Глава 15. День Серебра 38 страница

«Еще неизвестно, кто из них хуже… И вот это — мой князь. О, Тьма!»

Чем выше они поднимались, тем больше походила на зиму поздняя осень, охватившая землю от края и до края. Миновав лесистые берега Ривиля, они преодолели последнюю «ступень» — и оказались в темной, безрадостной ложбине, стиснутой между скальными обрывами южных склонов Сосновых Гор — и относительно пологими в этих местах предгорьями Криссаэгрим.

Ложбину точно посередине рассекала река, бегущая меж камней — мелкая и быстрая, изменчивая, коварная, как все реки Дортониона. Битая дорога вела по ее правому — если двигаться вглубь нагорья — берегу.

Ничего не росло в этом месте — только вереск, бурый и сухой, плотно покрывал долину, и у всех сделалось смутно на душе. Казалось, время застыло здесь в молчании — даже ветер ворошил вересковые заросли тихо, почти бесшумно. Место это словно бы не знало погожих дней. Всегда здесь висели тучи, а у прихваченных ледком камней курился туман.

В сером небе парили два орла — почти не взмахивая крыльями, описывая ровные круги. Орки поглядывали на них беспокойно, переговаривались, тыкая пальцами в небо. Присутствие орлов заставляло их поторопиться.

— Мерзкие птицы, — поежилась Даэйрэт.

— Что за мрачная долина, — не выдержала Этиль. — Я надеюсь, что здесь мы не заночуем…

— О, нет, леди, здесь мы не заночуем. Единственное место, где тут можно было заночевать, развалено и сожжено полтораста лет тому. Когда мы поднимемся во-он на тот холм, мы увидим развалины… — Болдог улыбнулся неизвестно чему.

— Что за развалины? — Эрвег заинтересовался.

— Замок Ост-ин-Гретир, — охотно ответил Болдог. — Когда беоринги пришли сюда, эту долину получил род Гретиров, больших друзей старого Беора… Бора Гретир был его тестем, сестра его тоже была замужем за Гретиром… Короче, тракт, самое хлебное место, получили свойственнички Беора. Но был другой род, более знатный и достойный… Род Болдуингов…

Орк сделал длинную паузу, и неожиданно для всех в эту паузу вклинилась песня.

 

…И Фродда Болдуинг так сказал

Однажды: «Не в добрый час

Беор эту землю Гретирам дал,

Их сделав богаче нас!

Но тот, кто смел и тот, кто силен,

От эльфов земель не ждет.

Он признает только свой закон

И сам что хочет берет!»

 

И так сказал ему старший сын:

«Но Гретир сильнее нас!

Когда мы выйдем один на один —

Нас всех перебьют тотчас».

И Фродда ответил: «Тогда к нему

Должны мы войти в друзья,

Напасть по-тихому, по уму,

И дом его хитростью взять…»

 

И средний сын так сказал ему:

«Гретир и сам умен.

И, если судить по его уму,

В дом нас не пустит он».

И Фродда ответил: «Но есть закон,

Обычай — в Долгую Ночь

Не смеет никто, кем бы ни был он,

Прогнать прохожего прочь».

 

«Ты злое дело задумал, отец» —

Сказал ему младший сын.

«Так не поступит ни вождь, ни мудрец —

Только лишь враг один.

Не стоит ради клочка земли

Пятнать и Закон, и честь.

И если другого нам нет пути —

Пусть все остается как есть».

 

И Фродда ответил: «Мой милый сын!

Позволь мне обнять тебя!

Ты честь мою бережешь один,

Меня горячо любя».

И, стиснув шею сына в руках,

Он крепко ладони сжал,

И тот забился, как птица в силках,

И вскоре уже не дышал…

 

Берену, казалось, было все равно, что все на него смотрят — он пел как будто сам для себя, тихо, глядя не на спутников, а на вереск вдоль дороги. Оборвав песню, как понял Илльо, даже не на середине, а в самом начале, он умолк.

— Ничего себе знатный и достойный род, — протянула Даэйрэт.

— Болдуинги, может, и не были единственными вождями эдайн, но они заслуживали права называться вождями больше, чем этот выскочка Беор! — у орка даже уши слегка прижались. — До перехода через горы он был вообще никто и ничто, у него не было своего рода и своих цветов. Его сделали вождем, потому что он больше всех якшался с Финродом и если что — эльфы мигом порубили бы в капусту тех, кто не согласится считать этого худородного правителем!

Никому не хотелось возражать Болдогу. Вместо этого Этиль спросила:

— А что же было дальше, лорд Берен?

Тот не ответил.

— Дальше? — вернулся в разговор Болдог. — Дальше Болдуинги сделали все как и собирались: в ночь зимнего солнцестояния Фродда и его сыновья поехали к Гретирам — мириться… С подарками и угощением, ха. И Гретир не смог выставить их за двери, потому что слишком чтил обычаи. И, видимо, рассудил, что от троих безоружных ему не будет опасности… Может быть, ты споешь, князек?

Берен усмехнулся.

— Нет, почтенный Болдог, перебивать тебя я не буду. Разве что ты уж слишком заврешься…

— Так он что, на самом деле убил своего младшего сына? — Даэйрэт слегка ерзала в седле.

— Благородная леди, — вздохнул Болдог. — Когда ты подрастешь, ты поймешь, что не всегда благородство имеет смысл. Если твое благородство будет стоить жизни твоим друзьям и родичам, то к чему оно?

— О жизни речь не шла! — возмутилась Даэйрэт. — Болдуинг собирался захватить чужую землю, а его младший сын ему помешал!

— Болдуинг хотел вывести свой род из незаслуженного унижения, — прорычал орк. — Потому что милости и хорошие земли от эльфов получали те, кто к ним подлизывался, а тем, кто не хотел от них зависеть, доставались пустоши!

— Ну так расскажи господам из Аст-Ахэ, каким способом Болдуинг возвысил свой род. И до чего он его возвысил… — Берен сидел в седле прямо и говорил безо всякого выражения.

— Ночью, когда Гретиры перепились, трое Болдуингов зарезали привратников и открыли двери своим людям, — произнес орк. — Из Гретиров никто не уцелел, господа рыцари, ибо в обычае у беорингов кровная месть, и если уж ты хочешь кого-то убить — убивай весь клан. Насколько я знаю, на севере у вас то же самое, да и подобных историй ваша земля хранит немало…

— Об этом сейчас речи нет, — возразил Эрвег. — Итак, Болдуинги захватили Ост-ин-Гретир, но, думаю, не разрушили его — в этом не было бы никакого смысла. Что же случилось, что долиной теперь никто не владеет, а замок пуст и разрушен?

— Извольте. Когда весть о случившемся дошла до Беора, он очень горевал о своем любимчике Гретире. И вот что он сделал: запретил водить караваны через долину Хогг. Вся торговля шла лишь через Перевал Аглон, либо через Ладрос, либо через Анах. Все три пути были длинными и неудобными, но Беор наплевал на удобство своих подданных — лишь бы лишить Болдуингов дохода от пошлин. Болдуинг попробовал взять свое силой оружия, но Беора поддержали эльфы. Эльфы! — Болдог сказал это, как сплюнул. — Болдуингов просто заперли в долине. А хлеб в ней в этом году не уродился. Все лето в долине шли проливные дожди, и зерно погибло. Болдуинги не могли вернуться на свои старые земли — их объявили изгнанниками вне закона, верных им людей выгоняли из домов, их землю Беор забрал себе… Скот Болдуингов он тоже забрал, а что не смог — тех зимой частью съели, потому что нечего было есть, а частью поразил мор. И на следующее лето хлеб не уродился тоже, и караваны все не шли… А в Ост-ин-Гретир завелись призраки убитых, и люди Болдуинга принялись сходить с ума. Трусливые и слабые, поджав хвост, побежали к Беору — каяться. А сильным и верным — им пришлось уйти…

— Куда? — спросила Этиль.

— Этого, благородная леди, никто не знает, — орк усмехнулся. — Но ушло их гораздо меньше, чем умерло от голода и болезней. Земля в долине не родит до сих пор, и никакого замка здесь уже нет — камни брали для строительства застав, что держали князья из рода Беорингов. Все лето идут проливные дожди, все время здесь пасмурно и растет только вереск.

— Ужасно, — сказала Этиль. — Мне нисколько не жаль этого Болдуинга, но пострадало столько невиноватых… женщины и дети…

— Таково милосердие эльфов, госпожа. Эльфов и их верного слуги, Беора.

— А как насчет женщин и детей Гретиров? — тихо спросил Берен. — Их тебе не жаль, госпожа целительница?

— Конечно, жаль… Но разве, преумножая убитых, можно научить людей добру?

— Беор простил тех Болдуингов, кто покаялся и признал свою вину.

— И отрекся от своего имени, — фыркнул Болдог. — О, да! Как милосердно! Приползи на коленях, грызи пыль, привселюдно откажись от себя и добровольно надень на шею рабский обруч — тогда мы тебя простим!

— А чего ты хотел бы, Болдог — чтобы он простил их за так? Чего бы тогда стоили и правда и закон?

— Законы устанавливают сильные! — Болдог сжал поводья так, словно это было горло противника. — Вот правда!

— Для волков и орков — может быть, но не для людей, — вмешался Эрвег. — И потом, в конечном счете восторжествовала сила. Беор и эльфы, объединившись, силой одолели Болдуинга.

— Слабые собрались в кучу и целой кучей отстаивают порядок, при котором могут диктовать свою волю сильным — вот, что такое этот закон! — Болдог скривился. — Тут обошлось не без колдовства. Я уверен, что тучи над долиной — дело рук эльфов. Смотрите, как хмурится небо! Бьюсь об заклад — сейчас пойдет снег.

— Снег? Здесь, в эту пору?

— Это уже горы, господин айкъет'таэро.[52]В Эред Горгор снег уже лежит, а с вершин он и не сходил. Зима приходит сюда рано.

Они поднялись на холм — и увидели развалины замка Ост-ин-Гретир.

— Ой, — удивилась Даэйрэт. — А я думала — замок…

— Замок как замок, — пожал плечами Берен.

Ост-ин-Гретир представлял собой скорее одинокую башню. Когда-то, прикинул Илльо, она поднималась над холмом ярдов на тридцать, теперь — перекрытия обрушились, стены разобрали на укрепление застав вдоль Ривиля… Остаток башни — фундамент и стены из неотесанного камня в человеческий рост — зарастал вереском.

— Как интересно, — сказал Эрвег. — Если это постройка времен Переселения, то… Посмотри, Илльо, как похоже на строения наших горных кланов — Ворона, Кречета… Такой же квадратный фундамент, квадратный створ ворот, окна начинаются высоко над землей… Готов побиться об заклад, что там, в середине башни, колодец…

Берен опустил голову. Не хотелось верить, как видно, что беоринги, пусть и дальняя — но все же родня людям Севера. Но спорить со здравым смыслом невозможно: даже внешне они с Эрвегом были похожи.

Тучи сгустились и пошел мокрый снег, который тут же таял и расползался в грязи. Берен всей кожей чувствовал ненависть родной земли, обрушенную на пришельцев — и на него. Теперь он был ничем не лучше. Такой же. Враг.

— А почему бы не отстроить замок и не учинить здесь приимный двор? Переход был бы немного короче, — рассудительно спросил Илльо.

— Попробуй, господин айкъет'таэро, — пожал плечами Болдог. — Что же до меня, то я на этом приимном дворе не остановлюсь даже если снаружи будет метель. Вы что, не чуете, какое это злое место?

— Если мы будем торчать здесь и заниматься изысканиями прошлого, — подала голос до сих пор молчавшая Тхуринэйтель. — Мы до вечера не попадем на ночлег.

— Высокая госпожа права, — поддержала ее Даэйрэт. — Я уже мерзну, а пехота нас обогнала.

Они наддали коням пятками и обошли по обочине нестройную колонну орков — кхарн Волчьего Отряда. Даэйрэт поджимала ноги, проезжая мимо гауров, почти достававших холкой до стремени. Она знала, что обученный гаур страшен только тому, на кого спущен, но все же ей было страшно.

Снег сделался гуще, задул крепкий ветер — они все порядком промерзли прежде чем достигли стоянки — замка Линдвин у границы Моркильского леса. Еще одна приземистая, квадратная в основании башня — так, наверное, выглядел замок Гретиров, пока был цел. Нижний поверх — колодец, погреб, конюшни, кухня. Второй — сенник, кладовые, комнаты слуг. Третий — каминный зал, господские комнаты. Четвертый — оружейная, кладовая, комора — и комнаты самых близких слуг. Выход на крышу. Узкие окна-бойницы. Блок с веревкой и дыры в полу на всех четырех поверхах — подавать в трапезную из кухни еду, а при нужде, с той же кухни на крышу — кипящее масло и смолу…

Рыцарям Аст-Ахэ отвели лучшие покои. Орков и волков разместили частью внизу, частью — в ближних постройках: пустом сарае для хранения шерсти и опустевших хижинах. Башня мгновенно наполнилась отвратительным ревом, гоготом и нескончаемой перебранкой. То и дело щелкали кнуты командиров — но, затихнув в одном месте, ругань возобновлялась в другом.

— Горячей похлебки и вина, — распорядилась Тхуринэйтель, бросая бледной выцветшей женщине котомку с едой. На обязательный к хранению в каждом замке войсковой запас рассчитывать не приходилось — они были не первыми посетителями замка за эту осень. Орки тоже не рассчитывали на него, и вскоре деревня заголосила: солдаты Волчьего Отряда начали отбирать себе в кормежку овец.

— Что за твари, — Эрвег покачал головой, развешивая мокрый плащ поближе к камину. — Не могут без драк и грабежа. Этиль, милая, когда отогреешь пальчики — сыграй нам что-нибудь. Хочется очистить уши от их ругани.

— Хорошо, Эрви, — мягко улыбнулась женщина.

 

* * *

 

Она нравилась Берену сильнее прочих. Небольшого роста, с каштановыми волосами и тонким, немного вздернутым носом, она все время казалась печальной, хотя часто улыбалась и никогда не плакала. В ее присутствии даже Болдог начинал напускать на себя какое-то достоинство, и чувствовалось, что он по-своему уважает ее.

Целительница. Аст'эайни — Берен так и не знал, что означает это ее звание. Но в том, что она тоже воин — не сомневался. Просто оружие ее — другого рода; не то, против которого он привык сражаться. А значит, она в чем-то опаснее Эрвега и Ильвэ вместе взятых.

Глядя на нее, он не мог забыть другого целителя — изможденного, изломанного раба в подвалах Волчьего Замка. Таких, как она, не допускали в эти подвалы. Эрвег и Илльо были вояки, они готовы были признать пытки и казни хоть и злом — но все же необходимым злом. Временным, но неизбежным. И оба тщательно оберегали от этого знания и Этиль, и дурочку Даэйрэт. Берен не понимал, зачем. В этом была некая жестокость, природу которой он не мог ни понять, ни объяснить. Вслух говоря, что мужчины и женщины равны в своих правах, рыцари Аст-Ахэ молча, не сговариваясь, признавали за женщинами некую врожденную слабость, из-за которой они не могут и не должны стоять лицом к лицу с этим миром. Они выращивали души своих женщин такими хрупкими, что, казалось, грубое дуновение ветра способно их сломать. И это не спасало положения: Этиль была чувствительна к малейшим переменам настроения у других и страдала от чужих неприятностей как от своих собственных. Берен чувствовал, что сейчас, здесь, в этом разоренном замке, ей плохо. Плохо оттого, что орки обижают людей внизу, плохо оттого, что у женщины, накрывающей на стол, руки в красных цыпках, оттого, что в ее глазах спрятана ненависть, а нож, которым она нарезает хлеб, искушающе удобно ложится в ее руку… Этиль была Целительницей, и это будило в ее спутниках почти священный трепет, но это же рождало отчуждение.

Берен никогда бы не подумал, что такие, как она, способны существовать в войске Моргота, в его стране, как они выживают и зачем они такие Морготу нужны. Но они были, и это приходилось признавать.

Еще он подумал — она единственный здесь человек, который что-то мог бы объяснить насчет его странных снов. Нет, не вещих, как сон о Горлиме. Других.

Он помнил то, чего не мог и не должен был помнить. И не помнил того, что, вроде как, помнить должен. Например, он не помнил, как они покидали Нарготронд, он и Финрод со своим отрядом. Зато он почему-то помнил Нан-Дунгортэб. Он были вместе с эльфами, а еще с ними был рыжеволосый мальчик, лицо которого, усыпанное веснушками и изрытое оспой, было некрасиво, а голубиные карие глаза — прекрасны. Это было несовместимо — Нан-Дунгортэб, эльфы и этот мальчик. Но в памяти его это было именно так.

Таких обрывков, клочков, осколков — много еще валялось в закоулках разума, и хотя здравый смысл вопил о том, что нужно бросить их, если Берен не хочет сойти с ума — его разум почему-то не хотел удовлетворяться ровной, стройной картиной, которую представляли собой его воспоминания от Дориата до Тол-и-Нгаурхот. Он находил какую-то почти болезненную радость в том, чтобы собирать их и пытаться составить что-то более-менее целостное. И понимал при этом, что ничего хорошего из успеха этого дела не выйдет. А главное — именно потому что Этиль здесь одна способна его в этом понять, нужно скрывать это от нее как можно тщательнее.

Отогрев руки у огня, Этиль расчехлила маленькую флейту, которую возила в своем мешке.

Там, в Тол-и-Нгаурхот, Берен уже слышал, как она играет. Тихий, прозрачный и чистый звук рождался где-то внизу, на том самом пороге, ниже которого человеческое ухо уже не ловит звуков. Потом — плавным переливом — мелодия взлетала, и начинала трепетать и переливаться, как бабочка-уголек под лучами солнца. У нее не было четкого ритма и строя, как нет его у шума ветра и течения реки, но Берен, наверняка назвавший бы эту музыку — с чужих слов — бессвязицей, слушал, не отрываясь, и в груди у него замирало сердце.

Но на этот раз Этиль заиграла не то, что играла обычно. Один Мандос знает, где она взяла эту мелодию — услышала мельком от напевающей себе под нос рабыни? Напел ветер? Нашептал вереск? — а только заиграла она старинную горскую песню, мотив которой был знаком Берену с колыбели:

 

Мотылек мой, мотылек,

Как затейлив твой полет!

Не лети на огонек —

Огонек тебя сожжет…

 

Для Этиль это была просто интересная музыка, незатейливая канва, на которой можно вышивать прихотливый узор вариаций. Для Берена это был — нож в сердце.

Чтобы не терзаться, слушая, он подошел к Илльо и сел на лавку рядом.

— Ильвэ, — Берен называл его на эльфийский лад, и Илльо это слегка льстило. — Поговорить хочу.

— Я слушаю тебя.

— Хочу спросить, да все никак не соберусь… Что ты мне присоветуешь, чем заняться, когда приедем в Каргонд?

— А чем ты занимался прежде, когда был сыном князя? — спросил айкъет'таэро.

— Да главным образом гонял орков по Ард-Гален, — Берен поморщился. — Почти до самой Дагор Браголлах. Видишь ли, я набедокурил и отец услал меня на север. Ну, а что я делал после Браголлах — ты знаешь не хуже меня.

— Думаю, все-таки хуже, — улыбнулся Илльо. — Итак, ты не умеешь ничего, кроме войны?

— Выходит.

— Значит, будешь заниматься войной. Я сам хотел предложить тебе вот что: Айанто Мелькор желает знать, так ли на самом деле обстоят дела в новых войсках, как ему докладывают. Поэтому я еду с подробным списком того, что нужно проверить, и предлагаю тебе сопровождать меня. Ты знаешь здешние места и здешних людей, поэтому можешь заметить то, чего я не найду.

— Мне нравится, — кивнул Берен. — Благодарю. Позволишь задать один вопрос?

— Да?

— Ты похож на эльфа…

— Я — эльф наполовину, — кивнул Илльо. — Моя мать — из пленных синдар.

— И много вас… таких… там?

— Я один.

— Как ее зовут?

— Звали… Она умерла вскоре по моем рождении, я так ее и не помню. Ее имя было — Алфирин.

— Алфирин, — тихо повторил Берен. — Ты знаешь, что оно обозначает? Цветок бессмертника.

— Да, я слыхал.

— От других пленных эльфов?

— Нет… За исключением Тхуринэйтель, они со мной не говорят. От отца.

— Значит, от отца… — Берен встал и перебрался в другой угол комнаты.

— Этиль! — вдруг воскликнула Даэйрет. Все взгляды обратились сначала к ней, а потом — к флейтистке. Та сидела неподвижно, устремив взгляд перед собой, сжимая флейту обеими руками. Берен вскочил — такой взгляд и такое застывание он видел у припадочных перед тем как их швыряет на землю в корчах. Он схватил со стола ложку — сунуть ей в зубы, чтоб она не откусила себе язык. Но она не упала, захлебываясь пеной — продолжала сидеть, неподвижно глядя перед собой.

— Что с ней? — спросил Берен у черных рыцарей. — Что с ней?!

Ответом ему был негромкий, с почтительным придыханием, возглас Даэйрет:

— Она видит …

Всеобщее внимание сосредоточилось на застывшей, женщине. Та и впрямь что-то видела своими остекленевшими глазами — по ее лицу пробегали тени, она то сжимала, то открывала губы, и ноздри расширялись, словно ее видения вызывали в ней гнев и ужас.

— Говори, — прошептал Эрвег. — Этиль, милая, говори.

— На север, — произнесла женщина каким-то чужим голосом. Умолкла еще на два длинных вдоха и повторила: — На север, на север… Серебряная звезда в колдовском сумраке…

Глаза ее распахнулись, брови сдвинулись.

— Нолофинвэ!

Берен вскинулся, точно ударенный бичом, но промолчал.

— Король Нолофинвэ, Аракано Аран Этъанголдион, король изгнанников, король без королевства, король, чье слово — пепел на ветру… Он не надеется победить Бессмертного, но лучше пасть в бою, чем ждать, пока псы Моргота затравят его, точно красного зверя… Ярость, ледяная ярость — холоднее льдов Хэлкараксэ: на север, на север, на север…

«Одержимая» — ужаснулся Берен.

Солль и Даэйрет смотрели во все глаза, словно им это было в новинку. Эрвег и Илльо вполглаза присматривали за Береном. Он нарочито небрежно бросил ложку на стол и отошел к окну, отвернулся, опираясь локтями о подоконник, а подбородком о кисти рук. Внешне он изо всех сил старался казаться спокойным, но внутри него гнев и страх сошлись как лавина и лесной пожар. Он закусил костяшки пальцев, чтоб не выдать себя.

Болдог то ли прикидывался равнодушным, то ли слово Видящей и в самом деле не трогало его.

Этиль встала и вытянула руку вперед, сжимая флейту так, словно это меч.

— Я пришел взять виру за смерть отца! — голос ее раскатился под сводами. — И ты заплатишь мне, Моргот — своей кровью!

— Мне не нужна твоя смерть, — голос изменился. — Сначала нужно убить меня! — Ты думаешь, это мне не под силу? Ответь мне, Нолофинвэ Аракано Аран Этъанголдион, чего ты желаешь больше — мести? Красивой и бесполезной смерти в поединке с Врагом? Или мира для своего народа?

Даэйрет хлюпнула носом:

— Учитель…

— Разве твой раб не передал тебе мое слово? Думаю, у него хватило времени, — продолжала Этиль голосом, в котором Берену слышался металл. Голосом Финголфина, несомненно. «Еще немного — и я прокушу пальцы до костей».

— Тебе не следовало этого говорить — снова голос, исполненный Силы. Затем — собственный голос Этиль:

— Щит… черный щит… отбросить… слишком тяжел для больных, сожженных рук…

— Так какого хера ты за него схватился! — не выдержал Берен. Даэйрет зло сверкнула на него глазами, Эрвег сжал кулаки, но сдержался, Этиль, конечно, ничего не заметила.

— Ты хотел поединка? — сказала она за Мелькора. И за себя: — Черный меч рассек кольчугу, как тонкую ткань… Больно! Ожог чужой боли… Он думает, что Учитель смеется, передразнивая его движение… он не знает… Нолдо не стерпит насмешки ни от кого, тем паче гордый до безумия король Нолофинвэ… Гнев — как удар плети! С яростным криком эльф бросается вперед, и Учитель еле успевает отклонить удар, нацеленный ему в сердце…

Он смеется, глядя, как расплывается на одеждах Валы кровавое пятно… Его все же можно ранить… Можно… Может, можно и убить… Теперь нолдо бьется яростно, не ощущая боли от ран, наносимых Врагом… — Я еще отмечу тебя так, что ты не скоро забудешь эту встречу!

— Да, — прошептал Берен, и лицо его исказилось. — Он не скоро забудет…

— Замолчи! — крикнул Эрвег.

— Он метит в лицо и горло, — продолжала Этиль. — Длинная рана рассекает руку Учителя от локтя до запястья, до тяжелого железного браслета… Он еле держит меч… он теряет кровь — и впервые бьет всей Силой…

— А, дерьмо, — одними губами прошептал Берен. На этот раз слышал один Илльо и, может, еще Болдог.

— Светлый клинок сломан! — Этиль уронила руку с флейтой, — и нолдо падает навзничь в исчерна-серый пепел Анфауглит… Он чувствует на груди тяжесть ноги Врага… Видит ледяные, нестерпимо горящие глаза… — Что он тебе сказал? Что ты один из немногих нолдор, с кем я хотел бы говорить? Он говорил с тобой о мире? — Страшный голос, тихий и яростный, и взгляд, лишающий сил, ломающий волю… Медленно, бесконечно медленно рука короля Нолдор ползет к обломку меча… Медленно… — Он говорил о мире, предлагал мир тебе и твоему народу, как пытался сделать и я… А ты — ты ответил ему ударом меча… Ты проиграл, Нолофинвэ Аран Этъанголдион, твоя жизнь в моей руке… И что мне делать с тобой?

— Вот дерьмо, — процедил Берен. — Ложь. Все ложь…

— Рукоять сломанного меча ложится в ладонь Нолофинвэ… Король вслепую наносит удар, сталь рассекает связки, распарывает ногу глубокой раной… Изначальный опускается на колено подле эльфа…

Берен стиснул руками виски, опустился на лавку. Нужно… нужно… Он сам не знал, что должен сделать, а только все это надо было прекратить.

— Ты сам выбрал… Ты умрешь так, как умер он… — Этиль сжала свободную ладонь, потом судорожно раскрыла ее и вцепилась пальцами в свой живот. — Сила, темная, страшная сила, боль, рвущая внутренности — жидкий огонь, вливающийся в тело, словно залили живот и грудь расплавленным металлом изнутри — вся боль, бесконечные часы агонии Гэлторна — вся боль, перетекающая из теряющего жизнь тела в обожженные ладони, вся боль души, не ведающей, что ждет ее за гранью смерти — вся боль… Король нолдор кричит…

— Замолчи, — почти простонал Берен. — Замолчи, сука, а то я сам тебя заткну…

Ильвэ напрягся, обменялся короткими взглядами с Эрвегом, дал тому понять, что Берена он удержит в случае чего. Но Берен не собирался бросаться на Этиль. Он по-прежнему сидел, растирая пальцами виски, силясь найти в себе то, что разрушит чары.

— Учитель поднял окровавленное, изломанное Силой тело Короля… — Этиль уже задыхалась и вздрагивала. — Пусть… лежит… на вершине черных гор… Там будет его могила… Огромная тень падает вниз: орел хватает тело Короля Нолдор, удар острых когтей рассекает лицо Мелькора… — девушка согнулась от боли, закрыв лицо растопыренной ладонью, потом пошатнулась и упала.

Эрвег и Солль не дали ей свалиться на пол, подхватили, усадили в кресло.

— Ты что-то хотел сказать, Берен? — спросил Эрвег.

«Нашел!»

— Да, — горец поднялся с лавки, засунув большие пальцы рук за пояс. — Все брехня от первого слова и до последнего.

— Во что же ты веришь? — у Эрвега побелели скулы и кончик носа. — В то, что Учитель был тридцати футов роста, а его щит нависал над Финголфином как грозовая туча? В то, что ваш король бегал у него между ног, как мышь?

— Ты сказал! — Берен ткнул в Эрвега пальцем. — И она сказала. Если бы орел Манвэ полоснул когтями любого человека обычного роста, да хоть бы и нолдо, он оторвал бы голову по самую грудь, с плечами вместе. Здешние орлы гаура перекусывают пополам, вы сами их видели.

— Вот как? — Эрвег поджал губы. — И что же еще ты скажешь?

— Скажу, что если бы меня свалили, сломав меч, и наступили ногой на грудь, я никак бы не мог ударить равного мне по росту противника под коленку, а зацелил бы ему, куда ты и сказал, Эрвег: между ног. Да так оно и вернее всего.

— И больше ничего?

— А еще — правду ли говорят, что Учитель ваш сед?

— Да. Он поседел в одночасье от горя, глядя на смерть своих учеников.

— Эла! А я думал, волосы его белы от того, что Торондор нагадил ему на голову!

Эрвег растерялся. Такая злая и глупая подначка заслуживала вызова на поединок — но Берен, как видно, был неприкосновенен по приказу Гортхауэра, а ответить ему в том же духе остолбеневший от ярости Эрвег не мог.

Вот, на что боги наделили меня злым языком, — подумал горец. Насмешка, вот чего они не терпят.

— Я так много слышал о вашем Учителе, что сложил песнь в его честь, — Послушайте.

 

У Моргота, владыки Мрака,

Ужасно разболелась…

Шея.

И он, от боли стервенея,

Выл как последняя собака.

 

Он лорда Маэдроса, как зайца,

Подвесил на скале…

За руку.

Фингон, придя на помощь другу,

Не сразу знал, за что и взяться…

 

Илльо растерялся. Ответить Берену такой же откровенной похабенью означало уронить достоинство т'айро-ири, а как иначе пресечь поток сквернословия — он не сообразил сразу. Болдог оказался быстрее: одним прыжком оказался рядом и ударил Берена тыльной стороной кисти по губам. Тому случалось получать удары и посильнее, но от этого тоже брызнула кровь, а горец упал задом на скамью и треснулся затылком о стену.

— Вот так, господа рыцари, это делается, — сказал орк. — Если в другой раз вам будет не с руки заткнуть чей-то черный рот, зовите старого Болдога…

Он хотел добавить еще что-то, но не успел, потому что Берен оставался в долгу не дольше, чем брошенная в камин горсть опилок сопротивляется огню. Вскочив со скамьи, он отвесил Болдогу смачную плюху, а потом они покатились по полу, сцепившись в самой безобразной из всех драк, которым Илльо был свидетелем. Трещала одежда, летели брызги крови, но сами противники не издавали ни звука, если не считать, коротких выдохов, сопровождавших каждый нанесенный или полученный удар. В своей внезапно прорвавшейся ярости они друг друга стоили, человек и орк, даже трудно было поверить в то, что перекошенное и разбитое лицо Берена принадлежит сыну человеческому, а не орочьему отродью. Никто не успел вмешаться и, если честно, было страшновато — эти двое раздавили бы любого пожелавшего встать между ними и их счетами. Какое-то время казалось, что горец одолевает: Болдог пропускал все удары подряд, заботясь лишь о том, чтобы ответить на каждый. Берен сумел повалить его и, лежа сверху, прогнувшись в спине сколько мог, обрушился на него, целя лбом в переносицу. Если бы он попал куда метил, он мог бы и убить Болдога, но тот подставил под удар лоб. Казалось, у обоих противников искры брызнули из глаз. Наконец, собрав все силы, Болдог сумел вывернуться из-под человека и отшвырнуть его в сторону. Не давая противнику ни мгновения передышки, он вскочил и с размаху ударил его носком сапога в грудь. Берен попробовал задержать удар или отвести его в сторону, не смог — и повалился на пол. Орк добавил другой ногой, но на обратном движении горец, хоть и задыхался, сумел его подсечь — и Болдог тоже упал.