2017-12-14
414TOM CTOППАРД
РОK-H-РОЛЛ
Перевел с английского Борис Тух
Посвящается Вацлаву Гавелу
Необходимые пояснения
Этой пьесой я обязан в первую очередь Вацлаву Гавелу, чьи эссе, комментарии и письма 1965-1990 годов и более позднего времени не использованы в пьесе, однако постоянно вдохновляли меня на работу над ней. Полу Уилсону и Ярославу Риделю я обязан очень полезными сведениями о «Пластмассовых людях Вселенной» и другой помощью в написании сцен, действие которых происходит в Чехословакии.Я благодарен также Дэвиду Гилмору, Тиму Уиллису, Мартину Дисону, Тревору Гриффиту, Эрику Холсбоуну, Дэвиду Уэсту, Питеру Джонсу и многим другим, давшим полезные ответы на мои вопросы.
Действующие лица
(в порядке появления на сцене)
Флейтист
Эсме (в юности)
Ян
Макс
Элинор
Джиллиан
Дознаватель
Фердинанд
Милан
Магда
1-й полицейский
2-й полицейский
Ленка
Найджел
Эсме (в зрелом возрасте)
Элис
Стивен
Кэндида
Дейрдре
Ярослав
ПРИМЕЧАНИЕ: в театре «Ройял Корт», где состоялась мировая премьера, некоторые актеры играли по две-три роли: Флейтист/1-й полицейский/Стивен;
|
|
|
Юная Эсме/Элис; Элинор/Эсме в зрелом возрасте; Джиллиан/Магда/Дейрдре; Дознаватель/Найджел; Милан/2-й полицейский/Ярослав. Таким образом, в спектакле, поставленном Тревором Нанном, было занято всего 11 актеров.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Сцена погружена в темноту, слышен только голос Флейтиста. Затем мы оказываемся в ночном саду. Флейтист сидит на ограде, свесив ноги. Его буйная темная шевелюра освещена контражуром. В руках у него тонкая флейта, напоминающая свирель. Он играет для Эсме, 16-летней девушки из поколения «детей-цветов» 1968 года.
Свет, падающий из комнаты, выхватывает из темноты Эсме, ее румяное лицо, ее длинные золотистые волосы.
Интерьер представляет собою часть гостиной, слабо освещенную лампой. Между комнатой и садом существует размытая граница, на которой находятся садовый стол и два-три кресла.
ФЛЕЙТИСТ поет «Златовласку» (музыка Сида Баррета на стихи Джеймса Джойса).
ФЛЕЙТИСТ: О, Затовласка, выгляни в окно,
Я слышу голос твой,
Но как в ночи темно...
ЯН появляется в световом круге, проходит через сад. Ему 29 лет. По-английски он говорит с не слишком заметным чешским акцентом.
ФЛЕЙТИСТ, улыбнувшись чему-то своему, исчезает, растворившись в темноте.
ЭСМЕ: Кто там? Ты, Ян?
ЯН: Привет! Чем занята?
ЭСМЕ: Ты видел его?
ЯН: Кого?
ЭСМЕ: Пана.
ЯН: Пана? Где?
ЭСМЕ: Там.
ЯН: Нет. У него козлиные ноги?
ЭСМЕ: Не заметила. Он играл на свирели и пел для меня.
|
|
|
ЯН: Очень мило с его стороны. Что ты еще скажешь мне?
ЭСМЕ: Отцепись!
ЯН: С чего ты взяла, будто я прицепился к тебе? Я пришел проститься с Максом.
ЭСМЕ: Ты уезжаешь? Куда?
ЯН: В Прагу.
ЭСМЕ: Что? Ах, да. А как же твои занятия? Ты еще вернешься в Кембридж?
ЯН: (пожав плечами – ему непонятен ее вопрос) Я оставляю здесь все.
ЭСМЕ: Твои пластинки?
ЯН: Нет. Кое-что поважнее. Но я обязан вернуться.
ЭСМЕ: Чтобы помочь русским?
ЯН: Нет.
ЭСМЕ: Макс считает, что русские круто вас сделали.
ЯН: Ничего у них не получится. Мы не допустим.
ЭСМЕ: Ха! Все вы – коммунисты.
Слышатся шаги Макса. Затем появляется и он сам. Ему чуть за 50, лицо выглядит обрюзгшим.
МАКС: Отправляйся спать, ты... дитя-цветок.
ЭСМЕ: Я хочу в Прагу... совать цветы в дула их автоматов.
ЯН: Рад был повидать тебя, Эсме.
ЭСМЕ: Мир и любовь, Ян. Я хочу кое-что передать с тобой.
ЯН: Что именно?
ЭСМЕ: Не знаю. Загляни к нам до отъезда. Придешь?
ЯН: Да.
ЭСМЕ: В случае твоей смерти... Мир и любовь, па.
МАКС: Ну разве не прелестно? Прибери свои поп-группы, мама грозится выкинуть их.
ЭСМЕ (насмешливо) «Поп-группы»...
ЭСМЕ уходит в дом.
МАКС (безо всякого восторга): Очаровательные шестнадцать.
ЯН: Да. Самый лучший возраст. Спасибо тебе за все.
ЯН топчется на месте, собираясь уйти. МАКС опасливо смотрит на него.
МАКС: Ваша независимость – фикция. И ты это знаешь.
ЯН (холодно): Пусть так.
МАКС: Можно быть чехом, можно быть русским, немцем, поляком... Прекрасно. Vive la difference, но выбирать свой путь в одиночку – это значит пойти против всего содружества. И ты это знаешь.
ЯН: Пусть так.
МАКС: В капитализме есть комфорт и радость, комфорт и радость, и ваш гребаный Дубчек повелся на это, в отличие от Советов. Я говорю тебе как человек, готовый выпустить кишки любому, кто скажет мне о советской России то, что ты сказал.
ЯН: Почему ты вступил в партию?
МАКС: Потому что они сделали революцию – и только потому!
ЯН: Пусть так.
МАКС: А эта ваша гребаная Пражская весна? Что она дала рабочим?
ЯН молча кивает. Мол, пусть так.
МАКС: Нет, не так, ты, сопляк. Я тебе докажу. Я вобью истину в твои мозги! Я уважал вас, пока вы были серьезными и чтили своего Маркса, но едва чешский флаг развернулся на ветру, вы бросились за ним, как старухи, влюбленные в Масарика.
ЯН: Дубчек – коммунист.
МАКС (выпрямляясь во весь рост): Нет. Это я – коммунист! И останусь им, даже если русские танки будут стоять возле колледжа Тринити, ты, маменькин сынок!
ЯН: Он коммунист-реформатор.
МАКС: Монахиня, которая пошла на панель, тоже называет себя монахиней-реформаторшей. Я слишком дорожу своим временем, чтобы препираться с тобой. Скажи Эсме, чтобы поднялась ко мне, когда Элинор проснется. И скатертью дорога в твою гребаную Прагу. Извини за танки.
Затемнение. Слышится «Я буду твоим бэби этой ночью» Боба Дилана.
Та же декорация. Ясный день. На сцене МАКС и ЭЛИНОР. Ей сильно за сорок. Она сидит за садовым столом и работает.
ЭЛИНОР: Он сказал – ты его знаешь; он друг Яна.
МАКС (свирепо): Он – чех!
ЭЛИНОР: Он просил передать тебе, что Ян не вернулся. Спрашивал насчет его вещей.
МАКС: Кто спрашивал?
ЭЛИНОР: Милош. Милан. Я ужасно смутилась, это было так неожиданно, я отворила ему дверь, неприбранная, по-домашнему, не успела надеть фальшивый бюст а он так пристально оглядел меня – у него взгляд странный, не моргающий, и в глазах – панический ужас. А знает ли она, мол, что у нее только одна титька? Я буду носить с собой лук и стрелы, чтобы люди не психовали при виде меня... да, это токсофилия, начинается на «т», любовь к стрельбе из лука, у амазонок была только одна грудь, благодарю вас, жертва была не слишком велика.
|
|
|
МАКС молчит, потом окликает ее.
МАКС: Элинор!
ЭЛИНОР: Он сосал леденцы, предложил мне один, глянул в глаза и протянул мне эвкалиптовую пастилку, и взгляд у него был, как у коалы, мечущегося в свете фар.
МАКС осторожно касается ее лица.
МАКС: Наверно он точно так же вылупил глаза, как я, когда впервые увидел тебя.... И вовсе не твоя грудь поразила меня тогда, а твое лицо. Я люблю твое лицо.
ЭЛИНОР: Ты любил мои сиськи, когда они были в полном комплекте.
МАКС: Для меня без разницы, ты же знаешь.
ЭЛИНОР: Но для меня-то не без разницы.
МАКС: Да, да, конечно... я только хотел сказать, что я все равно...
Пытается обнять ее. ЭЛИНОР отпихивает его, в театральном гневе.
ЭЛИНОР: Будь тебе без разницы, Макс, ты бы не прекратил заниматься со мной любовью с тех пор... с тех пор... все в порядке, говоришь? В порядке?
Внезапно они кидаются друг к другу, сплетаются в объятии. Утешают друг друга.
МАКС: Моя амазонка. Все будет хорошо, слышишь?
Она вытирает слезы, шмыгает носом и вдруг разражается смехом.
ЭЛИНОР: Я писала об амазонках в своей докторской... о ложных этимологиях. Mazos – грудь; amazos – безгрудая. Ты это поймешь именно так, если ты грек, но об отсутствии титек нет ни слова ни у Гомера, ни у Эсхила, ни у Геродота. Повсюду сказано только о киллершах-феминистках. А на вазах изображены амазонки с двумя грудями. Так что я доказала, что «грудь» возникла в результате заимствования похожего слова из чужого языка. И смысл этот появился гораздо позже. Такие дела. А сейчас я тебя удивлю. Держись крепче. Сегодня я повидаюсь со своей сапфисткой.
МАКС (протестуя): Ты же болеешь.
ЭЛИНОР: Именно поэтому она хочет навестить меня. (Бегло целует его.) Успокойся, я в полном порядке.
МАКС: Уфф...Элинор, а почему он спросил тебя, этот человек с эвкалиптовыми пастилками?
ЭЛИНОР: Тебя же не было.
МАКС: Где же я был?
ЭЛИНОР: Да, и еще кто-то звонил с радио Би-Би-Си...
|
|
|
МАКС: Я был в колледже.
ЭЛИНОР: Он сказал, чехи объявили себя временно оккупированными, мол, что ты на этот счет...
МАКС (усмехнувшись): Держу пари, так оно и есть.
ЭЛИНОР: Во всяком случае, я сказала, что тебя нет.
МАКС: Я бы не стал выступать.
ЭЛИНОР: Стал бы. «Макс Морроу, представляющий другую сторону, сказал, что Рождество наступило слишком рано для всех экс-коммунистов, которые
мечтают о вашем образе жизни»
Звонок в дверь.
ЭЛИНОР: Это она.
МАКС: Это Эсме.
Слышится музыка из альбома «Роллинг Стоунз» «Высокий прилив и зеленая трава».
«Другая сторона» нуждается в такой пропаганде. Нашей стороне ты ничего не сумеешь вдолбить про оккупацию.
ЭЛИНОР: Это удар для всех нас – в конце концов танки есть танки, их каждый видит в телевизоре. Так что поступай так, как поступил в прошлый раз, когда они оккупировали Венгрию.
МАКС: А как я поступил?
ЭЛИНОР: Раз уж нажрался говна – молчи в тряпочку!
ЭСМЕ (издали): Мамуля!
ЭЛИНОР (во весь голос): Знаю! Я всего лишь пугливая женщина. Вот и все. Извини.
ЭСМЕ (тише): Мамуля!
ЭЛИНОР:Сейчас! Это моя аспирантка пришла на консультацию по Сапфо. А на дворе чудесно, ты не находишь?
Врывается ЭСМЕ в красной кожаной куртке-бомбере.
ЭСМЕ (понизив голос): Девочка как девочка...
ЭЛИНОР (зовет ее): В сад! Напомни мне, чтобы я ошарашила ее своей ученостью. Как я выгляжу?
МАКС (оглядывает ее): Вполне солидно и корректно.
ЭЛИНОР: Я про мое лицо...
МАКС: Ааа...
ЭЛИНОР: Не слишком ли кричаще я намазалась?
МАКС: Нет. Извини. Я... извини... (повышая голос, в раздражении) Я все еще убежден, что между теорией и практикой есть приличный зазор, не то чтобы совершенный, но вполне приличный: тут тебе идеология, а тут щепетильно честное общество. Оттого я разрываюсь надвое, я не могу высказаться из-за того, что это не принято или постыдно... И все из лучших побуждений!
Неожиданно в сад входит студентка ДЖИЛЛИАН. Она одета, что называется, пристойно, несет с собой книжки. МАКС, не обращая на нее внимания, проходит в дом.ЭЛИНОР приветствует ДЖИЛЛИАН и усаживает ее во второе кресло.
Дверь хлопает – МАКС вышел из дома.
Музыка ЭСМЕ становится громче. ЭЛИНОР извиняется и входит в дом. ДЖИЛЛИАН надевает очки и вынимает свою работу. Музыка умолкает. Возвращaется ЭЛИНОР.
ЭЛИНОР: Ну что ж, валяйте!
ДЖИЛЛИАН: Фрагмент 130-й.
ЭЛИНОР: Эрос, дрожь в коленях вызывающий.
ДЖИЛЛИАН (читает): Eros deute m’ho lusimeles donei glukuprikon amachanon orpeton… Эрос, легким дыханьем своим еще раз овей мои губы, возбуди меня, горько-сладкий шаловливый мальчик.
ЭЛИНОР: Шаловливый?
ДЖИЛЛИАН: - украдкой проникший...
ЭЛИНОР: Но почему не «сладко-горький»?
ДЖИЛЛИАН (настойчиво) Интересующее нас слово у Сапфо звучит glukuprikon, горько-сладкий.
ЭЛИНОР: В самом деле, Джиллиан? Красиво сказано, но интересующим нас, ключевым словом является amachanon. Шаловливый здесь и близко не лежало. Где здесь корень?
ДЖИЛЛИАН: Я не... machan?
ЭЛИНОР: Совершенно верно. Мachan. В смысле: машина.
ДЖИЛЛИАН (конфузясь): В смысле: машина?
ЭЛИНОР:... механизм, инструмент, если угодно, технология. Следовательно, a-machanon – не-машина. Эрос лишен машинности, его дух противопоставлен машинерии, Сапфо здесь настаивает на отличии. Он не шаловливый. Он – какой? Неконтролируемый, неуправляемый. Необузданный.
ДЖИЛЛИАН (вспыхнув): Но зато, как мне кажется, я нашла прецедент к glukuprikoп.
ЭЛИНОР (после паузы): В самом деле? Докажите.
ДЖИЛЛИАН (собираясь с духом): Выражение Сапфо glukuprikon не имеет известных нам прецедентов. Так ли это? Лакуна в начале pikros, фрагмент 88а, строчка 19, заставляет задуматься...
ЭЛИНОР: Вы потрудились лично взглянуть?
ДЖИЛЛИАН: Взглянуть?
ЭЛИНОР: На папирус. Он хранится в Оксфорде, в Эшмолианской коллекции.
ДЖИЛЛИАН: Нет.
ЭЛИНОР: А я не поленилась. И если это лакуна, то я – тетушка орангутанга.
Джиллиан сломлена. Она поднимается, забирает свои книжки и покидает сад тем же путем, каким пришла... Появляется ЭСМЕ.
ЭСМЕ: (приближаясь к ЭЛИНОР): Мамсик!
ЭЛИНОР (отстраняя ее): Оставь, не время!...
Затемнение. Звучит “I’s All Over Now” в исполнении «Роллинг Стоунз» - которая вскоре сменяется сегментом этой же песни, записанной на английском «Пластмассовыми Людьми Вселенной» из альбома «Muz bez usi» - «Мужчина без усов».
Высвечивается новое место действия.
ПРАГА. Интерьер офиса. Стол, два стула, кофейные чашки, тарелка с печеньем. Лицом к лицу сидят ЯН и ДОЗНАВАТЕЛЬ, моложавая конторская крыса. Перед ДОЗНАВАТЕЛЕМ лежат бумаги, в которые тот время от времени заглядывает.
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Итак, доктор... Да вы кушайте печенье, не стесняйтесь. Так вот, поступил сигнал, что ваш багаж состоял исключительно – подчеркиваю, исключительно – из социально негативной музыки.
ЯН: Совершенно верно. Я собираюсь писать статью о социально негативной музыке.
ДОЗНАВАТЕЛЬ (невозмутимо): Вот как? Когда наши союзники по Варшавскому договору откликнулись на наш призыв о братской помощи спасти социализм в нашей стране, тысячи чехов и словаков, которым случилось оказаться на Западе в эти дни, стали невозвращенцами. Вы же, напротив, собирались еще долго находиться в Кембридже у профессора Морроу в летней... что летней?
ЯН: Летней школе по знаковым системам.
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Вот именно, системам. Вы же поспешили вернуться в Прагу. С какой целью вы вернулись?
ЯН: Спасать социализм.
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Боюсь, вы слишком несерьезны. Вы закончили одну докторантуру в Карловом университете и только что – другую докторантуру в Кембридже – так что, вы думаете, что два доктора должны быть умнее одного офицера Министерства общественной безопасности? Полагаю, вы еврей.
ЯН: Нет, с чего вы взяли?
ДОЗНАВАТЕЛЬ (заглянув в бумаги): Вы покинули Чехословакию как раз накануне оккупации.
ЯН: Нет, в апреле, еще до летней жары.
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Я сказал: оккупация. Нацистская. Гитлеровская.
ЯН: Ах, да, конечно. Оккупация. Извините.
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Потому что вы были евреем.
ЯН: Получается, что так.
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Так вы покинули страну или нет?
ЯН: Да.
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Хорошо. Я не спрашиваю вас, почему вы это сделали. Вы были младенцем, вы бежали вместе с родителями и войну провели в Англии.
ЯН: Да.
ДОЗНАВАТЕЛЬ: И вы вернулись... вместе с матерью в январе 1948-го.
ЯН: Да. Мой отец погиб на войне. Моя мать жива, она проживает в Готтвальдове.
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Странно, что вы вернулись. Маленький английский школьник.
ЯН: Живя в Англии, дома мы всегда говорили по-чешски. И ели шпанельские птачки, кнедлики, бухты...
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Но вы не взяли печенье! Берите, не стесняйтесь.
ЯН: Благодарю вас. Откровенно говоря, мне не хочется.
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Не хотите печенья?
ЯН: В самом деле не хочу, спасибо.
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Да вы берите, не смущайтесь, у нас его хватает.
ЯН: Ну если вы настаиваете...
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Берите, берите...
ЯН берет печенье.
Дознаватель следит за тем, как Ян ест печенье, поощрительно улыбаясь.
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Вкусно?
ЯН: Восхитительно.
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Восхитительно? А ведь это всего лишь печенье. Оно слегка зачерствело, вы не находите?
ЯН: И в самом деле, черствое.
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Восхитительное и черствое, говорите вы?
ЯН: Если угодно.
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Так вот вы какой! Удивляюсь вам. Я мог бы вас заставить говорить и делать все, что захочу, но это слишком примитивно, для меня это стало бы полным провалом. (Берет со стола и держит на весу тоненькую папку.) Достаточно. Ваша откровенность будет достаточной платой за те привилегии, которые мы предоставили вам.
ЯН: Я понимаю, вы будете разочарованы, но, знаете ли, Кембридж... Кембридж есть Кембридж, ничего там не происходит.
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Как вы можете говорить это?
Помахивает тоненькой папкой.
Посмотрите-ка сюда.
ЯН: Вижу. Что это?
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Досье о вашем пребывании в Кембридже.
ЯН: Досье на меня?
ДОЗНАВАТЕЛЬ (открывает папку): Ну вот, к примеру, там был приглашенный лектор, профессор Витак из Братиславы. После лекции небольшая группа проследовала в дом профессора Морроу продолжить дискуссию.
ЯН: Я там был.
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Ну вот. А молчите.
ЯН: Это было неинтересно.
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Не вам решать, что для нас интересно. А вот еще один сигнал – на приеме в Кембридском лейбористском клубе чешская студентка филологии допустила негативные высказывания в адрес нашей полиции… (Открывает тоненькую папку.) А что я вижу здесь? «Вечеринка студентов-социалистов в лейбористском клубе. Много тостов за братскую солидарность».
ЯН: Хорошо... пусть так... но там была у меня одна проблема нравственного порядка. Ну да, я спал с ней... не устоял... она зазвала меня к себе накануне финала...
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Увы, она следовала нашим инструкциям.
ЯН: Ленка? Вы лжете!
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Кто знает... А вот вы думаете, что два или даже полтора доктора философии способны перебрать все варианты... (Закрывает папку.) Вы не умны, вы простодушны. А если не простодушны, значит все усложняете. Мы обязаны знать, что делают наши люди. Для того и существует министерство общественной безопасности. Так вы простак или усложняете? Берите еще печенье.
ЯН: Извините меня, но...
Он замолкает, берет печенье, вертит его в руке.
Благодарю вас. Извините, но когда мне вернут мои записи?
ДОЗНАВАТЕЛЬ: А вот об этом мы поговорим отдельно.
Затемнение. Слышится “I’m Waiting for the Man”в исполнении Velvet Underground.
Смена места действия.
Апрель 1969. Кабинет Яна. Ян занимается. На столе у него пиво, он просмаривает пластинки. Проигрыватель играет“I’m Waiting for the Man”. Из туалета доносится шум спускаемой воды. Входит Ферндинанд, ровесник Яна.
ЯН: Ну как концерт? Они слабали «Знает только Бог»?
ФЕРДИНАНД: Они лабали все, что только могли. Что тут у тебя?
ЯН: „Velvet Underground“. Я это получил в прошлом году в Кембридже, от одной девушки. Как тебе их музыка?
ФЕРДИНАНД: Да я их пластинок в руках не держал.
ЯН: Теперь услышишь... Минутку...
ЯН снимает с проигрывателя пластинку и осторожно кладет в конверт, на котором нарисован банан. ФЕРДИНАНД рассматривает другой конверт.
Этот банан намалевал Энди Уорхол.
ФЕРДИНАНД (восхищенно): Сукин ты сын! Тут ведь и «Сержант Пеппер», и «Крем», и «Приколы».
ЯН: Можешь как-нибудь прийти и переписать.
ФЕРДИНАНД (откупоривая пиво): Спасибо.
ЯН: Ну как тебе «Веасh Boys”?
ФЕРДИНАНД: Я бы сказал – потрясно! Прикинуты как сынки аппаратчиков, но играют так, что не придерешься. А свой хит “Вreak Away” они посвятили Дубчеку. Он был среди публики.
ЯН: Дубчек был среди публики?
ФЕРДИНАНД: Так ведь с тех пор, как Гусак вытащил из-под него кресло, Дубчеку нечем заняться. “Веасh Boys” живьем в «Люцерне»! Это исторический момент.
ЯН: Это точно. (Поднимает кружку с пивом) Будем!
ФЕРДИНАНД: Будем. «Веасh Boys»!
ЯН: “The Mothers of Invention”. Будем!
ФЕРДИНАНД: “Stones”.
ЯН: За то, чтобы “The Rolling Stones” живьем выступили в «Люцерне».
ФЕРДИНАНД: На Страговском стадионе!
ЯН (возбужденно): Стоп, стоп. Я поставлю запись?
ФЕРДИНАНД: Почему бы и нет?
ЯН: Так... где же она... что это у тебя, Фердинанд?
ФЕРДИНАНД: Здесь? Знаешь, я собираю автографы.
ФЕРДИНАНД показывает лист. ЯН читает его. Это инструкция.
ЯН: Понятно.
Возвращает листок и начинает выбирать записи.
“Fugs» или “Doors”?
ФЕРДИНАНД: Что?
ЯН: Тебе “Fugs» или “Doors”?
ФЕРДИНАНД: Все равно.
ЯН: Ладно.
ФЕРДИНАНД: Дубчек старался избегать разговоров. Нам он сообщил, что все реформаторы сейчас под колпаком. Ты слышал об этом?
ЯН: Слышал.
ФЕРДИНАНД: А теперь они снова вводят цензуру.
Музыка заставляет Фердинанда вздрогнуть. Он вскакивает и останавливает проигрыватель.
Что ты делаешь?
ЯН: Слушаю “Doors”. А ты что делаешь?
ФЕРДИНАНД: Забудь на минуту про “Doors”. То, что я сказал, касается и тебя. Ты журналист.
ЯН: Я университетский преподаватель. Просто я между делом пишу статьи.
ФЕРДИНАНД: Это значит, что ты журналист.
ЯН: Ладно, я журналист, но меня никто пока что не подвергал цензуре.
ФЕРДИНАНД: Пока что не впрямую. Но дойдет очередь и до тебя.
ЯН: Послушай, да ты пораженец!
ФЕРДИНАНД: Это я – пораженец?
ЯН: Ты не можешь жить, не имея гарантии. Ты сам себя заводишь, нагнетая пессимизм. Посмотри: когда русские вторглись к нам, ты ожидал, что начнутся массовые аресты, правительство бросят за решетку, всё забанят, реформаторов оставят без работы, вышвырнут из университетов, нас заставят петь советские песни, а если уж играть что-то из репертуара «битлов», то исключительно на гармошке. По правде сказать, я думал так же. Я вернулся, чтобы спасти рок-н-ролл, ну и, естественно, мать. Но ничего из этого не произошло. Моя мама в полном порядке, новые рок-группы тащутся от Hendrix и Jethro Tull, Я недавно был в клубе музыкальных фанатов, на встрече любительских рок-групп. «Пластмассовые люди Вселенной» играли «Венеру в мехах» из репертуара «Velvet Underground»! – и я нахожу, что в целом все идет нормально.
ФЕРДИНАНД: Какого хрена ты гонишь мне эту пургу?
ЯН: Я пытаюсь тебе втолковать, что эта страна нашла в себе, наконец, самое лучшее. Веками мы были под гнетом могучих наций, но на этот раз мы изменили свою судьбу.
ФЕРДИНАНД: Это не судьба, пойми, кретин, это соседская забота о том, чтобы их рабы не ушли от них.
ЯН: Да, мы подбирали за ними их дерьмо – потому что они думали, что начнется третья мировая война. Потому что некоторые сволочи из чехов готовы были повторить Венгрию 56-го года, а кучка сталинистов мечтала повернуть реформы вспять. Но теперь они знают: их время вышло, а мы твердо стоим на пути построения социализма с человеческим лицом.
ФЕРДИНАНД: А что сделали с Дубчеком?
ЯН: Дубчек - хороший парень, но в принципе он этакий Клифф Ричард. Ему тут было не место. Гусак придержит твердолобых на оборотной стороне пластинки.
ФЕРДИНАНД: Нет, я от тебя просто балдею. Позволь мне объяснить тебе, что такое пораженчество. Пораженчество превращает свой разгром в моральную победу.
ЯН (начиная злиться) Ты способен прекратить нытье? Чехословакия теперь указывает путь – к коммунистическому обществу с независимыми и сильными профсоюзами, с легальной системой, без цензуры, с прогрессивным роком...
ФЕРДИНАНД: Они же закрыли твой листок!
ЯН: Но мы протестовали. И вот мы снова выходим.
ФЕРДИНАНД: Они поставили вам условия.
ЯН (примирительно): Только одно – никаких нападок на русских. Гусак реалист, он понимает: нельзя дразнить гусей.
ФЕРДИНАНД: Так ты не видишь, что происходит?
ЯН: Нет.
Ян снова включает музыку, “Break On Thought”группы “Doors”. Фердинанд молча уходит.
ЯН (вслед): Если тебе что-то понадобится, Фердинанд, я всегда к твоим услугам.
Световая вырубка. После паузы продолжается музыка “Break On Thought».
На экран в глубине сцены проецируются работы Энди Уорхола, созданные до 1971 года, включая банан для конверта к альбому “Velvet Underground and Nico”, и черно-белое изображение «Пластмассовых людей», утомленно стоящих на сцене в своих костюмах и ярком гриме. Проекция идет быстро, изображения буквально мелькают.
Вспышка высвечивает сцену
Февраль 1971 года. Улица. Вечер.
Человек, одетый по-зимнему, в меховой шапке и закутанный так, что не видно лица, с полиэтиленовым пакетом в руке, ждет, когда его впустят в дом.
Поспешно входит ЯН.
ЯН: Простите меня, ради Бога! Они начали с опозданием, и я задержался. Как вы себя чувствуете? Вы ведь ждали на улице! Входите, входите... осторожно, здесь ступеньки.
Он вводит гостя в свою квартиру. В прихожей они снимают верхнюю одежду, шапки, шарфы, перчатки. ЯН помогает гостю, которым оказывается МАКС.
Вы согрелись? Я был на лекции. Об Энди Уорхоле. Откровенно говоря, лекция иллюстрировалась – вам я могу сказать – рок-н-роллом. Как прошла... Годовщина, кажется?
МАКС: Кто-то произнес речь о том, сколько лет...
ЯН: Сколько лет – чему?
МАКС: Я не помню. Не запоминал. Все эти подробности у меня смешались. Если вас интересует счет, загляните в официальную программу.
ЯН: Но теперь-то вы знаете счет?
МАКС: Да.
Он внимательно разглядывает ЯНА.
Вы прекрасно выглядите. Но вы забросили свои занятия.
ЯН: Нет.
МАКС: Считаю, что вы правы.
Ян ухмыляется.
Как вы иллюстрировали лекцию об Энди Уорхоле рок-н-роллом?
ЯН: Возникли некоторые осложнения. Группа, которая мне нравится, в прошлом году лишилась лицензии – как нежелательные элементы, видите ли...
МАКС: Нежелательные? Каким образом?
ЯН: Их песни проникнуты пессимизмом, их костюмы вызывающи, они выглядят обкуренными, и однажды они прямо на сцене зарезали цыпленка, принеся его в жертву, но все это секрет. Теперь им не разрешается продавать билеты на свои концерты. Но их продюсер Йироус, который официально считается историком искусств, снял Ф-клуб якобы для лекции об Энди Уорхоле, но иллюстрированной.
Макс смеется.
Спасибо. Вы-то, я знаю, меня не выдадите.
МАКС (доставая пакет): Я обещал Эсме.
Макс протягивает пакет Яну, затем идет к своим вещам и достает из кармана пальто бутылку.
ЯН (разглядывая пакет): Ох... спасибо вам!
Ян рассматривает альбом – “The Madcap Laughs” Cида Баррета.
А Элинор... Как она?..
МАКС: Она?... Она в порядке. Тащите стаканы.
ЯН: С удовольствием.
Достает два бокала.
Передайте от меня самые сердечные приветы... Ей... И Эсме тоже. Как она?
МАКС: Ей 19, она ждет ребенка и живет в коммуне.
ЯН: О! И она стала коммунисткой!
МАКС: Да, как и все мы. Пытается убедить Элинор питаться диким чесноком. Скоол!
ЯН: Скоол! Зачем?
МАКС: У Элинор снова обнаружили рак.
ЯН: Хреново. Я тебе искренне...
МАКС: А ты как? Все еще вкалываешь в своей газете?
ЯН: В принципе – да. Только теперь меня перебросили на кухню.
Макс смеется.
МАКС: Гусак, вижу, оставил вас всех в дураках.
ЯН (пожав плечами): Я был оптимист... в течение девяти месяцев. Все было тип-топ. У меня была собственная колонка.
МАКС: О чем ты писал?
ЯН: Обо всем, что мне заблагорассудится.
Макс посмеивается с чувством превосходства над наивным другом.
Я задавал себе вопрос: каким образом я могу быть полезен? От критики прошлого и настоящего пользы – с гулькин нос. Я был критиком будущего. Считал: таково мое право как социалиста. Но как только все эти подонки бросились наперебой доказывать свою лояльность, меня выкинули на кухню. Теперь я прислуга за все: подай-принеси. И не я один такой. Тыща двести научных работников… Восемьсот университетских профессоров.
МАКС: Девятьсот.
ЯН: Тем более. И половина моих коллег-журналистов. Другая половина вовсю лижет задницы новым хозяевам.
МАКС: Искупает грехи. И правильно делает.
ЯН: Я бы попытался эмигрировать, но...
(Ян просматривает альбом)
Ого!
МАКС: Что с тобой?
ЯН: Ты позволишь?
Макс буквально кипит от возмущения. Но Ян не замечает этого. Достает диск из конверта. Оттуда выпадает запечатанное письмо. Ян подбирает его.
МАКС: Ты о чем?
ЯН (не понимая его): Одна из моих любимых групп! Теперь они выпустили соло-альбом...
Ставит пластинку на проигрыватель и погружается в чтение письма.
Сид Баррет поет:
Я люблю тебя крепко, и всегда ты со мной и во мне,
Над тобою звезда сияет в небес голубом хрустале...
МАКС (возмущенно): Меня тошнит от твоей патетики! Тебе одного надо: делать то, что тебе нравится, ездить куда захочешь и жить на Западе: мол, только там тебе и место! Ты сопляк! Если бы 11 миллионов советских воинов не отдали бы свои жизни в этой войне, твоя маленькая страна была бы сейчас германской провинцией. А у тебя брюхо подводит от того, что тебя лишили твоего социалистического права ссать мимо писсуара и наводить тень на плетень.
Ян в шоке. Он останавливает проигрыватель. Макс берет его недопитый бокал и опорожняет его. Говорит, постепенно приходя в раж.
Я, между прочим, ровесник Октябрьской Революции. Я позврослел в борьбе против фашизма. В трущобах, в Испании, в арктических конвоях... А теперь я вижу, как на стене сортира кто-то нацарапал серп и молот и свастику – и соединил их знаком равенства. Поймай я того хмыря, я бы душу из него вытряс. (Пьет.) А Эсме думает, что фашист – это конный полисмен перед толпой на Гросвенор-Сквер.
ЯН: Понятно.
МАКС (повернувшись к нему): Так вот что я тебе скажу. Я все больше сталкиваюсь с тем, что мой отказ выйти из компартии приносит мне дурную славу. С кем бы я ни встречался, будь то пришедший с визитом профессор, или сосед, заглядевшийся на моего кота, или кто угодно... Все они хотят спросить меня, вот только не решаются, потому что они люди тактичные и боятся причинить мне боль... Но я чувствую в их взглядах, в их недомолвках один вопрос: как я мог не порвать с партией? И здесь то же самое. Я встречался с вашими аппаратчиками, работающими на систему – и они как зачарованные пялились на меня. Словно прежде они живого коммуниста в глаза не видели. Я для них – словно последний белый носорог. Почему я не сделал этого?
ЯН: А все-таки почему ты не сделал этого?
МАКС: Не береди душу. Причина – государство трудящихся. Что как не труд подняло нас из дерьма? Труд – он и есть труд. Какого дьявола тебе еще надо?
ЯН: А как насчет… балета?
Макс буквально позеленел и теперь отвечает ему с холодной уверенностью в своей правоте.
МАКС: От каждого по способностям – каждому по потребностям. Что может быть проще, рациональнее, прекраснее? Идея была правильная, но пятьдесят лет она существовала в неподходящих условиях. Заметь, Христу дольше приходилось ждать, прежде чем его идеи стали понятны людям.
ЯН: Заметь. Сталин убил больше русских, чем Гитлер. Может быть мы недостаточно хороши для этой прекрасной идеи? Лучше всего обращаться с ней крайне осторожно. Маркс знал, что нам нельзя доверять. Для начала – диктатура, пока мы не научимся быть хорошими. Потом утопия, при которой ты можешь утром быть пекарем, днем – юристом, а вечерами - поэтом. Но мы никогда не научимся быть хорошими, такими уж мы созданы. Послушай, однажды в нашу школу пришел одноногий мужчина. Пока шел урок, он ожидал за дверями классной комнаты. Потом оказалось, что он пришел попрощаться с нашим учителем. Когда он ушел, учитель объяснил нам, что его друг потерял ногу на войне, и теперь, в знак особой благодарности, власти дали ему разрешение поселиться там, где жила его сестра, где-то в северной Богемии. «Вот видите, - сказал учитель, - как коммунистический строй заботится о героях войны». И тут я поднял руку. Господи, я был таким глупым, но я в самом деле думал, что им это будет интересно. И я сказал, что в Англии каждый может жить, где ему хочется, даже если у него две ноги. После этого мою мать таскали на допросы и в конце концов уволили с обувной фабрики, но дело даже не в этом. Дело в моих одноклассниках. Они думали, что я им сказки про тридевятое царство рассказываю. Им и в голову не могло прийти, что в какой-то стране человек волен переселиться в другой город – и никто ему не запретит. Ведь тогда любой захочет жить в Богемии, в то время когда он должен работать в Моравии. Как такое общество сможет функционировать?
МАКС: А ты не догадался?
ЯН: Догадался – о чем?
МАКС: Как оно функционирует?
Ян смеется.
ЯН: О, гораздо лучше нашего. Каждый вправе пообедать в «Ритце» - и каждый на вполне законных основаниях может быть безработным. Ваши проблемы – это ваши проблемы, вам их и решать, так? Я люблю Англию. Мне бы всегда хотелось жить так, как в мое последнее школьное лето в Англии. Это было классно, знаешь ли... 1947 год, нескончаемый летний день... Я лазал по птичьим гнездам, я тогда коллекционировал яйца... а вечером при свете долго не засыпал, слушая, как фермерский парнишка загоняет в хлев стадо. А зима в тот год выдалась поразительная – словно с Рождественской открытки. Моя мать знала все песни. Она пекла швестковы бухты для моих друзей и пела «Мы снова встретились» с чудовищным акцентом, и отбивала мелодию, колотя в медный таз. Я был счастлив.
МАКС: Да ты у нас Христосик!
ЯН: Будь я англичанином, потуги чехословаков реформировать коммунизм заботили бы меня не больше, чем куча поросячьего дерьма. Для меня быть англичанином – счастье. Я был бы слегка энтузиастом и слегка обывателем и заядлым спортсменом. К иностранцам относился бы доброжелательно и чуточку свысока, точно так же, как к животным... не считая тех, на кого охотился бы... Я вел бы достойную жизнь, как большинство англичан, и достойно следовал бы милым и чудаковатым английским обычаям...
МАКС: Ты думаешь: Кембридж и твои детские воспоминания – это вся Англия?
ЯН: А ты думаешь – нет? Ну-ка, напомни, сколько голосов получила твоя партия на последних выборах?
МАКС: Примерно один и две десятых процента. Это называется – парламентский путь к власти.
ЯН: Вам кажется странным выбор между этими понятиями: марксизм, фашизм, анархизм. Эксцессы иностранного происхождения остаются у вас на краю тарелки, как крупицы соли, они только оттеняют вкус британской умеренности. Тысячелетнее знание того, кем вы являетесь, придает народу уверенность в его здравомыслии. Ваше правосудие выглядит именно как правосудие, а не как что-то иное. Слова обозначают то, что им положено обозначать. Общественное мнение не похоже на массовое умопомешательство, оно остается нормальным общественным мнением. Зачем вам усваивать то, чего не переваривают ваши британские желудки? В своей счастливой невинности вы никогда не станете внедрять в практику заморские теории. А мы... мы вот уже тысячу лет мы не знаем, чья очередь наступит. Эксцессы захватывают самую сердцевину, мы едим соль пригоршнями. Правосудие наше выглядит произволом. Слова меняют свое значение, и теория становится практикой. Давай махнем не глядя, Макс! Уступи мне свое место. Потому что я мечтаю о том, что ты отвергаешь – о суде присяжных, независимых судьях – ты можешь называть своих министров кретинами и преступниками, но закон гарантирует свободу слова одинаково для высших и низших слоев общества, закон превращает свободу в норму, ты можешь протестовать, это твое право, и даже если правительству это не по нраву, ни хрена оно тебе не сделает. И наконец, Макс, признайся чистосердечно, единственное, что может осчастливить тебя, это принадлежность рабочему классу средств производства. Так я тебе радостно уступлю это, в обмен на все остальное.
Макс угрюмо уставился на него.
МАКС: Чего же ты хочешь?
ЯН: Жить на свободе.
МАКС: Несмышленыш, ты все еще сосешь титьку философии. Для тебя свобода означает: «Оставьте меня в покое». А для масс она значит: «Дайте нам шанс!»
Макс надевает пальто.
Социальные отношения имеют в основе своей экономику, мы, если помнишь, проходили это в Кембридже. Ты, мы и Маркс...
ЯН: Помню. Денек был солнечный...
МАКС: Если тебе так уж хочется в Кембридж, отчего ты не там?
Макс уходит.
Ян внимательно читает письмо Эсме. Затем изучает конверт альбома. Вынимает пластинку, переворачивает ее и ставит на проигрыватель. Снова слышится «Златовласка» в исполнении Сида Баррета.
Звук пропадает. Ян продолжает чтение.
Снова мы находимся на улице. На скамейке сидит Милан. (Он может находиться здесь в течение предыдущей сцены – мы видим его, но он не вмешивается в действие. Теперь он встает, увидев Макса.)
МИЛАН: Макс! Привет! (Приблизившись.) Я оставил тебе записку в отеле.
МАКС: Милан... та история в 68-м, в Кембридже... это было что-то особенное, искушение, наваждение, если хочешь... жест доброй воли. Не более, чем случайность. Я не придал этому значения...
МИЛАН (весело): Ты слишком скромен. Как поживает твой бывший ученик?
Милан достает тонкую пачку пастилок, одну деликатно кладет в рот, предлагает Максву, тот отказывается.
МАКС: Ян? Он ничему не научился.
Макс и Милан уходя. Ян продолжает слушать пластинку. Баррет поет «Златовласку».
Световая вырубка. В течение примерно 30 секунд звучит “Astronomy Domine” в исполении „Pink Floyd“.
Сцена озаряется утренним светом Тишина. Лето 1972 года. Ян разглядывает клочок бумаги. Из туалета через открытую дверь слышится звук спускаемой воды.
ЯН (повысив голос): Я что, должен слушать это?
В его спальню входит молодая женщина, Магда.
Когда Фердинанд появлялся здесь?
МАГДА: Он был в Кламовке. Мы ждали тебя.
Она внимательно следит за Яном, словно сторожевой пес.
Где ты пропадал?
ЯН: В ментовке. Как свидетель. Йироус сцепился с каким-то алкашом, и тут же двое мусоров прыснули ему в глаза газом и схватили. Продержали в холодной до утра.
МАГДА: Великолепно, теперь ты засветился как свидетель по делу диссидента.
ЯН Он не диссидент, он хулиган. А группа у него классная... столько нового материала.
МАГДА: Ты бы навострился лабать кое-как, мы бы с тобой выступали как Линда и Пол.
ЯН: Мне западло быть дилетантом. У тебя сегодня нет лекций?
Ян снова смотрит на листок бумаги.
МАГДА: Ты бы поспал немного, Ян.
ЯН: Они сбили меня с толку. Фердинанд просил тебя подписать письмо?
МАГДА: Разумеется нет. Кое-кому из нас нет смысла рисковать карьерой.
Магда уходит переодеться.
ЯН (снова смотрит на лист): Все так нежно, так сдержанно. «Дорогой многоуважаемый д-р Гусак, просим вас проявить сострадание и включить в список амнистируемых к Рождеству этих троих интеллектуалов; от вашего милосердия зависит, смогут ли они вернуться к своим семьям...»
Магда входит в юбке, застегивая на ходу блузку.
МАГДА: Ты собираешься подписать это?
ЯН: Нет. Я не стану подписывать. Во-первых, потому что это бесполезно. Во-вторых – и это главное – потому что настоящая цель письма заключается отнюдь не в помощи этим несчастным. Настоящая цель письма в том, чтобы Фердинанд и его друзья не утратили окончательно смысл своего существования. Это вроде морального эксгибиционизма. Ребята пользуются страданиями заключенных, чтобы привлечь внимание к себе самим. Если бы они в самом деле сочувствовали семьям арестованных, они бы сделали что-то полезное для этих семей.
МАГДА: Вот так и скажи им.
Она ищет туфли. Ян делает какие-то записи.
ЯН: Эй, Магда, куда делись мои пластинки?
МАГДА: Одну взял Ферда.
ЯН: Когда?
МАГДА: Может, две. Я видела одну, с коровой.
ЯН: «Мать с атомным сердцем»?
МАГДА: Он хотел переписать.
ЯН (смотрит на пластинку): Он унес моего Сида Баррета!
МАГДА: Он обещал вернуть прежде, чем ты заметишь пропажу.
ЯН: Где его черти носят?
Кто-то скребется в дверь. Ян вскакивает и отворяет. Появляется Фердинанд с пластинкой в руке.
Звонок вон тут, ты, ублюдок.
ФЕРДИНАНД: Привет.
МАГДА: Они сбили его с толку.
Она целует Яна и уходит. Ян вынимает пластинку из конверта, осматривает ее, снова кладет в конверт. Слегка успокаивается.
ФЕРДИНАНД (как бы между прочим) Ян, Ян... Послушай, как тебе это нравится: «Пинк Флойд» без Сида Барретта и Сид Барретт без «Пинк Флойд»? Как долго они продержатся, скажи?
ЯН: Понятия не имею.
ФЕРДИНАНД: Что произошло?
ЯН: «Флойд» вышвырнули Барретта.
ФЕРДИНАНД: Вроде бы так.
ЯН: Он подсел на наркотики.
ФЕРДИНАНД: Его музыка рождается из наркотиков. Но я все равно люблю его.
Фердинанд находит свое письмо.
Ян разглядывает конверт..
ЯН: Он вернулся в Кембридж, к своей маме. Он ведь родом из Кембриджа. Однажды я видел его совсем близко. Или не так... Моя знакомая девушка думает, что видела его и что он пел для нее... для нее одной.Тогда она не узнала его... Она приняла его за языческого бога, великого Пана.
Ян ставит пластинку на проигрыватель.
ФЕРДИНАНД: Так ты подпишешь?
ЯН: Нет.
Барретт поет. Затем – световая вырубка и “Jugband Blues” в исполнении «Пинк Флойд».
Вспышка света разрывает мрак и тишину.
Весна 1974. Фердинанд держит в рукае лист бумаги и читает. Ян нервно наблюдает за ним.
ЯН: Подпольные концерты стали совсем редкими. Парни со всей страны сообщают друг другу, как найти путь к засекреченным местам их проведения. Тут же откуда ни возьмись наезжают автобусы, полные полицейских с собаками. Мусора прерывают концерт, гонят публику, как стадо, к вокзалу, через туннель, и каждый в этом туннеле проходит сквозь строй мусоров, которые колотят тебя дубинками по почкам. Такой вот рок-н-ролл!
ФЕРДИНАНД: Ну и что ты от меня хочешь?
ЯН: Скажи своим друзьям, чтобы они как-то отметили это.
ФЕРДИНАНД: Каким друзьям?
ЯН: Сам знаешь – тем самым запрещенным писателям и интеллектуалам, ты же водишься с ними.
ФЕРДИНАНД: А как ты думаешь, это не превратится в очередной моральный эксгибиционизм?
ЯН: Конечно нет! Это будет искренняя моральная акция.
ФЕРДИНАНД: Бог с тобой! Почему ты так считаешь?
ЯН: Хотя бы потому, что до сих пор вы не проявляли никакого интереса к этим парням, а им не было дела до вас.
ФЕРДИНАНД: Так в чем тут различие?
ЯН: Ну да, они стояли вне политики... Если люди хотят бодаться с правительством, это их дело.
ФЕРДИНАНД: За что боролись – на то и напоролись. Если ты не хочешь заниматься политикой, она займется тобой, понимаешь?
ЯН: Ну...ладно... Может быть, вы перемените свое отношение к нам?
ФЕРДИНАНД: Может быть вас в самом деле отхлестали по щекам, но от этого различия между нами не исчезли.
ЯН (вскочив с места): Это молодняк, парнишки, которых выгнали из школ с волчьим билетом. Им приходится пробавляться самой грязной и низкооплачиваемой работой в нашем раю всеобщей занятости, и что бы я ни говорил им, в политику они не кинутся. Они не требуют ничего особенного – только позвольте им дышать. Для них это не музыка. Для них это кислород. Понимаешь?
ФЕРДИНАНД: Почему ты не просишь подписать своего друга Йироуса?
ЯН: Он в тюряге.
ФЕРДИНАНД: За что?
ЯН: За свободу самовыражения. Какой-то тип в пивной обозвал его пидором, а Йироус в ответ назвал его дубинноголовым большевиком. Оказалось, что тот тип был из общественной безопасности.
ФЕРДИНАНД: Ладно, о Йироусе тебе ничего не известно. Надеюсь, посетители пивной прониклись его творческими идеями.
ЯН: Он считает вас кучкой неудачников, которых сбросила лошадь.
ФЕРДИНАНД: В самом деле?
ЯН: «Официальная оппозиция». Фанатики должны тайно обстряпывать свои дела в одиночестве.
ФЕРДИНАНД: Это не о фанатиках, а о бандитах.
ЯН: Какая разница?
ФЕРДИНАНД (понемногу начиная злиться): Ты хочешь, чтобы я подыскал серьезного мужика...
ЯН: Или бабу. Баба тоже сгодится.
ФЕРДИНАНД:...который работал бы истопником или лесником...
ЯН:...или пивоваром. Одним словом, почтенный старый рабочий.
ФЕРДИНАНД:... и чтобы полиция арестовала его...
ЯН: Арестовала? За что?
ФЕРДИНАНД: Для того, чтобы твои обкуренные патлатые дружки могли продолжать дышать своим «кислородом»? Сукин ты сын.
ЯН: Ты меня не так понял. (Забирает петицию.)
ФЕРДИНАНД: Ты – политический имбецил. Никто и пальцем не пошевельнет ради такого дерьма.
ЯН: Расслабься, Фердинанд.
ФЕРДИНАНД: Или я не прав?
ЯН: Забудь. Как поживает Магда?
ФЕРДИНАНД: Что?
ЯН: Я спросил: как...
ФЕРДИНАНД: У нее все в порядке, право слово. Да, совсем забыл. Она шлет тебе свою любовь.
ЯН: Свою любовь?
ФЕРДИНАНД: Позволь, я тебе объясню...
ЯН: Не трудись. Я получил ее любовь – и все.
ФЕРДИНАНД: Нет, не получил...
ЯН: Передай ей в ответ мою.
ФЕРДИНАНД: Что?
ЯН: Я поставлю пластинку?
ФЕРДИНАНД: Нет, давай выясним отношения. Я не принадлежу к культурной иерархии. Дворжак делал свое дело, твои «Пластмассовые люди» делают свое. Я делаю свое дело – прекрасно, многим от этого веселее жить, и каждый приветствует такое положение дел. За исключением тех, кого нынешнее положение дел не устраивает. За исключением Дворжака. Но... я полагаю...
ЯН: Поверь, мне вовсе не хочется...
ФЕРДИНАНД: Кто, в конце концов, хочет изменить положение? Не те, которым хочется тосковать в одиночестве. Твои «Пластмассовые» не хотят повернуть ситуацию так, чтобы Вацулик и Груша могли публиковать свои книги. Но мы должны бросаться на амбразуры ради того, чтобы «Пластмассовые люди» могли лабать свой рок.
ЯН: Да ты у нас демагог.
ФЕРДИНАНД: Ты, раздолбай, ответь-ка на один вопрос. Ты читал письмо Вацлава Гавела к Гусаку?
ЯН: Нет.
ФЕРДИНАНД: Вопрос снимается. Но Гавел написал открытое письмо о том, что дела у нас в Чехословакии идут хреново, общество погружено в апатию, налицо паралич духа и тенденция к самоуничтожению, то есть то, что мы зовем посттоталитаризмом.
ЯН: Бог с тобой, Фердинанд! В чем вопрос?
ФЕРДИНАНД: У кого больше шансов привлечь внимание Гусака – у Гавела или у «Пластмассовых людей Вселенной»?
ЯН: У «Пластмассовых».
ФЕРДИНАНД: Ладно, ставлю вопрос иначе. Кто ведет идеологическую битву с бюрократической диктатурой? Мы, интеллектуалы, или...?
ЯН: Или! Иначе почему ты разгуливаешь на свободе, а Йироус сидит в тюряге?
ФЕРДИНАНД: Потому что он привязался к шпику из тайной полиции.
ЯН: Нет, потому что шпик привязался к нему. К его длинным волосам. Йироус не состриг свои волосы. Шпика это взбесило, он приебался к парню и в конце концов отправил того в каталажку. Но что так разозлило шпика? Кому какое дело до чужой шевелюры? Полицейского взбесило то, что он почувствовал страх перед этим длинноволосым. Страх – вот что придало шпику злобу. Его напугало равнодушие. Йироусу все до лампочки. Его даже собственные волосы не интересуют. Диссидента шпик не испугался бы. Гэбуха любит диссидентов так же, как инкивизиция любила еретиков. Еретики только и думают о том, как бы почувствительнее достать защитников веры. Никто так не озабочен собственной репутацией, как еретики. Твой друг Гавел настолько озабочен, что пишет длинное письмо Гусаку. И ему в принципе неважно что писать: любовное послание или протест. Получаются, что оба они играют на одной половине поля. И Гусак может расслабиться: он диктует правила, это его игра. Население играет иначе, оно соглашается давать взятки за поступление в университет или за хорошую работу, оно достаточно заботится о себе, любимом, его шевелюры ничего не означают. А «Пластмассовые» на все кладут с прибором. Они неподкупны. Они приходят откуда-то со стороны, оттуда, откуда пришли музы. Они не еретики. Они язычники.
Затемнение. Слышится «Это только рок-н-ролл» в исполнении «Роллинг Стоунз».
Дневной свет. Тишина.
Август 1975-го.
Ян и Фердинанд сидят, глядя перед собой, в оцепенении. Фердинанд коротко острижен. Слышен шум спускаемой воды в унитазе. Из ванной, вытирая руки, выходит мужчина. На нем кожаная куртка, какие обычно носили сотрудники тайной полиции.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ (ухмыляясь): Я отстрелялся. Прошу прощения.
2-й полицейский выходит из спальни.
Порядок!
Оба полицейских уходят. Фердинанд сохраняет невозмутимость. Ян нервничает.
ЯН: Господи Боже, спаси и помилуй, за что?
Ян идет посмотреть, в каком состоянии санузел, и возвращается с гримасой отвращения.
Что они хотели?
ФЕРДИНАНД: Ничего они не хотели.
ЯН: Тогда зачем они приходили?
ФЕРДИНАНД: Не знаю. Может быть, от скуки. Обычно они держатся снаружи.
ЯН: Снаружи моего дома?
ФЕРДИНАНД: Снаружи – всюду, где бы я ни был. (Пауза.) Если хочешь, я здесь больше не появлюсь.
ЯН: Дело в том, что я не чувствую себя достаточно созревшим для тюрьмы. Это во-первых. Во-вторых, я всерьез боюсь тюрьмы.
ФЕРДИНАНД: Этого не надо стыдиться.
ЯН: Я и не стыжусь.
Он начинает возбуждаться.
Это нормально – бояться тюрьмы. Нормальный человек не совершает поступков, за которые его могут посадить в тюрьму. Я даже не припоминаю, что ты натворил такого или кому пытался помочь. Разумеется, я понимаю, что это выглядело геройством, но детали я забыл. Надо быть абсолютным придурком, чтобы попасть в тюрьму за что-то, о чем я, откровенно говоря, успел забыть еще до того, как тебя выпустили. Героизм – нечестная работа, потому что от него у всего мира крыша сползает набекрень. Нормальным людям он оскорбителен и страшен. Кажется, что он – какой-то приватный аргумент в вашем диалоге с правительством от нашего имени, но мы-то вас об этом не просили! Никогда.
ФЕРДИНАНД: Расслабься, приятель.
ЯН: Пойми, это оскорбительно. Героические поступки не вытекают из твоего существования – я нахожусь в точно таком же положении, как и ты. Они вытекают из твоего характера. Не по-дружески постоянно тыкать меня носом, напоминая, что ты герой, а я хрен знает что. Ты меня сегодня опять обосрал с головы до ног. Ты невыносим.
ФЕРДИНАНД: Ты на эту тему поплакался в жилетку Йироусу?
ЯН: Нет. У Йироуса героический характер, и с этим ничего не поделать. Он – героическое дитя.
ФЕРДИНАНД: Я встретил его в тюрьме.
ЯН: Правда? Ну и как он там, со своими патлами?
ФЕРДИНАНД: Он уберег свои волосы. Искуситель сказал ему: «Укороти свои волосы хоть немного – и мы позволим тебе играть». Затем искуситель сказал: «Смени название своей группы – и ты сможешь играть». А под конец: «Выброси и з репертуара одну песню...» Лучше не начинать с обрезания волос, ответил Йироус. Так что ты не можешь ничего привести в доказательство того, что в нашей стране все в порядке. Почему тебя это не тревожит? Я бы подписал твое беспомощное письмо. Есть группы, которые играют лучше «Пластмассовых людей», но только «Пластмассовые» уберегли себя от стремления к известности. Для альтернативной культуры успех – это провал. Посмотрите, что происходит на Западе, сказал Йироус.
Ян понемногу успокаивается. Выбирает пластинку.
ЯН: Ага... The Grateful Dead «Милосердная смерть»... вот бы кому «Пластмассовые» позавидовали...
Ставит на проигрыватель “Chinatown Shuffle” в исполнении группы Grateful Dead.
(после паузы) А как там Марта?
ФЕРДИНАНД: Что?
ЯН: Как она?
ФЕРДИНАНД: Не знаю.
Ян пожимает плечами. Они молчат, слушая музыку. Затемнение. Grateful Dead продолжают играть.
Кембридж, май 1976. Интерьер и сад. Обеденный стол расчищен для занятий.
Ленка, молодая особа 29 лет, ожидает Элинор. Ленку характеризуют периодические взгляды поверх старушечьих очков, просторная блуза и сандалии. Она носит книги в сумке с бахромой. Волосы у нее длинные и сальные. Она говорит с чешским акцентом.
Макс сидит в саду с Найджелом, молодым человеком лет 30-ти.
Элинор входит со стороны столовой, на голове у нее вязаная покрышка для чайника с помпоном на макушке – вместо шляпы.
ЭЛИНОР: А вот и я, извините.
Присутствующие бросают свои занятия.
НАЙДЖЕЛ: Скажи, Макс, ты все еще остаешься в Компартии?
МАКС: Да.
НАЙДЖЕЛ: Я нахожу это восхитительным.
МАКС: Я знаю. (Пытается прийти ей на помощь.) Нелл! Здесь Найджел!
Элинор издает сдавленный звук, дергается и на цыпочках движется к выходу.
ЭЛИНОР: Тсс! Элис спит.
За дверью слышится детский голосок: «Бабуся!».
О Господи!
НАЙДЖЕЛ: Могу ли я...?
ЭЛИНОР: Нет! Привет, Найджел.
Элинор возвращается в обеденную залу.
