянами, проявляя мужество и умение полководца, Спартак: число его приверженцев возросло с семидесяти четырех человек до семидесяти тысяч; он разбил несколько военачальников, разбил даже двух консулов, и совершено было при этом немало жестокостей и насилий. Но самая страшная беда произошла для Рима по вине вольноотпущенников, этих любимчиков своих господ, так что Рим буквально сделался рабом своих рабов. Зло это дало знать о себе уже во времена Суллы, а во времена империи оно столь чудовищно расплодилось, что я не в силах описать весь тот беспорядок и всю ту мерзость, причиной которых стали вольноотпущенники и любимчики-рабы. Римская история, римские сатиры полны рассказов об атом; ни один варварский народ на земле не знает ничего подобного. Рим покарал Рим, угнетатели целого света стали смиренными слугами гнуснейших своих рабов.

4. И наконец, свою роль сыграла и роскошь, потому что на свое несчастье Рим был одинаково удобно расположен и для завоевания мира и для усвоения привычек роскошной жизни. Словно из центра управлял Рим Средиземным морем, то есть богатейшим побережьем трех частей света; через Александрию, с помощью довольно многочисленного флота, Рим приобретал драгоценности Эфиопии и самых глубинных земель Индии. У меня не хватит слов, чтобы описать варварское расточительство и роскошь, что воцарились не только в самом Риме, но и во всех римских владениях со времен завоевания Азии,— во всем, в пирах и на играх, в деликатесах и в одеждах, в архитектуре и в домашней утвари^9*. Не веришь глазам своим, читая описания всей этой роскоши, узнавая, сколько стоили заморские драгоценности и как велики были, вследствие всего этого, долги расточительных римлян, недавних вольноотпущенников и рабов. Такие затраты невольно приводили к самой жестокой нужде, да и само по себе это римское расточительство было такой нуждой и нищетой. Вековые источники золота, которое выкачивал Рим из своих провинций, иссякли, а поскольку вся торговля Рима шла в ущерб самим римлянам, потому что покупали они лишнее, а отдавали необходимое — деньги, то не удивительно, что уже одна Индия ежегодно пожирала у Рима чудовищную сумму. При этом земля приходила в упадок: земледелием уже не занимались так, как в древнейшем Риме и как в других местностях Италии; все римские искусства нацелены были на то, без чего можно было обходиться, не на полезное, а на чудовищную роскошь и расточительство,— строились триумфальные арки, бани, памятники, театры, амфитеатры, всякие чудесные здания, которые, конечно, и могли возвести только эти обобравшие целый свет люди. Ни в одном полезном

^9* Кроме Петроння, Плиния, Ювенала и других нередких мест в сочинениях древних, см. также Мейеротто— «О нравах и образе зкиэни римлян» (ч. II), «Историю упадка римлян» Мейнерса¹⁶ и др.

413

искусстве, ни в одной отрасли хозяйства, питающей человеческий род, ни один римлянин не придумал и не изобрел ровно ничего, так что римляне тем более не могли оказать услуг другим нациям и не могли извлечь для себя справедливой выгоды и реальной пользы. Вскоре империя обнищала: деньги обесценились, и уже в III веке нашего летосчисления военачальник получал этими легковесными монетами жалованье такое, какого было бы слишком мало для самого простого солдата во времена Августа. Все это следствия естественного хода вещей, и, если даже рассматривать только торговлю и ремесла, отсюда не могло воспоследовать ничего иного. Но в силу этих же самых губительных причин стал таять и род человеческий — это относится не только к численности населения, но и к жизненной энергии, к росту и пропорциям самого тела. Тот самый Рим и та самая Италия, что наполовину обратили в пустыню населенные и цветущие земли — Сицилию, Грецию, Испанию, Азию, Африку и Египет,— навлекли на себя самую естественную и самую неестественную погибель, навлекли ее на себя всеми своими законами, войнами, но еще более испорченным и праздным образом жизни, пороками и развратом, презрением к женщине, жестоким обращением с рабами, а позднее и тираническим преследованием самых благородных людей. Веками смертельно больной Рим лежит на своем одре в агонии, одр его простерся над целым светом, из которого Рим выжал сладостные яды; и теперь мир может помочь Риму лишь одним — ускорить его смерть. Являются варвары, исполины Севера,— изнеженные римляне кажутся им карликами; варвары опустошают Рим и новые силы вливают в вялое тело Италии. Страшное и благое доказательство того, что всякий разврат несет в самом себе отмщение и гибель! Восточной роскоши обязаны мы тем, что освободились от смердящего трупа, который наверняка разложился бы, одержав новые победы в иных частях света, но только разложился бы не столь стремительно и ужасно.

5. Теперь мне надлежало бы подвести итоги и во всей последовательности представить тот установленный природой порядок, согласно которому и помимо всякой роскоши и помимо всякого плебса, сената и рабов воинственный дух Рима должен был в конце концов погубить сам себя, и меч свой, столько раз занесенный над головами невинных наций и городов, обратить против самого себя; но здесь вместо меня слово свое скажет сама история. Разграбившие все и не напитавшиеся грабежом, как должны были поступить легионы, что увидели на границах Парфии и Германии рубеж своей славы,— повернувшись назад,, не должны ли были они задушить матерь свою? Уже во времена Мария и Суллы начался этот страшный спектакль: преданные военачальнику или подкупленные им войска, вернувшись на родину, начинали мстить противной партии в самом Риме, и город заливала кровь сограждан. Спектакль продолжался. Помпеи и Цезарь друг против друга повели войска, нанятые ими за дорогую цену, и было это в стране, где некогда пели Музы и, переодетый пастухом, бродил Аполлон,— так, в этой дали, римлянами, сражавшимися против римлян, решалась судьба их родного города. Так было в Модене, где триумвиры заключили жестокое соглашение.— они предавали смерти

414

и опале триста сенаторов и две тысячи всадников, имена которых содержал один-единственный проскрипционный список; они от Рима, даже от римских женщин, вымогательски потребовали двухсот тысяч талантов. Так было после битвы при Филиппах, когда пал Брут; так — перед войной со вторым Помпеем, благородным сыном великого отца; так — после битвы при Акциуме; и т. д. Напрасно слабовольный, жестокий Август разыгрывал роль миролюбивого и доброго человека: империя была завоевана мечом, ее и защищать приходилось с мечом в руках или же оставалось погибнуть. А если римляне склонны были теперь погружаться в дремоту, то не спали обиженные и разбуженные ими нации; они взывали к мести и мстили, когда наступало их время. Император в римской империи всегда оставался только верховным военачальником; когда он забывал о своем долге, войско жестоко напоминало ему об его обязанностях. Войско ставило, императоров, оно же душило их, и, наконец, начальник личной стражи провозгласил себя великим везирем и превратил сенат в жалкую игрушку. А вскоре и сенат составляли уже одни солдаты — обессилевшие настолько, что не годились уже ни для войны, ни для совета. Империя распадалась: императоры и антиимператоры гнали и мучили друг друга; народы подступали к Риму, и врагов приходилось принимать в свое войско, а это манило других врагов. Провинции были расчленены и опустошались; вечный Рим рухнул, наконец и погиб, брошенный своими полководцами. Страшный памятник истории!—вот чем кончается безумная жажда завоеваний, когда овладевает она большими и малыми государствами, вот естественный конец деспотического воинственного духа. Никогда не бывало военного государства более обширного и прочного, чем Рим, но не было и более ужасного трупа, снесенного, в конце концов, в свою могилу, чем на протяжении долгих столетий это римское государство,— после Помпея и Цезаря уже не должно было бы быть завоевателей, а среди цивилизованных народов — военной диктатуры!

Великая судьба! Для того досталась нам римская история, для того навязывалась она огнем и мечом целой части света, чтобы мы выучили этот урок? А мы — мы выучиваем пустые слова или же, дурно усваивая урок, воспитываем новых римлян, из которых, впрочем, не один не сравнился со своим образцом. Лишь однажды выступили древние римляне на подмостках своей сцены, лишь однажды разыграли они, обычно выступая как частные лица, этот страшный и величественный спектакль, повторения которого мы не пожелаем человечеству. Но посмотрим, какой блеск, какие великие стороны явила эта трагедия.