Как огненный язык, она

По избранным главам летает,

С одной сегодня исчезает

И на другой уже видна.

 

Так начинает "Друг" исследовать предметы культа, оставляя пока открытым вопрос: "Кем главы избираются?" Поэт показывает, как осуществляется процесс манипулирования сознанием масс с помощью внешних атрибутов культотворчества:

 

За новизной бежать смиренно

Народ бессмысленный привык;

Но нам уж то чело священно,

Над коим вспыхнул сей язык.

 

Чтобы вскрыть и наглядно продемонстрировать читателю механизм оболванивания, "Друг" - Пушкин задает своему оппоненту - "Поэту" вопрос:

 

Когда ж твой ум он поражает

Своею чудною звездой?

 

И тот чистосердечно отвечает, что воображение его сильнее всего поражено тем, как "Герой"

 

Нахмурясь, ходит меж одрами

И хладно руку жмет чуме

И в погибающем уме

Рождает бодрость...

 

О! Эти бойкие ребята с нимбом святости за прошедшие два столетия со времен Наполеона в совершенстве овладели ритуалом пожатия рук не только "чуме", чтобы возродить бодрость в погибающем уме народа. Этим простым и доступным способом они превращают народ в бессмысленную толпу, "живущую по преданиям и рассуждающую по авторитету". Неудивительно, что такие "поэты", воспевающие до самозабвения культовые ритуалы, искренне верят, что их протеже станут великими на века. "Друг" - Пушкин, выливая ушат холодной воды на горячую голову "поэта", указывает ему на тех, кто привык считать народ стадом баранов и основная цель которых - скрыть свет истины от народа:

 

Мечты поэта -

Историк строгий гонит вас!

Увы! Его раздался глас, -

И где ж очарованье света!

 

Но Пушкин не был бы Пушкиным, если бы не довел "исследование" до конца. И здесь, по-моему, он совершает невозможное: наглядно демонстрирует, как почитатель "культа" становится циничным писакой, ставящим "возвышающий обман" в основополагающий принцип своего творчества, т.е. превращается в продажного борзописца "строгих историков":

 

Да будет проклят правды свет,

Когда посредственности хладной,

Завистливой, к соблазну жадной,

Он угождает праздно! - Нет!

Тьмы низких истин мне дороже

Нас возвышающий обман...

 

Разоблачает себя "поэт", и, понимая, что без необходимого камуфляжа его "Герой" предстанет в глазах "посредственной толпы" непривлекательно, возмущенно кричит:

 

Оставь герою сердце!Что же

Он будет без него? Тиран...

 

Последнее слово, как всегда, за Пушкиным:

Утешься....

 

Какова точность счета! Ведь все сказано и за сто лет до того, как фидеисты начала нашего века приступили к сотворению культа Сталина. И дата и место указаны точно - 29 сентября 1830 года г. Москва.

 

"Герой" написан Пушкиным не в Москве, а в Болдине и не в сентябре, а в октябре 1830г., т.е. одновременно с "Домиком в Коломне". Дата 29 сентября 1830г. связана с реальным событием - посещением Николаем I зачумленной Москвы, но для такого художника, как Пушкин, реальный мир и мир символов цельны и соединены животворной связью, неуловимую нить которого мы и пытаемся сделать осязаемой в нашем исследовании. Для сочинителей, лишенных целостности мировосприятия, истина уже не одна. Их много - тьма, и все они, разумеется, "низкие".

 

Наберись терпения, читатель! Это не отвлечение внимания от основного предмета нашего исследования, а подготовка к восприятию вещей настолько необычных, что если к ним идти обычным порядком, т.е. в лоб без широкого исследования мира художественных образов, в котором жил и творил гений Пушкина в болдинскую осень, то многое дальнейшее может быть воспринято как мистика. Правда, в наше время и это не удивительно, 6 июня 1989 года в телевизионной юбилейной пушкинской программе один из актеров, участвующих в передаче, произнес следующее: "Поражает его цельность, т.е. никакого конформизма. Ни к кому он не подлаживался, а высказывал свою позицию прямо и даже с более глубоким видением мира, чем мои современники. Порой он наводит на меня мистический ужас." Это высказывание хорошего актера и честного человека озадачило меня. Мистическое отношение к предмету возникает как результат нарушения цельности мировосприятия в сознании субъекта, с одной стороны, и разрушения (зачастую целенаправленного) мира художественных образов объекта, с другой стороны. Поэтому будем особенно внимательны к малейшему разрушению целостного мира художественных образов, созданных гением Пушкина.

 

А техника разрушения такова. В издании Морозова "Домик в Коломне" содержит 54 строфы с эпиграфом из "Метаморфоз" Овидия, данного Пушкиным по-латыни: "Modo vir modo femina". Дословный перевод: "То мужчина, то женщина". У Томашевского эпиграф изъят с положенного места и перенесен в примечание без перевода, а в основном тексте вместо 54 строф осталось только 40. Изъятые 14 строф перенесены в раздел "Ранние редакции" со следующим примечанием:

 

"Первоначально рассказ предварял ряд строф, посвященных литературной полемике. Ко времени появления "Домика в Коломне" острота этой полемики была утрачена, и Пушкин полемические строфы откинул. Также он отказался от мысли напечатать повесть анонимно." Все это, конечно, ложь. Ко времени напечатания, т.е. 1833-35гг., острота полемики не только не была утрачена, а возросла даже в большей мере, чем в момент написания, т.е. осенью 1830г. Более того, она сохранила свою актуальность в последующее 100-летие и особенно обострилась после революции в России, а сегодня даже неискушенному читателю видно, что эта полемика достигла своего апогея. И не потому ли выброшены 14 строф, что они помогают понять, почему "друг на друга словесники идут" и сегодня, как во времена Пушкина. Нет, не случайно Томашевский убрал их в раздел "Ранние редакции" - он работал с дальним прицелом.

 

Здесь усматривается психологический расчет. Дробление текста - это прежде всего дробление сознания читателя, нарушение целостности его мировосприятия. Понимал Томашевский, что далеко не каждый читатель заинтересуется "Ранними редакциями". Ведь его сознанию привит устойчивый стереотип: "Изучение различных редакций - удел литературоведов". По сути дела операция, проделанная Томашевским и К над основным текстом Пушкина, - преднамеренное сужение понятийной базы читателя. На самом деле никаких "ранних редакций" "Домика в Коломне" не было. Повесть написана поэтом на едином дыхании в течение максимум недели, т.е. с 4 по 10 октября. После первых 12 строф в рукописи стоит дата - 5 октября. Если учесть, что в эту неделю было написано еще шесть стихотворений, а 9-го октября закончен "Гробовщик" (третий по счету из пяти "Повестей Белкина"), то и говорить о каких-то "ранних редакциях" "Домика в Коломне" - словоблудие. Вообще 10 октября был самым плодовитым днем Болдинского периода (см.примечание). Отсюда и признание Пушкина невесте в письме 11 октября 1830 года, которое так странно переведено Томашевским. Ну, и нигде нет указаний на то, что Пушкин отказался напечатать повесть анонимно.

 

Я не считаю, что в издательствах "Брокгауз - Ефрон" "Просвещение" трудились одни поклонники пушкинского таланта. И все-таки следует признать, что дореволюционные пушкинисты были разбойниками в меньшей степени, чем послереволюционные. Так у Морозова, в приведенном выше предисловии к "Домику в Коломне", мы отмечаем лишь непонимание замысла художника, но наблюдаем также стремление к объективному отражению мнения критики и автора без попыток обрезания основного текста, т.е. без покушения на целостность мировосприятия читателя.

 

Известно, что одним из самых сложных вопросов в исследовании творчества любого художника является постижение замысла его творения. В издательстве "Просвещение" и здесь проявили достаточно такта, не навязывая читателю своего решения этого вопроса. В издательстве "АН СССР" посчитали, что такого вопроса вообще не существует, т.е. банальность "Домика в Коломне", о которой впервые известили читателя сотрудники редакции "Литературного прибавления" к "Русскому инвалиду" в 1833г., доказательств не требует, и потому в "Примечаниях" сочли возможным дать следующее пояснение:

 

«Пушкин жил в той части Петербурга, которая называется Коломной (окраинная часть на правом берегу Фонтанки у ее слияния с Екатерининским каналом) после окончания Лицея до ссылки на юг. Впечатления этих лет и легли в основу поэмы».

 

Итак, "Домик в Коломне" - банальность, заурядная бытовая история? Но как быть с мнением самого поэта? Стоило ли ему подниматься до святости, чтобы в художественной форме отразить некий забавный случай, который можно изложить в двух словах: "Жила-была вдова с дочерью Парашей и стряпухой Феклой. Стряпуха неожиданно умерла, дочь по просьбе матери пригласила кухарку по имени Мавра со стороны. Через какое-то время вдова застала Мавру за мужским заниятием - бритьем, падает в обморок, а вновь нанятая молодая стряпуха исчезает". При этом возникает целый ряд вопросов. Если банальная история, то зачем же издавать ее анонимно? Если банальность, то зачем совершать над нею не менее банальный обряд обрезания? И почему исчез эпиграф? Ведь цель эпиграфа - сконцентрировать внимание читателя на основной идее произведения. Иногда разгадка символа, заключенного в эпиграфе, дает ключ к пониманию самого творения художника.

 

Зачем Эзопа я вплел с его вареным языком в мои стихи?

 

Вопросам интерпретации пушкинских творений уделялось и уделяется много внимания. Обычно авторы постулируют те или иные положения, прежде чем перейти к толкованию произведения. Например, А.А.Любищев свое понимание "Сказки о золотом петушке" А.С.Пушкина (написанной, кстати, тоже в Болдино в сентябре 1834г.) предваряет такими тремя постулатами (Ист.11):

 

«1) подобно тому, как великий Ньютон сказал: "Природа ничего не делает напрасно и ничего не производит большими усилиями, что может произвести меньшими." - так и в отношении Пушкина следует принять: Пушкин ничего не пишет напрасно и, следовательно, ничего не пишет лишнего;

 

2) действие сказки происходит в современных границах СССР и России пушкинского времени;

 

3) всякий сомневающийся в первых двух постулатах - несомненный кретин или агент Уолл-Стрита.»

 

Автор согласен с постулатами Любищева, но важнейшим из трех считает первый с маленькой поправкой:

- Пушкин не только ничего не писал лишнего, но и ничего лишнего не рисовал.

 

И еще:

- хорошо известно, что в сказках всегда присутствует язык Эзопа.

- все сказки Пушкина(см.прим.2) написаны в разные годы, но непременно в Болдино и непременно осенью.

 

- "Домик в Коломне" - единственная повесть, в которой поэт не только предупреждает читателя, что будет вести разговор с ним на языке символов но и недвусмысленно вопрошает его: "Опять, зачем Езопа я вплел, с его вареным языком, в мои стихи?" (22 октава по ист.9).

 

- Пушкин отдавал себе отчет в том, что его современникам этот эзоповский язык будет не под силу:

 

А, вероятно, не заметят нас, -

Меня с октавами моими купно.

(21 октава по ист. 9)

 

- Поэт жил надеждой, что наступит время, когда истинное содержание повести станет доступным народу, а неожиданная развязка "банальной истории", для угадывания которой он поднимался до святости, взволнует не только общественность России, но и всего мира:

 

Ах, если бы меня, под легкой маской,

Никто в толпе забавной не узнал!

Когда бы за меня своей указкой

Другого строгий критик пощелкал!

Уж то-то б неожиданной развязкой

Я все журналы после взволновал!

Но полно, будет ли такой мне праздник?

Нас мало. Не укроется проказник!

(20 октава, ист.9)

 

Итак, опираясь на данные постулаты, отправимся в путь, читатель. Но сначала несколько слов о святости, упоминаемой в письме поэта от 11 октября 1830г. к Н.Н.Гончаровой, а также об отношениях Пушкина с юродивыми, пророками, сыном божьим и самим богом. Не уяснив этого важного момента, нам будет трудно продвигаться к пониманию замысла Пушкина.

 

Осмелюсь утверждать, что великая тайна была положена в основу этого необычайного творения. И не потому, что поэт любил играть в загадки. Только цельный охват всего написанного Пушкиным в болдинский период дает возможность увидеть главное: Первый Поэт России мучительно стремился постичь будущее своего народа, путь развития России. Это в явном виде выходит из критических статей и писем поэта, написанных в болдинский период. Художник отображает познаваемый им мир в художественных образах. Подлинный мастер, мастер, владеющий единственно верным методом постижения мира, идет "от живого созерцания к абстрактному мышлению и от него к практике - таков диалектический путь познания истины, познания объективной реальности" (Ист.13). Не претендуя на роль ведущего философа, Пушкин как художник обладал для своего времени высочайшим уровнем философской культуры, который определялся глубиной постижения диалектического метода. В этом заключается тайна особой притягательности его творений, но здесь сокрыта и тайна его трагедии. Судьба диалектиков, подлинных сынов Человечества и пасынков "строгих историков", во все времена трагична.

 

Особую ненависть к Пушкину у представителей всех элитарных кланов вызывала и вызывает его способность демонстрировать эффективность применения метода в процессе постижения самой жизни. Это умение поэт доносил до современного и будущего своего читателя в самой доступной и убедительной форме - форме художественных образов. Любые другие формы отрывают единственно верный метод постижения действительности - диалектику - от самой действительности и тем самым как бы умерщвляют его в условиях вечно меняющейся жизни. Так "ученые-философы" превращают этот метод из мощного орудия постижения истины в безвредное отталкивающее пугало для тех, кто к истине стремится. Потому-то, видимо, столь беспомощными и бессильными выглядят современные официальные горе-философы как в деле приобщения народа к методологии диалектического материализма, так и в постижении самой действительности. По недомыслию они это делают или по вероломству - вопрос второй.

 

От природы Пушкин был наделен величайшим даром понимания прошлого и постижения будущего. Но чем богаче этот дар, тем сложнее им пользоваться, тем большего труда он требует от обладателя для служения истине. Пушкин понимал, как трудно служить людям, как трудно нести им свет истины.

 

"Свободы сеятель пустынный,

Я вышел рано, до звезды;

Рукою чистой и безвинной

В порабощенные бразды

Бросал живительное семя, -

Но потерял я только время,

Благие мысли и труды..."

 

Моему современнику трудно понять, какими опасными и крамольными в начале 19 века могли стать эти строки, особенно вторая. Ведь во времена Пушкина Евангелие было настольной книгой в каждой дворянской семье, а в подсознание народа крепко закладывалась евангельская символика, которая помогала формировать в общественном сознании катехизис христианина. "Когда же Иисус родился в Вифлееме Иудейском во дни царя Ирода, пришли в Иерусалим волхвы с востока и говорят: где родившийся Царь Иудейский? Ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему"(Ист.14). Волхвы предсказали Рождение Иисуса Христа по явлению звезды. В словах "я вышел рано, до звезды" символически выражено Пушкиным осознание своего высокого предназначения, более высокого, чем предназначение Богочеловека Иисуса Христа.

 

Читатель подумает, что это уж слишком. Но обратимся к письму Пушкина А.И.Тургеневу, в котором и были написаны эти строки. При жизни поэта они не могли быть напечатаны. Выполняя просьбу А.И.Тургенева, Пушкин дает в письме последнюю строфу из своей оды на смерть Наполеона:

 

Да будет омрачен позором

Тот малодушный, кто в сей день

Безумным возмутит укором

Твою развенчанную тень! Хвала!

Ты русскому народу

Высокий жребий указал,

И миру вечную свободу

Из мрака ссылки завещал.

 

Но при этом заключает:

"Эта строфа ныне не имеет смысла, но она писана в начале 1821 года. Впрочем, это мой последний либеральный бред; я закаялся и написал на днях подражание басне умеренного демократа I.Х. (Изыде сеятель сеять семена своя)" (Ист.7, с.51) В примечаниях, с ссылкой на рукопись, приводится черновой набросок этого письма: "Это последний либеральный бред. На днях я закаялся - и, смотря и на запад Европы, и вокруг себя, обратился к евангельскому источнику и написал сию притчу в подражание басне Иисусовой" (Ист.7, с. 437) Все цитируется по Морозову. У Томашевского читатель увидит в этом письме совсем другого Пушкина. Чтобы понять значение слов "это мой последний либеральный бред", придется дать некоторые пояснения о перемене взглядов поэта к этому времени. В мае 1821г. Пушкин был принят в кишиневскую масонскую ложу "Овидий". В этой и других масонских ложах последователи французских "вольных каменщиков", не понимая конечных целей тех сил, которые, прикрываясь громкими лозунгами "свободы, равенства и братства", разрабатывали план уничтожения самодержавия в России. Трагедия Пушкина заключалась в том, что он быстро распознал тайных режиссеров будущей трагедии, в которой горячим головам дворянской молодежи, вкусившим "невольного европейского воздуха", отводилась роль жертвенных козлов-статистов. Масонские ложи - организации тайные. Каждый вновь вступающий в них связывался клятвой сохранять обет молчания, за нарушение которого расплата всегда одна - смерть. Таким образом, масонская пирамида под видом борьбы за свободу превращала посвященную в некое таинство элиту в самое дисциплинированное стадо баранов. Разумеется, Пушкин оставаться в стаде, даже элитарном, не мог. Поэтому "Притча в подражание басне Иисусовой" заканчивается так:

 

Паситесь, мирные народы,

Вас не разбудит чести клич!

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь;

Наследство их из рода в роды -

Ярмо с гремушками, да бич.

 

Принято считать (так дается в примечании у Томашевского), что появление стихотворения вызвано поражением революции в Испании, подавленной французскими войсками (Ист.15). Однако в примечании у Морозова имеются еще следующие стихи:

 

Увидел их, надменных, низких,

Глупцов, всегда злодейству близких...

Пред боязливой их толпой

Ничто и опыт вековой...

Напрасно.

(Ист.16)

 

Отсюда видно, что Томашевский не "просто врет, но врет еще сугубо", чтобы увести внимание читателя от предметов, тщательное рассмотрение которых, по его мнению, для профанов, т.е. непосвященных, нежелательно. В черновых строках, не вошедших в окончательную редакцию "притчи", хорошо видно, кого поэт подразумевал под стадом, состоящим из "надменных, низких глупцов, всегда злодейству близких". Именно эти строки дают основание судить о том, что меж поэтом и будущими декабристами назревал серьезный конфликт. Отголоски этого конфликта и доходят к нам из рассматриваемого письма: "Надобно, подобно мне, провести три года в душном азиатском заключении, чтобы почувствовать цену и невольногоевропейского воздуха... Когда мы свидимся, вы не узнаете меня: я стал скучен, как Грибко, и благоразумен как Чеботарев.

 

Исчезла прежня живость

Простите ж иногда мою мне молчаливость,

Мое уныние... Терпите, о друзья,

Терпите казнь за то, что к вам привязан я."

(Ист.7, с.51)

 

Это у Морозова. А вот во что превращены эти четыре строки у Томашевского:

Исчезла прежня живость,

Простите ль иногда мою мне молчаливость,

Мое уныние?... терпите, о друзья,

Терпите хоть за то, что к вам привязан я.

(Ист.8, с.75)

 

В четырех строках пять искажений, из которых четыре мелких, незаметных глазу, но одно явное: замена слова " казнь " на " хоть ". Сделано тонко и не лишено подлого мастерства подделки, а в результате... У Морозова Пушкин не просит извинить его поменявшееся отношение к миру, а объясняет происшедшие в нем перемены и, будучи человеком честным, предупреждает братьев-масонов, что не только не собирается слепо следовать глупцам-баранам, готовым во имя красивых лозунгов взойти на жертвенный костер, но и не откажется от попыток открыть "слепым" причины их "слепоты". Известно, что прозрение, особенно нравственное, операция болезненная. Тот, кто стремится помочь этому прозрению, в глазах слепца может стать палачом, подвергающим пыткам свою жертву. Вот почему у Пушкина в последней строке четверостишия стоит слово казнь. Находясь в затруднительном положении (поэт был повязан клятвой сохранять обет молчания), Пушкин вынужден образно излагать свою позицию, но тем честнее и благороднее он выглядит в глазах потомков. В варианте Томашевского - это уже человек, умоляющий друзей простить ему уныние и молчаливость и терпеть его только за то, что он привязан к ним. Мог ли быть Пушкин таким в 1823г., если не прошло и года, как он наставлял своего младшего брата: "Никогда не принимай одолжений. Одолжение - чаще всего предательство. Избегай покровительства, потому что это порабощает и унижает." (Ист.8, с.761)

 

Уж в чем нельзя было упрекнуть Пушкина, так это в двоедушии. Но этого не могут ему простить до сих пор те, кто всегда был готов разжечь костер разрушительного разрешения противоречий, лежащих в основе жизненного пути развития России. В данном случае все сделано мягко, культурно, но вполне эффективно. В результате перед читателем совсем не тот Пушкин, которого надо было заставить замолчать во что бы то ни стало. Пушкина, воспитанного современными "пушкинистами", среди которых особенно преуспели Томашевский и К, можно было бы и пощадить.

 

Таковы были отношения поэта с Богочеловеком. Отношения с пророками у него складывались сложнее. В двадцатидвухлетнем возрасте он имел наглость не только посмеяться над первым в истории Человечества антисемитом - Моисеем (пастухом еврейского стада), но и открыто предупредить посвященных в эту тайну: "На сей раз торговая сделка не состоится".

 

С рассказом Моисея

Не соглашу рассказа моего:

Он вымыслом хотел пленить еврея,

Он важно лгал, и слушали его.

Бог наградил в нем слог и ум покорный,

Стал Моисей известный господин,

Но я, поверь, - историк не придворный,

Не нужен мне пророка важный чин!

("Гаврилиада". Ист.10, с.144)

 

И вдруг через пять лет:

 

И бога глас ко мне воззвал:

"Восстань, пророк, и виждь и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей".

("Пророк". Ист.15, с. 339)

 

Я намеренно разбираю этот случай, так как он будто бы противоречит изложенному выше и дает право обвинить Пушкина в непоследовательности. Но не спешите. "Пророк" - произведение необычное, и надо хорошо знать все обстоятельства его появления, чтобы понять и самого Пушкина, и что хотел поведать людям его необычайный дар.

 

Сначала немного о впечатлениях личных. С детских лет принимавший все написанное Пушкиным так же естественно и целостно, как ребенок принимает яркий, живой, вечно изменяющийся мир, я почему-то не принял "Пророка" и более того, демонстративно отказался читать его на уроке. Учитель русского языка, человек добросовестный, мягкий и тонкий, был поставлен в затруднительное положение. Зная мою способность к легкому запоминанию стихов, а пушкинских в особенности, он не мог уяснить причины столь неожиданного упрямства. Да я и сам не смог бы тогда сделать это и потому на все вопросы упорно молчал. Этот эпизод из детства возможно и забылся бы, если бы учитель поставил мне двойку. Но то ли слишком откровенным выглядело желание получить двойку, то ли учитель понял что-то, что не дано было понять двенадцатилетнему мальчишке, - я был отпущен с миром, а это вызвало в свою очередь справедливое возмущение всего класса. Слишком явным было нарушение "социальной справедливости" - каждому по труду. И если бы не "историк" Гефтер и его пресловутая статья "Россия и Маркс", я, возможно, так и не смог бы понять причины моего неприятия пушкинского "Пророка". Анализируя поражение декабристов, Гефтер патетически восклицает: «Именно катастрофой это было, а не просто поражением. Масштаб ее определялся не числом жертв, не варварством кары, а разрывом времени» (Ист.1). Катастрофой для кого? Для тех, кто уже тогда строил планы «окончательно сделать Россию вакантною нациею, способною стать во главе общечеловеческого дела?» (Ист.17). Или для народа, который ничего не знал ни о целях заговора, ни о самих заговорщиках? Да, число жертв после подавления восстания (пять повешенных и полторы сотни сосланных) - действительно совсем не тот масштаб, на который расчитывали предприимчивые предки Гефтера. То ли дело, столетие спустя, когда бронштейны, апфельбаумы, розенфельды, дорвавшись до власти, с революционным рвением вычистили весь культурный слой русской нации. Миллионы расстрелляных, изрубленных, распятых в лагерях и тюрьмах. Вот это действительно масштаб! Это - подлинная катастрофа! Так они интеллигентно (с пониманием!) разрешали основные противоречия российской действительности.

 

Получи такое же направление разрешение противоречий России в начале 19 века, мы не имели бы ни Пушкина, ни Гоголя, ни Достоевского, ни Толстого. Перетцы, бенкендорфы и ротшильды, преодолев "неподатливость России к единству" мира, о котором так страстно печется в своей статье Гефтер, на столетие раньше преодолели бы " разрыв времени ". Вот почему Гефтер с плохо скрываемым раздражением продолжает:

 

"В поисках будущего мысль обращалась к прошлому. Пушкинский "Пророк" - призыв и обязательство протагонизма - несколькими страницами отделен от "Стансов", обращенных к Николаю".

 

В надежде славы и добра

Гляжу вперед я без боязни:

Начало славных дней Петра

Мрачили мятежи и казни.

 

Вспомните, как начинался "Пророк":

 

Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился,

И шестикрылый серафим

На перепутье мне явился.

Так вот в чем дело! Вот что вызвало раздражение "строгого историка": взял на себя обязательство "протагонизма", что в переводе с пиджин-языка на понятийный русский означает согласие быть слепым орудием в руках "строгих историков", и вдруг легкомысленно отказался; и вместо того, чтобы "мрачно влачиться в иудейской пустыне", начал давать советы царю, да какие:

 

"Семейным сходством будь же горд;

Во всем будь пращуру подобен:

Как он, неутомим и тверд,

И памятью, как он, незлобен".

("Стансы". Ист.15, с. 342)

 

Тут действительно есть от чего прийти к зубовному скрежету потомкам Перетца(см.прим.3).

 

Так появилась настоятельная необходимость разобраться не только с личными детскими впечатлениями, но и с глубинными мотивами появления самого "Пророка".

 

6 декабря 1825г. Пушкин в письме П.А.Плетневу запишет:

"Душа!... Я пророк, ей богу пророк! Я "Андрей Шенье" велю напечатать церковными буквами во имя Отца и Сына etc. - Выписывайте меня, красавцы мои (см.прим.4 ), а не то не я прочту вам трагедию свою" (Ист.7, с.145). Что же означает это пророчество? Читаем "Андрея Шенье", отношение к которому у Пушкина особенное: на плаху Шенье послал не король Франции, а победившие соратники-революционеры:

 

От пелены предрассуждений

Разоблачился ветхий трон;

Оковы падали. Закон,

На вольность опершись, провозгласил равенство,

И мы воскликнули: Блаженство!

 

Обратите внимание, как ставится поэтом ударение в слове "равенство". "Равенство" и "равенство" - слова одинаковые, но постановка ударения резко меняет понятийный уровень данного слова. Здесь слышен яд сарказма. А дальше? Дальше откровенные горечь и проклятия новоиспеченным палачам:

 

О горе! О безумный сон!

Где вольность и закон?

Над нами

Единый властвует топор.

Мы свергнули царей.

Убийцу с палачами

Избрали мы в цари.

О ужас! о позор!

 

Многие "бывшие друзья" за стихотворение "Стансы" упрекали Пушкина в приверженности к "монархизму". Современные же пушкинисты, не понимая русского языка и не сумев подняться до различия в понятийном уровне таких слов, как "царизм", "самовластье", "самодержавие" и бездумно отождествляя их (см. Н.Эйдельман, "Наука и жизнь", 10, 1988), обвиняют Пушкина еще и в конформизме. "Царизм"- это монархический способ правления; "самовластье" - это авторитарный спсоб правления; "самодержавие" - изначальная государственность. свободная от внешнеполитического диктата. "Самодержавие" может быть царским, а может быть и народным. Да и нас уже убедили, что "самовластье" бывает не обязательно царское. Кому-то выгодно, чтобы эти понятия стали синонимами. Зачем? Уж не для того ли, чтобы народ не заметил, как утрачивает свое собственное самоДЕРЖАВИЕ?

Поэт в этом вопросе был точен:

И на обломках самовластья

Напишет наши имена.

("К Чаадаеву". Ист.16, с.232)

 

Пушкин, в отличие от тех, кто питается за счет его "культа", понимал, что на обломках " самодержавия " можно написать только чужие имена (Ротшильдов, Хаммеров, Рокфеллеров).

 

Итак, Пушкин не за "самовластье" и не против "свободы". Он против спекуляции лозунгами "свобода, равенство, братство(см.прим.5)", против эгоистических устремлений тех, кто под этими лозунгами способен творить кровавые дела от имени народа.

 

Но ты, священная свобода,

Богиня чистая, нет, - невиновна ты,

В порывах буйной слепоты

В презренном бешенстве народа

Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд

Завешен пеленой кровавой.

 

Когда я читаю "Андрея Шенье", мне кажется, что это сам Пушкин идет на эшафот и мысленно прощается со "своими красавцами", еще недавно бывшими друзьями:

 

Я плахе обречен. Последние часы

Влачу.Заутра казнь. Торжественной рукою

Палач мою главу подымет за власы

Над равнодушною толпою.

 

К "Шенье" Пушкин дает следующее "примечание": "Шенье заслужил ненависть мятежников. Известно, что король испрашивал у Собрания в письме, исполненном спокойствия и достоинства, права апеллировать к народу на вынесенный ему приговор. Это письмо, подписанное в ночь с 17 на 18 января, составлено Андреем Шенье" (Ист.15, с.447) Понимая бессмысленность заговора и чувствуя бессилие от невозможности предотвратить его, поэт с горечью вопрошает:

 

На низком поприще с презренными бойцами!

Мне ль управлять строптивыми конями

И круто напрягать бессильные бразды?

 

Трудно, очень трудно было оставаться Пушкину самим собой перед неумолимым роком надвигающихся событий, и тем не менее выбор для себя он сделал: будет победа или поражение заговорщиков - он, поэт, пойдет своим путем. Он - не слепец, он - зрячий, и ему труднее, поскольку он видит дальше своих современников. Извечная трагедия гения, обреченного на одиночество и непонимание.

 

Погибни, голос мой, и ты, о призрак ложный,

Ты, слово, звук пустой...

О, нет! Умолкни, ропот малодушный!

Гордись и радуйся, поэт:

Ты не поник главой послушной

Перед позором наших лет

 

Сколько их, послушных поэтов, кануло в лету, а сколько их уйдет туда же, не оставив следа, несмотря на всю их сегодняшнюю суетливую самоуверенность.

 

Нет, не случайно "Андрей Шенье" появился в год выхода заговорщиков на Сенатскую площадь. В этих стихах видна четкая позиция Пушкина к назревающим событиям в России. Эта глубоко продуманная позиция сформировалась в результате осмысления целей истинных и мнимых, а также действительных результатов Французской революции. Чтобы понять замысел "А.Шенье", надо хорошо представить, почему именно этот поэт привлек столь пристальное внимание Пушкина.

 

А.М.Шенье родился 20 октября 1762г. в Константинополе в семье генерального консула Франции. Изучив в юности греческий язык и литературу Греции (его мать была гречанка), он выступил с оригинальными стихотворениями в древнем стиле и духе поэтов александрийской эпохи (см.прим.6 ). Прослужив недолго в армии, вышел в отставку, побывал в Швейцарии, Англии и в 1790г. поселился в Париже, посвятив себя исключительно литературе. Шенье, видимо, был очень талантлив. После первого издания его стихов в 1819г. возникло целое направление поэтов, пытавшихся подражать Шенье. По отзывам французского критика Густава Лансоне, произведения А.Шенье не имеют аналогов во французской литературе: "Они кажутся подлинными произведениями древности, без всякой искусственности; это - поэзия легкая, ясная, пластическая, проникнутая светом, выражающаяся в гармонических и изящных рифмах, развитие которых представляется вполне естественным, - искусство уверенное и строгое, нигде не выступающее на первый план, но чувствуемое всюду" (Ист.20, с.837-838). Сам Пушкин в своей заметке "Об А.Шенье, как классике" (1830г.) говорил о Шенье как о поэте, "напитанном древностью, коего недостатки проистекают от желания дать французскому языку формы греческого стихосложения" (Ист.2, с.430).

 

Увлеченный событиями революции, он принял горячее участие в политических столкновениях того времени, решительно высказывая свои взгляды против анархии в газете "Журнал де Пари". Это навлекло на него гнев вечных странников революционной перестройки, которые всегда не терпели критики в свой адрес. Робеспьер предал его суду, и Шенье был казнен 25 июля 1794г. Этой казнью был положен первый камень в основание той пирамиды жертв, которую потом безумные последователи кочевых демократов будут возводить в течение двух столетий, и в которую они уложат и Пушкина, и Лермонтова, и Блока, и Гумилева, и Есенина, и Клюева, и многих, многих других.

 

Сейчас, когда два века отделяют нас от событий Французской революции, их видение Пушкиным для нас особенно ценно, поскольку они предстают перед поэтом без камуфляжа и глянца, тщательно наводимых эйдельманами и гордиными. Не можем мы отказать поэту и в глубокой проницательности. Судьба Шенье стала судьбой лучших поэтов России. Они были уничтожены "карающей секирой" Революции.

 

Итак, заговор ликвидирован, идет следствие. Пушкин остается в Михайловском. Все сбывается в его предсказаниях. Друзья хотят просить перед новым царем о помиловании поэта. Вот его реакция, изложенная в письме В.А.Жуковскому 20 января 1826г.: "Вот в чем дело: мудрено мне требовать твоего заступления пред государем; не хочу охмелять тебя в этом пиру. Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел; но оно в журналах объявило опалу и тем, которые, имея какие-нибудь сведения о заговоре, не объявили о том полиции. Но кто же, кроме полиции и правительства, не знал о нем? О заговоре кричали по всем переулкам, и это одна из причин моей безвинности". Можно подумать, что Пушкин хочет воспользоваться ситуацией и ищет себе оправдания. Нет, Пушкин верен себе: "Теперь положим, что правительство и захочет прекратить мою опалу, с ним я готов условливаться (буде условия необходимы); но вам решительно говорю -не отвечать и не ручаться за меня. Мое будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мною правительства etc." И последнее, что очень важно в этом письме: Пушкин не отрекался от своих связей с декабристами. Он хотел, чтобы его дело было решено с учетом всех обстоятельств: "В Кишиневе я был дружен с майором Раевским, с генералом Пущиным и Орловым. Я был масон(см.прим.7) в кишиневской ложе, т.е. в той, за которую уничтожены в России все ложи. Я, наконец, был в связи с большею частью нынешних заговорщиков" (Ист.7, с.146,147).