Этот процесс и послужил для Мильтона внешним толчком, побудившим его написать бессмертную речь о свободе печати

Сомкнутыми рядами движутся доводы Мильтона против вра­гов свободного слова; шаг за шагом выбивает он их из плохо укрепленных позиций и обращает в нестройное бегство. Созерцая эту борьбу, испытываешь высокое эстетическое наслаждение — и невольно сожалеешь, что враг хотя лукав и вероломен, но ничто­жен и труслив.

Цензура бесполезна, цензура вредна, цензура унижает челове­ческое достоинство — вот главнейшие положения, которые Миль­тон развивает в своей речи.

Цензура бесполезна, потому что она не отвечает своему назна­чению. Она должна предотвращать зло, могущее произойти от сво­бодного обращения вредных книг. Но каким образом она может этого достигнуть? Ведь добро и зло растут в этом мире вместе и почти неразлучно друг с другом, и отличить их одно от другого, вследствие обманчивого сходства, бывает иногда столь же трудно, как те смешанные семена, которые должна была разбирать по сор­там Психея. Что же будет делать в данном случае цензура? Очевид­но, или цензоры должны быть непогрешимыми, или цензура дол­жна отказаться от выполнения своей задачи.

Допустим, однако, что цензура может отличать добро от зла; она все же не в состоянии препятствовать распространению пос­леднего: зло проникнет в мир окольными путями так же хорошо, как если бы никакой цензуры не было совсем. В данном случае деятельность цензуры напоминает подвиг того мудрого человека, который хотел поймать ворон, заперев ворота своего сада. И это тем более справедливо, что зло может распространяться между людьми множеством других способов, помимо книг. Поступая последовательно, пришлось бы установить контроль решительно за всеми человеческими действиями; а это, разумеется, невозможно. Вообще, говорит Мильтон, совершенно непонятно, «каким образом такое лукавое установление, как цензура, может быть ис­ключено из числа пустых и бесплодных предприятий». Но цензура не только бесполезна, она прямо вредна. Чтобы исполнять как следует свое назначение, цензоры долж­ны быть людьми выше среднего уровня. Но где отыскать подобных людей для такого занятия, как беспрерывное чтение всякого рода рукописей, из которых добрая половина окажется, быть может, никуда негодной? Кто из действительно сведущих и образованных людей решится тратить свое время на подобное занятие? Никто, кроме явных расточителей своего времени. А если это так, то легко представить себе, что за люди займут места цензоров: «то будут люди невежественные, властные и нерадивые или явно корыстолюбивые». Как зловредная ржавчина, они будут выедать из книг все то, что не соответствует их невежественному пониманию, или даже прямо подвергать книги уничтожению. Между тем «хорошая книга — драгоценный жизненный сок творческого духа, набальзамированный и сохраненный как сокровище для грядущих поколений».

Подобное отношение произведет, несомненно, великое смя­тение в свободной республике ученых, и, таким образом, цензура встанет на пути науки, препятствуя ее свободному развитию, за­держивая и урезывая возможность дальнейших открытий как в ду­ховной, так и в светской области.

Но и более того: цензура встанет на пути самой истины, за­медляя и затрудняя доступ к нам этого самого драгоценного для нас товара и тем нанося нам непоправимый ущерб, так как «це­лый ряд веков часто не в состоянии пополнить потерю отвергну­той истины».

В то же время для торжества истины цензура не принесет ни йоты пользы. «Ибо кто же не знает, что истина сильна, почти как Всемогущий? Для своих побед она не нуждается ни в политичес­кой ловкости, ни в военных хитростях, ни в цензуре; все это — уловки и оборонительные средства, употребляемые против нее заблуждением».

И действительно, не за истину, а против нее в конце концов сражается цензура. Становясь во всяком удобном месте на пути свободного слова, она мешает беспрепятственному движению по­тока истины и заставляет его застаиваться «в тинистое болото од­нообразия и традиций». Она мешает также самоотверженным дру­зьям истины повсюду разыскивать отдельные члены ее девствен­ного тела, которое враги ее «разрубили на тысячу частей и разбросали на все четыре ветра».

Наконец, цензура приносит вред даже и тем, что запрещает вредные книги. Наделив человека разумом, Бог не считает нуж­ным держать его в положении постоянного детства, под постоян­ным наблюдением и предоставляет ему полную свободу заботить­ся о своей умственной пище.

И если для глупца как хорошая, так и дурная книги одинаково бесполезны, то для человека разумного самая дурная книга может служить источником добра, ибо «мудрый человек, подобно хоро­шему металлургу, может извлечь золото из самой дурной книги, как из шлаков». Запрещая дурные книги, цензура вредит поэтому благоразумному читателю, не принося никакой пользы глупцу.

Мы должны, говорит Мильтон, «уметь мудро управляться в этом мире зла», должны уметь бороться со злом не цензурой или другими внешними средствами, а путем добродетельного воспи­тания, путем религиозной и гражданской культуры. «Безнаказан­ность и нерадивость, без сомнения, гибельны для государства, но в том и состоит великое искусство управления, чтобы знать, где должен налагать запрет и наказание закон, а где следует пользо­ваться исключительно убеждением».

А что может быть унизительнее для человеческого достоин­ства установления цензуры?

«Какая выгода быть взрослым человеком, а не школьником, если, избавившись от школьной ферулы, приходится подчинить­ся указке imprimatur'a, если серьезные и стоившие не малых тру­дов сочинения, подобно грамматическим упражнениям школьни­ков, не могут быть выпущены в свет помимо бдительного ока не­решительного или слишком решительного цензора?» Отдавать свое произведение, стоившее нередко многих трудов и зрелых размыш­лений, на суд заваленного работой цензора, часто более молодо­го, чем автор, часто не обладающего достаточными критическими способностями, — это, поистине, не что иное, как бесчестие и унижение для автора, для книги, для прав и достоинства науки!

«Что же вы будете делать, лорды и общины? — спрашивает Мильтон: — наложите ли вы гнет на цветущую жатву знания, учредите ли вы над ней олигархию двадцати скупщиков и тем вновь заставите голодать наши умы, лишив нас возможности знать что-либо сверх того, что они отмеряют своею мерою?»

Мильтон не хочет думать этого и выражает надежду, что пар­ламент отменит изданный им несправедливый закон о цензуре и тем исправит свою ошибку. «Я знаю, — так заканчивает он свою речь, — что как хорошие, так и дурные правители могут оши­баться, — ибо какая власть не может быть ложно осведомлена, — в особенности если свобода печати предоставлена немногим? Но исправлять охотно и быстро свои ошибки и, находясь на вершине власти, чистосердечные указания ценить дороже, чем иные ценят пышную невесту, это, высокочтимые лорды и общины, — добро­детель, соответствующая вашим доблестным деяниям и доступ­ная лишь для людей самых великих и мудрых!»

Мильтон, однако, слишком преувеличил доблесть парламен­та. Его энтузиазм не передался тогдашним вершителям судеб анг­лийского народа, — и лишь пятьдесят лет спустя, в 1694 г., цен­зура в Англии была отменена.

Тем не менее появление речи Мильтона не было бесплодным: она служила одним из тех нравственных факторов, которые будят общественную совесть, которые призывают прогрессивные обще­ственные силы к борьбе за лучшее будущее и указывают им пути в обетованную землю свободы и справедливости.

Ареопагитика не потеряла своего значения и до настоящего времени. Около трехсот лет прошло с тех пор, как она впервые появилась на свет, и тем не менее ее слова, уже поседевшие от времени, еще до сих пор звучат призывом молодости, во многом все так же свежие, как и в первый день рождения, — особенно для нас, русских, невольно хочется прибавить при этом.

______________________

Мильтон — одна из замечательнейших фигур на фоне англий­ской революции. От него веет величием древнего библейского про­рока, когда он медленной и строгой походкой свершает свой жиз­ненный путь. Суровый к другим, он беспощаден и к себе, и там, где повелевает долг, он не отступает ни перед чем, не идет ни на какие компромиссы. Усиленная работа над Защитой английского народа от Салмазия [19] [18] грозила ему опасностью потерять зрение. Он предпочел сделаться слепцом, но исполнить то, что считал своей гражданской обязанностью.

Таким же непреклонным Мильтон был и в других отношениях. Он остался поэтому верен всю жизнь своим идеалам, — и ни пре­следования во время реставрации, ни личные неудачи, ни надви­нувшаяся одинокая старость среди чуждых ему по убеждениям людей не могли столкнуть его с того пути, который он считал истинным, или, по крайней мере, хотя бы уклониться от него.