2017-12-14
177Густав Эдмонд фон Грюнебаум
Классический ислам. Очерк истории (600–1258)
Доисламская Аравия
Изучая творения древних, мы делаемся их современниками; размышляя над их жизнью, мы словно становимся ее свидетелями и переживаем ее сами. И так долгие годы можно было бы провести за этим занятием, когда бы смерть не отрывала нас от него столь внезапно.
Для правоверного мусульманина рождение и возвышение его религии – чудо, ошеломляющий успех миссии Пророка – убедительнейшее подтверждение ее истинности. Даже неверующий сочтет если не чудом, то по крайней мере чем-то необыкновенным тот факт, что на таком узком фундаменте, как население и цивилизация языческой Центральной и Северной Аравии, могло вырасти столь величественное и великолепно построенное здание. Эта структура обрела жизнестойкость и силу в своей способности трансформироваться из религиозной общины, имевшей чисто национальную природу, в культурное сообщество, которое было и религиозным, и наднациональным, сохраняя в то же самое время свое право на существование и на статус государства. Политическая история ислама содержит парадокс, свойственный только этой религии: это – история превращения некой арабской секты в контролируемую общиной империю и, более того, в универсальное религиозное сообщество, которое первоначально не носило политического характера, хотя и играло определяющую роль в политических событиях и навязывало свои собственные ценности другим культурам. Иными словами, не физическое господство, а культурная мощь нового учения, не возникновение его в определенном географическом и интеллектуальном регионе, но имманентный ему универсализм были решающими факторами его развития. Точно так же введенное им новое представление о божественном оказалось более заразительным, чем насаждавшееся им чувство отождествления с арабским народом. Несмотря на это (вот еще один парадокс!), арабы вплоть до сегодняшнего дня всегда претендовали (и за ними признавали это право) на привилегированное положение в мусульманском мире. Арабская гордость и возникавшее временами у горожанина романтическое отношение к пустыне позволили сохранить в определенных рамках презрение к доисламскому язычеству и всем его деяниям, возникшее вслед за исламизацией. И все же враждебность подвластных народов, которую те могли изливать только против доисламских арабов, арабо-мусульманское понимание прогресса и явные различия в культурном уровне между сирийскими и месопотамскими пограничными областями и Аравийским полуостровом – все это воспитывало убеждение, что языческий период недалеко ушел от обычного варварства. Подобное убеждение разделяется как исламским обществом, так и западными учеными. Однако Южная Аравия, Arabia fetix («Счастливая Аравия») древних, с ее городами-государствами и кочевниками, находившимися в подчинении у монархов, нередко выполнявших и жреческие функции, несомненно, не подпадает под этот приговор. Йеменские царства участвовали в мировой политике столетиями. Они представляли собой естественный центр как сухопутной, так и морской торговли, которая осуществлялась с помощью судов, курсировавших между Красным морем и Индийским океаном. К ним вели караванные пути из Сирии и Египта. Основой их экономики была бережно сохранявшаяся ирригационная система. В интеллектуальном и политическом смысле и в какой-то степени в лингвистическом отношении они были отрезаны от остальной части полуострова, хотя южноаравийские колонии появлялись вдоль всех караванных путей и история фиксирует по меньшей мере одну успешную вылазку с юга в центральную часть полуострова. Но доисламские арабы ощущали духовное единство не с Йеменом. Несмотря на существование некоторых параллелей или исходящих с юга влияний, ислам представляет собой порождение Центральной и Западной Аравии, и к тому же его Пророк появился на свет в самом значительном поселении этого региона.
Власть на юге была сконцентрирована в городах, тогда как на остальной части полуострова она принадлежала кочевникам; на юге доминировала тенденция к объединению в государства, тогда как повсюду в иных местах население было рассредоточено по племенам и в немногих городках. Условия жизни в пустынных областях ограничивали примерно шестью сотнями человек численность постоянной жизнеспособной кочевой общины, которая могла совместно располагаться лагерем; города, естественно, были куда больше, и существовали они главным образом торговлей и доходами от паломников, если, подобно Таифу на юго-западе и Ясрибу на северо-западе, не находились в благоприятных по аравийским стандартам природных условиях. Казалось, что кочевники экономически самостоятельны, но на самом деле они зависели от крестьян и горожан, которых презирали. Последние, страдая от грабительских набегов кочевников, презирали их не в меньшей степени, хотя в действительности разделяли их взгляды и предрассудки, ибо с тех пор, как сами они отказались от кочевого образа жизни, миновало мало поколений. Оседлое население полуострова сохраняло даже племенную организацию. Лишь среди крестьян или полностью оседлых в пограничных областях происхождение человека больше определялось местом жительства, чем его принадлежностью к тому или иному племени.
Поэтому индивидуум как в оазисах, так и в пустыне ощущал себя в первую очередь и главным образом членом своего племени. Только в племени и с его помощью он мог существовать и ему был гарантирован необходимый минимум личной безопасности. Речь идет не только об уважении, которым он пользовался за пределами племени и которое зависело от статуса последнего, а в самом племени – от положения его рода; вне своей группы он вообще не считался личностью, так как ни с кем из соплеменников равного с ним положения не был связан обязательством исполнять закон кровной мести, который один лишь и сдерживал разнузданное насилие, царившее в отношениях между племенами. Племя, несомненно, представляло собой эффективно действовавшее сообщество, но оно не было жестко скреплено воедино. И слияние и разделение первоначально не связанных между собой групп, которые совместно располагались лагерем, были устойчивыми, узаконенными формами; рано или поздно такие события находили отражение в официальной генеалогии, в которой получали отзвук как предыдущая история племени, так и его временные политические союзы. Этой свободной форме организации сопутствовало отсутствие авторитетного руководства. Глава племени (сейид, букв, «оратор») проявлял гостеприимство и заботился о племени, руководил перекочевками, региональные и сезонные пути которых устанавливались по традиции, и часто, но не обязательно командовал во время войны. Он осуществлял руководство скорее благодаря своему влиянию и положению, чем силе. Права наследования не было, но сейиды обычно происходили из одного рода. Они представляли племя во внешних делах, но, не считая четвертой части военной добычи, не получали никакого дохода, который соответствовал бы их многочисленным обязанностям.
Племена были автономны, если не сказать суверенны, по отношению друг к другу; союзы так же легко образовывались, как и распадались. Аристократия «великих родов» действовала наперекор этой раздробленности; арабы на севере и в центральной части полуострова, несмотря на все их своеобразие и различия в обычаях, представляли собой некое сообщество, члены которого ощущали себя связанными воедино иерархическим порядком; они даже могли вступать в брак за пределами племенной группы, хотя женщина в подобных случаях никогда полностью не входила в род своего мужа и их дети могли оказаться в сложном положении и столкнуться с трудностями, проистекающими из принадлежности к различным родственным группам. Формы брака менялись; нетрудно распознать следы матрилинейной организации, но представляется, что в периоды, более нам близкие, патрилинейность должна была существенно преобладать. Полигамия была столь же обычна, сколь легок развод; сообщения о полиандрии относятся к области этнологических легенд. Трудные условия жизни имели следствием суровые обычаи; при разрешении споров арбитр (хакам) мог опираться только на свой авторитет и на весомость своего мнения.
Крайне маловероятно, чтобы арабы были автохтонным населением полуострова, которому они дали свое имя. Но они водворились здесь задолго до своего появления в истории и то ли вследствие внутренних неурядиц, то ли соблазненные политической слабостью своих соседей постоянно проникали в плодородные пограничные области Сирии и Месопотамии. Изменения в соотношении сил и ухудшение возможностей для земледелия, особенно в Южной Аравии (вопрос о том, что в большей степени было причиной этого – политический или экономический упадок, до сих пор остается открытым), приводили к росту внутренних миграций, которые и без того представляли собой частое явление во все времена. В целом в этих миграциях предпочтение, по-видимому, отдавалось направлению юг – север, а не запад – восток.
Арабы (это наименование можно приближенно перевести как «бродяга» или «кочевник») обжили полуостров, вероятно, в не слишком далеком прошлом. Поскольку жизнь их племен зависела от мелкого рогатого скота и ослов (позднее?), они кочевали в пределах степей; образ жизни бедуина-верблюжатника, которому старинная традиция приписывает невероятную древность, на самом деле имеет относительно недавнее происхождение и достоверно известен лишь примерно с XI в. до н. э. Именно верблюд впервые сделал пустыню проходимой; он в состоянии нести груз в 250 кг, а судя по данным некоторых авторов, даже много больше – свыше 600 кг. Он может покрывать за день расстояние до 160 км (в среднем животное с грузом проходит за день около 40 км) и проделывать этот путь при максимальной температуре 57° выше нуля в течение целых восьми дней без питья. Эти качества сделали возможным миграции племен и их набеги из пустыни и превратили бедуинов в хозяев полуострова. Верблюд распространился относительно быстро и одновременно среди всех племен, заинтересованных в его приобретении. Его использование, судя по всему, не было связано с каким-либо иным прогрессом военной техники, так что возросшая с появлением верблюда мобильность кочевников не привела к основанию крупных империй, причиной создания которых на Ближнем Востоке в несколько более ранний период послужило применение лошади и боевой колесницы. Примерно за шестнадцать столетий, на протяжении которых может быть прослежена доисламская история Северной и Центральной Аравии, местные бедуины не создали по собственному побуждению никаких государственных образований, за исключением тех, что возникли в пограничных районах, и самоуправляющихся городских поселений.
Набатейское царство (включенное в состав Римской империи в 106 г.) и город-государство Пальмира (его расцвет относится примерно к 260 г., уничтожено Аврелианом в 272–273 гг.) находились в пределах полуострова, но не были основаны бедуинами. Это скорее можно сказать о трех буферных государствах, созданных по инициативе византийцев, персов и йеменцев в IV и V вв. н. э. Первое из них было основано родом Даджаима в качестве оплота против вторжений из пустыни и экспансионизма Персии; после 502 г. их более знаменитые преемники, Гассаниды – «ромейские арабы», находившиеся на службе у Византии, в отличие от Лахми-дов – «персидских арабов», – претендовали на самостоятельное место в истории, но добились успеха скорее в культурном, чем в политическом отношении. В конце концов и те и другие были вынуждены признать прямой контроль Византии (в 582 г.) и Персии {в 602 г.), что принесло мало радости этим суверенным государствам. Могущественные покровители обеспечили Гассанидам и Лахмидам более долгое существование (и большее влияние), чем государству в Центральной Аравии, основанному южноаравийским племенем кинда, которое стремилось поставить под контроль Йемена внутреннюю часть полуострова. Меньше чем через десять лет после революции, явившейся причиной краха йеменского королевского дома, это государство развалилось, после чего аристократия кинда вернулась на свою южную родину3. Против намерения князя кинда восстановить власть своей династии с помощью Византии выступил поэт Абид ибн ал-Абрах:, представитель одного из мятежных племен, написавший следующие знаменательные стихи между 535 и 540 гг.:
Ты объявил, что призовешь Цезаря на помощь? Тогда ты наверняка погибнешь, сириец (т.е. подданный императора. – Г. Г.),
Но мы не согласны никому подчиняться, пока сами можем вести за собой невзнузданных людей.
Ни одно из этих государственных образований, и даже не Хира (что означает «военный лагерь») лахмидских князей, которые время от времени в качестве представителей арабского мира вели переговоры с персами, не сумело заставить бедуинов отказаться от их склонности к анархии.
Весьма примечательно, что волны мировой политики и крупные интеллектуальные движения оказывали эффективное воздействие только на прочные государственные образования, а среди городских поселений – лишь на Мекку.
Из истории известно, что незадолго до рождения Пророка какой-то человек едва не стал королем Мекки и что нечто подобное произошло с одним из противников Мухаммада в Медине. Описание этих событий свидетельствует о враждебности, которую повсюду на арабской земле питали к деспоту, именовавшемуся королем (малик) или властителем (рабб). Племя имело все основания гордиться тем, что обрело господство над другими племенами, но избавление от ига чужестранца или даже местного тирана было таким же поводом для гордости и куда более соответствовало темпераменту арабов. Ал-Кутами в 700 г. со свойственной ему лаконичностью описывает отношение бе-дуинов к власти: «Сегодня мы повинуемся нашему повелителю, завтра мы не слушаемся его; мы не чувствуем себя обязанными всегда искать его совета». Анархия, из-за которой арабской империи будет впоследствии суждено истечь кровью и погибнуть, могла еще казаться желанной в то время, когда в политической сфере не было выдвинуто ни одной объединяющей идеи; однако, вне всякого сомнения, именно она была повинна в том, что в столетии, предшествовавшем возвышению ислама, племена растрачивали свою энергию в мелких войнах всех против всех. В результате они так ослабели, что уже одно это объясняет быстрый успех мусульманского учения. Южноаравийские предания полны грез о всемирной империи. В исламские времена они мешали историческому развитию, но по крайней мере свидетельствовали о стремлении к сильной власти и об определенном понимании того, что для создания военного механизма необходимо создание государства. В то же время североаравийские повести, рассказывающие о «победных днях арабов», гораздо более привлекательны, так как они более реалистичны и свободны от коллективной мании величия. В них отражается замкнутый мир изысканного полуварварства, который пытается компенсировать собственную изолированность, преувеличивая важность мельчайших событий.
В тех случаях, когда родственные группы в Северной и Центральной Аравии надолго объединялись, это происходило под защитой культа. «Конфедерации», существование которых в Мекке в конце VI столетия может быть установлено с достоверностью, по-видимому, даже натравливали друг на друга членов одних и тех же родственных групп. В остальных частях полуострова, особенно на границе с Месопотамией, клятва побратимства (тахалуф) приводила иногда к созданию конфедераций. Хотя реальной политической силой такие конфедерации не стали, они ощущали себя связанными тесными узами и порой объединялись для совместных действий.
Что же касается экономического положения бедуинов, материальная культура которых повсюду находилась на низком уровне, то они страдали скорее от неуверенности в будущем, чем от бедности. Они, естественно, были беспомощны перед капризами климата; они владели большим количеством скота, о чем свидетельствуют размеры пени за убийство; однако сам образ их жизни делал невозможным создание запасов. Рынки были необходимы как в экономическом, так и в культурном смысле; их защищало относительно длительное священное перемирие, и это позволяло бедуинам обмениваться товарами. Однако организовали и держали в своих руках дальнюю торговлю городские купцы; используя относительную стабильность, они получали весьма ощутимую прибыль. Более сильные племена могли, разумеется, взимать пошлину с купцов, которых они защищали, когда те проезжали через их территорию, и тем самым урывать для себя некоторую долю, бесспорно, значительного дохода от трансаравийской торговли. Но в целом, если исключить миграцию в Византию или Персию, где племена могли, например, быть уверены в том, что их возьмет на содержание государство в качестве вспомогательного войска, единственным способом добывать средства к существованию был грабеж оседлых крестьян или газе («набег») на другую группу кочевников. В таких случаях стада, часто огромные, переходили из рук в руки или непосредственно, или в качестве выкупа за пленников. Общее богатство племен, принимавших в этом участие, естественно, не увеличивалось, и все в принципе оставалось по-прежнему.
Здесь мы должны отметить, что в противоположность широко распространенному мнению первое тысячелетие нашей эры принесло полуострову постепенный рост количества осадков, хотя время от времени дождей выпадало меньше, например как раз между 591 и 640 гг., в период основания мусульманской общины и ее первых завоеваний. Что же до остального, то обитатели пустынь могли улучшить свое экономическое положение, только вторгаясь в цивилизованные области, где власть правительств стала с недавних пор ослабевать. Иными словами, политический фактор, вероятно, играл большую роль в жизни населения, чем климатический и экономический. Точные даты имеются только для Южной Аравии. В 450 г. подверглась разрушению легендарная Марибская плотина, первостепенная по важности; в то время Южноаравийское царство было достаточно могущественно, чтобы без промедления призвать окрестные племена починить ее. Когда же в 542 г. катастрофа повторилась, правителю пришлось долго уговаривать местных феодалов 6, чтобы добиться их добровольного сотрудничества для ее восстановления. В следующем поколении политическая раздробленность достигла такого уровня, что после третьего разрушения плотины в 570 г. ее не удалось отремонтировать, в результате чего плодородию страны был нанесен колоссальный ущерб. В конце VI в. бедуины, по-видимому, снова захватили, по крайней мере на юге, обширные территории, и это, разумеется, внесло элемент беспокойства и, может быть, даже варварства в жизнь всего полуострова. В связи с этим можно было бы отметить, что даже в периоды процветания во всех арабских княжествах без исключения правили семьи, происходившие с юга; это означает, что они пришли к власти на подчиненных им территориях в результате миграции и «колонизации».
Возвращение власти к бедуинам следует интерпретировать скорее как перемещение центра сил в сторону кочевников, чем как возврат больших групп населения к кочевой жизни. Вероятно, городские поселения северо-запада убереглись от разрушения. Мекка упоминается Птолемеем, и название, которое он ей дал, позволяет идентифицировать ее как южноаравийское поселение, созданное вокруг святилища; несмотря на это раннее упоминание, она приобрела значение рынка и центра религиозного паломничества, которое приписывает ей традиция, скорее всего лишь незадолго до 500 г. В то время племя курайш захватило ее и заключило соглашение с жившим поблизости бедуинским племенем кинана, которое, по-видимому, только что уступило курайшитам гегемонию. Расположенная на скрещении торговых путей, идущих с севера и юга и соединяющих Красное море с современным Ираком, в жаркой, бесплодной долине, окруженной суровыми горами, Мекка могла изначально существовать только благодаря воде источника Земзем, позднее ставшего священным для мусульман. Городом правила олигархия, состоявшая из глав курайшитских родов; она же регулировала отношения между родами. Оборона города была возложена на ахабиш, первоначально абиссинских наемников; позднее их, очевидно, пришлось усилить рекрутами из малых племен, становища которых находились по соседству с Меккой. Большинство населения скорее всего составляли арабы-некурайшиты и всякого рода чужестранцы, в первую очередь рабы; общая заинтересованность в торговле и паломничестве дала им то, что для тогдашней Аравии было крепкой сплоченностью, если не стремлением к государственности. Главные караваны посылались на север: один – летом, другой – зимой; они были общим предприятием: в их снаряжении участвовали широкие слои населения, получавшие от них доход. Караванная торговля обеспечивала побудительный мотив для утверждения определенного политического порядка и формирования группы лидеров, имеющих основанное на опыте представление о мире за пределами Аравии. Эта торговля давала им к тому же некоторые знания в области денежного обращения; хотя все еще преобладала меновая торговля, в Мекке получили хождение византийские и персидские монеты. Общий уровень образования возрастал, что, естественно, приводило к некоторому отчуждению от общеаравийской культуры и вызывало презрение бедуинов, представлявших ее, к мекканским купцам. Главное же состояло в том, что люди теперь подвергались воздействию интеллектуальных (а в то время это означало – религиозных) течений извне.
К тому же город вследствие своего важного значения неизбежно был вовлечен в борьбу великих держав, хотя мекканцы были достаточно искусны – или, может быть, слишком незначительны, – чтобы воздержаться от активного участия в ней. Благодаря нейтралитету, а также вследствие сплоченности и единства своего правящего класса Мекка избежала как судьбы юга, так и внутренних неурядиц своего соседа Ясриба (лежащего в 450 км к северу), где в последние десятилетия VI в. то и дело возникали межплеменные распри среди оседлых арабов. Ситуация еще более осложнялась их отношениями с рядом еврейских племен, также поселившихся в этом оазисе и постоянно угрожавших жизни города.
С середины III в. историю Ближнего Востока определял конфликт между Римской империей, позднее – ее восточной половиной и, наконец, ее преемницей Византией, с одной стороны, и сасанидским Ираном со столицей Ктесифоном в семитической Месопотамии – с другой. Как всегда в подобных случаях, враждебность распространялась на области, которые, по существу, имели весьма слабое отношение к противоборствовавшим интересам и культурам. Сфера влияния персов в Аравии охватывала территории, расположенные восточнее линии, протянувшейся от Пальмиры к восточной границе Хадрамаута, так что торговые пути через сасанидскую Месопотамию к Персидскому заливу и через собственно Персию к Центральной Азии находились под персидским контролем. Это обстоятельство вынуждало византийцев пользоваться путем через Красное море; северная часть моря находилась в их руках, и восточное побережье в этом районе не было захвачено никаким государством, которое могло бы им угрожать. Однако выход в Индийский океан контролировался йеменцами, а на западном берегу свои интересы защищало Аксумское царство – ядро образовавшегося позднее Абиссинского государства. Поэтому византийцам было необходимо обеспечить себе дружественное расположение абиссинцев и йеменцев, тогда как персы пользовались любой возможностью, чтобы уничтожить достигнутое Византией взаимопонимание с этими народами. Не следует забывать, что Южная Аравия и Ирак, следуя испытанным курсом, долгое время находились в тесном контакте. Южноаравийское царство, по-видимому, начиная с I века нашей эры постепенно клонилось к упадку и все больше уступало власть местным «феодалам». В результате в первой половине IV в. Юго-Восточный Йемен попал под господство Абиссинии 7.
Как раз в этот период начался переход Абиссинии к христианству монофизитского толка, принесенному из Египта (он завершился лишь в VI столетии). Весьма вероятно, что упомянутые политические связи обусловили проникновение христианства в Южную Аравию. Однако объединение христианства с ненавистными «чернокожими» только повредило ему и, возможно, помешало успеху монофизитских проповедников, прибывших из Сирии. Народное сопротивление абиссинцам, в результате которого они к концу столетия были вытеснены из Аравии, не вызвало возрождения язычества, но постепенно привело к впечатляющему распространению иудаизма, который в IV–V вв. все более активно поддерживался евреями, переселявшимися в Южную Аравию после каждого из двух разрушений иерусалимского храма. Персидский маздакизм был слишком национальным явлением, чтобы распространиться на всех подвластных Персии территориях; нетерпимость византийцев к евреям сделала последних желанными союзниками для Сасанидов 8.
Во имя общего дела Византия готовилась объединиться с моно-физитами за рубежом. С ее благословения в начале VI в. абиссинцы возобновили политику экспансии. Их первый успех заставил йеменского царя бежать во внутренние районы страны и принять иудаизм. Но перемена военного счастья вызвала жестокие гонения на христиан, хотя вскоре они возвратили себе культовый центр в Наджране. Абиссинцы удвоили усилия; их успехи достигли высшей точки в 525 г. со смертью еврейского царя Зу Нуваса и превращением его царства в абиссинскую сатрапию, из которой легендарный Абраха создал позднее почти независимое государство, управлявшееся абиссинцами. Он поддерживал христианство и, судя по всему, пытался захватить контроль над Меккой или хотя бы вырвать ее из персидской сферы влияния, где она оказалась вследствие симпатий, которые питали к Персии правящие круги города. Следует считать, что эта попытка была совершена по меньшей мере на десять лет раньше даты (560), по, традиции ей приписываемой. Успеха она не имела, и отпор, оказанный врагу, усилил «национальную» гордость мекканцев.
Вскоре йеменцы поднялись против абиссинцев и с одобрения персов изгнали их. В 597 г. персы положили конец независимости Йемена, так как ему угрожали внутренние междоусобицы. При персидском правлении йеменские христиане были обращены в несторианство. Персы считали это более предпочтительным, ибо относились с непримиримой враждебностью как к византийской имперской церкви, так и к монофизитству, которое занимало прочные позиции в семитических пограничных областях и в Египте. Персы предоставили несторианству статус государственной религии второго сорта. Таким образом, скорее всего именно несто-риане поколение спустя достигли с Мухаммадом соглашения относительно судьбы христианского города Наджрана.
Христианизация пограничных областей означала, что районы, остававшиеся языческими, в какой-то степени познакомились с христианами и христианством. Это, а также проникновение на полуостров иудаизма оказало наибольшее интеллектуальное воздействие на культурное развитие арабов. Греческая церковь большей частью препятствовала деятельности еретических общин, состоявших из негреческих подданных империи; последние, в свою очередь, отсылали отколовшиеся группы в отдаленнейшие пограничные области. Таким образом, христианство зачастую представало перед бедуинским миром в облике, существенно отличавшемся от нашего представления об этой религии. Судя по древней арабской поэзии, догматика мало кого интересовала; воображение поэтов волновали лишь отшельники и религиозные процессии. По свидетельству поэзии, христианское паломничество также было обычной языческой формой поклонения богу или святым. Более того, христиане принимали участие в паломничестве к святилищу в Мекке, покровитель которого был для них просто «бог»; отказ нескольких племен присоединиться к этому ритуалу привел к обвинению их в безбожии.
По-видимому, только монофизиты после реорганизации, проведенной Якобом Бардеаной (Барадеус, епископ Эдессы), постоянно стремились к обращению бедуинов: в большие становища назначали епископов. От монофизитов, которые во второй половине VI столетия стремились к объединению, гассанидские князья заимствовали новый политический курс, что поставило их в оппозицию к центральному правительству Византии и в конце концов ускорило их гибель. Но деэллинизацию невозможно было остановить, греки отступали шаг за шагом. Когда в начале VII в. персы завоевали Сирию, они подвергли гонениям греков, но защитили сирийцев; в 610 г. монофизитские церкви заключили союз под эгидой Персии.
В результате проникновения несториан в Месопотамию в Хире была основана епархия, глава которой Хосеа около 410 г. появился в синоде. В то время как монофизиты-арабы продолжали вести кочевую жизнь, несториане из Центральной Месопотамии и главным образом из Хиры объединились в общину «слуг бога» (ибад), что делало бессмысленным племенное разделение. Они оставили печать на культуре Лахмидского государства VI в., хотя сама династия в отличие от Гассанидов не приняла христианства, за исключением последнего правителя. Ибад можно рассматривать как предшественницу исламской уммы, «общины», ибо это был первый известный пример, когда арабские «ораторы» оказались объединены общей идеологией; эта группа, подобно мусульманской общине в начальные годы ее существования, сочетала административные функции племени с функциями религиозного братства. В целом контакты Западной и Центральной Аравии с лахмидским центром, по-видимому, были более прочными, чем с Гассанидами. В конце языческого периода царский двор в Хире некоторое время привлекал к себе почти всех известных поэтов; и все же восточные культурные центры оказали на развитие ислама не большее влияние, чем северные.
Так или иначе, это была оппозиция персам; в 611 г. (в некоторых источниках указан 604 г.) она привела к битве при Зу-Каре, в которой племя бану бакр и несколько других племен, присоединившихся к нему, в союзе с остальными арабами наголову разбили персов. Непосредственных результатов это событие почти не имело, но, рассматривая его ретроспективно, мы видим, что оно свидетельствовало о появлении у арабов национального самосознания и означало пробу сил для грядущей политики завоеваний.
Хотя христианство оказало воздействие на арабский мир и даже было воспринято многими племенами и хотя иудаизм также сумел завоевать прозелитов, но тем не менее язычество понесло незначительные потери в северной зоне арабской культуры. Но трудно отказаться от впечатления, что оно продолжало существовать скорее в силу традиции и из-за отсутствия организованной оппозиции, чем вследствие каких-то глубоких убеждений. Разумеется, ученые, которым мы обязаны свидетельствами о доисламском периоде, подвергали основательной цензуре материал, который они сохраняли, в какой-то степени они сами составляли свою информацию. Не было воздвигнуто никаких памятников, на основании изучения руин которых мы могли бы сделать хоть какие-то выводы; унаследованное исламом святилище, построенное из камня, Кааба («куб») в Мекке, было, вероятно, единственным. Однако из литературных источников явствует, что религиозная атмосфера, особенно в северной части полуострова, была чрезвычайно единообразна: одно и то же благочестие отражается в «красном камне» – божестве южноаравий– ского города Гайман, в «белом камне» Каабы из ал-Абалата (возле Табалы, к югу от Мекки) и «черном камне» в самой Мекке; Каабы Наджрана, ал-Абалата и Мекки одинаковы и по содержанию, и по форме. Это совершенно естественно, ибо божественное начало в те времена, как правило, ассоциировалось с каменными фетишами, горами, особыми скальными образованиями или деревьями необыкновенной высоты. Этот обычай живет и в наши дни; священные места язычества до сих пор играют свою роль – в качестве могил святых или пророков.
Однако создатели исламской традиции, очевидно, правы, когда говорят, что религия джахилийи, «эпохи невежества», поразительно бедна мифами и не обнаруживает даже намека на попытку объединить многочисленных богов в пантеон. Это обусловливалось, хотя бы частично, отсутствием духовного сословия. Существовали, конечно, святилища, которые были одновременно и собственностью, и объектом поклонения отдельных семей, ·– следы этого можно обнаружить даже в Мекке, – но влияние этих семей территориально было весьма ограниченным. Только однажды в качестве вождя большой группы племен, рабиа, появился первосвященник с титулом афкал; титул этот – вавилонского происхождения и ошибочно употреблялся как собственное имя. Сами кочевники, которые возили с собой (и до сих пор возят) отдельные священные предметы или нечто вроде идолов, имели мало касательства к местным богам. Культ неба, общий для семитов, играл важную роль и в Аравии; в Коране есть несколько косвенных указаний на это, например Авраам борется за признание истинного бога, пройдя стадию поклонения звездам.
Фатализм и культ звезд тесно связаны с античностью; в Аравии даже в Коране богиня Судьбы появляется вместе с Венерой, богиней утренней звезды, и еще с одной, безымянной богиней. Это – «дочери Аллаха», столь любезные язычникам, тогда как Манат в арабском языке представляет собой двойника эллинистического Tyche – Дахр, роковое «Время», которое уносит людей и лишает их существование цели и смысла и к которому с почтением относились более поздние поколения язычников, особенно поэты. Дахр может, подобно вечному Хроносу митраизма и зурван-ской теологии, ассоциироваться с универсальным правителем и пожирателем всего сущего.
Другая идея, общая для семитских народов, заключается в отношении к высшему (местному) богу как к царю. В арабском мире это можно обнаружить у самудитов, но, по-видимому, такая традиция просуществовала недолго; во всяком случае, «малик» не встречается среди божественных имен, которые дошли до нас, хотя его перенесение на единого бога ислама сохранило его в мусульманских именах, например в имени халифа Абд ал-Малика («слуга царя»). С ним сравнимы термины рахман или рахим, употреблявшиеся для обозначения верховного бога, «Милостивого»; мы встречаем их в сафаитском, пальмирском и сабейском языках; они сохранились и приобрели известность, когда были перенесены на Аллаха. То обстоятельство, что бог ислама получил наиболее абстрактное из всех возможных имен – ал-илах, Аллах, «единственный бог», в значительной степени объясняется, несомненно, языковыми особенностями окружения Мухаммада; известное значение имели отсутствие связи этого имени с любыми ассоциациями и определенное сопротивление, оказывавшееся чуждой терминологии. Вполне оправданным представляется и предположение, что даже до Мухаммада Кааба была первым и самым главным святилищем именно Аллаха, а не набатейского Хубала или 359 прочих членов астрологического синкретического пантеона. Обход вокруг святилища (таваф), участие в богослужении (вукуф), бескровное и кровавое жертвоприношения были основными культовыми элементами повсюду на полуострове; общим явлением для всех арабов была и хима – участок земли, закрытый для нечестивцев, священная земля, дававшая право убежища всем живым существам; карам, территория, окружавшая мекканскую Каабу, – наиболее яркий пример этого.
В сознании членов мусульманской общины сохранилась память о небольшой группе взыскующих бога, один из членов которой был родственником первой жены Мухаммада и вошел в историю основания ислама. Понятны побуждения этих людей, обращавшихся как к альтернативам к иудаизму, христианству или расплывчатому монотеизму, однако многих из них можно идентифицировать лишь мифологически, не как исторические личности, а как персонифицированные символы постоянного беспокойства и духовных исканий. По-видимому, они резко выделялись из своего окружения, но бесспорно, что гонениям они не подвергались. Все они – аскеты. Как это ни удивительно, ни об одном из них не сохранилось сведений, что в конце своего пути он обрел успокоение в лоне мусульманской общины. Современники знали их как хунафа (ед. ч. –ханиф) – арабизированное сирийское каппа – «язычник». В языке церкви это слово употреблялось для обозначения еретиков, которыми считались эллинистические ренегаты (даже манихейцев проклинали как «язычников»). Его приблизительное арабское значение – монотеист, не принадлежащий ни к одному определенному вероисповеданию, – может лучше всего быть понято, если считать, что ханпа, или ханиф, было в первую очередь и главным образом обозначением инакомыслящего; диссиденты, индивидуалисты и в дальнейшем назывались хунафа. Симпатия, которую к ним питали и современники, и последующие поколения, проливает свет на распространенное недовольство унаследованной религией, сохранение которой делало невозможной полную интеграцию в ближневосточную культурную сферу.
Исламское предубеждение против уровня развития в ту эпоху, относительная отсталость полуострова – даже Йемена – по сравнению с персидской и греко-римской культурами и не в последнюю очередь постепенное скатывание полуострова к политическим распрям и невежеству, в противоположность мусульманским Египту, Сирии или Ираку, должны, видимо, заставить нас невы-соко оценивать уровень цивилизации в древней Аравии. Добавим к этому односторонность ее культуры, которая ничего не произвела в сфере искусства и не создала ничего достойного в литературе, за исключением очень узкой области. Не будет ошибкой представить культуру этого периода как всецело традиционно устную; однако это не должно привести нас к выводу о поголовной неграмотности. Имеются надписи, сделанные североаравийским рукописным шрифтом и датируемые 512–568 гг. О некотором знании письма свидетельствуют многие стихи эпохи джахилийи, да и мекканцам приходилось пользоваться документами на арабском языке в своей дипломатической и торговой деятельности. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что у аравийских евреев были свои священные книги, хотя, разумеется, ничего нельзя сказать об уровне их образованности. То же самое относится и к христианам, хотя ответ на вопрос о существовании доисламского перевода Библии на арабский язык должен быть, безусловно, отрицательным; это же касается и настойчивого утверждения, будто арабская Библия появилась в районе Хиры около 620 г. Псалмы и евангелия стали доступны на арабском языке не ранее VIII в., а широкоупотребительного точного перевода всей Библии не существовало даже в X в. Коран оставался единственной священной книгой на арабском языке; в то же время, несмотря на существование прекрасно разработанного обычного права, он представлял собой первую попытку кодификации законов. Науки там не было, но поэзия интенсивно развивалась. И поэтический язык, и традиция (даже они не были столь негибкими, как это считали потомки) создавали культурное единство; меккан-ский диалект, по-видимому, играл роль профессионального экономического lingua franca, отличавшегося от языка поэзии.
Кочевая жизнь ставила культурное развитие в жесткие рамки. Их можно было переступить лишь при переходе к оседлости или в случае формального признания идеологии оседлых народов. Удивительнейшим образом пагубные тенденции бедуинской жизни, отсутствие у бедуинов дисциплины и их неспособность вырабатывать долгосрочные планы – черты, детально проанализированные поздними мусульманскими историками, такими, как Ибн Халдун (ум. 1406), – не только не воспрепятствовали движению полуострова к преддверию перемен, но и, когда дарованное судьбой руководство доказало свою жизнеспособность, направили их, пусть даже на короткий период, к деятельности всемирно-исторического значения.
Мухаммад
В последние годы арабские националисты возражают против традиционного отношения к появлению Мухаммада как к исходной точке арабской истории; персы занимают такую же позицию, протестуя против толкования ислама как начала новой эпохи, а не как вторжения политики н религии в более древнюю культурную сферу. Несмотря на эту совершенно законную смену акцентов, знаменующую появление нового самосознания, существуют два взаимосвязанных факта, которые нельзя отрицать: первый – именно миссия Пророка сделала арабов способными на проявление активности в мировой истории; второй – все без исключения пути эволюции ближневосточного общества, подобно лучам, проходящим через линзу, преломлялись через ислам, и, даже когда это общество сопротивлялось соблазнам и давлению ислама, оно испытывало его глубокое влияние или даже радикально менялось, включаясь в совершенно новую историческую систему отношений.
История так богата событиями самого разного значения, что в прошлом всегда можно найти обоснованные ответы на вопросы, которые волнуют нас сегодня. Но какой бы ценной ни была эта ретропроекция современного опыта, едва ли можно с ее помощью понять то, что представляло важность для людей в те времена. Например, нет сомнения, что Мухаммеду не нравились экономические и социальные условия, существовавшие в Мекке; тем не менее представлять его в качестве социального реформатора или даже теоретика-экономиста значило бы абсолютно неверно истолковывать движущие силы общества и путь, по которому оно развивалось в его время. Вплоть до наших дней социальные критики и политические деятели исламского мира тщетно пытаются сконструировать на основе откровений Корана реалистическую и логичную систему экономической и социальной организации, не понимая, что в религии только мысль и опыт могут быть представлены как единое целое, поскольку любое явление, относящееся к конкретному периоду, мгновенно устаревает и становится сдерживающим фактором. На самом же деле вневременная эффективность ислама в основном проистекает как раз из того, что она в очень малой степени связана с уровнем образованности VII в. или с достижениями мусульманской религии на Аравийском полуострове, а в тех случаях, когда она объясняется именно этими причинами, совесть верующего подвергается суровому испытанию в связи с необходимостью примирять и по-иному интерпретировать то, что ныне стало старомодным.
Глубочайший смысл появления Мухаммада состоял в кристаллизации нового понимания бога, которое сплотило всех тех, кто разделял его, в общность нового типа. Воздействие этих взглядов на тогдашнее общество отразилось как в языке, так и в искусстве. Самое важное заключается в следующем: если бы предложенное Мухаммадом толкование божественного оказалось недоступным его современникам, он бы не обрел последователей и вскоре и сам Пророк, и его миссия были бы преданы забвению подобно тому, как это произошло с большинством носителей новых суждений о боге. Но Мухаммад и его дело уцелели, потому что он говорил, если можно так выразиться, не только от лица бога, но и от лица арабов, или, скорее, как считал он сам, потому что он явился к своему народу как арабский пророк.
В стихах Корана, относящихся к среднему периоду жизни Мухаммада, бог приказывает ему говорить так:
«Скажи: „Поистине, молитва моя и благочестие мое, жизнь моя и смерть – у Аллаха, Господа миров, у которого нет сотоварища. Это мне повелено, и я – первый из предавшихся“». (Коран, 6, 163).
В этих немногих словах изложена сущность миссии, с которой Мухаммад явился к своему народу. Развитие от примитивной к более высокой форме религии состоит в основном в ограничении числа объектов и идей, при посредстве которых может непосредственно познаваться божественное. Коридор между естественным и сверхъестественным сужается, расстояние между видимым и невидимым миром увеличивается. Долее невозможно самопроизвольно наделять душой каждый элемент окружающего мира; религиозные начала концентрируются в едином центре: во всемогущем Боге и Создателе, чья непреодолимая воля, не накладывающая ограничений даже на самое себя, становится принципом порядка, который объединяет все феномены и придает смысл их бытию.
Некоторые люди в Мекке и Медине, а возможно, и в пустыне начали задавать вопросы, не наивны ли бесцельность и произвол сверхъестественных существ, не обладающих полной властью над миром. Мухаммад дал ответ на эти вопросы. Его аргументы были почти полностью заимствованы у иудаизма и христианства, однако в целом ответ символизировал появление новой концепции мира и нового восприятия жизни.
Мухаммад ибн Абдаллах, курайшит из рода Хашим, родился в одной из благородных мекканских семей. Он рано осиротел и жил в бедности вплоть до женитьбы; вокруг себя, в родном городе он постоянно видел богатство и могущество. Подобная социальная ситуация и в других случаях, пробуждая в людях неудовлетворенность, делала их более проницательными, чем большинство окружающих, и заставляла стремиться к новому. Традиция относит дату рождения Мухаммада к «году слона». В этом году Абраха, абиссинский правитель Йемена, напал на Мекку, действуя, по-видимому, в интересах Византии. Чудо заставило его отступить. Традиционно приписываемый Мухаммеду год рождения – 570-й – невозможно подтвердить, и потому рушится вся хронология биографии Пророка. Поскольку, естественно, юности человека, до сих пор остающегося загадкой, уделялось мало внимания, легенда легко позволяла заполнить лакуну сообразно вкусам потомков и в соответствии с распространенными на Ближнем Востоке взглядами относительно того, что именно должно быть присуще пророку.
Перед его рождением и в момент его появления на свет происходят знамения и чудеса. Где бы ни находилось дитя, повсюду оно дарует блаженство. Мухаммад рано входит в контакт с потусторонним миром, и оттуда являются ангелы, дабы очистить его сердце. Обычно пророки стерегут овечьи стада, но родовитый мекканец занимается караванной торговлей. Вполне возможно, что Мухаммад ходил с караванами; весьма вероятно, что он побывал в Сирии, где, согласно легенде, христианский отшельник распознал в нем будущего пророка. Однако можно с уверенностью утверждать, что там у него не было тесных контактов с христианами и что он не уделил внимания оставшейся для него непонятной христианской службе, иначе были бы необъяснимы фактические ошибки в вопросах христианского вероучения и ритуалов; например, святое причастие он описывает как трапезу (Коран, 5, 114). Он женился на Хадидже, вдове богатого купца, которая была старше Мухаммада на пятнадцать лет (ко времени своего второго брака она достигла «круглых» сорока лет, числа столь любимого на Востоке, и семь детей, которых она родила Мухаммаду, отнюдь не делают этот возраст более правдоподобным). Женитьба, состоявшаяся по ее инициативе, дала Мухаммаду свободу действий и предоставила ему досуг, необходимый для умственного развития. Ежегодно он много времени проводил в одиночестве на горе Хира, у подножия которой лежит Мекка.
Согласно традиции, Мухаммад услышал обращенный к нему призыв в 610 г., когда ему было около сорока лет. Любопытно, что в ранних источниках нет согласия относительно этого центрального факта исламской истории. И из других сообщений, и из Корана мы делаем вывод, что Мухаммад имел видения главным образом в первые годы своей пророческой деятельности, а затем лишь изредка и что вся его связь со сверхчувственным миром была ограничена звуковым общением. Есть много оснований предполагать, что вначале Мухаммад думал, будто он узрел самого бога, хотя позднее он сам описывал видение как безымянный призрак. В конце концов стали считать, что это был Гавриил. Когда вестник небес впервые велел Мухаммаду говорить – это напоминает библейский текст (Исайя, 40, 6), – тот отказался; когда раздался второй приказ, Мухаммад спросил, что он должен говорить, и на третий раз он произнес стихи, которые стали 96-й сурой Корана:
«Читай! (икра) Во имя Господа твоего, который сотворил –сотворил человека из сгустка. Читай! И Господь твой щедрейший, который научил каламом, научил человека тому, чего он не знал» (96, 1–5).
Кр, корень слова, которое взывало к тому, чтобы быть первым в откровении, имеет два значения: «декламировать» и «читать», и от него происходит слово Кур'ан (Коран), идущее от сирийского керйана – lectio, «чтение Писания»; оно относится как к отдельным изречениям, так и ко всему Корану.
После прекращения (фатра) видений наступил период опустошенности, которая была для Мухаммада очень мучительной, ибо он ощущал свое отдаление от бога, чувство, знакомое и другим мистикам; затем откровения возобновились и не прерывались до самой его кончины. Домочадцы, особенно Хадиджа, с самого начала поддерживали и одобряли его. В течение трех лет о том, что ему открылось, он рассказывал только в интимном кругу. И вот наконец он решился предстать перед мекканцами в качестве посланника бога.
Чувство, что его долг – предостеречь свой народ, основывалось на убеждении в неотвратимости Последнего суда. Вместе с верой в единого Творца и Судию это краеугольный камень его учения. В сильных, резких выражениях, нагромождая образ на образ, он предсказывает конец света. Мертвый пробудится в невыразимом отчаянии в День Суда, каждый будет судим сообразно своим делам и получит по заслугам, будучи либо приговорен к вечному пламени, либо удостоен вечного блаженства в раю.
Хотя яркие описания создают впечатление, будто кризис не за горами, нигде не говорится, что катастрофа произойдет при жизни Пророка. Коран вообще отличается от аналогичных духовных книг отсутствием всякого самодовольства, или злорадства, или каких-либо мифологических спекуляций.
Твердое убеждение в неизбежности Дня Суда определяет этическую и эмоциональную позицию. Недостаточно только верить в это. Благочестивый человек – это тот, кто испытывает страх перед Господом и трепещет в ожидании «часа» (Коран, 21, 50). Вера и деяния будут взвешены в конце времен. Кажется, Мухам-мад лишь постепенно осознавал логический вывод, следующий из его познания бога: беспомощность человека перед божественной волей, проистекающая из всемогущества Аллаха, которое – по земным меркам – подчиняет божественную справедливость божественному величию. Его предостережение – а он более был склонен к предостережениям, чем к пророчествам, – находилось в явном противоречии со стяжательским, мирским материализмом Мекки. Судя по всему, вначале мекканцы восприняли проповедь Мухаммада с доброжелательным безразличием; возможно, его речи более воодушевляли бедуинов за пределами города. Во всяком случае, традиция настаивает на том, что конфликт между малочисленными последователями Мухаммада, которые происходили из кругов, не пользовавшихся влиянием, и необращенными обострился лишь тогда, когда Пророк прямо выступил против мекканских божеств. Говорят, что сперва он признал дочерьми Аллаха трех великих богинь: ал-Лат, почитаемую в Таифе, ал-Уззу, которой поклонялись в Нахле, недалеко от Мекки, и Манат, чье святилище находилось в Кудайде – между Меккой и Мединой. Позже он отказался от этой точки зрения и провел четкое различие между правоверными и теми, кто ставит Аллаха в один ряд с прочими богами. Существа, стоящие выше людей, но ниже бога, легко могли быть приспособлены к строгому монотеизму, и они и в самом деле были санкционированы исламом в качестве ангелов и демонов (джиннов), так что, вероятно, упомянутые богини были исключены вместе с остальными (часть их упоминается по имени в Коране), дабы сосредоточиться на культе Каабы и искоренить саму мысль, будто возможно существование иных божеств помимо Аллаха, способных к независимой деятельности и, следовательно, достойных поклонения.
Традиция утверждает, что после двух лет взаимного общения отношения между мусульманами, «теми, кто полностью предался богу», и их согражданами стали таковы, что Мухаммад счел необходимым отослать в христианскую Абиссинию тех верующих, которые вызывали наибольшее раздражение. После этого восемьдесят три члена общины, многие с семьями, переселились на разное время на противоположный берег Красного моря. Если определять размеры ранней общины по числу тех, кто несколько лет спустя отбыл в Медину, то следует включить туда и эту значительную группу обращенных. Вероятно, данная хиджра – переселение в Абиссинию – объяснялась попыткой ликвидировать раскол, начавшийся в общине между Мухаммадом и группой мусульман, которые, с его точки зрения, проповедовали чрезмерный аскетизм. Следует подчеркнуть дату переселения в Абиссинию – 615 год. Тогда выходит, что первое откровение должно было состояться до 610 г. или же продолжительность периода «неофициальной» домашней проповеди была менее традиционных трех лет.
Сокращение числа последователей Мухаммада никак не смягчило конфликт в Мекке. Религиозные разногласия и преданность старым богам и обычаям, идеологические проблемы, например те, что были порождены учением о воскресении из мертвых (представлявшимся мекканцам, так же как некогда грекам, нелепостью), экономические и социальные условия (для нас не очень ясные, несмотря на то что следы их ощущаются и сегодня), из-за которых немного позднее жители Таифа категорически отвергли миссию Мухаммада, и, наконец, политические последствия, которых Мухаммад первоначально не только не желал, но и не предвидел, – все эти обстоятельства сделали относительно небольшую общину чуждой мекканцам, беспокойной и даже опасной.
Нет никаких указаний на то, что Мухаммад стремился захватить власть в Мекке. Однако ситуация была такова, что, поскольку он был интеллектуальным лидером группы «реформаторов» и являлся для ее членов высшим, ниспосланным богом авторитетом, он неизбежно должен был превратиться в могущественный политический фактор и его резкие религиозные требования не могли не затронуть сферу политики. Даже Иисус оказался не в состоянии игнорировать политическую обстановку, прямо наложившуюся, так сказать, на его миссию. Следует помнить, что в условиях свободной структуры «города-государства» признание, завоеванное любым пророком, очень легко могло создать ему полуофициальное положение. Это, возможно, было одной из причин того, почему мекканские язычники упорно не соглашались признавать Мухаммада посланником бога: ведь для большинства это озна-чало бы признание законности его роли лидера. Кроме того, вряд ли Пророк мог рассчитывать на то, чтобы произвести впечатление на мекканцев. Многие считали немыслимым, чтобы бог избрал столь незаметного человека своим эмиссаром. Допуская без колебаний, что он поддерживает тесную связь со сверхъестественным миром, они в соответствии со своей философией считали его одержимым (маджнун) или поэтом, который представлял собой, с их точки зрения, разновидность одержимого. Столь неверное понимание порождал стиль откровений с их четким ритмом и торжественными, похожими на клятву, вступительными фразами. В самых решительных выражениях бог отвергает такое умозаключение: если не признан сам Пророк, его миссия терпит неудачу.
Но даже если бы мекканцы решились на физическое уничтожение Пророка и его последователей, им не удалось бы одолеть новое учение. Это объяснялось не только колоссальным упорством и мудростью Мухаммада, или его непоколебимой верой в важность своей миссии, или магнетизмом его личности, проявлявшемся во всем. Решающую роль играл тот факт, что Мухаммад обладал системой идей, которая черпала силу в познании бога. Это было ясно даже его оппонентам, хотя они и не желали признать этого. Все общепринятые религиозные идеи, веками кочевавшие по Ближнему Востоку, были представлены в его проповеди в сильно измененном и упрощенном виде, но в известном смысле полно и завер-шенно. В тех случаях, когда эти идеи грозили нарушить ход религиозной истории противоречивостью своих установлений, Мухаммад занимал бескомпромиссную позицию. Он выступал за единого бога, против множественности языческого пантеона, против двух создателей, признававшихся Маркионом и Мани, а также против христианской Троицы. Он противопоставлял человека – посланника господа божественным посредникам, облаченным в человеческие формы. Он также считал Писание свидетельством подлинности пророческой миссии, а доктрину о Дне Суда как об индивидуальном переживании противопоставлял коллективной ответственности, свойственной определенной фазе развития иудаизма, склонность возвратиться к которому исламская община очевидно проявляла. Вместе с тем он подготовил нравственный поворот к концепциям рая и ада, воздаяния и наказания, закона и свободы, хотя на самом деле все это касалось главным образом свободы всемогущего бога. Отделение создания от создателя, которое многие пытались преодолеть обожествлением жизни через познание и очищение, было провозглашено безграничным и бесповоротным; человек был свободен от тяжести первородного греха и уклонялся от истины и праведного пути лишь по ошибке или из-за небрежности – и иногда по божьей воле.
На ранней стадии развитию ислама (как впоследствии и кальвинизма) весьма способствовала парадоксальная идея о божественном милосердии, не исключающем ответственности человека. В оппозиции Мария – Марфа Мухаммад был на стороне Марфы. Не отдавая предпочтения ценности реального мира, он, однако, отверг также мысль о его абсолютной греховности и неугодности богу, создав таким образом ограничения аскетизму. Подобный же реализм проявляется в концепции личности, в религии и морали полностью предоставленной самой себе, хотя ее религиозные и этические цели, прежде всего джихад, «стремление к божьему пути», или священная война, могут быть достигнуты лишь с помощью общины и для нее. Отсюда следовала необходимость размышления и периодического ухода от мира, но отнюдь не монашества. Неприязнь Мухаммада к безответственным притязаниям бедуинов еще не была отражена в доктрине, но она явствовала из его интеллектуальной позиции; его благочестие было всецело приспособлено к городской жизни.
На Пророка и на раннюю общину не могло быть оказано продолжительное давление, так как противники не имели соответствующей организации, или, лучше сказать, не были в состоянии должным образом организоваться. К тому же мусульмане, создавшие общину, которая противостояла племенному обществу, были защищены племенной этикой. Самому Мухаммаду не угрожали серьезные гонения, ибо он находился под защитой рода; то же самое относилось к его последователям, которые по происхождению принадлежали к мекканскому обществу; интенсивное давление возможно было только в пределах клана. Общину не удалось развалить даже тогда, когда остальные курайшиты провели продолжительный бойкот хашимитов. Однако, к несчастью, к концу бойкота (619) умерли глава рода, к которому принадлежал Мухаммад, его дядя Абу Талиб, остававшийся язычником, и глава клана Хадиджи; их поддержки явно не хватало. Эти две смерти затронули его еще сильнее, когда брат и преемник Абу Талиба лишил племянника своего покровительства, ложно обвинив Мухаммада в том, будто он утверждал, что Абу Талиб попал в ад, поскольку умер язычником.
Казалось, что община не должна была прямо пострадать из-за ослабления позиции Мухаммада. Тем не менее постепенно становилось все более ясно, что в Мекке любая община, в основе которой лежит духовная связь между ее членами, может развиваться лишь в чрезвычайно тесных рамках. Однако мекканцев, так же как, без сомнения, и жителей Таифа, с которыми Мухаммад в это время пытался наладить контакт, напугало появление нового и потенциально необычайно сильного фактора власти, явившегося перед арабами в Ясрибе как средство избавления от угрозы самоуничтожения.
Мекка представляла собой однородное городское образование. Однако Ясриб, плодородный оазис площадью около 55 квадратных километров, окруженный степью и пустыней, состоял из поселений сельского типа, часть которых была защищена башнями. В середине VI в. он попал под власть происходившего из Южной Аравии племени бану кайла, чьи подразделения аус и хазрадж на протяжении жизни многих поколений воевали друг с другом. Название «Ясриб» рано встречается в записях минейских торговцев из Южной Аравии; название «Медина», арамейское слово, означающее «узаконенный район, подведомственная область, город», – несомненно, иудейского происхождения, но мусульмане дали ему новое значение – Мадинат ан-Наби, «город Пророка». Остальные жители, включая членов трех несколько более крупных еврейских племен, были вовлечены в конфликт. Его кульминационной точкой стала состоявшаяся в 617 г. «битва при Буасе», после которой соперники настолько выдохлись, что заключили перемирие, нарушаемое лишь случайными актами мести.
Незатухающий кризис наносил ущерб сельскому хозяйству, лишал горожан личной безопасности и подрывал «интернациональный» статус оазиса. Нигде так ясно, как в Ясрибе, не ощущалось, сколь несовместима племенная этика с отношениями, существовавшими в городе, сколь трудно сочетать суверенитет родовых групп и систему управления, позволявшую держать под контролем весь район. Трудно вообразить, какой беспорядок могло создать безжалостное господство даже одного племени: те, кто потерпел поражение, таили враждебность, каждый род ставил свои интересы выше интересов племени, и достичь стабильности было невозможно. Между тем мусульманская община, сплотившаяся вокруг своего Пророка и его бога, подчиняющаяся единоличному решению и потому способная на безграничную экспансию, воплощала принцип социального и политического порядка, который мог или. разрушить племенную организацию до основания, или же поглотить ее. В любом случае присутствие мусульман могло обеспечить стабилизирующее воздействие на арабские племена с их тщетными поисками согласия.
Переданное Мухаммаду приглашение покинуть Мекку и поселиться в Ясрибе, естественно, означало, что он признан в качестве пророка, хотя неясно, получил ли он при этом политические права. Примерно после двух лет переговоров с представителями большой и все увеличивающейся группы обращенных, в которую входили как отдельные лица, так и целые ответвления племен аус и хазрадж, перешедшие в ислам, Мухаммад решился на хиджру –переселение (а значит, и на разрыв прежних связей, на отказ от племенного единения). Летом 622 г. около 70 членов его общины устремилось в Ясриб (Медину), так что, когда 4 сентября 622 г. он вместе со своим другом и наперсником Абу Бакром прибыл в оазис, он нашел там своего рода личную охрану из мухаджирун (переселенцев). Шестнадцать лет спустя это событие, во всех отношениях эпохальное, было признано обозначающим первый год (начинающийся в соответствии с арабским летосчислением 16 июля) мусульманской эры.
Выбор своего местожительства Мухаммад предоставил сверхъестественным силам (тут он следовал языческому обычаю). Он купил у двух мальчиков-сирот участок земли, на котором остановилась его верблюдица, и соорудил там место для молитвы; вероятно, его внешняя форма и стиль отличались от более поздних мечетей (масджид), образцом для которых послужила еврейская синагога. Возле него он построил хижины для своих двух жен, одной из которых была Аиша, тогда всего лишь девятилетняя (она родилась около 614 г.) дочь Абу Бакра. Она оставила след в истории, так как была любимицей Мухаммада и играла известную политическую роль после его смерти. Рядом с ее хижиной, на том месте, где Пророк умер и где был погребен, позднее была воздвигнута мечеть, известная паломникам всего мира. С течением времени из этого зародыша развился дар Мухаммада: двор, где могли собираться верующие, окруженный домами, построенными с величайшей простотой из необожженного кирпича, с балками из пальмовых стволов.
Чтобы выполнить свою главную задачу и объединить население, расколотое междоусобицами на два лагеря, Мухаммаду было необходимо гармоничное согласие между мухаджирун и мединскими «помощниками», ансар. Это, в свою очередь, требовало экономической независимости иммигрантов. В подобных обстоятельствах у Мухаммада не оказалось иного выбора, как гарантировать эту независимость посредством нападений на мекканские караваны. Этическая сторона этих действий ни в коей мере не шокировала его современников, а политическая агрессивность была для них даже привлекательна. Первая успешная вылазка такого рода произошла в один из священных месяцев; некоторое время это обстоятельство беспокоило совесть членов общины, но в конце концов было воспринято как должное в соответствии с логикой экономической необходимости и в результате сознательного разрыва с языческими обычаями, что оказало на них решающее воздействие; это было подтверждено в откровении, согласно которому безверие мекканцев – более тяжкий грех, нежели нарушение мира в священное время (Коран, 2, 214).
Нарушения закона свидетельствовали о желании ускорить неизбежное военное столкновение с мекканцами. Последние направили армию или, скорее, несколько вооруженных отрядов в составе примерно 950 человек для охраны особенно богатого каравана. 15 марта 624 г. (а возможно, 13-го или 17-го), после того как караван расположился в безопасности в Бадре, небольшом торговом селении к юго-западу от Медины, они напали на мусульман. Стратегическое искусство мусульман, их дисциплина и рвение в защите исламского дела были вознаграждены впечатляющей победой немногим более трехсот последователей Мухаммада (три четверти из них были мединцы) над пятью или шестью сотнями мекканцев; еще около трехсот человек отступили до боя.
Малочисленность участников сражения не должна привести нас к недооценке его важности. Среди примерно пятидесяти мекканцев, оставшихся на поле боя, оказались несколько самых влиятельных лидеров; еще важнее был тот факт, что молодая община Мухаммада испытала свою силу; политическая ситуация в Аравии сразу же стала определяться наличием двух полюсов конфронтации. Мусульмане были уверены, что их поддерживает ангельское воинство, и испытывали возвышенные чувства; обращенный к сверхъестественным силам призыв о помощи, который мы сочли бы принижением человеческого героизма, более чем
