Монах ужаса, или конклав мертвецов 3 страница

С этими словами он снял с себя брильянтовое кольцо и вручил его ей как залог своей искренности и в ответ принял первый поцелуй от ее чистых девичьих губ. Затем он сказал: «Я нисколько не сомневаюсь в ваших способностях принимать гостей, и потому приглашаю вас через три дня сделать мне честь посетить мой дом, куда я созову всех моих друзей — рыцарей, дворян и прелатов — быть свидетелями нашего союза».

Его приглашение смутило Матильду, и она, как могла, сопротивлялась его настойчивым уговорам: ей совсем не понравилась та спешка, с которой развивались события; потому-то ее испуганное под натиском рыцаря сердечко постоянно требовало доказательств. Графу же не терпелось добиться от нее согласия, но, к его досаде, она не говорила ни да ни нет. Танцующие еще не насладились музыкой и заря не успела рассеять на востоке мрак ночи, как Матильда была уже далеко. Рыцарь же на рассвете призвал к себе Гертруду и приказал готовиться к торжественному пиру, который должен быть ровно через три дня.

Как наводящая ужас смерть, не разбирая дороги, косит всех, кто попадается ей на пути, будь то в спальне или на поле боя, так и старая Гертруда, размахивая окровавленным тесаком, гонялась за безответной птицей. Доверчивые обитатели птичьего двора падали дюжинами перед ее отточенным до блеска лезвием, хлопая в агонии крыльями и издавая истошные крики. Куры, голуби, каплуны грудами отдавали свои жизни. Так много было у Матильды работы, столько битой птицы, которую ей приходилось ощипывать, потрошить и насаживать на вертел, лежало у нее на столе, что она была вынуждена отказаться от ночного отдыха. И все-таки она не жалела, что ей выпало столько дел: ведь она готовила пир, дающийся в ее честь. Час торжества приближался; повеселевший хозяин приветствовал каждого гостя; и всякий раз, когда раздавался звук колокольца, его сердце сжималось в предчувствии, что на пороге стоит его прекрасная незнакомка; но каково же было его разочарование, когда он неизменно, открывши двери, наталкивался на преподобное брюхо какого-нибудь прелата, или на чванливую важность матроны, или на внушительное самодовольное лицо чиновника. И хотя гости давно были все в сборе и пора уже было приглашать всех к столу, взволнованный хозяин все медлил в ожидании своей очаровательной невесты. Время тянулось нескончаемо долго, наконец наступила минута, когда задерживать гостей стало неприличным, и хозяин с большой неохотой принужден был дать знак, чтобы подавали на стол. Когда все гости расселись и приготовились вкушать яства, к удивлению многих, на столе оказался не занятым один прибор. Кто был этот человек, нанесший оскорбление достопочтенному рыцарю, для всех присутствующих осталось загадкой. Помрачневший хозяин сидел во главе праздничного стола; хмурое и печальное лицо его рассеяло непринужденную веселость всего собрания; разговоры и смех сами собой умолкли под его скорбным взором, и над пирующими воцарилось тягостное молчание, словно не были они на веселом застолье, а присутствовали на торжественном поминовении. Музыканты, взятые за немалую плату, были отпущены; и во весь вечер в пиршественном зале не зазвучала ни одна гармоническая нота, и это в доме, который всегда славился гостеприимством и радушием.

Задолго до наступления сумерек смущенные гости мало-помалу разошлись; и рыцарь, оставшись в одиночестве, устремился в уединение своей спальни: горестные размышления о непостоянстве любви всецело завладели им. Он бросился на кровать и отдался мучительным переживаниям, которые жестоко терзали его сердце. Он метался и плакал, рвал на себе одежды и стонал, как смертельно раненный зверь: страшное напряжение мыслей клокотало в его воспаленном мозгу, и не было в его силах разрешить причину неверности своей возлюбленной. Солнечные лучи уже пробились сквозь занавеси, а он только закрыл свои воспаленные глаза, чтобы забыться недолгим сном. Верные слуги нашли своего господина в жесточайшем приступе лихорадки, одержимого бредом навязчивых фантазий. Это известие повергло всю семью в величайший ужас: мрачные тени лекарей засновали вверх-вниз по лестницам; ворохи затейливых и чудовищных по своему содержанию рецептов устелили столы всех комнат; в аптекарских лавках наперебой застучали, зазвенели ступки, будто церковный перезвон, сзывающий прихожан на утреннее богослужение. Но ни один ученейший лекарь во всем мире еще не нашел травы от скорбного сердца, единственно способной смягчить боль тоскующей души. Несчастный отвергал все лекарства: настойки, успокаивающие печень, бальзамы, разжижающие желчь; пренебрегал диетическими схемами, заботливо прописываемыми лекарями; умолял избавить его от кровожадных пиявок. Он просил только одного: чтобы никакие назойливые руки не трясли его часы и песку, отсчитывающему мгновения его жизни, дали бы спокойно ссыпаться вниз и тем прекратить его мучения.

За семь долгих дней муки любви изгрызли сердце рыцаря; розы на его щеках поблекли; пламя глаз угасло; слабое дыхание жизни заструилось на его губах, словно тонкий утренний туман на рассвете в долинах, который даже легкий порыв ветра способен согнать и навсегда рассеять. Матильда глубоко страдала; любящее ее сердце ясно видело, что совершается за дверями его спальни. Не от каприза или от притворной стыдливости она не ответила на приглашение рыцаря, — бессонная и жестокая борьба между рассудком и любовью была тому причиной. С одной стороны, она жаждала доказательств в искренности и постоянстве чувств рыцаря, с другой, — ей было жалко потратить свое последнее желание; ведь невесте новое платье просто необходимо, а ее любимая крестная предупреждала не расточать понапрасну свои желания, это она хорошо помнила. И все-таки в день пира она чувствовала на сердце необыкновенную тяжесть, будто мельничный жернов лег на ее грудь; она забилась в уголок и горько проплакала там до утра. Болезнь графа, причина которой для нее не стала загадкой, повергла ее в еще большее уныние, а когда она узнала о чрезвычайной опасности, угрожающей его жизни, она стала совсем безутешной.

Седьмой день, в соответствии с прогнозами лекарей, должен был определить судьбу несчастного Конрада: суждено ли ему жить, или смерть заключит его в свои объятия. Мы можем легко догадаться, что Матильда была тем единственным лекарством, которое необходимо было умирающему рыцарю; но как спасти его от смерти, бедняжка никак не могла придумать. И все же среди тысячи талантов, которыми любовь наделяет своих избранников, изобретательность не на последнем месте. Утром, как обычно, Матильда пошла к экономке, чтобы получить от нее указания относительно перечня провизии. Однако старая Гертруда не совладала с обрушившимся на нее ужасным горем и ни о чем не могла думать. Слезы беспрерывно катились по ее щекам. «Ах! Матильда, — рыдала она, — горе-то какое! Наш добрый господин не жилец на этом свете. Лекаря говорят, что жить ему не больше дня». Страшное известие захлестнуло плачем бедную Матильду, ножки ее подкосились, и она чуть было не упала в обморок, но любящее сердце в минуту страшнейших испытаний обретает в себе чудодейственные силы. Быстро она пришла в себя и сказала так старой Гертруде: «Не отчаивайтесь за нашего господина, не сегодня суждено ему умереть. Этой ночью видела я сон, он предвещает ему долгую жизнь». Старая Гертруда была любительница до чужих снов: каждое утро она выпытывала у слуг, что им приснилось ночью, и потом весь день разгадывала сны, находя в них пророчества, которые, как она ожидала по своей наивности, должны были обязательно исполниться. На ее памяти добрые сны не сулили ничего хорошего. «Позволь, дорогая, мне выслушать твой сон, — сказала она. — Может быть, он и вправду успокоит меня». — «Я видела, — начала рассказывать ей Матильда, — будто рядом со мной стоит моя покойная матушка. Долго я любовалась ею, да только она отвела меня в сторонку и принялась наставлять, как приготовить чудодейственный отвар из девяти сортов трав, который, если его испить, вмиг ставит на ноги любого, как бы недужен он ни был. „Приготовь этот отвар для своего господина, — так сказала мне матушка. — И он не только не умрет, но станет лучше и красивее прежнего“. Поразил Гертруду ее рассказ. „Твой сон слишком удивителен, чтобы присниться случайно, — сказала она. — Иди и немедленно готовь отвар, а я постараюсь убедить нашего господина его отведать“.

Граф Конрад лежал слабым и неподвижным; его мысли был погружены в созерцание приближающейся кончины; он жаждал сейчас только одного: облегчить исповедью свою грешную душу и принять святое причастие. В этом положении его застала старая Гертруда. Она словно на крыльях влетела в спальню к умирающему и гибкостью и проворством своего языка вскоре рассеяла мрачную сосредоточенность рыцаря. Чтобы избавить себя от мучения выслушивать ее болтовню, бедный рыцарь был вынужден обещать ей все, что она ни пожелает. Тем временем Матильда спешно готовила чудодейственный отвар из девяти сортов целебных трав, и, когда он был уже готов и необходимая порция отмерена, она незаметно опустила в него брильянтовое кольцо, залог рыцарской любви несчастного графа.

Больной настолько был утомлен назойливым красноречием экономки, ее голос с такой болью отзывался в его ушах, что он, хотя и с большим трудом, заставил себя проглотить пару ложек принесенного ему отвара. Помешивая варево, он почувствовал на дне какой-то предмет, который он немедленно выловил и, к крайнему своему изумлению, узнал в нем брильянтовое кольцо. В его глазах засияла жизнь; лицо, покрытое дотоле мертвенной бледностью, к большому удовольствию старой Гертруды, порозовело и воодушевилось. С видимыми признаками хорошего аппетита он выпил весь отвар, не забыв незаметно припрятать кольцо от постороннего глаза. Ничего не подозревавшая Гертруда приписала эту счастливую перемену в своем господине влиянию чудодейственного отвара. Она в изумлении всплеснула руками и перекрестилась. Оживший рыцарь оборотился к ней со словами: „Кто приготовил этот чудесный бульон? Он возвратил меня к жизни и напитал меня прежнею силой“. Заботливая Гертруда, дабы не утомлять понапрасну своего господина, так отвечала ему: „Сир-рыцарь, хвала Господу, что вы снова здоровы, как прежде; все ваши слуги день и ночь молились за вас, и какое счастье, что нашлась добрая женщина и приготовила этот спасительный отвар. Не беспокойтесь за нее, ваша милость, ей будет довольно и того, что вы здравствуете благодаря ее доброте“. Однако такие слова не удовлетворили рыцаря; суровым голосом потребовал он имени своей благодетельницы, и Гертруда ему подчинилась: „Этот отвар приготовила молодая цыганка; она служит на кухне у вашей милости“. — „Сейчас же приведите ее сюда, — приказал рыцарь, — я отблагодарю ее и воздам должное“. Несмотря на суровый вид рыцаря, Гертруда не двинулась с места: „Сир, простите меня, старую, но вид ее настолько безобразен, что, боюсь, как бы вам не стало хуже. Лицо и руки ее перемазаны сажей; одежда ее грязна и черна; а сама она горбата и хрома — словом, вылитая жаба“. — „Делайте то, что я приказал, — заключил граф, — и избавьте меня от ваших возражений“. Старая Гертруда молча повиновалась: и не такое приходилось ей слышать за долгую жизнь. Она вызвала Матильду из кухни, заботливо покрыла ей плечи цветастым платком, в котором ходила к мессе, и повела ее, принаряженную, к своему господину. Рыцарь сделал знак рукой, чтобы все удалились, и приказал поплотнее закрыть двери, потом обратился к цыганке: „Сейчас, мое дитя, вы откровенно признаетесь мне, откуда попало к вам в руки кольцо, которое я нашел в бульоне“. — „Благородный рыцарь, — ответила девушка, — я получила это кольцо из ваших, рук на второй вечер после нашего знакомства. Со словами любви и рыцарской клятвы вы отдали его мне как залог верности вашего намерения. Теперь же, когда мое положение и моя красота открылись вам во всей своей неприглядности, скажите: достойна ли я вашей руки? Чтобы избавить вас от заблуждения, которое так легко завладело вашим сердцем и чуть не привело вас в могилу, решилась я вернуть ваш подарок и тем спасти вашу жизнь“.

Истерзанный любовным недугом, граф не был в состоянии безболезненно перенести такой удар судьбы. Оцепенев от изумления, он не мог вымолвить ни одного слова. Долго тянулось тягостное молчание, пока услужливое воображение не нарисовало ему прелестный облик его избранницы. Пораженный чудовищным несоответствием, разум его заподозрил подлог: может быть, верные друзья, чтобы избавить его от мучений, применили ложь во спасение и подослали к нему цыганку? Но откуда у нее оказалось кольцо? Неужели его возлюбленная приняла участие в заговоре? Дрожь пробежала по его жилам от этого ужасного предположения, и тогда он решил подвергнуть цыганку строгому допросу и заставить ее самой уличить себя во лжи. „Если вы действительно та очаровательная девушка, за которую себя выдаете, — начал он, — и которой я посвятил свое сердце, то мы завтра же сыграем свадьбу, ибо слово рыцаря нерушимо. Однако вы должны представить веские доказательства своей правоты. Потому прошу вас принять прежний облик, в котором вы появлялись на протяжении двух вечеров; выпрямитесь, сделайте свое тело стройным, как у молодой сосенки; соскоблите с кожи гадкую чешую, приличную разве что змеям; измените цвет своего лица, — и я, клянусь вам, предложу вам руку свою и сердце. Но если вы не сможете удовлетворить моего требования, у меня будут все основания посчитать вас бесстыдной самозванкой и воровкой, заслуживающей строгого наказания“. — „Увы! — горько вздохнула на его слова Матильда. — Если одно только великолепие моей красоты ослепило ваши глаза, то горе мне, когда безжалостное время или роковой случай лишит меня мимолетных достоинств; когда годы оплетут сетями морщин мое лицо и придавят к земле мое тело. Чем станут тогда все ваши клятвы и обещания?“

Графа Конрада смутила эта речь, которую он никак не ожидал услышать из уст кухонной прислуги. „Красота лишь покоряет мужское сердце, — сказал он задумчиво, — дело добродетели — хранить узы любви“, — „Хорошо, я согласна удовлетворить ваши требования, — сказала цыганка. — Моя судьба принадлежит вашему сердцу“.

Граф Конрад был в нерешительности: мелькнувшая было надежда сменилась страхом нового обмана; он призвал к себе старую Гертруду и дал ей строгое поручение: „Отведи цыганку в ее комнату и стой у двери, пока она не переоденется в чистую одежду“. Будучи не способна отгадать намерения своего господина, старая Гертруда взяла под надзор свою пленницу. Когда они поднимались по лестнице в ее спаленку, она удивленно спросила: „Если у тебя есть приличная одежда, почему ты не показала ее мне?“ Но, рассудив, что у цыганки вряд ли может быть что-нибудь, способное ее украсить, предложила ей свою помощь. Она перечислила содержимое своего гардероба, предмет за предметом, которыми полстолетия назад завоевывала мужские сердца, и невольно слезы воспоминания увлажнили ее глаза. Однако Матильда совсем не слушала ее; она только спросила кусок мыла и таз для мытья рук, потом удалилась в свою спаленку и заперла за собой дверь, в то время как ее провожатая расположилась стоять на часах.

Полный надежд, рыцарь оставил постель, облачился в наиболее изящный костюм и удалился в гостиную, чтобы там провести оставшиеся минуты в ожидании конца своего любовного приключения. Время, казалось, нарочно замедлило свой ход, и в нетерпении рыцарь заметался по комнате из угла в угол. Но только большая стрелка итальянских часов на здании городского университета указала шесть часов, как двери гостиной медленно распахнулись, и переливчатый шорох шелкового платья возвестил о появлении своей обладательницы. Матильда была прекрасна; казалось, она, подобно богине Любви, источает вокруг себя сияющий ореол света. Граф Конрад громко воскликнул и пал у ее ног, опьяненный любовью. „Кто ты? Земная смертная или Афродита? Увидь меня распростертым у твоих ног, готовым повторять вновь и вновь свою клятву и подтвердить ее еще более торжественным обетом, при условии, если вы не сочтете ниже своего достоинства принять мою руку и сердце“.

Прекрасная леди склонилась над рыцарем: „Осторожнее, сир, не будьте слишком опрометчивы в своих словах. Сейчас вы видите меня в истинном облике, но во всех отношениях я остаюсь для вас незнакомой. Не прельщайтесь обманчивым блеском и не торопитесь расточать клятвы. На вашей руке надето кольцо, и только в вашей власти достойно распорядиться им“. Граф Конрад сорвал его с руки и преподнес своей возлюбленной, и она покорилась. „Впредь, — сказала она, — ты господин моего сердца. У меня нет больше тайн от тебя. Я — дочь Зигфрида Смелого, отважного и благородного рыцаря, чья несчастливая судьба хорошо известна тебе. Я с трудом бежала из разоренного дома моего отца и под крышей твоего дворца нашла себе приют и защиту“. Долго она рассказывала ему свою историю, не пропуская ничего, и даже упомянула о волшебном подарке нимфы; и, слушая ее дивную повесть, граф Конрад совершенно забыл, что не далее, как несколько часов назад, стоял на краю могилы. На следующий день он вышел из ордена и помчался сзывать гостей на свою свадьбу; на сей раз приглашенные гости, рассевшись за пышным столом, не нашли на нем ни одного лишнего прибора. Вот это был пир! Удался на славу и веселье всего города Аугсбурга. Только одна старая Гертруда не принимала участия в празднестве: неожиданное появление прекрасной леди так сильно испугало ее, что она перевернулась со стула, когда стояла на часах у дверей ее спальни; несчастливое падение обернулось для нее тяжелыми переломами и ушибами.

Медовый месяц счастливая пара провела в городе Аугсбурге в невинных радостях и в душевном веселье. Часто нежная Матильда, по велению страсти, склонялась на грудь супруга и с простодушием чистого сердца изливала на него свою любовь. Однажды она с улыбкой потребовала: „Если в твоей груди затаилось хотя бы одно самое малое желание, доверь его мне, и я не обижу тебя. А мне более не о чем желать, единственное мое желание уже исполнилось. Но если у тебя в чем-нибудь возникнет нужда, знай, что волшебный орех может исполнить еще одну просьбу; я милостиво дарю ее тебе“. Граф Конрад обнял свою прелестную жену с нежностью и запротестовал: „Ничего мне не нужно на этой земле, моя любовь; единственно молю Бога, чтобы он не прервал нашего счастья“. Мускатный орех потерял всю свою ценность в глазах его милой обладательницы, и она сохраняла его лишь как память о своей крестной.

Мать графа Конрада все еще была жива. Она коротала свое вдовство в уединении фамильного поместья. Матильда, признательная свекрови за сына, часто порывалась навестить ее, чтобы попросить благословения и развеять ее одиночество. Однако граф был непреклонен и всегда находил веские причины, чтобы отменить этот визит. Напротив, он предложил Матильде летом отправиться в поместье, доставшееся ему от брата, которое близко прилегало к вотчине храброго Зигфрида. Матильда с радостью согласилась. Давно желала она посетить свой родной дом, где прошло ее детство, но все было недосуг. И когда наступило лето, ее желание исполнилось, даже без помощи волшебного ореха. С торжественной грустью бродила она по развалинам замка, на могиле родителей уронила благодарную слезу и, припомнив место, где должен был находиться источник, пошла туда. Увы, сколько ни бросала она камешков в воду, все было напрасно; она даже не пожалела мускатный орех, но он только поплыл, словно пузырек воздуха, и Матильде пришлось доставать его из воды. Нимфа не хотела появиться перед своей крестницей, хотя близились другие крестины: молодая леди готовилась подарить мужу ребенка. Она принесла ему мальчика; он был прекрасен, как Купидон. Радость настолько захлестнула нежных родителей, что они чуть не задушили его в своих объятиях. Мать совсем не выпускала его из рук. Она сама следила за каждым движением невинного младенца, хотя граф и нанял благовоспитанную кормилицу ухаживать за ребенком. На третью ночь после его рождения, когда весь дом был объят беспробудным сном и легкая дремота завладела бдительной матерью, случилось несчастье: при пробуждении Матильда не нашла на руках своего ребенка. Застигнутая врасплох, она стала звать кормилицу голосом, полным ужаса: „Кормилица, кормилица, куда вы унесли моего мальчика?“ — „Благородная леди, — отвечала кормилица, — дитя спит на ваших руках“. Кровать и спальную комнату тщательно обыскали, но ничего не нашли, кроме маленьких пятнышек на полу. Кормилица, разглядев, что это пятна крови, подняла страшный крик: „Господи Боже мой! Всеми святыми молю тебя, помилуй нас! Великий Гриффин был здесь — это он унес нашего мальчика!“ Горькая весть разнеслась по всему дому. Долго леди оплакивала потерю любимого первенца; столько слез пролила она, что высохли розы на ее щеках. Сир Конрад же был безутешен. Хотя вера в Великого Гриффина ни на одно горчичное зернышко не тяготила его душу, он, не найдя никаких правдоподобных объяснений случившемуся, дал болтовне кормилицы полную свободу и занялся заботой о своей любимой жене; и она, чтобы не тяготить его любящее сердце, принудила себя принять неунывающий вид.

Время — великий утешитель; мало-помалу рана на сердце матери затянулась, и любовь восполнила ее потерю вторым сыном. Безграничная радость воцарилась во дворце графа. Он праздновал рождение наследника со всею щедростью своей души. Заздравная чаша беспрерывно переходила из рук в руки: от лорда и его гостей — к привратнику и обратно; все пили за здоровье юного графа. Только беспокойная мать не отходила от мальчика; что было сил сопротивлялась она нашептываниям сладкого сна. Наконец, когда она уже была готова покориться зову природы, она сняла с прелестной своей шеи золотую цепочку, обмотала ее вокруг младенца и привязала другим концом к своему запястью; потом перекрестила себя и своего ребенка, чтобы Великий Гриффин не имел силы похитить его, и вскорости погрузилась в беспробудный сон. Проснулась она с первыми лучами солнца, но — нет слов у меня передать весь ее ужас — прелестное дитя исчезло из ее рук. Она громко закричала в страшном испуге: „Кормилица, кормилица, куда вы унесли моего мальчика?“ — а кормилица ей в ответ: „Благородная леди, дитя спит на ваших руках“. Схватилась Матильда за золотую цепочку, смотрит — а она разрезана ножницами. Упала она тогда в обморок, и долго не могли до нее добудиться. Подняла кормилица в доме страшный переполох. Услыхал граф Конрад, что приключилось с его женой, вытащил свой тяжелый рыцарский меч и набросился в ярости на кормилицу.

„Подлая женщина, — закричал он, и голос его был подобен раскату грома, — не я ли давал тебе строгий наказ не спускать глаз с младенца? Не ты ли должна была криком изойти, но напугать злодея? Но ты предпочла сон, так усни навеки!“ И замахнулся он тяжелым своим мечом, чтобы отрубить ее подлую голову.

Пала она ему в ноги и взмолилась: „Помилуй меня, великодушный господин, не желала я никому зла; ночи не спала, за ребеночком приглядывала, потому и зарубите меня немедленно, чтобы тайну лютую, кровавую с собой унесла; потому что ни пытками, ни виселицей не вырвать ее из меня; суждена мне на этом свете мука смертная до самой могилы!“ Остановился граф, опустил свой меч: „Что увидала ты такое ужасное, что язык отказывается тебя слушаться? Исповедуй лучше грехи свои, как подобает верному слуге, чтобы я не заставил тебя признаться под пыткою“. — „За что наказаны вы судьбой, великодушный господин, чтобы выпытывать из меня тайну? — отвечала женщина. — Лучше похороните ее вместе со мной“. Граф, чье любопытство разгоралось не столько от ее слов, сколько от состояния неизвестности, отвел женщину в свой кабинет и угрозами и обещаниями принудил ее раскрыть виденное. Вот что поведала ему женщина. „Коль вы заставили меня сказать всю правду, так слушайте и не перебивайте: не на чистой девице женились вы, а на ведьме. Ввели ее в дом свой невинной невестой, а оборотилась она змеею. Любит она вас до безумия, вот и житья вам от нее нет, и горе ходит за вами по пятам. Вся сила ее — в красоте; ею прельстила она ваше сердце и не хочет с вами расстаться. В страшную ночь, когда в доме все спали, она притворилась спящей; вижу, нечистое что-то она замышляет, тоже легла на постель; слышу, будто зовет меня, но я вида не подаю, лежу тихо. Подошла она ко мне и смотрит, внимательно так. Потом отошла — и к младенцу. Взяла его, прижала к груди, поцеловала и шепчет:

 

Стань амулетом,

косточкой стань,

напитай меня красотой,

прелестью моей стань.

Из девяти сортов

приворотных трав

и твоих костей

приготовлю я

зелье для себя:

сохранит оно

красоту мою навсегда

и любовь твоего отца.

 

Закружилась она на месте и шепчет так, шепчет жутким голосом свое заклинание. Потом вынула из волос брильянтовую заколку и проткнула ею сердце младенца — потекла из него невинная кровь, и, пока вся не вытекла, не выпустила она его из своих рук. Вынула потом мускатный орех, прошептала что-то над ним, а когда сняла крышку, колдовское пламя вырвалось из него, и такой силы, что описать нельзя, так что от младенца только пепел да обугленные косточки остались. Собрала она их и сложила в ларец, а сам ларец под кровать спрятала. И когда сделала свое черное дело, позвала меня такими словами: „Кормилица, кормилица, куда вы унесли моего мальчика?“ А я отвечала, дрожа от страха: „Благородная леди, дитя спит на ваших руках“. Вслед за тем закричала она, а я, себя не помня, под предлогом, что нужно позвать кого-нибудь, выбежала из спальни. Вот все, что я видела ночью, и готова претерпеть пытку раскаленным железом, чтобы подтвердить свою правоту“.

Сир Конрад стоял так тихо и неподвижно, словно окаменев; и прошло долгое время, прежде чем он смог вымолвить слово: „Зачем накликивать на себя столь страшное испытание, я и так верю тебе, женщина. Сохрани ужасную тайну в своем сердце и запечатай свои уста; даже на исповеди. Я же, клянусь, приобрету для тебя индульгенцию у самого епископа, и твой грех не вменится тебе в вину ни в этой жизни, ни в будущей. Сейчас пойду к этой гиене и постараюсь успокоить ее, дабы не выведала она, что мы знаем ее тайну, а ты — вытащи из-под кровати ларец и принеси ко мне“.

Он решительно вошел в покои жены. Она приняла его так, будто на ней не было ни капли вины, хотя душа ее и была смертельно ранена горем. Она не произнесла ни слова, но облик ее говорил о невинности; словно ангел смотрела она на него и взглядом своим потушила ярость и безумие мужа. Он сказал ей слова нежности и заботы, но в сердце своем пылал отвращением к ней. Тем временем кормилица сбегала за заранее приготовленным ларцом с обугленными костями битой птицы и принесла его во дворец. Убедившись в несомненной вине жены, граф решил казнить детоубийцу. А чтобы не быть свидетелем казни, он сел на коня и поскакал прочь в город Аугсбург, после того как дал своему сенешалю такое распоряжение: „Когда графиня на девятый день оставит свои покои и направится в баню, чтобы смыть с себя грязь, запри дверь поплотнее снаружи и поддай огня, чтобы она не вышла оттуда живой. Ты понял меня, сенешаль?“ Верный слуга, обожавший свою госпожу, с величайшей печалью выслушал эти слова, но ничего не смог возразить господину. Слишком страшен был облик его и жуток взгляд. На девятый день Матильда приказала натопить баню. Она думала, что ее муж не задержится в Аугсбурге, и пожелала перед его возвращением смыть с себя следы горя и страдания. Войдя в парилку, она обнаружила, что воздух дрожит от жара; она попыталась выбежать, но сильные руки затолкали ее обратно; следом услыхала она стук запора. Напрасно с мольбой кричала Матильда и звала на помощь, — никто не услышал, только в топку стали быстрее подкладывать уголь.

Не много надо ума, чтобы понять страшный смысл происшедшего. Покорилась графиня своей судьбе, лишь темное подозрение несказанно расстроило и смутило ее, даже больше, чем близкая и позорная смерть. Вспомнила она о своей серебряной заколке, вынула ее из волос и нацарапала на стене: „Прощай, любимый мой Конрад! Я умираю невинной жертвой твоего суда“. И когда предсмертные муки сдавили ее в жестоком объятии, бросилась она на низкое ложе и приготовилась к смерти. Но природа в критические минуты подымает свой голос и нередко находит лазейку для спасения. Когда несчастная страдалица металась и билась в агонии, из складок ее одежды выпал волшебный орех, который она всегда носила с собой. Кинулась она к нему из последних сил и закричала, в муке не помня себя: „Крестная, крестная, отведи смерть мою, защити мою честь!“ — и только отвернула крышку, как из него повалил холодный туман и рассеялся по всей комнате, освежив несчастную жертву. Или водяной пар из расселины поглотил жар, или наяда, в силу своей антипатии к огненной стихии, подавила природного врага, только стало прохладно в комнате. Облако пара само собой собралось в видимую форму, и успокоенная Матильда увидала, к своей радости, милую крестную. Нимфа ручья улыбалась ей, прижимая к груди ее новорожденного младенца, а рядом, у правой руки стоял прелестный мальчик, и Матильда узнала в нем первенца.

— Здравствуй, любимая Матильда! Рада видеть тебя! — сказала наяда. — Какое счастье, что ты не так бездумно обошлась с последним желанием, как с двумя предыдущими. Вот два живых свидетеля твоей невиновности; они избавят тебя от клеветы, из-за которой ты была близка к гибели. Зловещая звезда твоей жизни закатилась. И хотя мускатный орех потерял свою силу, тебе ничего более не остается желать. Я раскрою загадку твоей судьбы. Знай: мать твоего мужа — источник всех твоих бед. Женитьба сына отравила сердце надменной женщины. Она вообразила, что он запятнал честь своего дома, взяв в жены кухарку. Она прокляла его, и одна лишь ненависть осталась в ее высохшем сердце. Все ее мысли и планы были заняты одним: как погубить тебя, но зоркость твоего мужа до сих пор разрушала ее черные замыслы. Однако недавно ей удалось обмануть его бдительность: она нашла женщину, в которой притворство и ложь свили себе гнездо. Обещаниями и подарками она склонила ее к преступлению. Ты догадалась, Матильда, кто эта женщина? Кормилица твоих сыновей. Когда ты спала, она похищала невинных младенцев из твоих рук и бросала как слепых котят в воду. К счастью, она выбрала мой источник, и я приняла твоих деток в свои объятия и нянчила их, как мать. Ты рада, Матильда? У тебя прелестные дети. К сожалению, вероломная кормилица оболгала тебя и убедила графа, что ты колдунья и ради своей красоты сжигала младенцев с помощью моего подарка. Как доказательство она вручила графу ларец, полный жженых костей кур и голубей, которые он принял за останки своих детей, и вследствие этого обмана он приказал своим слугам убить тебя в бане. Сейчас он дает шпоры коню, дабы успеть отменить твою казнь; и через какой-то час он будет у твоих ног. А теперь прощай, более мы с тобой никогда не увидимся. Помни о своей крестной, Матильда!» — Сказав эти слова, нимфа поцеловала ее в лоб и, обернувшись туманом, растаяла без следа.