Что такое просвещение

И. Кант

ОТВЕТ НА ВОПРОС:

 

(Кант, Иммануил. Собр.соч. в 8 тт. М.: Чоро, 1994. Т. 8. С. 29-37. Полный текст статьи.)

 

 

ПРОСВЕЩЕНИЕ — это выход человека из состоя­ния несовершеннолетия, в котором он находится по соб­ственной вине. Несовершеннолетие — это неспособ­ность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого. Несовершеннолетие по собст­венной вине имеет причиной не недостаток рассудка, а недостаток решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого. Имей мужество пользоваться собственным умом! — таков, следовательно, девиз Просвещения.

Леность и трусость — вот причины того, что столь большая часть людей, которые уже давно освободились от чуждого им руководства природы), все же охотно остаются на всю жизнь несо­вершеннолетними; по этим же причинам так легко другие присваивают себе право быть их опекунами. Ведь так удобно быть несовершеннолетним! Если у меня есть книга, мыслящая за меня, если у меня есть духовный пастырь, совесть которого может заменить мою, и врач, предписывающий мне такой-то образ жизни, и т.п., то мне нечего и утруждать себя. Мне нет надобности мыслить, если я в состоянии платить; первым скучным делом займутся вместо меня другие. То, что значительное большинство людей (и среди них весь прекрасный пол) считает не только трудным, но и весьма опасным переход к совершеннолетию, — это уже забота опекунов, столь любезно берущих на себя верховный надзор над этим большинством. После того как эти опекуны оглупили свой домашний скот и за­ботливо оберегли его от того, чтобы эти покорные су-

щества осмелились сделать хоть один шаг без вожжей, на которых их водят, — после всего этого они ука­зывают таким существам на грозящую им опасность, если они попытаются ходить самостоятельно. Правда, эта опасность не так уж велика, ведь после несколь­ких падений в конце концов они научились бы хо­дить; однако пример такого рода делает их нереши­тельными и отпугивает их, удерживая от дальнейших попыток.

Итак, каждому отдельному человеку трудно вы­браться из состояния несовершеннолетия, ставшего для него почти естественным. Оно ему даже приятно, и первое время он действительно не способен пользо­ваться собственным умом, так как ему никогда не позволяли делать такую попытку. Наставления и предписания — эти механические орудия применения разума или, вернее, злоупотребления его природными дарованиями — представляют собой кандалы посто­янного несовершеннолетия. Даже тот, кто сбросил бы их, сделал бы лишь неуверенный прыжок через не­большую канаву, так как он не привык к такого рода свободному движению. Вот почему лишь немногим удалось благодаря совершенствованию своего духа выбраться из состояния несовершеннолетия и сделать твердые шаги.

Но более возможно, и даже почти неизбежно, что публика сама себя просветит, если только предоста­вить ей свободу. Ибо тогда даже среди поставленных над толпой опекунов найдутся самостоятельно мысля­щие, которые, сбросив с себя иго несовершеннолетия, распространят вокруг себя дух разумной оценки своего достоинства и призвания каждого человека мыслить самостоятельно. При этом следует иметь в виду, что публика, до этого поставленная под иго, затем заста­вит опекунов оставаться под ним, если ее будут к этому подстрекать люди, не способные ни к какому просвещению. Вот как вредно насаждать предрассудки, которые в конце концов мстят тем, кто породил их или кто был предшественником тех, кто породил их. По этой причине публика может достигнуть просвеще­ния только постепенно. Посредством революции мож-

 

но пожалуй, добиться устранения личного деспотизма и угнетения со стороны корыстолюбцев или власто­любцев, но никогда нельзя ее посредством осуществить истинную реформу образа мыслей; новые предрассуд­ки, как и старые, будут служить вожжами для без­думной толпы.

Для просвещения требуется только свобода, и при­том самая безобидная, а именно свобода во всех слу­чаях публично пользоваться собственным разумом. Но вот я слышу голоса со всех сторон: не рассуждайте! Офицер говорит: не рассуждайте, а упражняйтесь! Со­ветник министерства финансов: не рассуждайте, а пла­тите! Духовное лицо: не рассуждайте, а верьте! (Лишь один-единственный повелитель на свете говорит: рас­суждайте сколько угодно и о чем угодно, но повинуй­тесь!') Здесь всюду ограничение свободы. Какое, одна­ко, ограничение препятствует просвещению? Какое же не препятствует, а даже содействует ему? — Я от­вечаю: публичное пользование собственным разумом всегда должно быть свободным и только оно может дать просвещение людям. Но частное пользование ра­зумом нередко должно быть очень ограничено, но так, чтобы особенно не препятствовать развитию просвеще­ния. Под публичным же применением собственного ра­зума я понимаю такое, которое осуществляется кем-то как ученым перед всей читающей публикой. Частным применением разума я называю такое, которое осуще­ствляется человеком на доверенном ему гражданском посту или службе. Для некоторых дел, затрагиваю­щих интересы общества, необходим механизм, при по­мощи которого те или иные члены общества должны были бы вести себя пассивно, чтобы правительство бы­ло в состоянии посредством искусственного единоду­шия направлять их на осуществление общественных целей или по крайней мере удерживать их от уничто­жения этих целей. Здесь, конечно, не дозволено рас­суждать, здесь следует повиноваться. Но поскольку эта часть механизма рассматривает себя как члена всего общества и даже общества граждан мира, а стало быть, в качестве ученого, который общается в собст­венном смысле с публикой при помощи своих сочине-

 

ний, то, конечно, ученый может рассуждать, не нано­ся ущерба делам, заниматься которыми ему поручено как пассивному члену. Было бы, например, крайне пагубно, если офицер, получивший приказ от началь­ства, стал бы, находясь на службе, умствовать относи­тельно целесообразности или полезности этого прика­за; он должен подчиниться. Однако по справедливости ему как ученому нельзя запрещать делать замечания об ошибках в воинской службе и предлагать это своей публике для обсуждения. Гражданин не может отказы­ваться от уплаты установленных налогов; если он обя­зан уплачивать их, то он даже может быть наказан за злонамеренное порицание налогообложения как за клевету (которая могла бы вызвать общее сопротивле­ние), но этот же человек, несмотря на это, не проти­воречит долгу гражданина, если он в качестве ученого публично высказывает свои мысли по поводу несовер­шенств или даже несправедливости налогообложения. Точно так же священнослужитель обязан читать свои проповеди ученикам, обучающимся закону божьему, и своим прихожанам согласно символу церкви, ибо он с таким условием и назначен. Но, как ученый, он име­ет полную свободу, и это даже его долг — сообщать публике все свои тщательно продуманные и благона­меренные мысли об ошибках в церковном символе и свои предложения о лучшем устройстве религиозных и церковных дел. В этом нет ничего такого, что могло бы мучить его совесть. В самом деле, то, чему он учит как священнослужитель, он излагает как нечто такое, в отношении чего он не свободен учить по собственному разумению, а должен излагать согласно предписанию и от имени кого-то другого. Он может сказать: наша церковь учит так-то и так-то; вот дово­ды, которые она приводит. Он извлекает для своих прихожан в этом случае всю практическую пользу из положений, которые он сам не подписал бы с полной убежденностью, но проповедовать которые он обязан, так как не исключена возможность, что в них скрыта истина, во всяком случае в них нет ничего противоре­чащего внутренней религии. Ведь если бы он полагал, что в них есть нечто противоречащее ей, то он не

 

смог бы отправлять свою службу с чистой совестью и должен был бы сложить с себя свой сан. Следователь­но, применение священником своего разума перед сво­ими прихожанами есть лишь частное его применение, ибо эти прихожане составляют только домашнее, хотя и большое, собрание людей. И ввиду этого он, как священник, не свободен и не может быть свободным, так как он выполняет чужое поручение. В качестве же ученого, который через свои произведения говорит с настоящей публикой, а именно с миром, стало быть при публичном применении своего разума, священник располагает неограниченной свободой пользоваться своим разумом и говорить от своего имени. В самом деле, полагать, что опекуны народа (в духовных вещах) са­ми несовершеннолетние — это нелепость, увековечи­вающая нелепости.

Но может ли некое сообщество из представителей духовенства, нечто вроде собрания, или досточтимый класс (так это называется в Голландии) иметь право клятвенно обязывать установить некую неизменную цер­ковную символику, чтобы таким образом приобрести верховную опеку над каждым своим членом и, через них, над народом и даже увековечить эту опеку? Я говорю: это совершенно невозможно. Подобный дого­вор, заключенный с целью удержать человечество от дальнейшего просвещения на все времена, был бы аб­солютно недействительным, даже если бы он был ут­вержден высшей властью, рейхстагом и самыми торже­ственными мирными соглашениями. Никакая эпоха не может обязаться и поклясться поставить следующую эпоху в такое положение, когда для нее было бы не­возможно расширить свои (прежде всего настоятельно необходимые) познания, избавиться от ошибок и во­обще двигаться вперед в просвещении. Это было бы преступлением перед человеческой природой, перво­начальное назначение которой заключается именно в этом движении вперед. И будущие поколения имеют полное право отбросить такие договоры как принятые незаконно и злонамеренно. Критерий всего того, что принимается как закон для того или иного народа, заключается в вопросе: принял бы сам народ для себя

 

такой закон? Он мог бы быть признан на короткое время, как бы в ожидании лучшего для введения определенного порядка. При этом каждому граждани­ну, прежде всего священнику, нужно было бы предо­ставить свободу в качестве ученого публично, т.е. в своих сочинениях, делать замечания относительно не­достатков в существующем устройстве, причем введен­ный порядок все еще продолжался бы до тех пор, пока взгляды на существо этих дел публично не рас­пространились бы и не были доказаны настолько, что ученые, объединив свои голоса (пусть не всех), могли бы представить перед троном предложение, чтобы взять под свою защиту те общины, которые единодушно вы­сказываются в пользу изменения религиозного устрой­ства, не препятствуя, однако, тем, кто желает при­держиваться старого. Но совершенно недозволительно прийти к соглашению относительно некоего постоянно­го, не подвергаемого ни с чьей стороны публичному сомнению религиозного установления, пусть даже на время жизни одного человека, и тем самым исключить некоторый промежуток времени из движения челове­чества к совершенствованию, сделать этот промежуток бесплодным и тем самым даже вредным для будущих поколений. Человек может откладывать для себя лич­но просвещение — и даже в этом случае только на некоторое время — в тех вопросах, какие ему надле­жит знать. Но отказаться от просвещения для себя лично и тем более для будущих поколений означает нарушить и попрать священные права человечества. Тем более то, что не может решить относительно са­мого себя народ, еще меньше вправе решать относи­тельно народа монарх. Ведь его авторитет законода­теля покоится именно на том, что он в своей воле объединяет всеобщую волю народа. Если он обращает внимание лишь на то, чтобы всякое истинное или мни­мое усовершенствование согласовывалось с гражданским порядком, то он может позволить своим подданным самим решать, чтб они считают нужным делать для спасения своей души: это его не касается; его дело — следить за тем, чтобы никто насильственно не мешал другим заниматься определением и утверждением это-

 

то спасения по мере своих сил. Он сам наносит ущерб своему величию, вмешиваясь в эти дела, когда он до­веряет своему правительству надзор за сочинениями, в которых его подданные пытаются разобраться в своих взглядах, а также когда он делает это по собствен­ному высочайшему усмотрению, заслужив тем самым упрек (…), и еще в большей степени тогда, когда он свою высшую власть унижает настолько, что начинает поддерживать в сво­ему государстве духовный деспотизм отдельных тира­нов по отношению к остальным своим подданным.

Если задать вопрос, живем ли мы теперь в просве­щенный век, то ответ будет такой: нет, но, наверно, мы живем в век просвещения. Еще многого недостает для того, чтобы люди при сложившихся в настоящее время обстоятельствах в целом были уже в состоянии или могли оказаться в состоянии надежно и хорошо пользоваться собственным рассудком в делах религии без руководства со стороны кого-то другого. Но име­ются явные признаки того, что им теперь открыта дорога для совершенствования в этом, препятствий же на пути к просвещению или выходу из состояния не­совершеннолетия, в котором люди находятся по собст­венной вине, становится все меньше и меньше. В этом отношении наш век есть век просвещения, или век ФРИДРИХА.

Государь, который не находит недостойным себя сказать, что он считает своим долгом ничего не пред­писывать людям в религиозных делах, а предоставлять им в этом полную свободу, который, следовательно, отказывается даже от гордого эпитета веротерпимого, — такой государь сам просвещен и заслуживает того, что­бы благодарные современники и потомки их славили его как государя, который избавил род человеческий от несовершеннолетия, по крайней мере когда речь идет об опеке со стороны правительства, и предоста­вил свободу каждому пользоваться собственным ра­зумом в делах, касающихся совести. При таком госу­даре досточтимые представители духовенства могут без ущерба для своих служебных обязанностей в качестве ученых высказать свободно и публично свои суждения

и взгляды, которые в том или ином отношении откло­няются от принятой ими [церковной] символики; в еще большей степени это может делать каждый, кто не ограничен никаким служебным долгом. Этот дух свободы распространяется также вовне даже там, где ему приходится вести борьбу с внешними препятст­виями, созданными правительством, неверно пони­мающим самого себя. Ведь такое правительство имеет перед собой пример того, что при свободе нет ни ма­лейшей надобности заботиться об общественном спо­койствии и безопасности. Люди сами с состоянии вы­браться постепенно из невежества, если никто не стремится намеренно удержать их в нем.

Я определил основной момент просвещения, состо­явшего в выходе людей из состояния несовершенноле­тия по собственной вине, преимущественно в делах религиозных, потому что в отношении искусств и наук наши правители не заинтересованы в том, чтобы иг­рать роль опекунов над своими подданными. Кроме того, несовершеннолетие в делах религии не только наиболее вредное, но и наиболее позорное. Однако в своем образе мыслей глава государства, способствую­щий просвещению в делах религии, идет еще дальше;

он понимает, что даже в отношении своего законода­тельства нет никакой опасности позволить поддан­ным публично пользоваться своим разумом и открыто излагать свои мысли относительно лучшего состав­ления законодательства и откровенно критиковать существующее; мы располагаем таким блистательным примером, и в этом отношении ни один монарх не пре­восходил того, кого мы почитаем в настоящее время.

Однако только тот, кто, будучи сам просвещенным, не боится собственной тени, но вместе с тем содержит хорошо дисциплинированную и многочисленную армию для охраны общественного спокойствия, может сказать то, на что не отважится республика: рассуждайте сколько угодно и о чем угодно, только повинуйтесь! Так появляется здесь странный, неожиданный оборот дел человеческих, да и вообще они кажутся парадоксаль­ными, когда их рассматривают в целом. Большая сте­пень гражданской свободы имеет, кажется, преимуще-

 

ство перед свободой духа народа, однако ставит этой последней непреодолимые преграды. Наоборот, мень­шая степень гражданских свобод дает народному духу возможности развернуть все свои способности. И так как природа открыла под этой твердой оболочкой за­родыш, о котором она самым нежным образом забо­тится, а именно склонность и призвание к свободе мысли, то этот зародыш сам воздействует на образ чувствования народа (благодаря чему народ становится постепенно более способным к свободе действий) и на­конец даже на принципы правительства, считающего для самого себя полезным обращаться с человеком, который есть нечто большее, чем машина, сообразно его достоинству.