Михаил Андреевич Чепёлкин

В этой должности пробыл вплоть до февраля 1948 г., за свою работу был удостоен ордена "Знак Почёта". Затем последовал перевод на Ставрополье, где Чепёлкин возглавил краевой суд и два с половиной года оставался в этой должности. В августе 1950 г. Михаил Андреевич был назначен председателем Ленинградского городского суда, перевод был связан с зачисткой города в рамках известного "ленинградского дела". На новом месте Чепёлкин проработал немногим более 2 лет и скоропостижно скончался осенью 1952 г. в возрасте 45 лет, т.е. будучи ещё сравнительно молодым мужчиной.
Впрочем, вернёмся к событиям января 1940 г. Судебное заседание по обвинению Владимира Винничевского в 18 эпизодах похищений и нападений на малолетних детей открылось 15 января в 18:35. После решения процедурных вопросов - удостоверения самоличности обвиняемого, предупреждения свидетелей об ответственности за дачу ложных показания, получения их подписок в этом и удаления из зала - сторонам были заданы вопросы о наличии ходатайств. Винничевский ходатайств не заявил, а вот прокурор попросил допустить в качестве эксперта профессора Устинова. Адвокат не стал возражать и суд постановил удовлетворить ходатайство обвинения. Далее последовало разъяснение прав сторон - возможност задавать вопросы, давать объяснения, заявлять отвод составу суда - после которого началось рассмотрение дела по существу.
После оглашения прокурором Кабаковым обвинительного заключения, председательствующий обратился к Винничевскому с вопросом, понимает ли тот сущность выдвинутых обвинений и признаёт ли себя виновным? Винничевский ответил интересно (стилистика оригинала сохранена): "Предъявленное обвинение считаю правильным и виновным себя признаю. Только в обвинительном заключении записано 6 случаев, где потерпевшие не установлены, а я говорил 4 случая". Т.е. Винничевский фактически обвинил прокуратуру в приписке ему двух эпизодов, но на каком этапе следствия эта приписка произошла и о каких конкретно случаях идёт речь из судебного протокола понять невозможно. Из дальнейшего хода судебного процесса понять невозможно какие же именно эпизоды были "приписаны" Винничевскому - то ли вопрос этот вообще не поднимался в ходе заседаний, то ли его обсуждение в силу неких причин не попало в стенограмму. Автор не считает себя вправе навязывать собственное понимание этого инцидента и предлагает читателю самостоятельно обдумать эту странную историю.
После того, как Винничевскому было предложено рассказать о преступлениях в свободной форме, тот перечислил все те эпизоды, что не раз уже описывались и упоминались в этой книге. В конце своего рассказа сам ж обвиняемый и подвёл итог: "Я совершил 8 убийств, 10 покушений на убийство.(...) я сознательно душил ребят, это мне было приятно, я чувствовал, что делаю преступление. При удовлетворении половой потребности я чувствовал себя нормально и всё прекрасно помню". Т.е. с какими случаями, упомянутыми в обвинительном заключении, он не был согласен при открытии судебного процесса, неясно.
Далее последовали вопросы председательствующего и заседателей. Винничевский отвечал предельно откровенно. По-видимому, он оставался совершенно спокоен. Приведём несколько цитат, дабы читатель мог получить представление об ответах обвиняемого суду: "Мне было приятно, когда я душил, когда мучился ребёнок. (...) Когда я душил Герду, я на неё ложился, но не раздевался, при убийстве мне её не жаль было, а вот когда её нашли убитую и я смотреть ходил на неё - было жиль, не потому жаль, что знакомая, а как ребёнка.(...) После убийства детей у меня было нормальное состояние, никто не замечал, чтобы я волновался. (...) в пьяном виде я ребят не убивал, единственно, когда я убил Герду Грибанову, я был выпивши.(...) Вообще от природы я ровный, не нервный и не горячий.(...) Я ведь грамотный, развитый, я безусловно понимал, что моё преступление наказуемо, я понимал, что моё поведение необычно, не так, как у всех, но я не боролся с этим.(...) Я чувствую себя здоровым, аппетит хороший у меня, сон тоже нормальный, голова не болит. Даже тогда, когда я душил свою жертву, я отдавал себе отчёт в том, что я делаю, [но] ненормальным себя не считал." Эти выступления в суде производят странное впечатление, кажется, что Винничевский то ли откровенный дурак, то ли явно неадекватен, другими словами, не ориентируется в обстановке и не понимает, где находится. Даже самые закоренелые и дерзкие преступники в суде сникают и начинают искать оправдания своим деяниям, вспоминают или придумывают разного рода смягчающие обстоятельства - тяжёлое детство, обман друзей, алкогольное опьянение, травма головы... Годится всё, потому как получить пулю в тюремном подвале и быть закопанным в безымянной могиле, как бездомная собака - это настолько безрадостаная перспектива, что перед ней робеют даже самые отмороженные. А тут обвиняемый не в пример более развитый ведёт себя совершенно неблагоразумно и делает хуже самому же себе!
Но как кажется дело тут вовсе не в глупости Винничевского и не в его неадекватности. Причина столь неразумному, мягко говоря, поведению кроется по мнению автора в ином - он не верил в возможность вынесения смертного приговора, либо считал, что такой приговор невозможен в принципе. Поэтому Винничевский видел свою задачу на суде в том, чтобы не дать оснований заподозрить существование неразоблачённого сообщника, поскольку наличие такового сразу привело бы к ужесточению наказания. В советском уголовном праве действия группы лиц традиционно квалифицировались как более тяжкие по сравнению с действиями одиночки. На снисхождение Винничевский не рассчитывал, понимая, что большое число эпизодов делает таковое невозможным, поэтому изображать раскаяние и искать оправдания он даже не пытался. Вопрос о том, кто внушил обвиняемому подобное понимание встающей перед ним перспективы остаётся открытым - по этому поводу можно гадать, но точного ответа мы не узнаем.
(...)
Вопросы, задававшиеся обвиняемому членами суда, поражают своей профессиональной беспомощностью. В зале суда не раздалось ни одного вопроса, действительно значимого для понимания механизма совершения преступлений. Никто не поинтересовался, почему в одних случаях обвиняемый детей душил, в других - наносил глубокие и длинные порезы, а в третьих ограничивался многочисленными колотыми ранами? Никому в голову не пришло спросить, как это обвиняемый, скажем прямо, далеко не богатырского телосложения, умудрялся переносить на руках на большие расстояния детей весом 14-15 кг.? При собственном весе 55-60 кг. - а Винничевский вряд ли весил больше - взять на руки и долго нести ребёнка весом 25% от собственной массы весьма сложно. Очень бы хотелось посмотреть, как 15- или 16-летний школьник пробежит с такой нагрузкой метров 700 или 800, а Винничевский в некоторых эпизодах должен был преодолевать примерно такие расстояния (если не больше), причём не на стадионе, а по пересеченноё местности. Подобные мысли советским судьям в голову не пришли, видимо, они сами детей никогда на руках не носили... Если же серьёзно, то весь допрос обвиняемого совершенно чепухового содержания, на уровне не самого толкового классного часа в школе.
(...)

На звучавшую из уст Винничевского явную чушь никто внимания не обращал. Никто из судей материалов дела не знал и знать не хотел, в детали погружаться считал излишним и потому ответы обвиняемого были сугубо формальны. Нет даже уверенности в том, что его кто-то действительно слушал. Вместо ответа, Винничевский с тем же самым успехом мог повернуться к стене и похрюкать - на процессе познания судом истины это никак не отразилось бы.
Действительно интересной темой, затронутой в процессе допроса обвиняемого в суде, следует признать вопрос о его заикании, заданный адвокатом ближе к концу заседания. Винничевский ответил следующим образом: "Меня считают заикой, но я говорю всегда так, как сейчас, заикаюсь не особенно, выделения слюны не замечаю". Признание очень примечательное, поскольку свидетельств о нарушениях речи у Винничевского очень мало. Отмеченное выше утверждение обвиняемого противоречит словам Марии Мелентьевой, жены его дяди Петра, произнесённым во время допроса 16 ноября 1939 г., т.е. всего двумя месяцами ранее: "Он (Владимир Винничевский - прим. А.Р.) заикался и до поездки в Атиг [летом 1938 г.], но это было не так заметно. После же приезда его из Атига он заикаться стал сильно, почти при каждом слове". В марте 1939 г. для лечения заикания мать повезла Владимира в Кушву, на гору Благодатная, к бабкам-знахаркам, но лечение не помогло... Т.е., вроде бы, всё это время Винничевский должен был сильно заикаться. Но вот начинается суд и - странное дело! - мы видим, что заикание его почти незаметно. Отсутствие заикания, как уже отмечатлось выше, является объективным свидетельством спокойствия обвиняемого, отсутствия стресса.
(...)
В общем, назвать эту комедию судом довольно сложно. О какой-либо состязательности сторон говорить вряд ли не приходится, такое ощущение, что адвокат вообще не находился в зале. Гражданин защитник дважды задавал своему клиенту какие-то совершенно беспомощные и бесполезные вопросы о силе полового влечения и перенесённых операциях, получил никчёмные ответы и на этом успокоился. Говорить о сравнении этой дурной комедии с современными ей судами с участием присяжных, что мы видим в странах Европы и Северной Америки, просто не приходится. Удручающая картина.
(...)
После этого маловразумительного обмена репликами был объявлен перерыв на 10 минут и второе заседание началось с вызова и заслушивания свидетелей.
(...)
Никаких вопросов свидетелям обвиняемый не задал.
На этом 15 января 1940 г. судебное заседание было остановлено.
На следующий день, в 11 часов утра судебное заседание началось с "заслушивания заключения экспертизы". Раз в ход пошли эксперты, значит, суд считает, что фактологическая база, собранная обвинением, выявлена полностью и объективно подтверждена уликами. Эта деталь заслуживает быть отмеченной особо - изучение обстоятельств совершения 18 (!) преступлений советский суд умудрился вместить в 5,5 часов максимум, с учётом 10-минутного перерыва. Это наверное рекорд в общемировой истории судебных процессов со времён Цицерона, даже две тысячи лет назад при отсутствии криминалистики как науки и психиатрии, как раздела медицины, римские суды подходили к суждению о виновности обвиняемого намного ответственнее, чем товарищи из свердловского облсуда в январе 1940 г.
(...)
По мнению Малкина показаниям обвиняемого можно было доверять и его следовало признать ответственным за свои действия.
О психиатрической экспертизе в своём месте было сказано достаточно подробно, поэтому вновь останавливаться на ней вряд ли нужно. Единственным интересным дополнением к ней можно считать суждение профессора о возможном исправлении Винничевского в условиях исправительно-трудовой колонии. Психиатру был задан такой вопрос одним из заседателей и Малкин ответил: "Я не могу ответственно заявить, можно ли устранить действия Винничевского в исправительно-трудовых учреждениях, т.к. это скорее компетенция социального, а не психического плана". После Малкина выступил профессор Устинов, заявив, что он "в основном согласен с мнением коллеги" и что Винничевский "является личностью, ответственной за свои действия."
Адвокат заявил ходатайство о вызове в суд родителей обвиняемого для их допроса о поведении сына в быту. Мотивировал свою просьбу защитник тем, что Винничевский является несовершеннолетним. Прокурор выступил против, объяснив, что Винничевскому уже 17 лет и его родители от него отреклись, потребовав через газету расстрела. Демарш прокурора Кабакова выходит за рамки его полномочий и дело тут даже не в том, что Винничевскому на самом деле в тот момент ещё не исполнилось 17 лет, а в том, что протестуя против вызова родителей гражданин прокурор по спецделам покусился на исключительную прерогативу судьи. Согласно статьям 257 и 258 Уголовно-процессуального кодекса 1922 года решение о вызове свидетелей в суд принимает исключительно судья и он не вправе отклонить ходатайство лишь на основании того, что дело уже достаточно выяснено. Другими словами, адвокат Мокроусов, заявляя ходатайство, был, что называется, в своём праве, а вот прокурор явно вышел за рамки отведённых ему Законом полномочий.

v