2017-10-31
1059
А кто эти так называемые «агенты»? Отбросы. Падаль, которую поставили на ноги, чтобы, как скот, гнать на укрепления противника, на его минные поля. Их гибель должна была содействовать выявлению тайных опасностей в лагере врага, расставленных там ловушек.
Он вспомнил опытных, солидных агентов, завербованных в процветающих европейских странах. И хотя эти люди и были чужды ему, с ними он всегда находил общий язык, добивался взаимопонимания. Ведь у них и у него была общая жизненная цель. Они, как и он, видели свое благополучие в сумме, записанной на их счету в одном из иностранных банков. И если они изменяли, то не своим собственным интересам, а своему правительству. В случае военного поражения изменилось бы только правительство, но не сущность и цель жизни каждого, кто хочет и умеет делать деньги любыми способами.
А эти?
Ну, убьют, взорвут, предадут агентурные материалы. Но разве они способны отравить, ослабить волю противника к борьбе, снискать у каких‑либо советских кругов сочувствие, поддержку? Изучая советских военнопленных, Штейнглиц давно начал подозревать, что политическая стратегия войны против России была построена на ложной предпосылке, мифе о существовании в Советском Союзе реальной оппозиции строю и режиму.
Ведь если бы это отвечало действительности, абверовцам достаточно было бы выявлять среди военнопленных соответствующим образом настроенных людей. Но увы, все было совсем иначе.
Главный контингент завербованных составляли слабодушные, те, кто, будучи сломлен лагерным режимом, предпочел путь к измене дороге в крематорий.
Еще в начале своей карьеры, работая в уголовной полиции, Штейнглиц убедился, что лучшие полицейские агенты – это бывшие уголовники. Но они не нуждались в перевоспитании так же, как и политические агенты абвера, завербованные в других капиталистических странах. И в этом залог их надежности.
А эти?
Он презирал их так же, как крупный профессионал‑уголовник презирает тех, кто крадет, понуждаемый только страхом перед голодной смертью.
Штейнглиц молча, насмешливо наблюдал, как агенты примеряют обмундирование. И даже эта дешевенькая их одежда, лишенная европейского лоска и шика, вызывала у него брезгливость.
Очевидно, те же чувства испытывал и Лансдорф. Он был знаком с Бенито Муссолини еще в годы первой мировой войны, когда тот подвизался в качестве рядового агента «Второго бюро»: работал на французскую разведку, не отказывая в услугах и Лансдорфу, богатому немецкому аристократу‑разведчику, принятому в лучших домах Парижа, Рима, Лондона. Сам Уинстон Черчилль начал свою политическую карьеру разведчиком, и, как знать, если бы Лансдорф, будучи знаком с ним в те годы, угадал его будущее, многое могло быть иначе... А Гитлер? Не случайно при нем немецкая разведка достигла такого процветания. Гесс свою диссертацию написал, отдав годы изучению японской системы тотального шпионажа, и эту систему потом с колоссальным размахом перенесли на почву рейха.
Случай с курсантом Фазой произвел на Лансдорфа тяжелое впечатление. Он не сумел разгадать эту сильную личность. Беседа с ним внушила ему надежду, что этот энергичный, образованный юноша, сын врача, уверовав в фашистские догмы, сможет выполнить усложненное, с дальним прицелом задание. И как же он обманулся! И теперь, руководствуясь инстинктом чисто служебной безопасности, он самоустранился от новых попыток найти среди курсантов такого блистательного агента, каких ему удавалось вербовать во многих европейских странах.
Теперь Лансдорф ограничивался докладами ротмистра Герда, требуя от него не устной, а только письменной информации, чтобы в сучае чего предъявить специально подобранные документы и уничтожить те, какие могут свидетельствовать не в его пользу.
И только Дитрих, разъяренный случаем с курсантом Фазой, с необычайной и, пожалуй, не свойственной ему энергией дотошно следил за всеми этапами подготовки специальной группы. Так, он заметил, что один из курсантов небрежно примеряет обувь, а когда кладовщик обратил внимание курсанта на то, что подметка на одном ботинке как будто отстает, тот сказал легкомысленно: «А, ладно, сойдет...» И этого было достаточно, чтобы Дитрих тут же устранил курсанта из особой группы.
Вайс сделал из всего этого вывод, что напряженное внимание Дитриха становится сейчас особенно опасным и для него самого.
Он вел себя с Дитрихом с подчеркнутой деловитостью и избегал разговоров, не имеющих прямого отношения к службе.
Попытки Дитриха выведать, какое впечатление на него произвела смерть курсанта Фазы, Иоганн пресек небрежными репликами:
– Истеричный мальчишка. Боялся агентурной работы, поэтому и удрал.
– Но он отстреливался до последнего патрона!
– От страха перед наказанием за побег. – И добавил с насмешкой: – От отчаяния. Боялся порки – и все.
Старшиной школьного лагеря был военнопленный по кличке «Синица» – тяжеловесный, обрюзгший, чрезвычайно властный и беспощадно требовательный к курсантам.
В годы первой мировой войны он попал в плен к немцам. В тридцатом году, находясь в составе советской торговой делегации (он имел поручение купить красители для текстильного производства), остался в Германии. Получал вспомоществование от белогвардейского центра, доносил в гестапо на просоветски настроенных эмигрантов. Заброшенный агентом в Советский Союз, струсил. Деньги растратил в ресторанах, кутежах. Отозванный обратно, был посажен в концентрационный лагерь, где доносил на заключенных немецких коммунистов, вызвав их доверие тем, что выдавал себя за советского гражданина, схваченного гестапо. Провалился. Из лагеря его взяли в абвер, как специалиста по русским делам. Обнаружил неосведомленность. Стал переводчиком. Женился на уличной девке. Отчислили из абвера за столь неприличную женитьбу. Жил на доходы супруги. Когда супруга очутилась в специальной больнице, работал швейцаром в ночной гостинице. Пришел в советское посольство. Каким‑то образом сумел обмануть. Его пожалели и разрешили вернуться. Призванный в Красную Армию в июле 1941 года, перебежал к немцам.
Синица говорил курсантам:
– Русские – это нация мужиков и солдат, а генералами у нас всегда были только немцы. У немцев, верно, души нет. Душа – это у нас, у славян. От нее фантазии и глупости. Немец что любит? Порядок. Чистоту. Аккуратность. То, чего у нас нет. Соблюдай – и будешь в целости.
Грубый, тупой солдафон, он стремился еще больше подчеркивать эти свои качества, чтобы снискать доверие начальников.
Ротмистр Герд считал Синицу образцовым экземпляром славянина.
Став мнительным, Дитрих подозревал в Синице тайного сторонника русских монархистов, приверженцев единой, неделимой великой России, тех, кто наивно полагал, что, как только Россия будет освобождена от большевиков, на престол ее взойдет русский царь, а немцы добровольно удалятся. Дитрих считал, что такой образ мыслей порождает не только никчемные, но и вредные иллюзии. Россия, Украина, Кавказ – бескомпромиссные колонии великой германской империи. И никакие иные формы управления этими территориями неприемлемы. Инакомыслящий внушает подозрение. Дитрих установил наблюдение за Синицей.
Не внушал Дитриху доверия и радист штабной радиостанции, бывший штурмовик Хакке, которого он подозревал в сочувствии Рему, казненному фюрером вместе с другими главарями штурмовиков 30 июля 1934 года в угоду требованиям германского генералитета. Член национал‑социалистской партии с 1930 года, Хакке был таким же преданным нации, как и обер‑лейтенант Герлах, но несколько умнее его. Вернее, у него хватило ума понять, что после того, как штурмовики проделали самую черную, палаческую работу, терроризовали немецкий народ и Гитлер завоевал признание германских магнатов и получил от них команду готовить под опекой генштаба войну, нацистским низам за все их грязно‑кровавые подвиги отводится всего‑навсего роль бездумных, бешеных фанатиков, вспомогателбных ударных, карающих сил вермахта. И поэтому Хакке, как и Герлах, испытывал угрюмую неприязнь к Дитриху, видя в нем одного из представителей извечно правящего класса – прусской аристократической военщины.
Так же он относился и к Герду, понимая, что для Герда сотрудничество с наци – это только форма взаимодействия капиталистических монополий с нацистской верхушкой. Но не более.
Он чувствовал себя обманутым в своих надеждах. Будучи ветераном нацистского движения, он рассчитывал на более видное место, чем ему отвели, зачислив в кадры тайной агентуры нацистской партии, чтобы вести наблюдение за политической благонадежностью каждого наци, вне зависимости от должности и звания. Его попытки прощупать Вайса тот отражал с помощью хитроумного приема. Достаточно осведомленный в истории древнего Рима, Иоганн с увлечением рассказывал Хакке, какие ритуалы и символы наци позаимствовали у римлян и что они означали в своем первородном виде. Это позволило Иоганну уклоняться от ответов на каверзные вопросы и одновременно демонстрировать свои глубокие познания в деталях фашистского катехизиса.
Но жизнь Вайса здесь состояла не только в том, чтобы улавливать всевозможные оттенки отношения к нему окружающих и, основываясь на них, продумывать тактику поведения с каждым. Не мог он сосредоточить все свои силы и на том только, что в совокупности составляло его труд разведчика: собирать, обрабатывать, организовывать материалы и транспортировать их, а также изучать тех, кто находился в его поле зрения.
Для того чтобы иметь возможность осуществлять свою прямую задачу, он должен был прежде всего слыть исправным служащим абвера. И поскольку он не был лицом командующим, а лишь исполняющим команду, подчиненным многим другим, то, естественно, ему приходилось выполнять не только свою работу, но и часть работы тех, у кого он находился в подчинении. И не просто выполнять, а выполнять с блеском, с той педантичной точностью, какая – так полагали абверовцы в крови у истинных немцев.
Вайс знал: достаточно допустить малейшую оплошность по службе, хоть кому‑нибудь показаться неисполнительным, – и его неотвратимо ждет отчисление на фронт. И ему все время приходилось проявлять двоякую бдительность: с одной стороны, служебную, ни на секунду не забывая, что он абверовец, а с другой – бдительность советского разведчика, успех работы которого прямо зависит от успешной его службы в абвере.
И естественно, что Вайс не мог в связи со своей перегрузкой по одной линии ослабить работу по другой. Напротив, как только он получал задание в одном направлении, сейчас же гармонично, как в челночном движении, возникала потребность усилить деятельность в направлении противоположном.
Словом, если отбросить моменты психологического характера и не думать о конечных высоких целях, которые руководили Вайсом, если взять его работу, абстрагируясь от ее назначения, то специалисты, занятые изучением проблем гигиены умственного и физического труда, несомненно, пришли бы к выводу, что совмещение столь интенсивной и разнообразной деятельности требует от человека такой высокой умственной и нервной возбудимости, какая свойственна людям только в порыве самозабвенного вдохновения.
Но Александр Белов был начисто лишен права на какие‑либо порывы. Единственным источником, из которого он черпал запасы сил, служила холодная расчетливая рассудочность.
Он приучил себя спать без сновидений, чтобы его мозг мог хотя и кратковременно, но полностью отдыхать. Он приучился – конечно, в тех случаях, когда представлялась возможность, – как бы выключать свое сознание, «обращаться в дурака», гасить на время нервную возбудимость. Надев на себя личину напряженного внимания, он делал вид, что почтительно слушает пространные наставления начальства подчиненным, а сам в это время блаженно расслаблялся и ни о чем не думал, не вспоминал, чтобы отдохнула голова.
Такие выключения помогали Иоганну блестяще, с неукоснительной точностью справляться с двойственностью своего положения, требовавшей всех его сил.
На одни только обязанности переводчика‑инструктора ежедневно уходило девять‑десять до отказа заполненных часов, и должность эта отнимала не только время, но и умственные силы. Для того чтобы успешно справляться с ней, нужна была неустанная сообразительность. К этому следует приплюсовать канцелярские и хозяйственные задания, которые ему постоянно поручали, и необходимость, общаясь со своими сослуживцами уже в нерабочее время, быть бодрым, свежим, находчивым и приятным в общении, как всякий хорошо воспитанный человек.
Поэтому те крохи свободного времени, какие ему перепадали, он как бы спрессовывал в концентрат, обдуманно уплотненный до самых крайних пределов.
Как бы ни были кратковременны поездки в Варшаву, Иоганн старался использовать их с максимальной пользой. Так, однажды ему удалось свести знакомство с мелким имперским чиновником из группы, инспектирующей заготовку шерсти в генерал‑губернаторстве.
Иоганн оказал чиновнику небольшую услугу, устроив его машину на ремонт в армейский гараж.
В обмен на это чиновник, очевидно стремясь, в свою очередь, возвыситься в глазах Вайса, похвастался, что порученное ему задание имеет особо важное значение. До недавнего времени планировалась заготовка зимнего обмундирования только для оккупированных частей. Однако сейчас получен приказ снабдить теплыми вещами все армии Восточного фронта.
Это свидетельствовало о том, что, несмотря на обещание Гитлера и его генералитета покончить с Россией к исходу 1941 года, генштаб исподволь готовится к затяжной войне.
Особое внимание Иоганн оказывал механику – специалисту по счетным машинам, присланному из Берлина для наладки криптогафа – шифровального аппарата, установленного в помещении радиостанции.
Криптографы выпускала шведская фирма, но несколдко лет назад гитлеровцам удалось купить контрольный пакет акций и стать ее фактическими хозяивами. Фирма снабжала своими изделиями специальные службы многих стран мира. И вот внезапно она отказалась заменить быстро изнашивающиеся запасные части криптографов, установленных в тех европейских странах, на которые гитлеровцы готовили нападение. Аппараты выходили из строя как раз в то время, когда от специальных служб этих стран требовалась особенно интенсивная деятельность.
Механик держал себя с профессорской важностью. Иоганн встретил его на Варшавском вокзале, привез в расположение «штаба Вали» и даже уступил ему свою комнату, получив за это право по вечерам беседовать с ним.
Некоторое представление о конструкции подобных машин Иоганн имел. Академик Линев считал, что со временем они могут быть использованы в качестве баснословной информационной кладовой памяти, и утверждал, что за такими машинами великое будущее.
Вайс, разгоаривая с механиком, иронически и ядовито подвергал сомнению возможность четкой и базупречной работы механизмов, подобных криптографу, чем несказанно раздражал собеседника. Но свой консерватизм Вайс подкреплял технической осведомленностью. И для того, чтобы опровергнуть Вайса, механик не только обстоятельно и толково ознакомил его со смемой устройства криптографа, но и объяснил в пылу спора, начертив на бумаге, как он настраивает систему кодирования, как обеспечивается самоконтроль шифровальных знаков и какие именно детали своей нечеткой работой могут нарушить правильность шифровки и дешифровки. И, разъясняя, указывал на образцах брака, где, в каком месте происходило искажение.
Иоганн передал все эти разрозненные сведения в Центр, и там был найден ключ к расшифровке кода.
Как известно, сия тайна оберегается в сейфе, открываемом одновре6менно двумя ключами, хранимыми у разных лиц, кроме того, существует шифр‑набор для особого, третьего замка, меняемый почти каждую неделю.
Для похищения подобных тайн у других иностранных служб абвер разрабатывал операции с применением подкупов, убийств, взрывчатки, и учавствовали в них целые группы самых матерых разведчиков. Иоганну помогли не только его изобратательность и находчивость, но главным образом недюжинные математические способности, которые он принес в жертву своему новому трудному поприщу.
И хотя код периодически менялся, на какое‑то время, пока он действовал, Центр получил возможность расшифровывать корреспонденцию «штаба Вали».
Все это входило в повседневный труд разведчика Александра Белова, неотрывный от труда ефрейтора Иоганна Вайса. Ведь, кроме ежедневной переводческой работы в школе, он был загружен составлением канцелярских отчетов и конспектов с различными сведениями о советских районах, куда предпологалось забросить диверсионные группы. Немало времени отнимали также всевозможные поручения командного состава, начиная от отправки посылок семьям и кончая финансовыми отчетами, которые Вайс писал за помощника начальника школы по материально‑хозяйственной части.
К тому же надо было неустанно наблюдать за теми курсантами, которых Иоганн наметил для своих целей. И Гвоздь осторожно выведывал их сокровенные мысли, довольно быстро научившись кратко докладывать о них Вайсу во время встреч на ходу – от плаца до барака.
Несмотря на неимоверную нагрузку, дела у Иоганна шли хорошо. Тем неожиданней для него оказалось внезапное приказание ротмистра Герда сесть с ним в машину, чтобы сопровождать особую группу до прифронтового аэродрома.
Ротмистр разрешил отлучиться только на минуту: сменить ботинки на сапоги и захватить с собой пару теплого белья.
Иоганн заметил, что рядом с шофером грузовика‑фургона, в котором разместились агенты, сидит с угрюмым лицом радист Хакке. А среди агентов почему‑то оказался и старшина лагеря Синица, которого не готовили для заброске в тыл. Ротмистр сопровождал группы на аэродром в крайне редких случаях. Обычно это поручалось кому‑либо из офицеров.
Он почти всю дорогу милостливо беседовал с Вайсом и даже счел возможным поделиться с ним соображениями на тему о том, как полезна служба в разведывательной школе. Ему лично, например, она много дает, так как здесь он приобретает ценный опыт, который, беспорно, будет применен им в его дальнейшей коммерческой деятельности. Вайс, очевидно, знает о существование Бюро «Н–В–7» экономической разведки «ИГ Фарбениндустри», дающего этому величайшему концерну возможность получать информацию из первых рук. И опыт агентурной работы «штаба Вали», несомненно, обогатит приемы коммерческой разведки, без которой ни одна солидная фирма не может успешно развиваться.
И он доброжелательно посоветовал Вайсу специализироваться в области экономической разведки, так как и в этом случае, если Германия овладеет мировым пространством и не будет конкурирующих держав, останется конкуренция между мировыми немецкими концернами, и им понадобятся услуги опытных агентов разведки.
Иоганн рассеянно слушал ротмистра, прикидывая, какие дела остались незавершенными из‑за внезапного отъезда и чем вызвана такая внезапность. Размышлял он также о том, что внезапность эта не случайность, а прием, нацеленность которого он не мог выявить, сколько не пытался перевести разговор на тревожащую его тему.
Едва только Вайс касался этой темы, как Герд тотчас же начинал хмуриться и замолкал. Поведение Герда заставляло Иоганна все больше утверждаться в своей догадке, что внезапность его отъезда была заранее кем‑то предусмотрена. Но кем?
Все вокруг завалил чистый, сухой от холода снег.
На ротмистре был авиационный комбинезон с электроподогревом, шнур от которого он включил в запасные аккумуляторы, специально для этого поставленные на пол кабины.
Кроме того, в держалках стояли два больших термоса с горячим кофе. Но ротмистр, наливая себе из термоса, каждый раз забывал предложить кофе Вайсу, так же как не поделился с ним завтраком, уложенным аккуратно в дорожный несессер с прикрепленными к крышке пластмассовыми тарелками, складными наборами ложек, вилок, ножей и даже соковыжималкой.
Началась метель. Сквозь белый движущийся сумрак Вайс видел, как население окрестных деревень и городков разгребает под наблюдением солдат снег с дороги, и не у всех в руках лопаты – сгребают досками.
Ротмистр спал. Во сне его лицо обмякло, губы обвисли, и казалось, что это не живое человеческое лицо, а маска.
Белая, шуршащая о стекла машины, сыпучая, снежная мгла. Мерное, подобное метроному, скрипучее движение «дворников», протирающих ветровое стекло. Усыпляющее качание их было схоже с колебаниями маятника, невесть кому отсчитывающего медленное, тягучее время.
Только теперь, в этом состоянии безделья, Иоганн почувствовал – имел наконец время почувствовать, – как безмерно он устал, измотался. Сказался почти мгновенный переход к покою от невероятного напряжения, от необходимости постоянного острого комбинационного мышления, решения уравнений со многими неизвестными, неустанного, настороженного внимания ко всем другим. Все это было подобно неустанному поединку одного со всеми, бесконечно длящемуся каждый день, каждую минуту.
И теперь, в пути, он добровольно отдался бездумному отдыху, почти прострации, той тоскливой прострации, какая охватывает человека после неимоверного напряжения всех сил.
И в его сознании без сопротивления проносились воспоминания, котрым он прежде не разрешал себе предаваться, считая их уступкой слабости.
Вот так же, как сейчас, падали махровые хлопья снега. Они исчезали в незастывающей, цвета дымчатого стекла воде Москвы‑реки. Он шел по набережной с Линой Линевой. Она говорила взволнованно, осуждающе:
– Если человек смелый, то он должен быть смелым во всем.
Он взглянул в ее лицо – худенькое, с влажными щеками, его не назовешь красивым. Но глаза! Всегда такие ярко выразительные, откровенные. Он взглянул в ее глаза и понял их. Сказал, отвечая не на слова Лины, а на ее взгляд:
– Ну, ты и доказала бы, что любишь. И ни о чем другом думать не хочешь.
– Я и не думала тогда ни о чем, и ты не имел права думать! А ты думал!
– Вот именно, думал о тебе! Неужели ты не понимаешь?
– Я хотела заставить тебя всю жизнь помнить меня. Я на это решилась – и все.
– Даже если мы потом не будем вместе?
– Ты полагаешь, все это для того, чтобы получить тебя в пожизненное пользование?
Ему не нравился весь этот разговор. И он сказал хмуро:
– Мне кажется, мы не разговариваем, а читаем вслух чей‑то чужой диалог.
Лина остановилась. Глаза ее стали добрыми, она воскликнула радостно:
– Ну вот, понял наконец‑то! – И, вздохнув, прошептала: – Ты знаешь, Саша, любовь требует величайшего такта... и ума.
– Я это читал где‑то.
– Возможно. Но я хотела придумать тебя такого...
– Ладно, – С досадой сказал Белов, – валяй придумывай...
Академик Линев говорил ему как‑то:
– Настоящий ученый должен знать все, что существует на свете в той области науки, которой он себя посвятил, а также все возможное о сопутствующих науках. Но если, обретя все эти знания, он не извлечет из ведомого новое, неведомое познание, он все равно не ученый, а только книжный шкаф. – Произнес раздроженно: – Овладение нашей новой интеллигенцией иностранными языками – это не только проблема ее деловой информированности, но и идеологическая проблема. Одноязычие – признак национальной ограниченности либо невежества.
Злой, нетерпимой требовательности Линева был обязан Белов своим безукоризненным знаниям иностранных языков.
Линеев строго и тщательно занимался многими видами спорта, утверждал:
– Научный работник обязан обладать максимально крепким организмом. Рабочий день его нормирован. Интенсивность отдачи нервных и даже физических сил колоссальная. Прерывать свою деятельность из‑за любых недомоганий – безобразие недопустимое, возмутительное. – Делился своим опутом своей личной жизни: – Жениться следует отнюдь не в юношеском возрасте. Один раз и окончательно. Любовные коллизии обычно сопровождаются колоссальной растратой необратимой нервной энергии.
– Папа! – с упреком воскликныла Лина. – Но ты же совсем не такой! Я читала твои письма к маме.
– Значит, есть документальное подтвержение того, что я прав, – отнюдь не смущаясь, сказал академик. Обращаясь к Белову, объяснил: – Ухаживая за своей будующей супругой, в то время студенткой Петроградской консерватории, я, будучи музыкально абсолютно бездарным и тупым, тратил гигантское количество драгоценного времени на посещение концертов и даже пытался обучиться, представьте, игре на арфе. Воображаете? Мужчина – арфист! Это была высшая степень подхалимажа. – Подозрительно покосился на дочь, кивнул на Белова, спросил: – Как, он все еще терпит твои фортепъянные бдения?
– Но он любит музыку!
– Не знаю, не знаю, что он там любит, – сердито сказал академик и добавил ехидно: – Но я любил не столько слушать свою будущую супругу, сколько смотреть на нее, мечтая о тишине вдвоем.
– Но тебе нравится, когда я играю.
– У меня выработался защитный рефлекс!
Как‑то Лина сказала Белову:
– Папа относится к тебе как тренер к своему ученику, которого он готовит к мировому рекорду. Он тщеславен и мечтает, чтобы его ученик превзошел его самого.
Академику нравилось когда Белов оставался у них в доме обедать. Потирая руки, провозглашал:
– Я сторонник средневекового цехового обычая, когда мастера брали к себе учеников на харчи.
За столом часто велись серьезные разговоры.
– Владимир Ильич был величайшим ученым, – сказал однажды Линев. – В силу этого Октябрьская революция не носила характера политической импровизации. Я полагаю, в политике, так же как и в науке, субъективизм – плод опасного невежества и спесивого самомнения. Я твердо убежден, что субъективизм в науке и политике чужд большевизму и приносит черезмерный вред.
...У Белова не хватило духу зайти проститься с Линевыми перед отъездом из Москвы. Он мог только мысленно представить себе, какое презрение и ярость вызвало бы у Линева сообщение о том, что его ученик, по‑мальчишески бросив институт, вдруг отправился невесть куда, на Север. А Лина? Что она о нем подумала?
И сейчас, в дорожном безделье, Иоганн Вайс позволил себе эту роскошь воспоминаний. Словно награждая самого себя отдыхом, он устроил просмотр некоторых частей хроники своей жизни, как бы прослушал их звукозапись.
Он помнит побледневшее, холодное, запрокинутое лицо Лины с остановившимися глазами, почти бездыханные, горячие, дрожащие, ставшие мягкими губы, ее руки, вялые, обессиленные... Нет, он решился. Решился отшатнуться и, задыхаясь, сдавленно спросить:
– Лина, ты понимаешь? – Потряс за плечо. – Понимаешь?
Она молчала. Приподнялась, поправила волосы, присела к зеркалу и, глядя в зеркало на Белова, сказала раздельно:
– Я все всегда понимаю и помню – это мой недостаток. Но даю тебе слово: никогда, ни при каких обстоятельствах, я теперь с тобой не забуду этих моих недостатков. Можешь быть уверен. – И пообещала мстительно: – Теперь тебе не угрожает опасность совершить безнравственный, не зарегестрированный в загсе поступок.
– Лина! – воскликнул он с упреком.
– Цинично не то, что я сказала, а твоя попытка вразумлять меня. – Опустила глаза, прошептала жалобно: – Очевидно, даже после этого люди не становятся до конца близкими. – Посмотрела, сощюрясь, на него в кулак: – Ох, какой ты сейчас от меня далекий! И маленький, как лилипут, но, – добавила она насмешливо, – солидный и умный.
Это случилось в тот день, когда Белова предупредили, чтобы он подготовил близких к мысли о своем длительном отсутствии, и, как деликатно выразился начальник, «если у него нет перед кем‑либо моральных обязательств, то не следует в преддверии чрезвычайно продолжительной командировки брать на себя невыполнимое».
Ротмистр Герд вольготно полулежал на сиденье, бесцеремонно оттеснив Вайса к бронированной холодной стенке вездехода. После уютного сна в электроотапливаемом авиационном комбинезоне, после кофе созначительной порцией коньяка он пришел в добродушное настроение и был не прочь поболтать с Вайсом.
Очевидно, Герд пожелал разъяснить своему спутнику, что хотя чин у него небольшой – он только ротмистр но положение его в германской промышленности равно генеральскому и даже больше того. И, по существу, люди, подобно ему обладающие крупным капиталом, независимы настолько, что могут позволить себе говорить такие вещи, которых не посмеют высказать безнаказанно вслух даже самые матерые наци.
О Канарисе он заметил пренебрежительно, что в годы первой мировой войны тот работал агентом вместе со знаменитой Мата Хари, но, по всей вероятности, выдал ее французам и этим спасся от ловушки, расставленной ему «Вторым бюро». Сейчас положение Канариса незавидное, потому что Гиммлер рано или поздно, но все равно добьется объединения, подчинит себе все немецкие разведывательные службы и практически станет вторым лицом в империи. Что же касается Гейдриха, то ходят слухи, будто он приказал похитить из могилы своей бабки старое надгробие, где значилось ее имя – Сара Гейдрих, и заменил другим, на котором высечены теперь только инициалы. Об этом знает Канарис. И Гейдрих знает, что об этом знает Канарис, и поэтому они вынуждены ладить между собой.
Самым дальновидным из всех наци Герд считал Геринга. Слабость его к орденам и чинам простительна, потому что Геринг стал на солидный путь и его концерн позволит ему войти в круг истинных правителей Германии, таких как господа Стиннес, Борзиг, Крупп, Тиссен. Именно они и представляют германскую империю. Политическое дарование Гитлера именно в том, что он понял это раньше, чем все другие руководители национал‑социалистической партии.
