2017-12-14
222
— Ненавижу тебя.
— Я знаю, — ее губы уже касались его шеи, и по их движению он понял, что она улыбнулась. — В этом-то… вся и прелесть…
Это было не больней мгновенного ножевого удара. А потом стало хорошо. Так отвратительно хорошо, что он обеими руками держался за вину и страдание. Он слабел, а женщина делалась сильнее. Через минуту уже он оседал на снег, а она удерживала его. Становилось все холоднее, но ее руки согрелись и пробрались к нему под рубашку — горячие, сухие. Она тихо смеялась. Он кусал губы, чтобы не стонать от острого, животного наслаждения.
Наконец, Тхуринэйтель — с некоторым усилием — оторвалась от него и вытерла губы. Он лежал без сил. Чувствовал, как его кровь стекает по шее и капает на землю, но не делал ни малейшего движения, чтобы остановить ее. Женщина сняла с себя накидку, обмотала Берену шею, снова запахнула отвороты капюшона.
— Вставай, — она протянула руку. — Я помогу тебе сесть в седло.
Он поднялся, опираясь на нее, прошатался до своего коня. Позорно взгромоздился на седло, подпираемый сзади окрепшими руками ведьмы. Она вскочила на седло, обняла пленника, перехватывая поводья, свистнула, подзывая свою лошадь.
— Что меня больше всего забавляет в вас, мужчины, — она произнесла это на талиска, поэтому Берен не понял точно: «мужчины» она сказала или «люди». — Так это то, что вы полагаете, будто вы хозяева своим чувствам и ваше наслаждение в вашей собственной воле. Что за глупость — если против воли человека можно причинить ему боль, то, наверное, не сложнее доставить и наслаждение.
Берен промолчал. От испытанного им удовольствия уже не осталось и следа — только слабость, пустота внутри и тошнота.
* * *
Смутное беспокойство, которое Илльо испытывал, расставаясь с Береном и Тхуринэйтель, оправдалось в полной мере: Берен вернулся раненым. По словам эльфийки, на них напали трое горцев-мстителей, господин и двое слуг. Сначала они склоняли Берена бежать, потом попытались убить.
Посылать людей в долину Улма было бессмысленно — уже стемнело. Расспросить Берена тоже не было никакой возможности — он готов был в любой миг потерять сознание, и, видимо, собирался сделать это, добравшись до постели. Что самое удивительное, больших ран на нем не было.
— Куда ты ранен? — забеспокоилась Этиль, услышав это пугающее известие.
— В задницу, — грубо ответил Берен. Потом, видимо, все же устыдился, и, еле ворочая языком, попробовал объяснить: — Царапина… Яд… паучий…
Тхуринэйтель и Эрвег помогли ему доплестись до постели. Эльфийка сказала, что сама займется им — собственно, заниматься-то было и нечем: если человек не умер от паучьего яда, то ему достаточно просто отлежаться.
Но кое-что настораживало Илльо. Во-первых, паучьим ядом пользуются не убийцы, а похитители — он обездвиживает жертву, а не убивает ее. Во-вторых — Этиль заметила это первой — если Берена действительно ранили туда, куда он сказал, то у него первым делом должна временно отняться нога. А он не хромал. Шатался и повисал на других — но не хромал. В-третьих, наутро по приказу Тхуринэйтель ему подали красного вина. Илльо еще не сталкивался с таким способом лечения. Паучий яд быстрее перестает действовать, если поить человека молоком. Красное же вино помогает при большой потере крови.
Он поехал с людьми в долину Улма, едва рассвело. Там они нашли троих зарубленных: старика в желто-красно-коричневом дирголе и двоих его слуг ненамного младше. Валялся самострел и стрела с эльфийским наконечником. Кто-то лежал в снегу и вытирал кровь со своих рук и одежды… Еще кто-то лежал неподалеку, по тому как был разбросан снег там, где ноги — видно: корчился в муке. Потом второй подполз к нему на коленях и приподнял, удерживая руками… Потом…
У следопыта, Илльо и Солля, старательно записывавшего все, что те читали на снегу, полезли глаза на лоб: до того дико выглядел отпечаток рядом.
Выглядел он так, словно мужчина и женщина занимались здесь любовью. Он лежал на спине, она сидела на нем верхом. Ее колени четко отпечатались рядом с его боками.
И здесь тоже были пятна крови. Но текла она ни в коем случае не из того места, которое было названо Береном как место поражения. Кстати, в этом случае никакая любовь была невозможна: паучий яд начисто обездвижил бы не только ногу.
Илльо попробовал добиться ответа от Тхуринэйтель, но не смог. Оставив Берена на Этиль, забрав у Солля его записи, она набросила свой кожаный плащ, обернулась летучей мышью и улетела. Настоящие чары Сотворения, вроде тех, что были доступны Учителю или Гортхауэру, намного превышали ее возможности, но и то, что она умела, поражало.
Однако Илльо сейчас удивило не ее превращение, а то, что она сочла необходимым о чем-то лично доложить Гортхауэру. Неужели простая стычка в долине того стоила? Значит, это была не простая стычка…
Илльо приказал выставить трупы на торге в нижнем городе и объявил награду тому, кто их опознает. Берена разговорить было невозможно. Он поднимался с постели только по нужде, а все остальное время лежал, даже глаз не открывая, и, похоже, не притворялся, а действительно спал. Этиль пожаловалась ему на еще одну странность: он уже дважды выбрасывал окровавленные бинты, а ведь при поражении паучьим ядом кровотечение останавливается очень быстро, этим даже лекари пользуются. Кроме того, Берен, хоть и был стыдлив сверх меры, как все эдайн, но не допускать до себя лекаря…
Илльо приказал Этиль не настаивать и поднялся к Берену сам. Тот лежал все в том же тяжелом сне. Рядом с ним на лавке стояла чаша с вином.
Илльо осторожно протянул руку и расшнуровал ворот его рубахи. Пусть кому-нибудь другому рассказывают про ранение в мягкое место — следы на снегу ясно говорили о ране в плечо или в шею.
Так и есть. Шея была перевязана. Сверху — грубо обмотана шерстяным платком, под ним — льняное полотно, сквозь которое опять проступила кровь.
Повязка была наложена как попало, слабыми руками тяжело раненого человека. Поэтому Илльо легко сдвинул ее вниз и застыл в ужасе и недоумении. На шее горца, ниже уха, темнело пятно, оставленное — никаких сомнений — губами, засосавшими кожу и плоть. Из четырех маленьких ранок продолжала сочиться кровь. Понемножку, по капельке — но до сих пор текла…
То, что напало на Берена и Тхуринэйтель в долине Улма — не было ни человеком, ни эльфом. Но почему тогда Берен зарубил своих людей? И этот странный след… Догадка стучалась в его разум, но была слишком страшной, чтобы он позволил ей войти. Сначала он поговорит с Береном. И с Тхуринэйтель.
Илльо вернул повязку на место, вернул и скрывающий ее платок. Позвал Этиль.
— Поставь его на ноги как можно скорее. Нам предстоит долгий и серьезный разговор.
— Он наврал про свою рану, это я уже давно поняла. А что еще?
— Он потерял много крови. Я хочу услышать, как он ее потерял.
Появился вестовой и доложил, что какой-то бродяга опознал убитого старика: Мар-Рован из замка Рованов и его слуги. Илльо спросил, не знает ли кто-нибудь, где замок Рованов, и его вызвались туда провести. Три дня занял бы путь туда и обратно, еще день уйдет на расспросы… Проклятье, проклятье…
Но, по крайней мере, за эти три дня Этиль поставит Берена на ноги и от него можно будет чего-то добиться.
— Седлайте коня, — приказал он.
* * *
Финрод не знал, почему за ним пришли и куда ведут. Гортхауэр отдал приказ — обращаться с ним как можно мягче и почтительней. Иногда это было способом сбить пленника с толку, внушить ему уверенность в безопасности — тем страшнее бывало потрясение, когда после вежливой беседы и дружелюбного расставания его швыряли в застенок. Да, иногда Гортхауэр так и делал… Но не сейчас. Во-первых, на Финрода это бы не подействовало: по словам соглядатаев, тот ни на миг не ослаблял бдительности. Во-вторых, Саурон сейчас хотел добиться своего не силой, а убеждением. Или, если хотите, хитростью. Добрым словом и дубиной можно достигнуть большего чем просто дубиной… Или просто добрым словом…
Эльфа ввели. За все время, прошедшее после того, как Берен подписал договор, он не произнес ни слова — вот уже несколько недель. Впрочем, Гортхауэр пока и не добивался от него слов.
Всего второй раз за всю войну в плену оказался князь из Дома Финвэ — и Гортхауэр пока еще не решил, что он будет делать с такой добычей. Прежде следовало бы присмотреться к нему. Одно уже было понятно — Финарато Инголдо, сын Арафинвэ, ни в чем не был сходен с Нэльофинвэ Майтимо, сыном Феанаро. Медноволосый сын Феанора был полон белого пламени, пылал яростью и ненавистью к убийце своего деда и отца. Ему хватило ненависти и презрения к врагам, чтобы выдержать все и выжить. Этот же был иным, более спокойным, холодным, как кристалл-светильник, внутри которого переливается голубоватое ледяное пламя, по сравнению с ярким, обжигающим пламенем факела…
Слуга распахнул дверь, и Финрод возник на пороге, сопровождаемый двумя стражниками. Эльф был одет в простую черную рубаху и штаны, но отчего-то казалось, что он облачен в незримый доспех. Однако для тех, кто умел видеть, замкнувшиеся, окружившие себя защитой эльфы часто и в самом деле виделись фигурой в темных доспехах. Дело было за малым — найти в доспехе щель, дождаться, пока он опустит свой непробиваемый щит… Или вынудить его это сделать.
— Добрый вечер, — сказал Гортхауэр, когда Финрода ввели. Ответа, понятно, не получил. Мановением руки отпустил стражу.
— Садись, король, — Гортхауэр кивнул в сторону маленького столика и двух кресел. — Будь как дома… Ты же дома?
Финрод молча прошел к креслам и сел.
— Подожди немного, пожалуйста, я закончу с делами, — дружелюбно сказал Гортхауэр. — Впрочем, думаю, тебе тоже будет интересно узнать новости, тем более что они касаются твоего друга Берена…
С равным успехом он мог бы обратиться к мраморному барельефу. Одноглазый письмоводитель поморщился, видя такую невежливость.
— Читай, — велел Гортхауэр, подходя к сундуку, стоявшему возле дальней стены.
— Подробное изложение событий, бывших в долине Улма в Сосновом Краю о четвертом дне Алхора, Черного Волка… — мерно, отчетливо начал письмоводитель. — …Находясь в области замка Каргонд, князь Берен и госпожа-консорт Тхуринэйтель подверглись нападению злоумышленников из местных племен, каковое князь Берен мужественно отразил… Осмотр места происшествия подтвердил, что мятежники были зарублены собственною рукой князя Берена. Первый, еще сидя в седле, был заколот ножом, второй и третий — спасались бегством, и были убиты… В ходе боя князь Берен был тяжело ранен отравленной стрелой, смазанной ядом паука…
— Он убивает своих старых друзей, — сказал Гортхауэр, роясь в сундуке. — Как тебе это понравится?
Финрод сидел неподвижно, его руки покоились на резных подлокотниках кресла.
— Убивает ради тебя, — из недр сундука появилась небольшая шкатулка. — Ты бы так не смог, а? Но хватит о делах, я не затем хотел тебя увидеть.
Повинуясь знаку, письмоводитель свернул письмо и с поклоном удалился.
— Я заскучал, — доверительно сказал Гортхауэр. — И вспомнил, что слышал о тебе как о непревзойденном среди эльфов мастере «башен». Хладнокровном, рассудительном, умном… Подумал: почему бы нам не сыграть?
Он снял со столика скатерть, открывая поверхность крестообразной доски, расчерченной на восемьдесят безымянных полей, объединенных в двадцать больших полей с именем и поделенных по сторонам света. Чтобы передать скатерть слуге, ему пришлось поставить шкатулку на стол, и Финрод первым выбрал из нее фигуры — вырезанные из зеленоватого оникса, белую армию.
Первая из фигур — башня. Вторая, сплетение языков полупрозрачного пламени, в котором угадывается смутная крылатая фигура и лицо — вала. Его черный, агатовый соперник проступал из камня — видно, мастеру, сделавшему эти фигурки, нравилось противопоставление огня и камня. Эльф в длинной мантии с венцом на голове — аран, не самая сильная, но важная фигура игры. Следующей была фигурка женщины в доспехе поверх длинного платья, с мечом на поясе и уложенными вокруг головы косами — нэрвен. Рассказывали, что многие такие белые фигурки имели черты Артанис, дочери Финарфина, а черные — Ар-Фейниэль, дочери Финголфина, но так ли это — Гортхауэр не знал. Рохир — вопреки имени, эта фигурка изображала пешего воина с мечом и щитом. И маг-истар, поднявший руку ладонью вперед, здесь тоже был с мечом у пояса.
Финрод не раздумывал над первым ходом — он поставил свою башню на срединное поле, в квадрат «умбар», предоставляя Гортхауэру преимущество.
Настолько уверен в себе? Или без стеснения показывает, что выигрыш и проигрыш ему равно безразличны? Скорее второе.
Гортхауэр сел за доску, оценил позицию Финрода. Поставил башню на поле «формен-анга», в неубиенную позицию, оставляющую противнику только два пути для подхода.
— Я хочу предложить тебе заклад, — сказал он, расставляя на краю столика свою маленькую армию. Он не знал, кому ранее принадлежали эти фигурки, вырезанные из агата и оникса, найденные в одной из башен этого замка. А кто играл ими раньше — простой воин, книжник-инголмо, кто-то из лордов Ородрета или, может, сам Ородрет, бежавший от Гортхауэра, бросив этот замок — неважно.
Начиная игру, можно было расставлять фигуры как угодно. Игрок, расставляющий фигуры вторым, мог разгадать позицию первого — поэтому первый должен был быть осторожен. Второй, впрочем, тоже — ведь первый открывает не всю позицию сразу, а по одной фигуре, и замыслы хорошего игрока не так просты, как кажется новичку; даже опытный игрок не всегда может с первого взгляда оценить силу расстановки фигур противника.
— В случае твоего проигрыша ты мне должен будешь… маленькую дружескую беседу, — продолжил Гортхауэр. — Даю слово, что ни о Нарготронде, ни о тайнах твоего родича Тингола… и всех других твоих родичей спрашивать не стану. Это будет маленький athrabeth, игра ума, столь милая нам, ingolmor… А в случае твоего выигрыша я освобожу одного из твоих товарищей. На твой выбор. Ты называешь имя — и он идет на все четыре стороны. Как тебе такие условия?
Эльф, не отвечая, протянул руку за следующей фигуркой.
Финрод слишком умен, чтобы попасться на такой простой трюк. Но недостаточно умен, усмехнулся про себя Гортхауэр, чтобы вовсе отказаться от игры. А ведь в игре он приоткроется, никуда не денется… Игра, как и война, показывает, кто чего стоит.
Но пока по лицу Финрода ничего невозможно было прочесть — оно было безукоризненно спокойно. Пожалуй, Гортхауэру случалось видеть эльфов с более красивыми, тонкими и правильными лицами. Но именно этого молва звала Прекрасным. И дело было даже не в светлых волосах, которые нолдор считают признаком исключительной красоты. А может, все дело было в редкой гармонии черт и облика. Сам Гортхауэр не избрал бы для своего воплощения этот тип — слишком спокойный, слишком простой, лишенный той незавершенности, неправильности, непредсказуемости, которая придает жизнь и остроту любой красоте.
Когда Финрод поставил валу на поле «нумен-вала», Гортхауэр почувствовал какой-то подвох. Обычно вала, самая сильная из фигур, оставалась прикрывать башню. Разумно было бы и валу поставить на срединное поле. В крайнем случае — на краешек поля «формен», где она могла бы одновременно угрожать башне Гортхауэра.
Сам он решил не рисковать и поставил валу в сильную позицию: на поле «формен», но почти на границе с серединным полем, в квадрат «харма».
Пришла очередь истара. Финрод поставил своего на поле «ромен-ламбэ». Гортхауэр не верил своим глазам. И вала, и истар в такой дали от башни? В этом должна быть какая-то эльфийская хитрость. Ну что ж, пусть Финрод не расстраивается, если перехитрит сам себя — Гортхауэр поставил истара на срединное поле, в квадрат «орэ», настолько близко к башне Финрода, насколько это позволяли правила, запрещающие ставить фигуру так, чтобы башню можно было взять первым же ходом.
Своего арана Финрод поставил на поле «хьярмен-тинко», чем окончательно сбил Гортхауэра с толку. Нет, это ловушка: Финрод не может быть настолько плохим игроком… Гортхауэр решил не ловиться на такие странные подначки, следовать своим замыслам. Темный король пошел на поле «нумен-вилья».
— Согласись, игра в «башни», пусть даже с врагом, куда интереснее, чем созерцание прошлого. Или ты не согласен с этим?
Финрод выставил следующую фигуру — рохира. Гортхауэр понял, что один из них не в своем уме. И понял, кто именно.
Позиция рохира была слабой. С таких позиций начинают ученики. Им кажется, что это очень дерзкий и умный замысел — выставить рохира поблизости от вражеской башни. Рохир действительно фигура подвижная, хоть и легкая, но башню он в одиночку не берет; только вместе с королем или нэрвен. Лишь вала и истар могут взять башню без поддержки — поэтому плохие игроки первым делом стремятся лишить противника сильных фигур. Конечно, разменивают на валу и истара всех, кроме рохира и нэрвен… И наблюдают — а больше им ничего не остается — как вражеские рыцарь, дева и король берут их башни…
— Эй, — обратился он к слуге, отправляя своего рохира на «ромен-нолдо» — блокировать белого истара. — Принеси вина.
И уже не удивился, когда Финрод поставил последнюю фигуру — нэрвен — на поле «хьярмен-алда». Видимо, так выразилась его воля к гибели.
Свою нэрвен Гортхауэр поставил на поле «формен-андо» — сковывать действия вражеского рохира. Позиция была закончена.
Слуга принес узкогорлый кувшинчик с вином и пару кубков, поставил перед игроками. Гортхауэр пригубил вино и откинулся на спинку кресла с кубком в руке.
Вечерний свет за окном угасал. Сумерки заливали комнату. Слуга, мягко ступая, принес и поставил рядом со столиком подсвечник. Для его глаз было уже слишком темно, но игроки, похоже, не особенно нуждались в свете — ни Повелитель, ни этот эльф, лицо которого слуга, несмотря на сумрак, видел так отчетливо, словно оно светилось само по себе. Глаза эльфа тоже светились — опасным белым огнем. Но Гортхауэр сделал небрежный жест, свечи разом вспыхнули, и наваждение пропало.
Финрод сделал ход. Белый король переместился на поле «сулэ». Гортхауэр усмехнулся: король в одиночку не бьет истара… Потом бросил на доску еще один взгляд, и рука его застыла в воздухе.
Проклятье! Ведь «башня» — тоже фигура, и король вблизи башни вполне может угрожать истару… Можно было бы отступить на поле «ламбэ», попутно убив белого истара, но это значило неминуемо подставиться под валу. Неужели Финрод хочет разменять «истар-истар»? И впрямь, замашки новичка…
— Между прочим, о том, что Берен на нашей стороне, уже известно по всему Дортониону, — заметил Гортхауэр, отставляя кубок.
Он следил за лицом Финрода. Оно не менялось. Казалось, эльфа полностью занимает игра. Для него словно не существовали ни свечи, ни кубок с вином — только доска, только судьба ониксовых и агатовых фигурок, которая сейчас была в руках игроков.
Белый вала убрал черного короля. Ах так, сказал себе Гортхауэр, и следующим ходом все-таки снес истара. Финрод передвинул своего короля на поле «эссе». Рохир его теперь не брал, брал истар, но это значило, что следующим ходом истара возле башни возьмет вражеский рохир. Терять истара в обмен на короля не хотелось.
Гортхауэр понял свою ошибку. Слабая позиция башни Финрода усиливала его фигуры, а это требовало от него наступательной, горячей игры. И такой же игры — от противника.
Гортхауэр пустил в ход истара и под прикрытием валы снял белого короля с доски.
— Угроза башне, — улыбнулся Гортхауэр.
Финрод двинул вперед нэрвен. Снес темного рохира и…
Истар оказался под угрозой с двух сторон: светлый рохир и нэрвен вблизи башни. И Гортхауэр, что самое обидное, ничего не мог поделать: если бы своим валой он забрал рохира, то следующим ходом своего валы Финрод разбил бы его валу, а на втором ходу — взял башню — ведь вала берет башню в одиночку, если остается в ближнем поле на протяжении двух ходов.
Гортхауэру пришлось смириться с жертвой истара.
— Давно не играл я со столь достойным противником, — сказал он. — Молва права — ты искусен не только в чарах, но и в «башнях», Ваятель.
Гортхауэр вывел нэрвен в поле «нгвалмэ». Теперь подход к его башне был прочно запечатан. Как же будет ходить Финрод, у которого остались вала, рохир и нэрвен?
Финрод переместил валу на поле «сулэ». Теперь, если бы вала Гортхауэра попытался взять его рохира и башню, ему пришлось бы сначала снести белого валу.
— Я все хотел узнать, — сказал он, выкраивая себе время подумать. — На что же вы рассчитывали? Допустим невозможное: тебе удалось меня победить… Нет, допустим еще более невозможное: я не заметил вашего отряда и пропустил вас на север. Вот вы приходите в Твердыню. Что дальше?
Он начал злиться. Ему приходилось теперь разрушать свою собственную непробиваемую позицию. И Финрод был теперь на рохира сильнее… Но если его вала попытается войти в поле «формен» — то поддержки от своей башни у него не будет…
Гортхауэр сделал пустой ход — ему нужно было отдать Финроду инициативу. Он предпочитал, чтобы его противник, действуя, раскрылся и сам забрался в расставленную ловушку…
Финрод переместил рохира на поле «сильмэ». Похоже, он не собирался пробивать позиций Гортхауэра…
— Я не допрашиваю тебя, — сказал тот, передвигая свою нэрвен на «орэ», вызывая валу или рохира на удар. Ведь один шаг его валы — и Финрод принужден будет действовать… Сам Гортхауэр ничем не рисковал — его башня была надежно прикрыта.
— Это всего лишь праздное любопытство, — продолжал он. — Рассказав мне, ты никому ничем не навредишь…
Финрод переместил рохира на поле «алда», усиливая его башней. Безумие, подумал Гортхауэр — переходить к оборонительной манере сейчас, когда требуются решительные действия?
— Твое молчание удручает меня, — вздохнул он, выдвигая вперед валу. — Угроза башне.
Финрод взял валой темную нэрвен.
Ну что ж, напросился сам… Гортхауэр взял валу валой.
Финрод передвинул рохира на поле «нолдо».
Безумец.
Гортхауэр двинул валу вперед, ничем не рискуя: нэрвен так быстро не передвинется вперед, а в одиночку рохир башню не возьмет.
— Угроза башне, Финрод.
Эльф шагнул рохиром на поле «нгвалмэ». Бесполезный ход: в одиночку рохир не берет башню…
Если не…
Проклятье!
Финрод снял своего рохира с доски и заменил королем. Посмотрел Гортхауэру в глаза, слегка улыбнулся.
Пройдя все пять полей, рохир может стать королем…
Вала Гортхауэра уже не мог угрожать башне, он ведь находился не между рохиром, нэрвен и башней, а между башней, нэрвен и королем! Следующего хода у него не было. Нэрвен взяла его с ходу.
Оставался один формальный, пустой ход, — белые рохир-король и нэрвен против башни. Гортхауэр смешал фигуры, избавив Финрода от необходимости делать этот ход.
Затем хлопнул в ладоши, призывая стражу.
— Уведите, — приказал он. Стражники встали по бокам Финрода. Эльф поднялся из-за стола.
— Скажи, ты не жалеешь, что отказался выиграть для одного из вас свободу?
Серые глаза эльфа взглянули на него сверху вниз без торжества или насмешки, серьезно и отстраненно.
Гортхауэр махнул рукой стражникам и проводил взглядом облеченную незримой броней фигуру.
* * *
Илльо получил ответ раньше, чем думал. Как только вернулся из поездки в Ост-ин-Рован.
Замок пришел в запустение. Старого Рована и его слуг не облагали ни военными, ни трудовыми повинностями — но и не снабжали пищей и одеждой. Старики побирались у бывших своих вассалов. Жалкий конец для пожилого рохира; неудивительно, что он решился на столь отчаянное предприятие.
Утром, входя в трапезную Каргонда, он увидел вернувшуюся Тхуринэйтель. Та что-то пила из кубка — пила как воду, жадно. Но эта жидкость была краснее и гуще, чем вода…
Илльо взял ее кубок, понюхал то, что поначалу принял за старое красное вино…
— Значит, это все-таки ты, — похолодев, он поставил кубок на стол. — Ты пила его кровь… Чью ты пьешь на этот раз?
— Свиную, — пожала плечами Тхуринэйтель. — Перевоплощение отнимает много сил. Она необходима мне, чтобы нести службу…
— Зачем, Тхуринэйтель?… Зачем?
— Ты о том случае? Посмотри сюда…
Она расшнуровала ворот, обнажив шею и то место, где сходились ключицы. Там темнело пятнышко, словно от ожога.
— Это не Берен был ранен. Это я была ранена, — сказала она. — Смертельно. Заколдованной стрелой с серебряным наконечником. Чтобы выжить, я должна была выпить крови…
— И ты…?
— Такова моя судьба, Илльо. За то, что я овладела тайными знаниями, скрытыми от нас Валар, я расплачиваюсь тяжело. Знание Тьмы сжигает — ты помнишь это? Жизнь плохо держится в моем теле. Ее нужно подпитывать свежей кровью, время от времени. Обычно это свиная кровь. Скажи, чем это хуже кровяной колбасы?
— Но в тот раз свиньи под рукой не было, так? — ледяным голосом спросил Илльо.
— Послушай, — Тхуринэйтель ласково коснулась его руки. — Он вызвался сам. Добровольно. Одни только болтают, что готовы отдать возлюбленным всю кровь, а он сделал это… Если не веришь — спроси у него.
— Я спрошу, — пообещал Илльо.
Случай предоставился этим же вечером. Обычно по завершении всех дневных дел рыцари Аст-Ахэ сходились в трапезной. Сдвинув все кресла и скамьи поближе к камину, пели или читали стихи, или вели благородные беседы. Как правило, кроме них никто этом участия не принимал — у горцев были другие развлечения, у орков тоже. Но в этот раз что-то задержало в трапезной Болдога и после трех дней отлеживания спустился из своей комнаты Берен.
Он продолжал попивать вино, сидя в кресле, и Илльо казалось, что он слишком уж усердствует. Когда вино кончилось, Берен взял кувшин и отправился на кухню.
По прошествии недолгого времени из кухни донесся грохот, стук падения чего-то тяжелого, громкое ругательство.
— Не иначе как наш князек на ногах не устоял, — хмыкнул Болдог.
— Не нужно было отпускать его одного, — покачала головой Этиль. — Он еще слишком слаб после ранения.
— Он уже слишком пьян, — поправил орк.
— Я схожу за ним, — Эрвег встал и направился в кухню.
Через пять минут он появился. Берен висел на его плече, свободной рукой удерживая кувшин. Волосы его были в пыли и паутине, тыльная сторона кисти — рассажена в кровь.
— Он свалился в винный погреб, — Эрвег осторожно сгрузил горца в кресло. — Кажется, разбил руку.
— Это мелочи, — миролюбиво заметил Берен. — Главное — кувшин я удержал. Мастерство, Эрвег, не пропивается.
Даэйрэт, собравшаяся было играть, надув губки, барабанила пальчиками по льаллю, который только с этой оказией сумела отобрать у Эрвега. Она собиралась поиграть сама, но происшествие расстроило ее планы — все интересовались только Береном. По глазам девушки было видно, что она собирается сказать какую-то колкость, но как-то все не может подобрать слова к случаю.
— И долго ты будешь пить? — спросил Илльо.
Берен поставил кувшин на стол.
— Здесь — четверть линтера, — сказал он. — Если мне никто не поможет, то это я растяну до второй стражи.
— Тогда налей мне, — протянула кубок Тхуринэйтель.
— С удовольствием, госпожа, — горец налил вина в ее бокал. Илльо заметил, что руками он действует еще довольно ловко, а вот слова проговаривает уже слишком быстро, словно смазывая отдельные звуки.
— Ты же знаешь, — Берен вернул кубок эльфийке. — Мне для тебя ничего не жалко.
— Тогда уж и мне, — сказал Болдог.
— Был бы ты такой же ладной бабенкой, я бы тебе налил, — все с тем же пьяным миролюбием сказал Берен. — А так обходись сам.
— А я подумала, ты решил сделаться виночерпием, — наконец нашлась Даэйрэт.
— Я? Виночерпием? Отчего бы нет… Милая леди, после того как я побывал карателем, мне и должность золотаря не покажется слишком обидной.
— Так за чем же дело стало? — Болдог налил вина и себе. — Начинай, а хоть завтра.
— Это дело зимой не выгребают, Болдог. А впрочем, откуда тебе знать, вы же его не выгребаете вообще никогда.
— Ну, хватит, — оскорбилась Даэйрэт.
— Да, хватит, — поддержала ее Этиль. — Мы собирались послушать песню.
— Молчу и слушаю, — Берен поднял перед собой открытую ладонь. В другой руке он держал стакан. — Я весь превратился в уши.
— И увял заранее, — пробормотал Эрвег.
Даэйрэт отвесила ему взгляд, тяжелый и острый как болт самострела. Но ничего не сказала, ударила по струнам и начала петь.
Голосок у нее был приятный, и играла она неплохо, но вот слова в песне были — хуже некуда. Девчонка описывала гибель героев такими выспренними словесами, какие может употреблять только тот, кто ни разу не бывал в настоящем бою или хотя бы вблизи. Тот, кто бывал, найдет слова простые и верные, как лезвие меча, и напрочь отсечет ими правду от неправды. Он не будет смаковать подробности гибели героев, он просто скажет: они погибли — но споет, как стойко они держались, и сколько врагов унесли с собой. И если кто-то сумел выжить и рассказать о последних словах героев — бард не выронит из рук ни единого, все вплетет в песню, как искусный мастер находит, куда вставить, плетя ожерелье, темно-красные гранаты… И, чтобы спеть так, побывав в бою, нужно знать людей, которых ты потерял. Нужно сидеть с ними у одного костра и есть из одного котла, и даже о тех, кто не был тебе другом, помнить только самое хорошее…
Кончилась песня, кончилось и вино у Берена в кубке. Остался глоток или два.
— Ну что? — Даэйрэт, видимо, показалось, что пауза затянулась.
