А. Морозов. Михаил Васильевич Ломоносов 4 страница

 

Покинь, Купидо, стрелы:

Уже мы все не целы,

Но сладко уязвлены

Любовною стрелою Твоею золотою;

Все любви покорены.

 

(«Прошение любве») [40]

Вторжение стилистики рококо в оду 1745 года мотивировано ее эпиталамическим назначением. Но даже в ней Ломоносов не отрешился от грандиозной масштабности. «От Иберов до вод Курильских, От вечных льдов до токов Нильских» разносится слава новобрачных. И он памятует о славе и могуществе России:

 

И от российских храбрых рук

Рассыплются противных стены

И сильных изнеможет лук.

 

Черты рококо лишь изредка проступают в поэзии Ломоносова. Но он не отворачивается от вездесущего Купидона, проникшего в поэзию и живопись, бытовое убранство и даже в науку. В «Риторике» он приводит два отрывка из «Картины» писателя позднего эллинизма Филострата – описание ловли купидонами зайца и возни купидонов друг с другом (§ 299 и 300).[41]

В 1755 году, сдавая в печать «Российскую грамматику», Ломоносов в особом рапорте сообщает «идею» «грыдырованного листа» (фронтисписа), который должен ее открыть. Представить на возвышенном месте престол, на котором «сидит Российский язык в лице мужеском, крепком, тучном, мужественном и притом приятном; увенчан лаврами, одет римским мирным одеянием». Рядом с ним «три нагие грации, схватясь руками, ликуют», «гении» упражняются в письме. Над ними сияет Солнце, в середине его литера Е под царскою короною. Академические рисовальщики осуществили эту идею в первом издании (1757), придав Грамматике женские черты, а «гениев» изобразив похожими на пухлых купидонов, только без крылышек.

Получив в Усть-Рудицах имение для устройства фабрики «делания разноцветных стекол и мозаики», Ломоносов заказал художественное оформление дарственной грамоты, увенчанной поясным портретом царицы, окруженным изображениями знамен кораблей, трезубца Нептуна, жезла Меркурия и другими атрибутами. На других страницах грамоты, в особых медальонах, озабоченные розовые амуры с прозрачными, как у стрекоз, голубоватыми крылышками хлопочут у химической печи, развешивают на лабораторных весах различные вещества, готовят тигли, тянут смальту, выдувают сосуды и закаливают бусы, набирают мозаичную картину. Всего на отдельных медальонах помещено 23 сцены с амурами. Грамоту завершает изображение физического опыта с разложением солнечного света с помощью линзы.

Амуры, упражняющиеся в различных ремеслах, известны со времен античности. На фресках в Помпеях они трудятся как кузнецы, ткачи, виноделы и ювелиры. В научных сочинениях XVII – начала XVIII века они кишат на фронтисписах и титульных листах: на «Элементах химии» Германа Бургаве (1732), «Гидродинамике» Д. Бернулли (1738) и мн. др. Их можно увидеть на картушах географических карт, даже на телескопах и научных приборах. Они импонировали и самому Ломоносову, но в основном он оставался чужд жеманному эстетизму и гедонизму рококо. И не случайно в «Разговоре с Анакреоном» объявляет:

 

Хоть нежности сердечной

В любви я не лишен,

Героев славой вечной

Я больше восхищен.

 

Ломоносов остался поэтом, близким к наследию петровскою барокко, поэтом, сознающим свою ответственность перед Отечеством и озабоченным его славой.

Стиль Ломоносова противостоял тенденциям классицизма, проявлявшимся в русской поэзии XVIII века, и своим воздействием сдерживал его развитие. Пушкин, ценивший Ломоносова как поэта, все же заметил о нем: «Его влияние на словесность было вредно; и до сих пор в ней отзывается. Высокопарность, изысканность, отвращение от простоты и точности, отсутствие всякой народности и оригинальности, вот следы, оставленные Ломоносовым».[42]Этот суровый отзыв был направлен прежде всего против литературной реакции, пытавшейся опереться на ломоносовскую традицию и противопоставить ее новой русской поэзии. Но также несомненно, что этот суровый отзыв был бы невозможен, если бы эти черты отсутствовали у Ломоносова и не были бы замечены уже его современниками, тяготевшими к классицизму.

Различные тенденции в развитии русской поэзии в середине XVIII века отразили нападки А. П. Сумарокова на поэтический стиль Ломоносова. Все, что было в нем от барокко: метафоризм, динамическое движение образов, античные реминисценции, – было неприемлемо для Сумарокова. Он порицал «громкость» одического стиля Ломоносова и упрекал его в недостатке «естественности», «точности» и «ясности». «Темно!» – восклицал Сумароков, встретив смелую метафору. Он полагал, что «острый разум» состоит в «проницании», а поэт, обладающий только «пылким разумом», «набредит» и тем «себе и несмысленным читателям поругание сделает».[43]Ломоносов ориентировался на потенциальную многозначимость слова, его способность к неожиданным осмыслениям. Сумароков требовал закрепления за словом постоянного значения. Придирчиво и несправедливо разбирая «Оду на день восшествия на престол императрицы Елисаветы Петровны 1747 года», Сумароков писал: «„Блистая с вечной высоты“. «Можно сказать – вечные льды, вечная весна. Льды потому вечные, что никогда не тают, а вечная весна, что никогда не допускает зимы, а вечная высота, вечная ширина, вечная длина не имеет никакого значения». «Верьхи парнасски восстенали». «Восстенали музы, живущие на верьхах парнасских, а не верьхи». «Летит корма меж водных недр» «Летит меж водных недр не одна корма, а весь корабль». «Где в роскоши прохладных теней» «Роскошь прохладных теней, весьма странно ушам моим слышится. Роскошь тут головою не годится. А тени не прохладные; разве охлаждающие или прохлаждающие». «Молчите, пламенные звуки». „Пламенных звуков нет, а есть звуки, которые с пламенем бывают…“».[44]

Сумароков продолжает критику, переходя на пародию, стремясь ее средствами дискредитировать отвергаемую им поэтическую систему.[45]Он пародийно переосмысляет лирический восторг поэта, его грандиозную образность («Ода вздорная I»):

 

Превыше звезд, луны и солнца

В восторге возлетаю нынь;

Из горных областей взираю

На полуночный океан

…Там громы в громы ударяют

И не целуют тишины…

…Борей замерзлыми руками

Из бездны китов извлекает

И злобно ими в твердь разит.

 

Сумароков обессмысливает ломоносовскую метафору, возвращая ей изначальною «предметность» («Ода вздорная III»):

 

Трава зеленою рукою

Покрыла многие места,

Заря багряною ногою

Выводит новые лета.

 

Для него неприемлем эпитет «бурные ноги»:

 

Крылатый конь перед богами

Своими бурными ногами

В сей час ударит в вечный лед.

 

Пародии Сумарокова, стремившегося свести к абсурду метафорический стиль Ломоносова, по существу били мимо цели. При всей усложненности метафора Ломоносова возникала на рациональной основе. Только это был риторический рационализм барокко, чуждый холодной рассудочности классицизма. Следует заметить, что поэтическая практика самого Сумарокова далеко не всегда отвечала требованиям, предъявлявшимся им к Ломоносову. Не только в его оде на день тезоименитства великого князя Петра Феодоровича 1743 года встречаются строки:

 

Тобой разрушен облак гневный,

Свирепы звезды пали в понт,[46]

 

но и в более поздних одах – «О прусской войне» (1758) и «Екатерине второй на взятие Хотина и покорение Молдавии» (1769) – встречаем метафоры, прямо восходящие к поэтике Ломоносова:

 

Тифей яряся устремлялся,

Жилище истребить богов,

Огнем гортани защищался,

С ужасным скрежетом зубов;

Рушитель сладкого покою,

Одной восток он тряс рукою,

Другою запад колебал.

Но сброшенным с небес пожаром

Пресильным поражен ударом,

Взревел, оцепенел и пал.[47]

 

Соприкосновение поэтики Сумарокова и Ломоносова происходит на почве стилистики барокко. Сумароков сам испытал воздействие ломоносовского стиля. Его собственный классицизм был шаток и неустойчив.[48]Не только в России, но и в западноевропейской литературе классицизм не был безраздельно господствующей художественной доктриной. Классицистические фасады уживались с интерьерами рококо. Прислушивающиеся к Буало писатели на практике нарушали его «правила». Последовательно осуществить его принципы пытался, пожалуй, один Готшед. В России, стремительно вышедшей на мировую арену при Петре, различные стилевые традиции как бы набегали друг на друга, взаимодействуя и совмещаясь. Творчество Ломоносова, уходившее глубокими корнями в риторическую традицию барокко, было наивысшим достижением русской поэтической культуры середины XVIII века.

 

 

Истинным героем Ломоносова был Петр Великий, которого он возвеличивал и прославлял с помощью всех средств барочной риторики, насыщая свои оды, надписи, похвальные слова исторической правдой, реальными чертами его облика и его деятельности. Петр Великий для него наименее условная, отвлеченная фигура среди других одических самодержцев. Петр, которого Ломоносов отождествлял с прогрессивными тенденциями развития страны, для него прежде всего «строитель, плаватель, в полях, в морях герой», создатель сильного государства, стремительно вышедшего на мировую арену. Он – неутомимый труженик, заражающий всех своим личным почином и примером. «Я в поле меж огнем, я в судных заседаниях меж трудными рассуждениями, я в разных художествах между многоразличными махинами, я при строении городов, пристаней, каналов, между бесчисленным народа множеством, я меж стенанием валов Белого, Черного, Балтийского, Каспийского моря и самого Океана духом обращаюсь, везде Петра Великого вижу, в поте, в пыли, в дыму, в пламени…» – восклицал он в 1755 году в посвященном ему «похвальном слове». Петр Великий, который живо всем интересовался и все любил делать своими руками, овладев многими ремеслами, по духу был сродни самому Ломоносову. Он создает гигантский образ Петра как пример и укор его дряблым и изнеженным преемникам. Феодальная реакция, усилившаяся после смерти Петра, тянула Россию вспять. Ломоносов взывает к тени Петра и ссылается на ею авторитет. Он часто видит, как искажаются и даже гибнут нужнейшие начинания, и находит в этом причину и своих собственных неудач. «Желая в ум вперить дела Петровы громки», Ломоносов приступил к созданию «героической поэмы», о чем сообщал в академическом рапорте уже в 1756 году, но успел закончить и опубликовать в 1760–1761 годах только две песни. В посвящении поэмы И. И. Шувалову он говорит:

 

Хотя вослед иду Виргилию, Гомеру,

Не нахожу и в них довольного примеру,

Не вымышленных петь намерен я богов,

Но истинны дела, великий труд Петров.

 

Две первые песни посвящены пребыванию Петра на Севере и его походу из Белого моря к Шлиссельбургу. Петр, «преходя Онежских крутость гор, Свой проницательный кругом возводит взор», помышляет о прорытии Канала:

 

Дабы российскою могущею рукою

Потоки Волхова соединить с Невою.

 

В уста Петра Ломоносов вкладывает свою мечту об открытии Северо-восточного морского пути, когда

 

Колумбы росские, презрев угрюмый рок,

Меж льдами новый путь отворят на восток…

 

В поэму включено воспоминание о посещении Петром Северной Двины до рождения поэта:

 

О коль ты счастлива, великая Двина,

Что славным шествием его освящена…

О холмы красные и островы зелены,

Как радовались вы, сим счастьем восхищенны!

Что поздно я на вас, что поздно я рожден,

И тем толикого веселия лишен.

Не зрех, как он сиял величеством над вами…

 

Возникают картины родного Севера и его летнего незаходящего солнца:

 

Достигло дневное до полночи светило,

Но в глубине лица горящего не скрыло,

Как пламенна гора казалось меж валов

И простирало блеск багровой из-за льдов,

Среди пречудныя при ясном солнце ночи

Верьхи златых зыбей пловцам сверкают в очи.

 

При всей достоверности картины северной летней ночи, когда солнце не заходит вовсе, а лишь окунается краем горящего диска в светлые волны, созданный Ломоносовым поэтический пейзаж нарочито неточен «Блеск багровой из-за льдов» невозможен у южных берегов Белого моря в июле месяце, когда происходило плавание Петра. Ломоносов создает декоративный пейзаж Арктики. «Почти» реальный, он оказывается деталью сложного художественного построения. Тотчас же за этим «локальным» описанием возникает волшебная феерия с нежданным появлением морского царя (неназванного традиционного Нептуна):

 

От севера стада морских приходят чуд,

И воду вихрями крутят, и кверьху бьют,

Предшествуя царю пространныя пучины…

 

Следует описание его палат и престола на дне покрытого золотым песком Океана:

 

Столпы округ его огромные кристаллы,

По коим обвились прекрасные кораллы:

Главы их сложены из раковин витых,

Превосходящих цвет дуги меж туч густых…

Помост из аспида и чистого лазуря;

Палаты из одной иссечены горы;

Верьхи под чешуей великих рыб бугры;

Уборы внутренни покров черепокожных…

 

Там «троп жемчугами усыпанный янтарь». Сидящий на нем царь «сафирным скипетром водам повелевает», «одежда царская порфира и виссон». Уподобляясь Марсам и Нептунам школьного театра петровского времени, морской царь, «ошибкою повинный» (он разразился сперва жестокой бурей), обращается к Петру с риторической речью:

 

«Твои, сказал, моря, над ними царствуй век;

Тебе течение пространных тесно рек:

Построй великой флот; поставь в пучине стены».

Скончали пением сей глас его сирены.

 

Нептун встречает Петра с первых лет его появления на море. Ломоносов продолжает эту традицию, усиливая ее поэтическими средствами барокко. Отмечено[49], что описание подводного дворца в поэме «Петр Великий» перекликается с «Лузиадой» Камоэнса, известной Ломоносову по французскому переводу (1735), имевшемуся в его библиотеке.[50]В «Лузиаде» Нептун и нереиды обретаются в глубине Океана, где возвышается дворец. Стены его из кристалла, сверкающего ярче наичистейших диамантов, двери из чистого золота, инкрустированы жемчугом и кораллами. Упоминание отважного Васко де Гамы, который «полденный света край обшел», общий характер поэмы также позволяют сближать эти произведения. Возможно, что на возникновение подводной феерии повлияло и описание «Солнцева дома» у Овидия, введенное в «Риторику» (§ 57) и как бы опрокинутое Ломоносовым на дно Океана:

 

Поставлен на столпах высоких Солнцев дом,

Блистает златом вкруг и в яхонтах горит;

Слоновый чистый зуб верьхи его покрыл;

У врат на вереях сияет серебро.

 

Риторизованное описание исторических событий сопровождается античными реминисценциями. На дела Петровы взирают Аполлон и музы, как в школьной драме:

 

С прекрасной высоты, с великого Парнаса

Наполнился мой слух пронзающего гласа.

Минерва, Аполлон и девять сестр зовут

И нудят совершить священный спешно труд.

 

На историзм поэмы легла тень условности. Становится понятным, что при описании чертогов морского царя Ломоносов не обратился ни к народным сказкам, ни к былине о Садко, чуждым его барочной поэтике.

В поэтике Ломоносова реальные Рифейские горы (Урал) соседствуют с книжным образом Нила, «который из рая течет», упоминание Индии с библейским Ливаном. Фантастическое изображение чертогов Нептуна с деталями рельефа морского дна и его фауны («черепокожных»). Бурные процессы в природе привлекают внимание поэта, пронизывают его «священным ужасом» перед их величием и титанизмом. Вся «натура» мятется, наполняя оды торжественным великолепием. Клокочут недра Земли, рождая металлы, извергают лаву огнедышащие вулканы, ревет неумолчный Океан, где движутся ледяные горы, сверкают молнии, и на мачтах кораблей появляются таинственные огни св. Эльма. Крупицы реальных знаний вплетаются в словесный декоративный узор.

В поэзии барокко высокий полет мысли сочетался с поэтическим отношением к природе, восторгом перед ее грозным величием. Стремление охватить единым взором мироздание, постичь его в великом и малом было присуще философам, поэтам и ученым эпохи барокко. Наука нуждалась в крыльях фантазии, чтобы не заблудиться в эмпирических потемках. По дерзновенному полету мысли Ломоносов ближе этой эпохе, нежели мировоззрению механицистов своего века. Чувство Космоса достигает у него необычайной глубины и силы.

 

Открылась бездна звезд полна,

Звездам числа нет, бездне дна.

 

В «Вечернем размышлении о божием величестве при случае великого северного сияния» Ломоносов не только созерцает ночное небо, но и стремится познать законы «натуры» и обсуждает различные гипотезы:

 

Что зыблет ясный ночью луч?

Что тонкий пламень в твердь разит?

Как молния без грозных туч

Стремится от земли в зенит?

 

Ломоносов ссылается на эту оду в 1753 году в ученом «Изъяснении», приложенном к его «Слову о явлениях воздушных от электрической силы происходящих», где отмечает, что она «сочинена 1743 года, а в 1747 году в «Риторике» напечатана» и «содержит мое давнишнее мнение, что северное сияние движением эфира произведено быть может», – и таким образом утверждает свой научный приоритет. А в «Утреннем размышлении…» он описывает бурные процессы, происходящие на Солнце, как «горящий вечно Океан», Ломоносов-ученый мыслил как поэт, а поэт – как ученый. Это роднит его с великими учеными XVII века Галилеем и Кеплером, писавшими о «гармонии мира». Вместе с тем у Ломоносова слабо выражены некоторые излюбленные мотивы западноевропейского барокко, так, например, идея «Vanitas» – бренности и преходящности бытия– только вскользь упомянута в «Риторике». Ему в неизмеримо большей мере присущи деятельный и жизнеутверждающий оптимизм и вера в человеческий разум.

В трагедиях «Тамира и Селим» (1750) и «Демофонт» (1751), сочиненных по «изустному приказу» царицы для придворного театра, возникают картины, отвечающие его привычной поэтике. Вымышленный сюжет о походе «багдатского царевича» Селима против крымского хана переплетается с поэтической обработкой событий русской истории согласно «Сказанию о Мамаевом побоище» и «Синопсису».[51]Описание Куликовской битвы, вложенное в уста крымского царевича Парсима, полно барочного динамизма:

 

Как туча бурная ударив от пучины,

Ужасной в воздухе рождает бегом свист,

Ревет и гонит мглу чрез горы и долины.

Возносит от земли до облак легкой лист,

Так сила росская, поднявшись из засады,

С внезапным мужеством пустилась против нас…

 

Работа Ломоносова над поэтическим словом была истерически необходима и плодотворна. Его метафоризм способствовал развитию поэтического мышления. Никто до него, ни после него, до Державина и Пушкина, не добивался такой четкости ритма и звучности стиха. «Водопад» и другие стихи Державина обязаны своим красочным великолепием Ломоносову. Отголоски его стихов и даже прямые заимствования встречаются в «Полтаве»

На холмах пушки, присмирев,

Прервали свой голодный рев.

Шум Полтавской битвы, чугунные ядра, что «прах роют и в крови шипят», сам Петр, чей «лик ужасен», конь его храпит

И мчится в прахе боевом,

Гордясь могущим седоком,[52]–

все это дань петровскому времени и поэзии Ломоносова.

Творчество Ломоносова входит в общий художественный стиль эпохи. Он сложился в литературной и бытовой обстановке барокко. Уже у себя на родине Ломоносов видел, как куростровские косторезы изготовляли из моржовой и мамонтовой (ископаемой) кости шкатулки, игольницы, ароматницы, коробочки для «мушек» и, следуя вкусам своих заказчиков, усваивали декоративные мотивы барокко и рококо. Петровская барочная эмблематика залетала на Север из книги «Символы и емблематы», изданной в 1705 году. В Москве он увидел архитектуру церквей конца XVII века и Сухаревой башни, причудливый Анненгоф, графику петровских изданий. Даже на таблицах «Синусов, тангенсов и секансов» (1716) была помещена барочная виньетка с Адамом, поливающим райское дерево познания «Невский парадиз» был город, построенный в стиле европейского барокко, с мерцающими среди молодой зелени статуями Летнего сада, павильонами, фейерверками и иллюминациями. За четыре года пребывания за границей Ломоносов побывал в художественных центрах, насыщенных барокко, как Дрезден, Лейпциг, Амстердам, познакомился с произведениями выдающихся поэтов немецкого барокко. И снова в Петербурге, занимаясь составлением проектов иллюминаций, сочиняя оды и надписи и, наконец, став мозаичистом, Ломоносов оставался в пределах этого стиля. Между Ломоносовым-художником и Ломоносовым-поэтом не было противоречий. Его вкусы и навыки в области изобразительного искусства также отвечали позднему барокко.

В 1758 году Ломоносов разработал и представил в Сенат проект мозаичного надгробия Петра Великого и Екатерины I с аллегорическими изображениями, эмблемами и девизами. «Лазоревые столпы», урны, серебряные и позолоченные статуи, изображения Добродетелей, Славы, попирающей ногой поверженную Смерть. И, наконец, мозаичные панно, расходящиеся от гробницы и представляющие «дела Петровы» – Азовскою баталию, с изображением вверху апостола Петра, низвергающего Симона-волхва (аналога Фаэтона); Левенгауптскую – с тем же апостолом, указующим на льва; Полтавскую баталию с апостолом Павлом, патетически воздевающим руки к небу. Весь проект носит барочный характер, как и замысел монумента Петру Великому Карло Растрелли (старшего), насыщенный барочной аллегорией и эмблематикой, с двадцатью мраморными статуями и тридцатью барельефами. В проекте Растрелли была предусмотрена фигура крылатой Славы и скульптурные аллегории Добродетелей, изображения «викторий» и «знатные плоды флота Российского».[53]Все это свидетельствует о единстве художественного мышления и стиля Ломоносова.

Барочное устремление поэзии Ломоносова отражало особенности исторического развития России. Утилитаризм петровского времени уживался с торжественно-метафорическим стилем. Пафос стремительно выходившего на мировую арену государства требовал громких слов и риторического восторга. «Лира Ломоносова, – заметил П. А. Вяземский, – была отголоском полтавских пушек».[54]Но не только гром петровских побед нашел отклик в поэзии Ломоносова. Отправляясь от петровских реформ, он выдвигал широкую программу развития страны «для приращения общей пользы». Его поэзия несла в себе заряд жизнеутверждающего оптимизма.

Поэзия Ломоносова позволяет ощутить и оценить красоту старинной витийственности, ее великолепное звучание. Исполненный пафоса слог Ломоносова был близок Радищеву, который, обращаясь к нему, воскликнул: «Слово твое, живущее присно и вовеки в творениях твоих, слово российского племени, тобою в языке нашем обновленное, прелетит во устах народных за необозримый горизонт столетий».[55]

Александр Морозов

 

Оды похвальные

 

Ода блаженный памяти государыне императрице Анне Иоанновне на победу над турками и татарами и на взятие Хотина 1739 года^*

 

ОДА БЛАЖЕННЫЯ ПАМЯТИ ГОСУДАРЫНЕ ИМПЕРАТРИЦЕ АННЕ ИОАННОВНЕ НА ПОБЕДУ НАД ТУРКАМИ И ТАТАРАМИ И НА ВЗЯТИЕ ХОТИНА 1739 ГОДА

 

Восторг внезапный ум пленил,

Ведет на верьх горы высокой¹,

Где ветр в лесах шуметь забыл;

В долине тишина глубокой.

Внимая нечто, ключ² молчит,

Которой завсегда журчит

И с шумом в низ с холмов стремится.

Лавровы вьются там венцы,

Там слух спешит во все концы;

Далече дым в полях курится.

Не Пинд ли под ногами зрю?

Я слышу чистых сестр³ музыку!

Пермесским жаром⁴ я горю,

Теку поспешно к оных лику.

Врачебной дали мне воды:

Испей и все забудь труды;

Умой росой Кастальской очи,

Чрез степь и горы взор простри

И дух свой к тем странам впери,

Где всходит день по темной ночи.

Корабль как ярых волн среди,

Которые хотят покрыти,

Бежит, срывая с них верьхи,

Претит с пути себя склонити;

Седая пена вкруг шумит,

В пучине след его горит,

К российской силе так стремятся,

Кругом объехав, тьмы татар;

Скрывает небо конской пар!

Что ж в том? стремглав без душ валятся.

Крепит Отечества любовь

Сынов российских дух и руку;

Желает всяк пролить всю кровь,

От грозного бодрится звуку.

Как сильный лев стада волков,

Что кажут острых яд зубов,

Очей горящих гонит страхом,

От реву лес и брег дрожит,

И хвост песок и пыль мутит,

Разит извившись сильным махом.

Не медь ли в чреве Этны ржет

И, с серою кипя, клокочет?

Не ад ли тяжки узы рвет

И челюсти разинуть хочет?

То род отверженной рабы⁵,

В горах огнем наполнив рвы,

Металл и пламень в дол бросает,

Где в труд избранный наш народ

Среди врагов, среди болот

Чрез быстрой ток на огнь дерзает.

За холмы, где паляща хлябь

Дым, пепел, пламень, смерть рыгает,

За Тигр, Стамбул, своих заграбь⁶,

Что камни с берегов сдирает;

Но чтоб орлов сдержать полет,

Таких препон на свете нет.

Им воды, лес, бугры, стремнины,

Глухие степи равен путь.

Где только ветры могут дуть,

Доступят там полки орлины.

Пускай земля как понт трясет,

Пускай везде громады стонут,

Премрачный дым покроет свет,

В крови Молдавски горы тонут;

Но вам не может то вредить,

О россы, вас сам рок покрыть

Желает для счастливой Анны.

Уже ваш к ней усердный жар

Быстро проходит сквозь татар,

И путь отворен вам пространный.

Скрывает луч свой в волны день,⁷

Оставив бой ночным пожарам;⁷

Мурза упал на долгу тень;⁷

Взят купно свет и дух татарам.

Из лыв густых выходит волк

На бледный труп в турецкий полк.

Иной в последни видя зорю,

Закрой, кричит, багряной вид

И купно с ним Магметов стыд;

Спустись поспешно с солнцем к морю.

Что так теснит боязнь мой дух?

Хладнеют жилы, сердце ноет!

Что бьет за странной шум в мой слух?

Пустыня, лес и воздух воет!

В пещеру скрыл свирепство зверь,

Небесная отверзлась дверь,

Над войском облак вдруг развился,

Блеснул горящим вдруг лицем,

Умытым кровию мечем

Гоня врагов, Герой открылся⁸.

Не сей ли при Донских струях

Рассыпал вредны россам стены?

И персы в жаждущих степях

Не сим ли пали пораженны?

Он так к своим взирал врагам,

Как к готским приплывал брегам,

Так сильну возносил десницу;

Так быстрой конь его скакал,

Когда он те поля топтал,

Где зрим всходящу к нам денницу.

Кругом его из облаков

Гремящие перуны блещут,

И чувствуя приход Петров,

Дубравы и поля трепещут.

Кто с ним толь грозно зрит на юг,

Одеян страшным громом вкруг?

Никак Смиритель стран Казанских⁹?

Каспийски воды¹⁰, сей при вас

Селима¹¹ гордого потряс,

Наполнил степь голов поганских.

Герою молвил тут Герой:

«Нетщетно я с тобой трудился,

Нетщетен подвиг мой и твой,

Чтоб россов целой свет страшился.

Чрез нас предел наш стал широк

На север, запад и восток.

На юге Анна торжествует,

Покрыв своих победой сей».

Свилася мгла, Герои в ней;

Не зрит их око, слух не чует.

Крутит река татарску кровь,

Что протекала между ними;

Не смея в бой пуститься вновь,

Местами враг бежит пустыми,

Забыв и меч, и стан, и стыд,

И представляет страшный вид

В крови другов своих лежащих.

Уже, тряхнувшись, легкий лист

Страшит его, как ярый свист

Быстро сквозь воздух ядр летящих.

Шумит с ручьями бор и дол:

Победа, росская победа!

Но враг, что от меча ушол,

Боится собственного следа.

Тогда увидев бег своих,

Луна¹² стыдилась сраму их

И в мрак лице, зардевшись, скрыла.

Летает слава в тьме ночной,

Звучит во всех землях трубой,

Коль росская ужасна сила.

Вливаясь в Понт, Дунай ревет

И россов плеску отвещает;

Ярясь волнами турка льет,

Что стыд свой за него скрывает.

Он рыщет, как пронзенный зверь,

И чает, что уже теперь

В последней раз заносит ногу,

И что земля его носить

Не хочет, что не мог покрыть.

Смущает мрак и страх дорогу.

Где ныне похвальба твоя?

Где дерзость? где в бою упорство?

Где злость на северны края?

Стамбул, где наших войск презорство?

Ты лишь своим велел ступить,

Нас тотчас чаял победить;

Янычар твой свирепо злился,¹³

Как тигр на росский полк скакал.¹³

Но что? внезапно мертв упал,

В крови своей пронзен залился.