2017-10-31
270
И здесь же по трафарету лозунги:
Мы приветствуем первого строителя Германии – Адольфа Гитлера!
Вайс останавливался перед такими объявлениями и лозунгами, читал их при блеклом свете луны. Они были столь же кощунственны, как улыбка на лице мертвеца.
Он долго стоял и смотрел, как на одной из улиц, превращенной в груду обломков, уцелевшие после бомбежки жители очищают мостовую от камней, в то время когда в подвалах погребены их близкие.
И тех из них, кто пытался тайком копать проход в подвал в надежде спасти своих близких или хотя бы извлечь оттуда их тела, надсмотрщики с бранью гнали обратно на дорогу. Если дорога не будет очищена к утру, виновных в саботаже грозили препроводить в районные отделения гестапо.
Это был час затишья. Вайс видел длинные очереди берлинцев возле водопроводных колонок. У магазинов похоронных принадлежностей разгружали гробы и складывали их в штабеля, возвышающиеся почти до крыши дома, – товар, который шел сейчас нарасхват.
В скверах и парках старики сторожа обметали метлами пыльную листву деревьев и кустов сирени – прежде их поливали из брандспойтов.
На скамьях или просто на чемоданах спали бездомные.
В серых сумерках лица людей казались серыми, словно присыпанные пеплом.
Стены уцелевших зданий были сплошь заклеены яркими плакатами.
Потом город стал вновь содрогаться от бомбовых ударов.
Нацистская Германия в стратегии войны рассчитывала на блицкриг, и все ее боевые средства были оружием нападения. Возможность войны на территории самой Германии полностью исключалась из системы планирования. Нет смысла увеличивать выпуск зенитных орудий, которые на каждые две тысячи выстрелов делают одно попадание. Это слишком высокая цена для того, чтобы оплачивать ею защиту немецкого населения.
Когда в небе появились эскадры бомбардировщиков, Вайс без особого труда установил, сколь тощ оборонительный огонь берлинской противовоздушной обороны, – он был подобен жалкому фейерверку.
Соединения тяжелых бомбардировщиков разгружались над Берлином организованно, неторопливо, сваливая свой груз с разумной осмотрительностью только там, где тропы огненных трасс зенитных снарядов были едва заметны. Они сбрасывали бомбы над густо населенными рабочими районами.
Они были по рабочему Берлину, облегчая гестаповцам их труд. Зачем искать здесь антифашистов? Мертвые, под развалинами, они не доставляли никому забот, не нуждались даже в погребении.
Глядя на зарево пожарищ, на окутанные траурным дымом рабочие окраины, Вайс ощущал судорожные конвульсии сотрясаемого от бомбовых толчков города.
Заводские массивы, принадлежащие концернам, находились как бы в зоне недосягаемости, будто их охранял закон о неприкосновенности частной собственности, – гибли люди.
Город выглядел мертвым, покинутым. В подвалах, как в моргах, вповалку лежали старики, женщины, дети.
Соединения бомбардировщиков продолжали деловито разгружаться над Берлином.
Небо казалось каменной плитой, пробуравленной авиамоторами. От нее откалывались и падали на город тяжелые обломки, гулко сотрясая воздух. Трассирующие снаряды и прожекторы только освещали путь их падения.
Воздушная волна выдавливала стекла в верхних этажах зданий, и они осыпались, как осколки льда.
Буравящий звук авиамоторов приблизился, вдогонку за ним скользнули голубые лучи прожекторов и словно отсекли своими негнущимися лезвиями от плиты неба гигантскую глыбу, и дом – нет, не дом развалился, а этот упавший на улицу, отсеченный черный кусок неба.
Вайс, оглушенный, поднялся. Он успел добраться до входа в метро в тот момент, когда стена другого дома, медленно кренясь, осыпалась вдруг каменной лавиной.
Под низкими сводами неглубокого метрополитена на каменной площадке перрона, тесно скучившись, сидели и лежали вповалку люди.
Кафельные стены метро были увешаны рекламами, прославляющими кондитерские изделия, пивные, бары, зазывающими посетить увеселительные заведения и знаменитые рестораны. Чины военной полиции с медными бляхами в виде полумесяца на груди, светя карманными фонарями, проверяли документы. Белый световой диск этих фонарей обладал, должно быть, силой удара, потому что головы отшатывались при его приближении так, будто над ними заносили кулак.
Военная полиция использовала бомбежки для выявления тех, кто подлежал тотальной мобилизации, – юнцов и стариков.
Обходить бомбоубежище проще, чем устраивать облавы в домах и на улицах. Не так хлопотно, и безопаснее работать в укрытии, не спеша, не опасаясь бомбежек.
Они выявляли здесь также и психически травмированных. Их увозили в «лечебницы» и делали им там укол цианистого калия в сердце – в порядке чистки расы от неполноценных экземпляров.
Гестаповцы – грубияны. Чины военной полиции вели себя более благовоспитанно – обнаруженных «дезертиров» угощали сигаретами. А у тех, кто был в ботинках, разрезали шнурки, чтобы будущие защитники рейха не вздумали удрать, когда их поведут на сборный пункт.
Никто не кричал, не стонал, не метался, когда слышался грохот обвала. Люди боялись, чтобы их не заподозрили в психической неполноценности. Матери ниже склонялись над детьми, инстинктивно стремясь защитить их своим телом. Лежали, сидели, стояли неподвижно, молча, словно заключенные в камере после приговора.
До сих пор Вайсом владело жгучее чувство ненависти к гитлеровцам только за свой народ. Но сейчас ему хотелось мстить им и за этих немцев, за этих вот людей, приговоренных к бомбовой казни.
Вайс знал, что подачками из военной добычи гитлеровцы приобщили многих немцев к соучастию в своих преступлениях. Они отдавали им в рабство женщин и девушек, пригнанных из оккупированных территорий. Создали изобилие жратвы, грабя людей в захваченных землях и обрекая их на голод. Почти три миллиона человек, вывезенных из стран Европы, как рабы работали на немцев. Они строили им дома, дороги, пахали и сеяли.
Но за все эти блага, полученные от властителей Третьей империи, приходилось расплачиваться наличными: не пфеннигами, а отцами, мужьями, сыновьями, одетыми в мундиры цвета пфеннигов. Таков был товарооборот рейха.
Иоганн видел, понимал: прекратить страдания немецкого народа могло только одно – подвиг Советской Армии, сокрушительный удар, который повергнет ниц и растопчет фашизм, как уползающую гадину, чьи скользкие петли обвили тело Германии и продолжают душить лучших ее сыновей в застенках гестапо.
Что мог сделать здесь Вайс? Единственное, что он мог себе позволить, – это приказать чинам военной полиции немедленно покинуть бомбоубежище. Он велел им патрулировать улицу, якобы для выявления вражеских сигнальщиков.
Он выгнал их наружу и сам последовал за ними. Обернувшись, Вайс заметил, как отобранные «тотальники» провожают его изумленными и обрадованными взглядами людей, приговоренных к казни и вдруг получивших помилование.
Первый эшелон бомбардировщиков разгрузился. Разрушенные фугасками дома бесшумно пылали – термитные бомбы подожгли их.
Этот метод бомбометания – смесь фугасок с зажигалками – союзники называли «коктейлем».
Вайс вышел на улицу, которой не было, – развалины ее пылали, словно вытекшая из‑под земли лава. Он шел по асфальту, усыпанному осколками стекла, как по раздробленному льду.
Огромные жилые здания лежали каменной грудой, будто обвалился скалистый берег и рухнул на отмель.
Остроконечными утесами торчали уцелевшие стены. На каменном дымящемся оползне, возвышавшемся невдалеке, Вайс увидел полуголых скелетообразных людей – они пробивали траншею в развалинах, подобную тем, которые прокладывают археологи во время раскопок древнего города.
– Дмитрий Иваныч! – услышал Вайс спокойный хрипловатый голос. – Подбрось пятерых: нащупали местечко, где перекрытие ловчее пробивать.
Пять человек вылезли из траншеи и, согбенные под тяжестью ломов, стали карабкаться по обломкам.
Тела и одежда в известковой и кирпичной пыли. Ноги тонкие, как у болотных птиц, животы впавшие. Но на торсах и руках, как на муляжах для обучения медиков, обозначились мышцы.
Потом Вайс увидел, что такие же изможденные люди приподняли тяжелую двутавровую металлическую балку, и казалось ему – он слышит сквозь дребезг металла, как скрипят мышцы этих людей, совершающих нечеловеческое усилие. Им самим надо было, верно, уподобиться по стойкости железу.
Здесь, спасая жителей, погребенных в подвалах бомбоубежищ, работали военнопленные.
Вокруг стояли эсэсовцы в касках, держа на поводке черных овчарок; псы дрожали и прижимались к ногам своих стражей: их пугало пламя и грохот отдаленных взрывов.
Эсэсовцы заняли посты в развороченных бомбовых воронках или в укрытии рядом с гигантскими глыбами развалин. Видно по всему, их не столько беспокоило, что кое‑кто из военнопленных может убежать, сколько опасность нового налета.
Сформированные из немецкого населения спасательные команды работали только после отбоя воздушной тревоги. Военнопленных гоняли и тогда, когда район подвергался бомбежке.
Стуча ломами, люди пробивали перекрытие. Руки и ноги их были обмотаны тряпьем, на телах – кровавые подтеки от ранений, причиненных кусками арматурного железа или острыми краями камня. Но вот странно – на их усохших, со старческими морщинами лицах не замечалось и тени подавленности. Они бодро покрикивали друг на друга, состязаясь в ловкости и сноровке. Казалось, они преисполнены сознанием важности своего дела, того, что сейчас они здесь – самые главные.
Вайсу горько и радостно было слушать русский говор, наблюдать, как подчеркнуто уважительно они называют друг друга по имени‑отчеству, с каким вкусом произносят слова из области строительной технологии, советуются, вырабатывая наиболее целесообразный план проходки к подвалу бомбоубежища.
Полуголые, тощие, они выглядели так же, как, верно, выглядели рабы в древнем Египте, сооружавшие пирамиды; почти столь же примитивны были и орудия труда. Только труд их был еще более тяжел и опасен.
– Ура! – раздался атакующий возглас. – Ура, ребята, взяли! – Огромная глыба, свергнутая с вершины развалин, кувыркаясь, покатилась вниз.
Вайс еле успел отскочить. Он понял: делая сверхчеловеческое усилие, чтобы свалить глыбу, эти люди еще старались свалить ее так, чтобы зашибить глазеющего на них снизу немецкого офицера.
Они расхохотались, когда Вайс пугливо шарахнулся в сторону.
Кто‑то из них крикнул:
– Что, говнюк, задрыгал ногами? Научился уже от нас бегать! – И добавил такое соленое словцо, какого Вайс давно уже не слышал.
К Иоганну подошел охранник и, извинившись перед господином офицером, посоветовал отойти несколько в сторону.
– Работают как дьяволы, – сказал он Вайсу, – и при этом не воруют, даже кольца с мертвых не снимают. И если что берут, то только еду. Хлеб, по‑русски. Наверное, они сошли с ума в лагерях. Если бы были нормальные, брали. Кольца можно было бы легко спрятать: обыскиваем мы их только поверхностно.
– Эй, гнида! – закричал охраннику, повидимому, старший из заключенных. – Гебен зи мир! Битте ди лантерн!
Охранник отстегнул повешенный за ременную петлю на пуговице электрический фонарик и, прежде чем подать его заключенному, сообщил Вайсу:
– О, уже пробили штольню!.. – И пообещал с улыбкой: – Сейчас будет очень интересно смотреть, как они вытаскивают людей.
Через некоторое время заключенные выстроились возле пробитого в перекрытии отверстия и стали передавать из рук в руки раненых. Последние в этой цепочке относили раненых на асфальт и осторожно укладывали в ряд.
Позже всех из завала выбрались немцы, не получившие повреждений. Среди них был пожилой человек. Он бросился к охраннику и, показывая на сутулого военнопленного, заорал:
– Этот позволил себе толкнуть меня кулаком в грудь! Вот мой партийный значок. Я приказываю немедленно проучить наглеца здесь же, на месте! Дайте мне пистолет, я сам...
Подошел старшина военнопленных. Высокий, седоватый, со строгим выражением интеллигентного лица. Спросил охранника понемецки:
– Что случилось?
Охранник сказал:
– Этот ваш ударил в бомбоубежище господина советника.
Старший повернулся к сутулому заключенному:
– Василий Игнатович, это правда?
Сутулый сказал угрюмо:
– Сначала раненых, потом детей, женщин. А он, – кивнул на советника, – всех расталкивал, хотел вылезти первым. Ну, я его и призвал к порядку. Верно, стукнул.
– Вы нарушали правила, – попытался объяснить советнику старший, – полагается сначала раненых, потом...
– Я сам есть главный в этом доме! – закричал советник. – Пускай русские свиньи не учат меня правилам! – И попытался вытащить пистолет из кобуры охранника.
Вайс шагнул к советнику:
– Ваши документы.
Советник с довольной улыбкой достал бумажник, вынул удостоверение.
Вайс, не раскрывая, положил его в карман, сказал коротко:
– Районное отделение гестапо решит, вернуть вам его или нет.
– Но почему, господин офицер?
– Вы пытались в моем присутствии обезоружить сотрудника охраны. И понесете за это достойное наказание. – Обернувшись к охраннику, бросил презрительно: – И вы тоже хороши: у вас отнимали оружие, а вы держали себя при этом как трус! – Записал номер охранника, приказал: – Отведите задержанного и доложите о его преступных действиях. Всё!
И Вайс ушел бы, если бы в это время к развалинам не подкатила машина и из нее не выскочил Зубов. Костюм его был покрыт крипичной пылью.
Старшина военнопленных вытянулся перед Зубовым и доложил по-немецки:
– Проходит пробит, жители дома вынесены из бомбоубежища на поверхность.
– Что с домом сто двадцать три? – спросил Зубов.
– Нужна взрывчатка.
– Для чего?
– Люди работают, – хмуро сказал старший, – но стена вот‑вот рухнет, и тогда все погибнут.
– Вы же знаете, я не имею права давать взрывчатку военнопленным, – сказал Зубов.
Старший пожал плечами:
– Ну что ж, тогда погибнут и ваши и наши.
– Пойдем посмотрим, – и Зубов небрежно махнул перчаткой двум сопровождавшим его солдатам.
Вайс решил остаться. Он только перешел на другую сторону улицы и не торопясь последовал за Зубовым и старшиной. Высоченная стена плоской громадой возвышалась над развалинами. Зубов и старшина стояли у ее подножия и о чем‑то совещались.
– Сережа! – вдруг закричал старшина. – Сережа!
От группы военнопленных отделился худенький юноша и подошел к старшему.
Потом Вайс увидел, как этот юноша с ловкостью скалолаза стал карабкаться по обломанному краю стены. Он был опоясан проводом, который сматывался с металлической катушки по мере того, как юноша поднимался.
Добравшись до вершины стены, он уселся на ней, проводом втянул пеньковый канат и обвязал его между проемами двух окон. Он втягивал канаты и обвязывал их то вокруг балок, то между проемов. Закончив, он хотел на канате спуститься на землю, но старшина крикнул:
– Не смей, запрещаю!
Юноша послушно спустился по краю стены.
Потом военнопленные взялись за канаты и, по команде старшины, стали враз дергать их.
Стена пошатнулась и рухнула. Грохот, клубы пыли.
Широко шагая, шел от места падения стены Зубов, лицо его было озлоблено, губы сжаты.
Остановившись, он стал отряхивать с себя пыль.
Вайс подошел к нему.
Зубов, выпрямившись, едва взглянув на Вайса, сказал:
– Одного все‑таки раздавило. – Сокрушенно махнул рукой и, вдруг опомнившись, изумленно воскликнул: – Ты?! Тебя же повесили!
– Как видишь, нет.
– Подожди, – сказал Зубов, – я сейчас вернусь.
Ушел в развалины и долго не возвращался.
Снова начался налет авиации. Сотрясалась почва, от вихря взрывной волны вокруг поднялись облака каменной пыли. Но сквозь нее Вайс видел, как люди прокладывали траншею в поисках места, где было бы удобнее пробивать проход в бомбоубежище.
Наконец Зубов появился, но сперва он что‑то сказал своим сопровождающим, и те, очевидно выполняя его приказание, поспешно уехали на машине. Потом Зубов подозвал старшину военнопленных, спросил:
– Ваши люди вторые сутки работают без питания. Приказать охране отвести их в лагерь?
– Нет, – сказал старшина, – как можно? Там, под землей, ведь тоже люди мучаются. Зачем же бросать?
Зубов задумался, потом, оживившись, посоветовал:
– Пробейте проход вон там, где болтается вывеска кондитерской.
– У нас уже нет на это сил, – сказал старший. – Может, после, желающие... – Попросил: -– Прикажите охране, чтоб не препятствовала.
Зубов кивнул и дал распоряжение охраннику. И только тогда подошел к Вайсу и, глядя ему в глаза, объявил:
– Ну, это так здорово, что ты живой, я даже выразить тебе не могу!
Машина вернулась за Зубовым. Зубов открыл перед Вайсом дверцу:
– После поговорим.
Всю дорогу они молчали, только изредка позволяя себе заглядывать друг другу в глаза.
Над районом, из которого они только что уехали, с новой силой разразился налет.
Солнечный восход окрасил поверхность озера Ванзее в нежные, розовые тона. Вайсу показалось, что перед ним мираж.
Возле пристаней стояли крохотные яхты и спортивные лодки красного дерева.
Машина спустилась к набережной и остановилась возле купальни.
Зубов хозяйски взошел на мостки, толкнул ногой дверь в купальню. Сказал хмуро:
– Давай окунемся, – и стал раздеваться.
Вайс, оглядывая мощную, мускулистую фигуру Зубова, заметил:
– Однако ты здоров, старик!
– Был, – сказал Зубов. – А теперь не та механика. – Погладил выпуклые, как крокетные шары, бицепсы, пожаловался: – Нервы. – Разбежался и, высоко подскочив на трамплине, прыгнул в воду и яростно поплыл саженками.
Вайс с трудом догнал его в воде, спросил сердито:
– Ты что, сдурел?
– А что? – испуганно спросил Зубов.
– Разве можно саженками?
– Ну, извини, увлекся, – признался Зубов. Брезгливо отплевывая воду, заявил: – Купается здесь всякая богатая сволочь, даже воду одеколоном завоняли.
– Это сирень, – объяснил Вайс; приподнял голову, вдохнул аромат: – Это же цветы пахнут.
– А зачем пахнут? – сердито сказал Зубов. – Нашли время пахнуть!
– Ну, брат, уж это ты зря – цветы ни при чем.
– Разве что цветы, – неохотно согласился Зубов. Глубоко нырнул, долго не показывался на поверхности. Всплыл, выдохнул, объявил с восторгом: – А на глубине родники аж жгут, такие студеные, и темнота там, как в шахте. – Поплыл к берегу брассом, повернул голову, спросил ехидно: – Видал, как стильно маскируюсь? Ну хуже тебя, профессор!
Они поднялись на плавучий настил купальни, легли на теплые, уже согретые солнцем доски. Вайс заметил новый рубец от раны на теле Зубова, затянутый еще совсем тонкой, сморщенной, как пенка на молоке, кожей.
– Это где же тебя?
Зубов нехотя оглянулся:
– Ты какими интересуешься?
– Самыми новенькими, конечно.
– Ну ладно, – хотел уклониться от ответа Зубов, – живой же!..
– А все‑таки!
Зубов помолчал, зачерпнул в горсть воды, попил из нее, потом сказал хрипло:
– Я ведь в Варшаве в гетто с моими ребятами проник, но только после восстания, когда ихних боевиков уже почти всех перебили. Кругом горит, люди с верхних этажей обмотают детей матрацами и, обняв, прыгают вниз. А по ним снизу из автоматов...
Ну, организовал оборону. Девушки, парни, совсем школьники. Расшифровался, что русский. Был момент – не поверили, вызвали старика – когда‑то жил в России, – тот подтвердил. Таскал его за собой как переводчика, пока не убили. Но он мне авторит создал – стали слушаться. Набьем фашистов, а совсем маленькие ребята к трупам ползут – за оружием, патронами. Я кричу: «Назад!» – не слушают. А ведь огонь, от камней осколки летят. А они же совсем дети! – Потер лоб ладонью. – За нашей группой стали из артиллерии охотиться. Плечо задело осколком. А я один у пулемета – и за первого и за второго номера.
– А что группа?
– Что, что! Ну, не стало группы, девяносто процентов потерял. Увязался за мной помощник, шустрый такой мальчишка, ничего не боялся. Только научил я его оружием владеть, как всё – подстрелили. Начал его перевязывать. А он по-польски объясняет: «Извините, говорит, вы не доктор, вам стрелять надо». Отполз к краю крыши, чтоб мне его было не достать, и там у желоба помер. Потом старуха с дочерью у меня за второго помера были. Дочь – врач, ловко умела перевязывать, но когда в третий раз меня ранили, их уже не было. Кто‑то в подвал меня сволок, там я отлежался, выполз. Работал из автомата – прикрывал, пока старики, женщины и дети в люке от канализации скрывались. Их потом там дымовыми шашками немцы задушили.
– А ты?
– Ну, что я, существовал. Фашисты ночью уже по пустому гетто бродили, сапоги обмотали тряпками, чтобы неслышно ступать, и, как найдет живого, добивали.
Я для личной безопасности больше ножом действовал, от пальбы воздерживался. Потом вконец устал, без памяти свалился.
Очнулся как бы в земляной норе, аккуратно перебинтованный. Ну, ухаживали за мной, будто я самый лучший человек на земле. Понимаешь, такие люди! Им самим там дышать нечем – воздуху нет. Знаешь, хлебом, водой поделиться – это что, а вот когда дышать нечем... А тут такая здоровенная дылда, как я, зубами от боли скрипит и последний воздух хлюпает. Уполз я от них. Вижу – дети синеют, ну и уполз.
И, представь, напоролся вдруг на Водицу с Пташеком – вылезли из канализационного люка. Они, оказывается, беглецам решетку пропиливали, где выход из туннеля на Вислу. Кое‑кто спасся – те, кто не потонул. Ну, тут я, очевидно, и скис. Как они меня оттуда уволокли, не знаю.
Недели через две или вроде того я с ними одну диверсию не совсем аккуратно сработал. Все получилось, но вроде как гестапо чего‑то учуяло. Я намекнул Бригитте: неплохо было бы в Берлин эвакуироваться, – ну, она выхлопотала.
Зубов опустил голову, пробормотал:
– А вообще‑то как там, в гетто, все было, нет возможности человеческими словами рассказать! – Посмотрел на озеро, добавил: – И моря не хватит, чтобы такое смыть навечно из памяти. Так вот. – Встал и начал одеваться. – Из Берлина туристские автобусы приезжали, специальная остановка возле варшавского гетто. Гид пояснения публике давал, брюхоногие развлекались, как в цирке. Может, из здешних вилл жители.
– Так кем же ты сейчас числишься у немцев? – спросил Вайс.
– Видел же, – неохотно процедил Зубов. – Командую по линии «Тодта» спасательными отрядами из немцев, но главным образом – заключенными.
– Ну и как?
Зубов сказал сконфуженно:
– Наши вначале договорились убить меня. Народ организованный, понимаешь, постановление вынесли. Один подлец мне об этом донес. Ну, я, конечно, разволновался: от своих смерть принять – это же ни к чему. А потом решение принял: пристрелил под каким‑то предлогом при всех заключенных этого гада во время спасалки, но чтобы все поняли, что к чему. Как шлепнул – сказал: «Это был весьма хорошего языка человек». Ну, видимо, они сами на этого подлеца уже глаза щурили. Спустя день старшина подходит и спрашивает: «Герр комиссар, вы застрелили нашего товарища – он хотел сделать вам плохое?» – «Не мне, а вам», – это я так ему сказал. Поглядели мы в глаза друг другу и разошлись. Выходит, отменили они после этого свое решение: много было возможностей пришибить меня, а не использовали.
– А есть случае бегства?
– Обязательно. Бегут, да еще как! – ухмыльнулся Зубов.
– Но ведь это может на тебе отразиться.
– Почему? Составляю акт по форме – и всех делов: мол, поймал и расстрелял на месте – за мной все права на это. А некоторых заношу в списки погибших при бомбежке или во время завалов. Бухгалтерия у меня на такие дела чистенькая. – Сказал завистливо: – Чувствую по всему: у них партийная и другая организация имеются, они решают, кому и когда бежать. Живут коллективом. А я для них вроде как пешка – не человек, одна фигура.
– Слушай, а почему они так здорово работают?
– Так ведь людей спасают.
– Немцев, – напомнил Вайс.
– Да ты что! – возмутился Зубов. – Знаешь, когда детей задавленных из рухнувшего бомбоубежища выносят, смотреть невозможно: будто они их собственые, эти ребятишки. – Вздохнул: – Вот, значит, какая конструкция души у советских! И кто скажет, слабина в этом или сила...
– А ты как считаешь?
– Как? А вот так и считаю.
Они сели за столик на открытой веранде кафе, свободной от посетителей в этот ранний час. Кельнер, не спрашивая о заказе, принес кофе, булочки, искусственный мед и крохотные, величиной в десятипфенниговую монету, порции натурального масла.
Зубов отпил кофе, брезгливо сморщился:
– Надоело это пойло, лучше закажу пива.
– Да ты что? Пиво – утром? Здесь не принято.
– Ну, тогда щи суточные.
– Ладно, не дури, – сказал Вайс.
Зубов посмотрел на грязное от дымных пожарищ, все в багровых отсветах, будто налитое кровью небо, спросил сердито:
– Ты вот что мне объясни. Союзники бомбят Германию. А почему немецкая промышленность не только не снизила выпуск продукции, но, наоборот, постоянно его увеличивает и кульминационная точка производства самолетов приходится как раз на время самых сильных бомбежек? И все это вооружение гонится против нас.
– А союзники лупят не по объектам, а только по немецкому населению – с целью терроризировать его и вызвать панику, – продолжил его мысль Вайс.
– Но гестапо так терроризировало население, что куда там бомбежки! – сказал Зубов. – Недавно репрессировали более трехсот тысяч человек. И, понимаешь, вчера ночью я видел, как на молочных цистернах фирмы «Болле» и автомашинах берлинской пожарной охраны вывозили на Восточный фронт стационарные батареи, входящие в систему ПВО Берлина. А раньше туда отправили много зенитных железнодорожных установок. Я уж не говорю об эскадрильях ночных истребителей, снятых с берлинской ПВО для той же цели. Выходит, союзники должны сказать гитлеровцам: «Мерси, услуга немалая». – Поморщился, словно от зубной боли. – Похабная эта стратегия, вот что я тебе скажу! Вместо того чтобы сломать хребет военной промышленности Германии, бьют вкупе с гестаповцами гражданское население. Союзники усиливают воздушный террор, а гестаповцы – полицейский. И немцу от всего этого податься некуда, разве только на фронт. Всех и сметают подчистую тоталкой. И тоже на Восточный фронт гонят. – Сказал со злостью: – Был я тут на одном военном заводишке, смотрел. Вкалывают немцы, отбывающие трудовую повинность, по двенадцать часов в сутки. Началась воздушная тревога – работают. Вот, думаю, народ! А что оказалось? Бомбоубежища нет, а кто оставит станок – саботажник, ему прямой путь в концлагерь. В заводских зонах дежурят не зенитчики, а наряды гестапо. Вот и вся механика. Самые же крупные военные заводы находятся за пределами городов, и союзники их не бомбят – не та мишень. – Помолчал. Вздохнул: – Занимаюсь кое‑чем в свободное от спасательных работ время.
– Чем же именно? – спросил Вайс.
– Да так, мелочи, – устало сказал Зубов. – Со стройки бомбоубежищ для высокого начальства воруем взрывчатку, ну и используем по назначению.
– У тебя что, снова группа?
– Так, скромненькая, – уклончиво сказал Зубов. – Но ребята отважные. Воспитываю, конечно, чтобы без излишней самодеятельности. Недавно одного агента из вашего «штаба Вали» пришибли.
– Как вы разузнали об агенте?
– Есть человек наш, связной, – дал приметы, сообщил, что этот агент прибудет в Берлин на поезде, с одним сопровождающим. Встретили обоих с почетом, на машине. Повезли. Как всегда, бомбежка. Ну, и остановились у бомбоубежища, которое я по особому заказу построил, но клиенту еще не сдал. Ну, входит. Допросили. Приговорили. Все по закону, как полагается. – Зубов поднял глаза, спросил: – А ты, значит, без передышки, все время немец? – Покачал головой. – Я бы не смог. Душа присохла бы. Железный ты, что ли, – такую нагрузку выдерживать? – Пожал плечами. – Одного не могу понять: на черта тебе было в тюрьме из себя благородного немца корчить? Ну, настучал бы Мюллеру на своего Шелленберга, и пусть цапаются. Ради чего в петлю лез?
Вайс сказал:
– В прошлом году гестапо арестовало агентов Гиммлера, возвратившихся после тайных дипломатических переговоров с представителями английских и американских разведок, и предъявило им обвинение в незаконном ввозе иностранной валюты. И Гиммлер подписал им смертный приговор лишь потому, что они настаивали, чтобы его уведомили об их аресте.
– Дисциплина! – усмехнулся Зубов.
– Нет, – сказал Вайс, – не только. Это метод их секретной службы: не обременять себя людьми, допустившими оплошность. Есть и другие, более скоростные способы. Сотруднику не делают замечаний, если он допустил ошибку. Его посылают к врачу. Тот делает прививку -– и все.
– Понятно. – Зубов погладил руку Иоганна. – Ты уж там у них старайся на полную железку. – Добавил печально: – И не надо нам с тобой больше видеться. Я человек не совсем аккуратный, иногда грубо работаю.
– Ну, а Бригитта как?
На лице Зубова появилось выражение нежности.
– Ничего, живем. – Наклонился, произнес застенчиво счастливым шепотом. – Ребенок у нас будет. Хорошо бы подгадать, чтоб к приходу нашей армии: я бы его тогда зарегистрировал как советского гражданина, по всем правилам закона.
– А Бригитта согласится?
– Упросим, – уверенно сказал Зубов. – Будут же все условия для полной аргументации. Уж тогда я перед ней всю картину нашей жизни развену. Не устоит. Она хорошее чуткая.
Вайс встал, протянул ему руку.
– Ну что ж, прощай, – грустно вздохнул Зубов. – Нервный я стал. Раньше не боялся помереть, а теперь очень нежелательно. Чем ближе наша армия подходит, тем труднее становится ее ожидать...
Густав зашел невестить Вайса в его коттедж и как бы между прочим осведомился, какое впечатление на него произвели участники заговора, с которыми он был в заключении.
Вайс сказал пренебережительно:
– Самое жалкое.
Густав, не глядя на Вайса, заметил:
– Штауфенберг, чтобы спасти от казни своих арестованных друзей, по собственной инициативе пытался совершить покушение на фюрера еще одиннадцатого июня.
– Скажите какое рыцарство! – усмехнулся Вайс.
– Оказывается, один генерал, будучи участником заговора, все время информировал о нем рейхсфюрера.
– Ну что ж, следовало бы зачислить этого генерала в штат гестапо.
– А он и не покидал своей секретной службы там. Между прочим, Ганс Шпейдель, начальник штаба фельдмаршала Роммеля, также донес на своего начальника.
– Но Роммель, кажется, погиб в автомобильной катастрофе?
– Да, так, – согласился Густав, – и, очевидно, для того, чтобы он не страдал от ранений, полученных в этой катастрофе, кто‑то из сотрудников предложил ему принять яд, что он и сделал.
– Герой Африки – и такой бесславный конец!
– Когда‑то он был любимцем фюрера... – напомнил Густав.
Вайс, пытливо глядя ему в глаза, спросил:
– Очевидно, вы хотели услышать мое мнение не о Роммеле?
– Разумеется, не о Роммеле, а о тех, – мотнул головой Густав.
– В сущности, – твердо сказал Вайс, – насколько я понял из их разговоров, руководители заговора приняли решение капитулировать перед Западом, с тем чтобы потом начать наступление на Восточном фронте. Это был чисто военно‑политический маневр – и только. И хоть они покушались на жизнь фюрера, дух его они впоследствии хотели воскресить во всем величии.
– В чьем лице?
– Я полагаю, в лице нового фюрера. Но, – иронически заметил Вайс, – Геббельс точно определил этот заговор как «телефонный».
Густав помолчал, потом порекомендовал дружески:
– Если к вам с таким же вопросом обратится наш шеф, я полагаю, ваши ответы в этом духе могут удовлетворить его. Они смелы, неглупы и свидетельствуют о вашей проницательности.
– Благодарю, – кивнул Вайс.
Густав улыбнулся.
– Разрешите вручить вам секретный пакет. Распишитесь на конверте и не забудьте кроме даты точно указать время.
Когда Густав ушел и Иоганн вскрыл пакет, он увидел тот самый документ, который некогда, во время первой их встречи, показал ему Вальтер Шелленберг. Только теперь на удостоверении был наклеена его фотография.
Вскоре Вайс вновь выехал в Швейцарию. На этот раз в его подчинении была группа, состоявшая из трех человек.
Его обязанности заключались в том, чтобы встречать и расселять прибывающих в Швейцарию людей и устанавливать, не ведется ли за ними наблюдение. Кроме того, он должен был принимать курьеров из Берлина и отправлять их обратно, а также осматривать запломбированные портфели‑сейфы из стальной сетки, прежде чем вручить их курьерам или получить от курьеров.
Если документы были чрезвычайной важности, в эти портфелисейфы помещалась плоская портативная мина с часовым механизмом. В том случае, если бы курьер задержался в пути, мина, сработав, уничтожила бы и документы и курьера.
Получив такой портфель, Вайс должен был вскрыть потайной кармашек на стальной сетке, в котором хранилась мина, и ключом определенной конфигурации остановить часовой механизм. После этого он передавал портфель кому следовало. Когда же он отправлял курьера, то заводил часовой механизм мины, но уже другим ключом.
Довольно быстро Иоганн разработал методику, позволявшую изымать из портфеля документы и фотографировать их. Однако он был вынужден на это время не останавливать часового механизма мины, хотя курьеры, доставлявшие портфель, частенько запаздывали и мина могла сработать, пока он занимался своим делом. Останавливать часовой механизм, прежде чем начать работу, было рискованно: при контрольном осмотре циферблата могло обнаружиться, что мину обезвредили до того, как вручить портфель тому, для кого он предназначался.
Для того чтобы получить возможность обрабатывать портфелисейфы без особых помех, Вайс предложил своему начальству по СД вкладывать в определенное место портфеля крохотный кусочек фотопленки. В том случае, если портфель подвергся бы вскрытию, это можно было легко обнаружить, так как пленка оказалась бы засвеченной. Он придумал также ловушку‑улику: из пульверизатора опылял сетку специальным невидимым порошком. И если бы кто‑нибудь прикоснулся к сетке, на ней остались бы отпечатки пальцев.
В Швейцарии Вайс вел жизнь сурового, требовательного к себе и людям педанта. Он был чрезвычайно исполнителен и настолько предан работе, настолько поглощен своим делом, что сотрудники невзлюбили его за нелюдимость, пуританизм и неумолимую взыскательность.
Дни, похожие один на другой, тянулись томительно медленно. Все это время гитлеровцы вели с англичанами и американцами переговоры о подписании соглашения. Даллес втайне от СССР вероломно договаривался с немцами о сепаратном мире. И почти в каждый из этих дней Вайс отсылал в Центр через связного фотопленки. Что на них запечатлено, он не знал: читать документы при фотографировании у него не было времени.
В тот день, когда по поручению советского правительства Народный комиссариат иностранных дел СССР указал в негодующем письме послу США, что
…в течение двух недель за спиной Советского Союза, несущего на себе основную тяжесть войны против Германии, ведутся переговоры между представителями германского военного командования, с одной стороны, и представителями английского и американского командования – с другой,
– в тот день Вайс уже снова был в Берлине. Он не знал об этой ноте, как не знал и о содержании тех документов, фотокопии которых почти регулярно отсылал в Центр. И пребывание в Швейцарии он вспоминал потом как один из самых скучных и серых периодов своей жизни.
Неожиданно Вайс получил от Густава довольно странное указание. Он должен был обратиться к библиофилам и заняться поисками книг, рукописей, документов, касающихся деятельности тайных организаций, когда‑либо существовавших в истории человечества. Надо было изучить буквально все, будь-то средневековые рукописи о тайных монашеских орденах или современные американские издания о ку‑клукс‑клане, писания о карбонариях, иллюминатах, ирландских синфейнерах, масонах.
Это занятие оказалось не только не обременительным, но даже интересным и дало возможность познакомиться со многими собирателями редкостных фолиантов и старинных рукописей.
От хранителя берлинской университетской библиотеки Иоганн узнал, что уже в 1942 году, после поражения вермахта над Москвой, Гейдрих приказал повсюду изымать книги такого характера в свое личное пользование. Иоганн попросил хранителя составить список книг, переданных Гейдриху, и, если возможно, устно аннотировать их. Хранитель, обладавший отличной памятью, сделал это с изумительной точностью, тем более что некогда ему уже было поручено письменно изложить содержание таких книг, чтобы облегчить Гейдриху знакомство с ними.
Особо одобрительно хранитель отозвался о японской литературе на эту тему, где описывались различные японские тайные организации. Иоганн вспомнил, что Гесс в свое время изучал в Японии деятельность разведывательных служб и написал о ней диссертацию, за которую получил научное звание. Когда он сказал об этом хранителю, тот самодовольно заметил, что имел честь помогать Гессу в работе над диссертацией. Вайс щедро заплатил хранителю за отобранные в университетской библиотеке книги и рукописи и уговорил, чтобы тот оказал ему такую же помощь в работе, какую он когда‑то оказал Гессу.
Спустя некоторое время Вайс сообщил Густаву, что не только собрал указанные ему книги, но даже составил нечто вроде конспективной справки для пользования ими.
Густав тщательно ознакомился с объемистым исследованием и был поражен его обстоятельностью и предугаданной направленностью. И, очевидно в поощрение за проделанную Вайсом работу, разрешил ему лично передать Вальтеру Шелленбергу все собранные материалы – книги, рукописи и аккуратно переплетенную библиографическую справку.
Когда Вайс приехал в Хоенлихен и сдал дежурному ящики с книгами и опечатанную папку со своей рукописью, ему приказали подождать.
Дежурный ненадолго вышел, потом вернулся, протянул открытую ладонь, потребовал:
– Ваше оружие! – И, приказав следовать за собой, привел Вайса к озеру, а потом вытянул руку в сторону аллеи: – Идите прямо.
Иоганн пошел было в указанном направлении, как вдруг его остановил негромкий возглас:
– Стойте!
Под сенью огромных каштанов сидел на скамье Шелленберг, а рядом с ним – рейхсфюрер Гиммлер. На столе перед ними лежала раскрытая папка с рукописью Вайса.
Вайс вытянулся и доложил о себе рейхсфюреру.
Гиммлер сидел, разбросав руки на спинке скамьи и закинув ногу на ногу. Стекла очков ледяно блестели. Шея тонкая, с дряблой кожей, плечи узкие и – что самое отвратительное – крохотные, женские руки с розовыми отшлифованными ногтями. Большой белый и жирный лоб, обрюзгшие, слабо свисающие щеки, петлистые уши.
Шелленберг показал глазами на рукопись:
– Рейхсфюрер одобрил вашу работу.
Вайс снова вытянулся, замер. Ах, если бы у него был пистолет! Лицо его стало бледным от отчаяния...
Наклонясь к рейхсфюреру, Шелленберг сказал, кивнув на Вайса:
– Вы только взгляните на него – и убедитесь, какой благоговейный трепет внушаете вы моим людям.
Гиммлер рассмеялся, но глаза его при этом не утратили мертвенного выражения. Он спросил неожиданно тонким голосом:
– Это вас должны были повесить?
– Да, мой фюрер.
Гиммлер, будто не заметив, что ему присвоили титул фюрера, чуть подавшись вперед, чтобы лучше разглядеть лицо Вайса, осведомился:
– И почему же вас не повесили? Вы ведь нарушили валютное законодательство империи.
– Виноват, мой фюрер, – сказал Вайс.
– Так вот, – сказал Гиммлер, – если вы дадите нам новый повод, мы вспомним об этом вашем преступлении, и тогда уж вам не миновать петли. – Обернулся к Шелленбергу, объяснил: – Я только тогда верю в преданность, когда она зиждется на страхе, – и махнул рукой.
Вайс отдал приветствие, повернулся, щелкнул каблуками и пошел по аллее к выходу, стараясь ступать твердо и четко.
Когда он вернулся на Бисмаркштрассе, поджидавший его Густав сообщил радостно:
– Поздравляю вас: вы произвели благоприятное впечатление на рейхсфюрера!
Еще раньше, когда Иоганн занимался поисками книг для Гиммлера, он неожиданно встретился с Хакке – бывшим радистом «штаба Вали». Хакке был в гестаповской форме. Он рассказал Иоганну, что в ночь на 23 ноября 1943 года, когда было разбомблено здание гестапо в Берлине, на Принц‑Альбрехтштрассе, 8, он оказался там на третьем этаже, где располагался штаб Гиммлера, и только чудом уцелел.
В знак особого расположения к Вайсу за то, что тот в свое время выручил его, Хакке сообщил доверительно:
– Во время бомбежки все заботились только о том, как спасти свою шкуру. Горели важнейшие документы, но никто о них и не подумал.
– А вы? – спросил Вайс.
Хакке хитро подмигнул.
– После того, как меня тогда все предали, я поступил на службу безопасности. И в ту страшную ночь кое‑что предпринял, чтобы обеспечить на дальнейшее свою личную безопасность. – Сказал злобно: – Теперь многие вот где у меня! – и показал сжатый кулак.
Вайс, делая вид, что не понял намека Хакке, заметил одобрительно:
– Конечно, теперь, когда вы работаете в гестапо, никто и ничто не может вам угрожать.
– Ясно, – согласился Хакке и тут же пригласил Вайса зайти к нему домой.
По всему видно было – здесь, в Берлине, Хакке сумел о себе позаботиться. Его комнату заполняли дорогие вещи. Возле дивана, накрытого пушистым ковром, Иоганн заметил несгораемый шкаф. Он почему‑то не стоял, а лежал на полу, вниз дверцей, прикрытый спускающимся с дивана ковром.
Уходя, Вайс записал адрес и номер телефона Хакке. О себе он сказал, что в Берлин приехал на короткое время, в командировку.
Вечером Иоганн через тайник сообщил Зубову адрес Хакке и рекомендовал ему поинтересоваться содержимым несгораемого шкафа, если дом, где он живет, подвергнется бомбардировке и представится такая возможность.
В эти же дни Иоганн узнал о довольно странной операции, которая проводилась якобы по указанию Гиммлера. Агенты полиции получили несколько тысяч фотографий и картотеку примет некиих безымянных людей. Их следовало обнаружить в Берлине в течение двух недель, но применять при этом оружие строжайше запрещалось. Несомненно, тут что‑то крылось, и, по‑видимому, важное, так как были мобилизованы все лучшие криминалисты.
Вайс зашел в дирекцию полиции и пожаловался, будто в число фотографий разыскиваемых людей по ошибке попала и карточка его агента, задержание которого весьма нежелательно.
Полицейский офицер предложил ему просмотреть все фотографии разыскиваемых, чтобы изъять этот снимок.
Перебирая пачки снимков, Вайс обнаружил среди них фотокарточки нескольких знакомых ему эсэсовцев и сотрудников гестапо, в том числе и Хакке. Закончив работу, он поблагодарил офицера за любезность и сказал, что фотографию своего агента, к сожалению, не мог найти. Но если будет задержан человек, который скажет, что его кличка «Лунатик», он просит полицейского офицера немедленно позвонить в гестапо. Иоганн укрепился в своей догадке о том, что назначение этой операции – тренировка лиц, отобранных для «вервольфа».
Возвращаясь из полиции, Вайс встретил на Кенигсаллее штурмбанфюрера Клейна, начальника экспериментального концлагеря, который он некогда посетил вместе с Дитрихом. Узнав, что Вайс теперь служит в СД и стал офицером, Клейн захотел в свою очередь похвастаться собственными успехами. Он сообщил, что его вызвали в Берлин прочесть для видных сотрудников СС и гестапо цикл лекций о правилах поведения, нравах и обычаях заключенных в концлагерях. И что лекции на эти темы для такого же состава слушателей он уже прочел в других крупных городах.
– Вы, вероятно, делитесь также своим богатым опытом обращения с заключенными? – предположил Вайс.
– Нет, – ответил Клейн. – Моя тема строго ограничена: быт, нравы, обычаи, правила поведения заключенных. Особенности их взаимоотношений друг с другом. Приемы, к которым они прибегают для конспирации и укрывания тех, кто подлежит ликвидации, а также некоторые особенности их терминологии. – Похлопал Вайса по плечу, сказал снисходительно: – Что касается вас, то, если вы будете продолжать подвиг наци в иных условиях, нет оснований для беспокойства. Я уверен, вас не понадобится обучать, как вести себя с заключенными, чтобы удостоиться их доверия. – Рассмеялся. – Вы меня поняли?
– Вполне. – И Вайс добавил внушительно: – Надеюсь, вас не очень удивит, если я скажу, что меня больше интересует движение Сопротивления. Ну, оказаться среди подпольщиков значительно труднее, чем быть принятым за своего в концлагере.
– Несомненно, – согласился Клейн. – Но эти вопросы вне моей компетенции. Лекции на эту тему для того же контингента слушателей читают другие.
– Вы не помните, кто?
Клейн поморщился.
– Кажется, из бывших социал‑демократов, типа Гаубаха. Находясь в рядах заговорщиков, покушавшихся на жизнь фюрера, он считал своим долгом информировать обо всем гестапо. – Добавил презрительно: – Один такой был у меня в лагере осведомителем. И, представьте, после Сталинграда я получил указание выпустить его, но потом его снова вернули, причем приказали содержать в исключительно привилегированных условиях. – Спросил озлобленно: – Неужели такие вот еще рассчитывают выплыть на политическую арену?
– В качестве лягушки, перевозящей на спине скорпиона.
– Вы умница, – рассмеялся Клейн. – И как только мы переплывем на западный берег, мы их всех утопим.
– Несомненно, – согласился Вайс.
Генрих во время встречи с Иоганном рассказал, что его дядя превратился сейчас в типичного хозяйственника: заготавливыает в огромных количествах продукты питания, способные долго сохраняться, а также самую разнообразную штатскую одежду, вплоть до рабочей. И, очевидно пытаясь скрыть свою обиду на то, что ему поручили столь непривлекательную работу, делает вид, будто у него задание особой секретности и важности.
Вайс спросил:
– Что же, все это хранится на каком‑нибудь определенном складе?
– Да нет, – сказал Генрих, – вывозят в какие‑то селения, которых даже нет на карте, или в такие места, где, по‑моему, и селений никаких нет. Да, еще что интересно, – Генрих усмехнулся, – в свое время закрыли все кустарные предприятия, изготовлявшие игрушки, вечные ручки и всякие там предметы домашнего обихода. А теперь, представь, они снова работают, но режим на них такой же секретности, как на военных заводах.
– А ты не видел у дяди изделий таких предприятий?
– Он держит образцы в несгораемом шкафу.
– Да, – протянул Иоганн, – это в самом деле интересно. – Сказал озабоченно: – Если тебе, Генрих, не удастся записать названия всех пунктов, куда Вилли направляет снаряжение, надо будет постараться сфотографировать карту, на которой эти пункты помечены. И как это ни трудно, но необходимо добыть один из образцов таких секретных изделий. И будь осторожен, Генрих, когда возьмешь в руки подобную игрушку.
– Почему?
– Я думаю, они обладают способностью взрываться, – серьезно заметил Иоганн. – Фашистские летчики уже разбрасывали такие вещички над советскими городами, и дети, подбирая их, гибли от взрывов.
– Хорошо, – согласился Генрих, – допустим. Ну, а зачем тебе карта размещения складов? Их же, по‑моему, сотни. Может, лучше узнать, где находится базовый склад?
– Ни продукты питания, ни запасы одежды – каково бы ни было их количество – сейчас не имеют никакого значения. Главное – установить, для кого и для чего они предназначены. Зная пункты, мы сможем это выяснить.
– Мы с тобой? – удивился Генрих. – Да для того, чтобы только объездить их, и полугода не хватит.
Вайс улыбнулся.
– Мы – это Советская Армия. У нее найдется и время и люди, чтобы все это сделать.
– Ну, знаешь, собирать такие трофеи!.. – возмутился Генрих.
– Не собирать трофеи, а выявлять тех, для кго предназначаются склады, – сказал Иоганн.
Он все больше утверждается в правильности своих подозрений, возникших у него с того момента, когда Густав поручил ему собрать для самого рейхсфюрера книги на определенную тему.
И он правильно понял намек Гиммлера, пригрозившего повесить его, если об этом станет известно кому‑либо, кроме тех, кто выполнял поручения того же характера.
Как‑то Иоганн позвонил Хакке по телефону.
Тот просто завопил от восторга, что Вайс снова вспомнил о нем. И настоял, чтобы Иоганн сейчас же приехал к нему.
– Куча роскошных новостей! – кричал Хакке в трубку. – Прошу вас, приезжайте немедленно! – Было слышно, как, стоя у телефона, он топал ногой от нетерпения.
Советская Армия вела мощное наступление на территории рейха. И в такое время вдруг ликующий нацист – на это уникальное зрелище стоило подивиться.
Хакке Иоганна встретил в ситцевом фартуке, надетом поверх гестаповского мундира.
Он приготовил ужин, проявив незаурядные кулинарные способности. На столе стояло несколько бутылок дорогого вина, только что откупоренных, – в знак уважения к высокому гостю.
Хакке принял в обе руки фуражку Вайса и бережно, как драгоценность, положил ее на сервант.
Сказал, хитровато щурясь:
– Недавно вы были обер‑лейтенантом, а теперь уже капитан – гауптшарфюрер. А Хакке – он кто? – Показал вытянутый мизинец, усмехнулся. – Но, знаете, мой дорогой, чем выше пост занимает человек, тем меньше он знает и видит. А мы, мелюзга, повсюду, и, встречаясь, усиками пошевелим, как муравьи, и готово, всесторонний обмен информацией. – Произнес уважительно: – Я знаю подробности всех ваших злоключений и горжусь вашей стойкостью. Наш шеф господин Мюллер сказал, что таких людей, как вы, надо хоронить в мраморном мавзолее.
– Но почему же хоронить? – спросил Вайс.
– А как же! – удивился Хакке. – Мюллер мечтал повесить вас, чтобы насолить Шелленбергу: он его не любит. Да и за что любить? Подумаешь, магистр юридических наук! Кормили его эти науки! С тысяча девятьсот тридцать четвертого года – шпик СД в рейнских университетах.
– Неплохая практика работы с интеллигенцией, – заметил Вайс.
– Знаю! – всплеснул руками Хакке. – Знаю! Вы готовы жизнь отдать за своего шефа. Но, уверяю вас, служба в гестапо имеет свои особые преимущества.
– Какие же? – поинтересовался Вайс.
– В политической загранразведке много университетской публики. А вот в гестапо образованный человек – фигура. Он сумеет не только, как все мы, выбить кулаком мозги, но и вложить вместо них подследственному такое, что тот был бы рад, если бы его поскорее повесили.
– Не понимаю, каким образом?
– Ну как же! Вот, к примеру, штурмфюрер Крейн. Был профессором Боннского университета. Образованный человек. Обрабатывали мы одного журналиста. Кожа клочьями, но ничего, молчит. Крейн приказал его выпустить. Показался этот журналист своим знакомым в Берлине, все узнали, что он на свободе, а потом мы тихонечко снова его взяли. И штурмфюрер собственноручно написал несколько статей и опубликовал за его подписью. Но только в нашем духе. Узнал журналист – сам в камере повесился. Вот это мина! Но чтоб такую мину подложить, нужна культура. Так что вы подумайте, – многозначительно сказал Хакке. Помолчал, добавил внушительно: – Вот доктор Лангебен был тайным эмиссаром Гиммлера в секретных переговорах с Даллесом. А мы, гестаповцы, раз – и арестовали его, когда он вернулся из Швейцарии в Германию И что же? Рейхсфюрер не захотел из‑за него раскрывать свои интимные секреты. Повесили. – Вздохнул. – В политической загранразведке служить – все равно что блох у волка вычесывать. А в гестапо сейчас колоссальные перспективы. – Наклонился, сообщил значительным тоном: – Имею точные сведения: множество руководящих деятелей СС зачислено сейчас в списки участников заговора против фюрера. А еще больше заведено следственных дел на крупнейших функционеров партии. И их имена даже стали известны англичанам и американцам. Сам по радио слышал – восхваляли их союзники за борьбу с Гитлером.
– И что же, все они уже арестованы?
– Нет.
– Скрылись?
Хакке поежился.
– Нет.
– Странно, – удивился Вайс. – Политические преступники – и на свободе?
Лицо Хакке вдлруг стало хмурым, озабоченным. Он сказал неуверенно:
– Правильно. Тут что‑то не то. – Признался озлобленно: – А я‑то ликовал, пускал пузыри, надеялся: возьмут их – и откроется перспектива занять место повыше. – Стукнул себя кулаком по толстому колену и, морщаясь от боли, воскликнул: – А я‑то, я‑то думал, пойду теперь вверх по лесенке! А они что же? Выходит, начальники себе убежище подготавливают. Участники Сопротивления! А меня, старого нациста, под ноги бросят!
Лицо Хакке стало багровым, потным, яростным, глаза, казалось, вылезли из орбит. Он потерял всякую власть над собой и, склонившись к Вайсу, истошно, неудержимо говорил, захлебываясь словами, как в горячечном бреду:
– Все, картина ясная! Лейнера знаете? Хоронили недавно с необычайной пышностью: венки от партии, от СД и СС, от имперского руководства. Речи. С женой и детьми истерика. В тот же вечер я к ним на виллу пришел с визитом – выразить соболезнование. Сидят ужинают. На лицах такое спокойствие, будто ничего не произошло. В столовой сигарой пахнет, окурок в пепельнице дымится. А у них в семье, кроме самого Лейнера, никто и не курил.
– Уверяю вас, вам это показалось.
– Нет! – еще больше распаляясь от недоверия Вайса к его словам, возразил Хакке. – Нет, не показалось! За одну эту неделю восемь таких скоропостижных смертей! И все покойники накануне своей внезапной кончины почему‑то аккуратно сдали ключи от служебных сейфов тем, кто потом их заменил. Это откуда же такая предусмотрительность?
– Вы стали болезненно мнительны, Хакке, – насмешливо упрекнул его Вайс.
Насмешка обожгла Хакке.
– Нет, – сказал он, – я всегда хладнокровен. Только сейчас я вне себя. Вот, слушайте. В расово‑политическом управлении партии была заведена картотека на самых чистейших арийцев, элиту нации. Профессора неоднократно вымеряли их циркулями и всю их родословную расписали. А теперь карточки сменили. И знаете, кем они числятся? Они записаны как евреи. А?! Как евреи! Это зачем же? Из концентрационного лагеря для евреев в Блехамере привезли в партийную канцелярию документы, одежду с красными крестами на спинах и желтыми полосами. И столько комплектов в брезентовых мешках привезли, сколько в картотеке вместо лучших наци стало числиться евреев.
– Ну знаете, – сказал Вайс, – это же трусы, чтобы спасти свою шкуру, они на все идут.
– Да, – согласился Хакке, – на все. Сейчас осудили и приговорили к казни с десяток самых надежных из тех, кого я знаю. Пришел я на службу, стал их поносить – ну, как изменников. А мой начальник приказал мне заткнуться. Потом я двух этих «покойничков» в госпитале эсэсовском встретил в Ванзее – гуляют по парку в пижамах. Один только бороду отращивает, а у другого вся рожа забинтована после пластической операции.
Вайс, закинув ногу на ногу, сказал пренебрежительно:
– Вы наивны, Хакке. И, в сущности, не только недостаточно осведомлены, но, к сожалению, ваша горячность подтверждает, что на службе вам не доверяют. Вот и все.
– И вы обо всем этом знаете? – изумился Хакке.
– Конечно, – утвердительно кивнул Вайс. – И все это делается в интересах будущего империи.
Хакке налил себе вина, выпил залпом, вытер тыльной стороной ладони губы. Глаза его смотрели тревожно.
– Я, кажется. наговорил лишнего?
– Отнюдь, – сказал Вайс. – Я слушал вас с большим интересом. И извлек пользу для себя, а значит, и для моей службы. – Потянулся, заложил руки на затылок, пояснил: – Ведь нам тоже, возможно, придется принимать меры для маскировки. И кое‑чем из вашей информации мы, конечно, воспользуемся. Вы не возражаете?
– Только не упоминайте источника! – испуганно взмолился Хакке. – Ради бога!
– Хорошо, – согласился Вайс, – это я могу вам обещать. Но услуга за услугу: вы мне поможете составить записку по этому вопросу, и я в порядке личной инициативы представлю ее своему руководству. А то, я полагаю, – он усмехнулся, – герр Мюллер, перенеся свою неприязнь к моему шефу на область служебных отношений, неполно ознакомит его с опытом гестапо в этом направлении. И если вы окажете мне существенную помощь, то, понятно, и я смогу быть вам полезным. Помните: у нас, заграничной службы, есть кое‑какие контакты с западными разведками.
– Я знаю, – уныло сказал Хакке.
– Ну, тем более. Следовательно, если мы соответствующим образом аттестуем вас перед ними, вам не придется отращивать бороду.
– Мне кажется, – неуверенно заметил Хакке, – в гестапо меня все‑таки ценят. По приказанию начальства я теперь ежедневно читаю в канцелярии различную марксистскую литературу, изучаю листовки, выпущенные подпольщиками...
– Вас хотят сунуть к ним?
– Возможно, – сказал Хакке. – Но мне бы не хотелось.
– Почему?
– Как бы я ни крякал цитатами, коммунисты сразу поймут, что я подсадная утка. Кого мы только ни совали в камеры, все до одного прогорали в первые же дни. – В голосе его послышалась зависть: – Я слышал, в Швейцарии недавно откупили много коек в туберкулезных санаториях и кое‑кого из наших отвозят туда в санитарных вагонах, а потом на носилках вносят в здание. Но везет, конечно, тем, кто занимал большое положение. – Вздохнул. – В крайнем случае я бы пошел в псевдопартизанский отряд, мы их сейчас формируем на территории Голландии, Бельгии, Дании. А потом, как учстник Сопротивления, остался бы там до лучших времен...
– Вы фантазер, – прервал его Вайс. – А на какие средства вы будете жить?
Хакке усмехнулся.
– В этих странах есть достаточно состоятельных людей, которые поддерживали нацистов. Изредка я буду напоминать им об этом. Очень деликатно, в пределах суммы, необходимой для самого скромного образа жизни.
– Ну что ж, это разумно, – сказал Вайс. – Однако, я вижу, вы основательно подготавливаете свое будущее.
– Как и все, – согласился Хакке.
– Но откуда вы получаете столь разносторонние сведения?
– Я же сказал: маленькие люди работают за больших людей. Телефонисты в службе подслушивания, шифровальщики, канцеляристы, порученцы, адъютанты, рядовые сотрудники – все мы делимся тем, что знаем о своих хозяевах. Они никогда ни о чем не говорят с нами, но часто беседуют друг с другом в нашем присутствии. Ведь для них все мы болваны – и только. На нас можно не обращать внимания. Но не все из нас болваны. – Хакке подумал немного. – Вот Карл Лангебен. Он работал на Гиммлера, на Канариса и на американскую разведку. И все ему хорошо платили.
– Но его повесили, – напомнил Вайс.
– Повесили его вовсе не за это, – мрачно возразил Хакке.
– А за что же?
– Лангебен знал о связях Канариса с английской разведкой, и, когда его арестовало гестапо, Гиммлер не хотел, чтобы он проболтался об этом. А ведь Лангебен был лучшим агентом Гиммлера в его тайных переговорах с американцми. Но если бы он проболтался о Канарисе, англичане перестали бы относиться к Гиммлеру с прежним благожелательством. Говорят, они только потому помогли чехословацким партизанам убить Гейдриха, что он готовился разоблачить Канариса как английского агента.
– А разве Канарис был английским агентом?
– Он поддерживал самые дружеские отношения с английской разведкой. Делился с ней добытой через своих агентов информацией о Советской Армии, так как всегда стремился, чтобы англичане стали нашими союзниками в войне против России.
– Так почему же арестовали Канариса – за связи с английской разведкой или за то, что он был причастен к заговору против Гитлера?
– Рейхсфюрер еще раньше знал все о Канарисе.
– Так. Но почему же его сейчас не приговорили к казни?
– Да ведь ему известно, что рейхсфюрер все знал о нем, – наверно, поэтому. И до тех пор, пока он будет молчать, он может пользоваться всеми удобствами, предоставляемыми привилегированным заключенным. Вообще, – сказал Хакке, – в последнее время старик стал уже совсем бесполезным. Хеттель говорил, что стремление Канариса всегда быть на ногах и в действии со временем превратилось в какую‑то одержимость. Канарис не мог усидеть на месте, и, по мере того как он старел, страсть к путешествиям овладевала им все сильнее. Он думал только о путешествиях и совсем перестал интересоваться человеческими взаимоотношениями. Но двадцатого июля, когда совершилось покушение на Гитлера, он был дома. Весь этот день он просидел на своей вилле под Берлином и не покинул ее даже для того, чтобы посетить штаб заговора на Бендлерштрассе.
– Обеспечивал себе алиби?
– Да, чтобы вывернуться, как он всегда умел выворачиваться. Но не на сей раз. Теперь рейхсфюрер достиг того, к чему так неуклонно стремился: все службы абвера влились в СД. И если бы Канарис в свое время не разгласил повсюду, что Гиммлер был некогда псаломщиком, возможно, тот его помиловал бы и даже сохранил на службе в качестве консультанта по английской разведке.
– Однако вы высказываете довольно‑таки резкие суждения, – улыбнулся Вайс.
– Мы, старые наци, очень обеспокоены тем, что некоторые лидеры империи, ведя переговоры с англичанами и американцами, согласились распустить национал‑социалистскую партию. Только фюрер, который через князя Гогенлое тоже предложил западным державам свои условия сепаратного мира, не идет на это. Поэтому мы до последнего останемся верны фюреру. Партия будет жить, пока существует империя! – торжественно объявил Хакке.
– Но ведь Гиммлер уже давно говорил о возможности военного поражения...
– Да, я знаю об этом. Но если удастся сохранить нас, старых наци, мы сделаем все, чтобы империя вновь возродилась из пепла. Ведь даже сам Даллес настаивал, чтобы в новом составе германского правительства пост имперского комиссара на правах министра по борьбе с хаосом и беспорядками получил его агент Гизевиус, поскольку он имеет опыт работы в гестапо.
– Значит, еще не все надежды утрачены?
– Нет, – сказал Хакке. – Но только мне очень неприятно,что десятки тысяч наших переходят на нелегальное положение в более благоприятных условиях, чем я. Меня хотят сунуть к коммунистам. И знаете, зачем? Чтобы потом я, как участник Сопротивления, мог дезориентировать оккупационные власти, спровоцировать их на аресты тех, кто действительно участвовал в движении Сопротивления. А мне уже за пятьдесят. Я не мальчишка. Не та голова. Не то воображение.
– Послушайте, – спросил Вайс, – почему вы вначале делали вид, будто вам неведомы пути, по которым мы переходим на особое положение?
– Почему? – буркнул Хакке. – Да потому, что я все‑таки рассчитываю занять место одного из тех, кто сейчас уходит в подполье. Хочу, чтобы последняя моя должность в гестапо была выше той, которую я сейчас занимаю. Думаю, что на это у меня хватит времени, прежде чем и меня бросят в подполье. И мне интересно было проверить на вас, сколько мне еще следует продержаться на поверхности. Я очень уважаю и ценю ваш ум, капитан Вайс.
– Однако вы притворщик, – пожурил Иоганн.
– Вы тоже. – И Хакке погрозил Иоганну пальцем. – Задавали всякие наводящие вопросы, хотя осведомлены гораздо лучше, чем я.
– Привычка, – не смутился Вайс.
– Должно быть, так. – Хакк
