Общением с еврейскими свиньями. 13 страница

– Значит, участники путча находились под покровительством Гиммлера? – спросил Вайс.

– Увы, это можно назвать не более чем снисходительным попустительством, – печально вздохнул полковник. – Но мне кажется, – перешел он на еле слышный шепот, – что рейхсфюрер был взбешен не столько тем, что совершилось покушение на жизнь фюрера, сколько тем, что он оказалось безрезультатным. И не случайно он одним руководителям заговора дал возможность и время покончить самоубийством, а других велел без допроса расстрелять на месте.

– Вы объясняете это только тем, что он хотел уничтожить свидетелей своего, как вы выражаетесь, «снисходительного попустительства»?

– Нет, – покачал головой полковник, – не только этим. Гиммлер, несомненно, умный и дальновидный человек. Будучи информирован о ходе подготовки путча, он, очевидно, предвидел всю опасность его.

Лицо Вайса выразило удивление.

– Я имел в виду ту огромную опасность, которая угрожала рейху в случае успеха покушения. Это развязало бы действия широких, оппозиционных фашизму слоев населения нашей страны, и красные, выйдя из подполья, сумели бы возглавить их. Таким образом, мы могли стать невольными виновниками революционного восстания, и за это нас следовало уже не повесить, а растерзать, утопить в нечистотах, а наши имена предать вечному проклятию. – Полковник заявил пылко: – И когда я до конца осознал это, я убедился, что заслужил казнь, и готов к ней!

– Ну что ж, – усмехнулся Вайс, – вы мужественный человек, если с такой твердостью готовы встретить смерть.

– Но мы оказались простофилями, – горестно воскликнул полковник, – потому что дали примкнуть к своему заговору младшему офицерству, мыслящему иначе, чем мы, старшее поколение! Особо опасным оказался Штауфенберг – наиболее активное лицо в организации путча. К сожалению, мы слишком поздно узнали, насколько эта фигура зловредна. Штауфенберг стал настаивать на блоке не только с различными оппозиционными группами, но даже с левыми социалистами и, представьте его наглость, – с коммунистическим подпольем. Мало того: он предлагал вступить в переговоры с Россией!

Но он завоевал такое доверие и авторитет среди молодых офицеров, что нам трудно было с ним бороться. Кроме того, он человек ошеломляющей отваги и твердости духа и оказался единственным из тех нас способным на террористический акт, – другого такого не было.

– Значит, вы вынуждены были ему кое в чем уступать?

– Конечно! Например, четвертого июля Штауфенберг должен был встретиться с лидерами коммунистического подполья. И мы даже не смогли оспорить это его чудовищное решение.

– И встреча состоялась?

– Нет, – сказал полковник. – Кажется, кто‑то из наших благоразумно уведомил Гиммлера о наличии внутри нашего заговора опасного течения, представленного левыми социал-демократами, готовыми заключить блок с коммунистами, а также о дне предполагаемой встречи Штауфенберга с лидерами коммунистическго подполья. Не знаю почему, в назначенный день Штауфенберг не смог прийти на эту встречу, когда гестапо совершило налет, и коммунисты были схвачены. Я после этого беседовал со Штауфенбергом, он, с еще более ожесточенной решительностью извращая нашу цель, высказывал намерение довести заговор до степени широкого демократического движения. И уже сдела в этом направлении немало. Да, – задумчиво повторил полковник, – Штауфенберг – это зловещая фигура, и чем больше я о нем думаю, тем больше каюсь в своем заблуждении.

Но тут же полковник твердо заявил:

– Несомненно, в случае успешного проведения Штауфенбергом акции мы, старые офицеры, предприняли бы все меры, чтобы внушить массам величайшую скорбь и сожаление по поводу злодейского убийства фюрера. И как восприемники его величия во имя рейха предали бы позорной казни его убийцу. Народ должен знать, что всякий поднявший руку на главу империи или его сподвижников – величайший преступник.

– Ловко! – сказал Вайс. – Выходит, Штауфенбергу угрожала смерть не только в процессе покушения на Гитлера, но и от руки тех, кто возглавлял заговор?

Полковник величественно кивнул в знак согласия.

– Иначе мы все перед лицом истории были бы причислены к тем злодеям, которые в разные времена покушались на жизнь монархов.

– Вы монархист?

– Нет. Эта форма управления старомодна. Только правительство военной диктатуры имеет право на всю полноту неограниченной власти. В современном мире это единственная власть, способная держать народ в подчинении и решать все проблемы средствами военного насилия как внутри страны, так и вне ее.

– У вас стройная концепция, – заметил Вайс. – И как вы могли пойти против фюрера, в сущности разделяя его стремления?

– Фюрер должен был бы сам пожертвовать своей жизнью, – хмуро сказал полковник, – ради того, чтобы мы могли свободнее осуществить его идеалы. Он слишком сфокусировал на своей личности эти идеалы. Чтобы добиться их осуществления, нам следовало пожертвовать фюрером. Принеся его в жертву, мы с новыми силами смогли бы, объединившись, бороться за свои идеалы в контакте с западными державами. Свои мысли я изложил на бумаге – это нечто вроде политического завещания. И, полагаю, вместо сентиментального послания близким, вы должны сделать все возможное для того, чтобы мое завещание попало в руки тех, кому оно предназначено. Вы понимаете всю важность подобного документа? В сущности, это даже не просьба, а приказание.

Вайс возразил:

– Только в том случае, если большинство заключенных согласится отказаться от письма родным и заменить его вашим, так сказать, завещанием.

– Но они же не согласятся! – сердито воскликнул полковник. – Здесь слишком пестрое общество, среди них есть и такие, что придерживаются взглядов Штауфенберга.

– А вы попробуйте ознакомить их с вашим документом, – посоветовал Вайс. – Эти люди – тоже часть Германии, о судьбе которой вы так печетесь.

– Пожалуй, я это сделаю, – с некоторым колебанием в голосе произнес полковник. Но потом, после долгой паузы, объявил: – Нет, здесь слишком много нежелательных лиц. – Достал из‑под матраца сложенные в тетрадку листы бумаги, попросил: – Возьмите, – может, вы все‑таки найдете способ сохранить этот документ и передать его кому‑либо.

– Я не могу гарантировать вам, – сказал Вайс, – что он попадет в руки тем адресатам, на которых вы рассчитываете.

– Ну что ж, – согласился полковник, – пусть это будет кто угодно. – Иронизируя над самим собой, заявил: – Очевидно, я соглашаюсь на это только из тщеславия. Но пусть будет так.

Полковника основательно отделали на первом же допросе. Его приволокли в камеру и бросили на пол полутрупом.

Придя в сознание, полковник сказал Вайсу:

– Я изложил им все, что говорил вам, и вот видите... – Он хотел поднять руку к лицу, но у него не хватило сил.

– Они вам не поверили? – спросил Вайс.

– Пожалуй, поверили, – сказал полковник. – Но потребовали, чтобы я дал сведения о генералах – участниках заговора. Я отказался: это противоречит моим понятиям о чести.

– А о младших офицерах вы тоже ничего не сказали? – спросил Вайс.

– Как старший офицер, я имею право оценивать их всесторонне, – туманно ответил полковник.

На следующий день полковника отвели на казнь. Он мужественно отказался от полагающейся ему порции шнапса, так же как и от таблеток опиума, которыми торговали надзиратели.

Прежде чем уйти, он обошел всех офицеров, каждому пожал руку и пожелал встретить смерть с тем же присутствием духа, как и он.

От прощания со штатскими заключенными полковник уклонился. Он ушел, твердо ступая, и даже не оглянулся в дверях.

Гуго Лемберг сказал Вайсу, что центральная группа заговора до конца 1943 года была против убийства Гитлера – из опасения, что это развяжет антифашистскую борьбу широких масс. Заговорщики лишь стремились добиться отставки фюрера, чтобы придать перевороту характер законной смены главы рейха. К тому же Даллес рекомендовал связанным с ним представителям заговорщиков не предпринимать никаких действий до того, как армия союзников высадится в Европе.

Покушение на Гитлера должно было совпасть с высадкой союзников. Новое правительство Германии снимет войска с Западного фронта. Армия союзников, оккупировав Германию, сама подавит возможность революционного антифашистского восстания. Таким образом, войска вермахта будут освобождены для контрудара по наступающей Советской Армии. Все силы будут брошены на это.

– Но полковник, например, – с усмешкой сказал Гуго, – был противником капитуляции Германии перед США и Англией. По его мнению, она могла быть воспринята как общее военное поражение Германии. Он был и против оккупации страны англо‑американскими войсками: подавить антифашистские силы должна, по его мнению, сама германская армия, внушив таким способом народным массам надлежащее уважение к новому германскому правительству. Наивность солдафона! – насмешливо заключил Гуго.

– Разве? – усомнился Вайс.

– Безусловно. Дело в том, что нам, военным, с самого начала следовало опереться на наиболее влиятельные силы Германии, тогда наш путч имел бы все необходимые гарантии.

– Что же это за силы?

– Промышленные круги рейха, – сказал Гуго. – Но, увы, многие из этой среды были против смены Гитлера. Они хорошо помнили, как решительно он в свое время расправился с коммунистическим движением. И с какой смелостью и последовательностью осуществил полное подчинение сил нации экономическим интересам магнатов промышленности. Кроме того, – понизил голос Гуго, – мне кажется, до сведения Гиммлера дошло, что некоторые наши генералы колебались, признать ли его новым фюрером рейха или не признать. А ведь им было известно, что та кандидатура имела решительную поддержку со стороны правящих кругов США и Англии. И я предполагаю, что если бы покушение на Гитлера прошло успешно, Гиммлер незамедлительно обрушил бы на большинство участников заговора всю мощь карающих сил СС с гестапо.

– Значит, заговор безнадежен?

– Нет, почему же? – угрюмо возразил Гуго. – Если бы, как предлагал Штауфенберг, мы объединились с широким демократическим фронтом, возможно, все было бы иначе. Но я не за такую Германию, я противник такой Германии.

– А немецкий народ какую предпочел бы Германию?

– Народ только тогда надежный фундамент для здания государства, когда он прочно утрамбован сильной властью. – Широко обведя рукой нары, на которых лежали заключенные, Гуго со злой насмешкой заявил: – Если бы сейчас здесь вдруг оказался русский коммунист, представляю, как бы он злорадствовал.

– Почему же? – спросил Вайс.

– Потому, – ответил Гуго, – что русским нужен Гитлер как ненавистный символ самой Германии, как мишень. А мы не смогли лишить их этой мишени...

– Наивно! – сказал Вайс. – Вы хотели сменить фюрера Гитлера на фюрера Гиммлера. Мишень же Советской Армии – немецкий фашизм. Вы сами это отлично знаете из перехватов заявлений советского правительства.

– Да, пожалуй, – уныло согласился Гуго. – Действительно, больше всего мы боялись не того, что верные Гитлеру части СС могут уничтожить нас, а того, что убийство Гитлера будет воспринято как сигнал к революционному восстанию. Мы боялись и того, что советские войска нанесут окончательное поражение нашей армии прежде, чем американские и английские части начнут продвигаться по нашей территории. – И вдруг, будто только сейчас осененный внезапно возникшей мыслью, Гуго спросил живо: – А почему вы осуждаете некоторые мои высказывания?

– Мне небезразлично, за что вас собираются казнить здесь! – сказал Вайс.

– А мне, знаете, теперь уже наплевать, казнят ли меня как единомышленника Штауфенберга или как противника его заблуждений. Важно одно – смерть все и всех уравнивает. – Гуго добавил с усмешкой: – Каждый живой мыслит по‑своему, но все мертвые воняют одинаково. Жаль, что здесь я не могу предложить вам проверить это на практике: ведь вас, очевидно, тоже скоро повесят.

– Да, – сказал Вайс и потрогал пальцем шею. – Очень любезно, что вы напомнили мне об этом.

– Простите мою маленькую месть, но мне показалось – вы как будто умаляете значение нашего заговора...

Два молодых офицера, Юргенс и Брекер, вернувшись после короткого, беглого допроса, в конце которого им сообщили, что они будут приговоры к казни, находились в состоянии глубокого отчаяния. Не близость казни – к известию о ней они отнеслись с достойным мужеством – ужасала их. Они поняли по ходу допроса, что среди генералов, возглавлявших заговор, оказались доносчики. Эти предатели назвали гестапо фамилии участников и сообщили ряд подробностей заговора. А другие генералы в день 20 июня, когда было назначено убийство Гитлера, проявили трусость, нерешительность. Они бездействовали, взвалив все на Штауфенберга. Узнав, что Гитлер после взрыва бомбы остался жив, эти генералы лишь покорно ожидали возмездия и не предприняли ничего, чтобы дать возможность спастись своим младшим сообщникам.

Всю ночь Вайс провел с этими молодыми офицерами.

Юргенс с ожесточением говорил, что теперь он понял: многие генералы, снятые Гитлером с постов за поражение на Восточном фронте, стали участниками заговора только из чувства мести, чтобы потом свалить на Гитлера свои военные неудачи.

Брекер рассказывал, что Штауфенберг, как и те, кто разделял его взгляды, считал, что прежде всего надо добиться капитуляции армий вермахта на Восточном фронте. Но теперь, в отчаянии повторял молодой офицер, теперь, когда заговор провалился, самое ужасное не то, что многие участники его казнены, а другие еще будут казнены. Что такое их смерть по сравнению с тем, что не удалось предотвратить гибель сотен тысяч немецких солдат на Восточном фронте?

На все эти сетования Юргенс с горечью отвечал:

– Но ведь мы с тобой знали, что руководители заговора единодушно сходились на капитуляции перед США и Англией с тем, чтобы продолжать войну с Россией.

– Да, но мы были за Штауфенберга, – возразил ему Брекер, – а с ним сочли возможным вступить в переговоры даже коммунисты.

– А где они сейчас? Тоже казнены?..

Через два дня Вайса внезапно вызвали в контору тюрьмы и сообщили, что он свободен.

У тюремных ворот его ждал в машине Густав. Похлопав Вайса по плечу, он сказал одобрительно:

– Однако вы оказались выносливым господином.

Густав, не заезжая на Бисмаркштрассе, отвез его в штабквартиру Шелленберга.

Тот, еще более похудевший и пожелтевший, встретил Вайса без улыбки. Пожал руку, сказал:

– Я подробно информирован о вашем поведении. – Болезненно сморщился, потер левый бок, спросил: – У вас есть какие‑либо просьбы?

– Я готов продолжать службу, и можете не сомневаться... – начал было Вайс.

– Я не это имею в виду, – нетерпеливо перебил Шелленберг.

– Прошу вас тогда, прикажите освободить заключенных офицеров вермахта Брекера и Юргенса.

– Вы имеете доказательства их невиновности?

– Они не предали никого из участников заговора: это – лучшее свидетельство того, что они могут пригодиться.

– Для какой цели?

– Я полагаю, вы оцените их способность держать язык за зубами даже под угрозой казни.

– Я уже оценил в вас эту способность, – улыбнулся одной щекой Шелленберг.

– Благодарю вас, – сказал Вайс. – Значит, я могу твердо рассчитывать...

Шелленберг снова перебил его:

– Я собирался обратиться к рейхсфюреру с просьбой о награждении вас железным крестом первого класса. Вы предпочитаете, чтобы я побеспокоил его по другому поводу?

– Разрешите мне снова повторить мое ходатайство.

– Хорошо, – Шелленберг взял со стола какую‑то бумагу, медленно разорвал ее, бросил в корзину. – Можете идти.

Но на пороге остановил:

– Вы полагаете, они годятся для секретной службы.

– Нет, – сказал Вайс.

– Тогда для чего же?

– Когда рейхсфюрер их помилует, господин Мюллер будет пытаться выяснить, не были ли они агентами рейхсфюрера. – Вайс усмехнулся. – Мюллер потерпит неприятное для него поражение. О предпринятом им расследовании станет известно, и это послужит новым доказательством его недружественного отношения к Гиммлеру.

Шелленберг молча, испытующе смотрел в глаза Вайсу и вдруг улыбнулся.

– Это, пожалуй, остроумно. Теперь я понял. Вы готовите маленькую месть Мюллеру за ваше пребывание в заточении?

– Вы проницательны, мой бригаденфюрер, – сказал Вайс. – Значит, я могу быть уверен?..

– Так же и в том, – подхватил Шелленберг, – что сейчас я прикажу отпечатать новое представление рейхсфюреру о вашем награждении.

На пути к Бисмаркштрассе Густав успел рассказать Вайсу, что всю махинацию с ним не без труда разоблачили криминалисты, находящиеся на службе Шелленберга. Смерть неизвестного человека последовала не во время автомобильной катастрофы, а в результате отравления, задолго до катастрофы.

Потом через агентов удалось установить, что Вайс находится в тюрьме. Но Вальтер Шелленберг приказал не предпринимать никаких срочных мер для освобождения Вайса: ведь его пребывание там являлось серьезнейшим испытанием, лучшей проверочной комбинации и не придумаешь. А потом, занятый множеством дел, бригаденфюрер, очевидно, забыл о Вайсе, напомнить же о нем никто не решался. И только когда Шелленберг случайно увидел в подписанном Гиммлером списке приговоренных к казни имя Вайса, он принял соответствующие меры.

– Но, возможно, – добавил Густав, – ни Гиммлер, ни Шелленберг не хотели в это сложное время ссориться с Мюллером. После же того, как Гиммлер расправился с участниками заговора и, главное, с теми из них, кто был вхож к нему, открылась возможность отобрать вас у Мюллера.

– Но меня могли повесить в любой день после приговора, – заметил Иоганн.

– Не исключено, – согласился Густав. – Возможно, вас реабилитировали бы посмертно. Но, знаете ли, хоронить вас дважды – это было бы уж слишком. – Посоветовал: – Кстати, не забудьте съездить на кладбище – увидите отличное надгробие: «Незабвенному Иоганну Вайсу». Нового уж, во всяком случае, не понадобилось бы заказывать.

Когда Иоганн вошел к себе в комнату и взглянул в зеркало, он невольно оглянулся. Из зеркала на него смотрела костлявая, жесткая физиономия с глубоко впавшими висками, щеками, глазами. Волосы потускнели и серебрились. Шея тонкая, губы, казалось, присохли к зубам.

– М‑да, – презрительно произнес он, – типичный дистрофик. – И, погрозив зеркалу, заявил: – Это же клевета на человека, а?

Спал он почти сутки.

Берлин сотрясался от беспрерывных бомбежек.

 

 

 

На следующий день, дождавшись отбоя воздушной тревоги, Вайс посетил салон массажа профессора Штутгофа.

Штутгоф встретил его шутливыми словами, но без улыбки:

– А, привет покойнику! – Сел, положил вытянутые руки на стол. – Ну, рассказывайте!

Вайс сообщил о тех подробностях заговора, какие ему стали известны. Привыкнув в тюрьме к изможденным, скорбным лицам, он не обратил внимания на то, что и лицо профессора сейчас выражает скрытое страдание.

Выслушав рассказ Вайса, профессор помолчал, потом как бы нехотя заметил:

– Собственно, отсрочку казни мы вам выхлопотали.

– Каким образом?

– Нашли человека, который сообщил князю Гогенлое, что офицер, приставленный к нему для поручений, взят Мюллером с целью получить информацию о деятельности князя. Тот к фюреру с протестом. Пока выяснялось, что это недоразумение, имя Иоганна Вайса попало в бумаги имперской канцелярии. Ну, и Мюллер струхнул, не решался вас вешать. – Спросил: – Генриха видели? Инициативный и вместе с тем осторожный товарищ. Он очень переживал вашу гибель, очень. Встретьтесь с ним сегодня же.

И только сейчас Вайс заметил, что лицо профессора потеряло способность улыбаться.

– Простите, мне кажется, вы чем‑то огорчены? – участливо спросил Вайс.

– Да нет, – болезненно поморщился профессор, – какие у меня могут быть огорчения! Просто обыкновенное горе. – И каким‑то деревянным тоном сообщил: – Ну, надо было ознакомиться с комплектом секретных чертежей. Жена правильно рассчитала: бомбежка, пожар – наиболее для этого благоприятное время, но почему‑то замешкалась. Сначала рухнул лестничный пролет, а потом обвалилась стена. Сейчас бомбят, знаете ли, ежедневно, так что, пожалуй, учтите. – Встал, подал руку. – Да, чуть не забыл. Ваш Алексей Зубов в Берлине.

– А как же теперь вы? – участливо спросил Вайс.

– Учусь, – ответил профессор. – Учусь перебарывать свое горе. – Посмотрел на потолок, видимо не желая встречаться глазами с Вайсом, сказал: – Зубов командует военнопленными, которых присылают из лагерей для разборки развалин после бомбежек, но работают они также и во время бомбежек: спасают погребенных в бомбоубежищах немцев.

Потом, чуть посветлев лицом, продолжил:

– Сей индивидум решительно не годится для операций, где требуется изощренная тонкость ума. Типичный боевик. Он, знаете ли, во время восстания пробрался в варшавское гетто, говорят, совмещал в своем лице и Давида и Голиафа. Таскал на спине станковый пулемет, меняя огневую позицию на крышах, и прошивал фашистов словно мишени на полигоне. Двое из боевой группы приволокли его домой чуть живого. И, представьте, эта его Бригитта через свои связи добилась для него назначения на работу в Берлин. Странная особа. Меня представили ей случайно в доме, где я массирую одного видного имперского сановника. И сразу же она вцепилась в меня, умоляя лечить ее супруга. Еле отбился.

– Но почему же? – удивился Вайс. – Зубов – замечательный парень.

– Возможно, – сердито сказал доктор. – Но от подобных активистов я предпочитаю держаться подальше: любители висеть на волоске – самая трудновоспитуемая публика. – Насмешливо заметил: – Вы, кажется, тоже некогда обнаруживали склонность к этому занятию? – И вдруг лицо его побелело, профессор схватился за сердце. – Идите, идите, – махнул он рукой, – это у меня быстро проходит... – И сердито прикрикнул, так как Вайс не двинулся с места. – Я же вам сказал – вон!

 

...Генрих встретил Иоганна с восторгом.

– Я все время думал о тебе. А ты вспоминал меня? – Стиснул руку Вайса. – Это такое счастье, что ты живой!

Иоганн смущенно улыбнулся, пробормотал:

– Да, действительно неплохо. – И, желая быть абсолютно правдивым, признался: – Разумеется, я вспоминал о тебе, Генрих, беспокоился главным образом о том, чтобы ты не допустил какого‑нибудь промаха. Клял себя за то, что не проэкзаменовал тебя по всей нашей технике. Это было мое упущение.

– Похоже, – сказал Генрих.

– На кого?

– На тебя.

– Извини, – смутился Вайс, – но это правда, эта мысль мучила меня.

– Так, может, сразу, с первых же слов начать докладывать? – иронически осведомился Генрих.

Иоганн, делая некоторое усилие над собой, промямлил:

– Нет, зачем же? Успеется...

– Ты совсем не умеешь притворяться, – усмехнулся Генрих, – не умеешь скрывать свои чувства.

– А зачем, собственно, я должен их от тебя скрывать? – пожал плечами Вайс. – Мне в самом деле не терпится узнать, что тут происходило с тобой.

– Ну вот! – ликуя, воскликнул Генрих. – В этом твоем вопросе я услышал то, что хотел. Ну что, доволен ли мной Штутгоф?

Вайс кивнул.

– А ты знаешь, что жена его, в сущности, работала на англичан?

Лицо у Вайса было вытянулось.

– И весьма эффективно, – продолжал Генрих. – Дело в том, что радионавигационные приборы, которые изготовлял секретный цех, где она работала, предназначались для «Фау». Что‑то неладное происходило в этом цехе: большинство снарядов почему‑то не достигало цели, падало в море. Дело в том, что в особых маслах для смазки механизмов оказались ничтожные доли эфирного вещества, оно испарялось особо интенсивно в период полета снаряда, смазка затвердевала, и траектория полета изменялась.

– А кто это установил?

– Я установил, – гордо заявил Генрих. – Дядя включил меня, как человека с инженерным образованием, в техническую группу гестапо, которой было поручено произвести следствие по этому делу.

– Ну и что же?

– Ничего, – сказал Генрих. – После того как я обнаружил эту остроумную порчу смазочных масел, я склонил комиссию гестапо к тому, что дефект снарядов заключается в некоторых просчетах, связанных с недоучетом силы притяжения водной поверхности. Мне пришлось немало потрудиться над проблемами баллистики. Моя аргументация выглядела весьма убедительной. Через профессора я посоветовал его супруге впредь производить смазку навигационных механизмов только после их сдачи техническим представителям ВВС. Только и всего.

Вайс сказал:

– Ты знаешь, жена Штутгофа погибла.

Генрих вздохнул.

– Знаю. Это ужасно. Видишь ли, создана была новая конструкция летающего снаряда. Она, очевидно, хотела узнать, в чем заключалось его отличие от прежнего...

– В чем же? – спросил Вайс.

Генрих сказал:

– Увы, когда более авторитетная комиссия ознакомилась с моим заключением, его сочли наивным и беспомощным. И я отделался сравнительно легко: лишился права принимать участие в подобных технических экспертизах. Занят главным образом тем, что помогаю дяде. На него возложены обязанности управляющего делами СС. Чисто финансовая и хозяйственная деятельность. – Пожаловался: – Когда я был уверен, что тебя убили, ты думаешь, мне было легко сидеть с ним по ночам в его кабинете и заниматься этой проклятой канцелярщиной? А он, как назло, проникся ко мне особо нежными родственными чувствами, то обнимет меня, то положит руку на плечо, заботливо спрашивая: «Мой дорогой, налить тебе еще кофе?» Чувствуя на своем плече руку убийцы отца, я содрогался от ненависти и омерзения. Мне стоило неимоверного труда вести себя спокойно: так хотелось влепить ему пулю в лоб!

– Что же тебя удерживало?

– Профессор. Я не знал о его существовании, просто относил в тайник то, что, мне казалось, представляло интерес. А потом стал думать: когда ты был со мной, ты мне верил. А когда ты погиб, нет никого из твоих, кто бы захотел мне верить. Я решил, что меня просто используют – используют, не доверяя мне. Эти сомнения были очень мучительны. Тогда я вместо информации положил в тайник письмо, неизвестно кому адресованное, в котором изложил свои чувства и сомнения. И профессор назначил мне встречу.

Он сказал, что, поступая так, нарушает правила конспирации, но по‑человечески он понимает меня и поэтому не мог не откликнуться на мое письмо. – Генрих задумчиво усмехнулся. – А вообще странно и даже как‑то смешно: когда я думал, что ты погиб и я очутился в одиночестве, я почувствовал себя несчастным, каким‑то брошенным, но отнюдь не свободным. Тебя нет, а я все равно должен исполнять свой долг перед тобой.

– Не передо мной, а перед самим собой – в этом все дело. Ведь, в сущности, именно сейчас ты совершенно свободен, внутренне свободен от власти тех, кого ты сам считаешь позором Германии. Разве это не настоящая свобода?

– Да, ты прав, но это нелегко. Я – немец, и я против немцев...

– Слушай, – сказал Вайс. – Мой отец был солдатом в первую мировую войну, имел георгиевские кресты всех степеней, ну, вроде ваших железных, а был судим военно‑полевым судом за то, что призывал солдат повернуть оружие против царя. Ты не изменник, нет. Ты враг врагов Германии, фашистской клики. Послушай, я тебе расскажу... Там, в тюрьме, я познакомился с несколькими участниками заговора против фюрера. Одни из них хотели убить Гитлера толко для того, чтобы убрать одиозную личность, ставшую символом фашизма. Заменить его другим, не столь скомпрометированным перед мировой общественностью лицом, которому уже в блоке с США и Англией удалось бы продолжить то, что не удалось сделать Гитлеру... А другие, – сказал с волнением Вайс, – надеялись на то, что убийство Гитлера послужит сигналом для восстания антифашистских сил, на то, что Советская Армия не даст подавить это восстание и немецкий народ получит возможность избрать народное правительство. – Произнес грустно: – Мне как‑то довелось встретиться с полковником Штауфенбергом – тем самым, что потом совершил покушение на Гитлера. Так вот, когда он беседовал со мной, он все старался выведать у меня, как у абверовца, какие‑нибудь сведения о подпольных организациях немцев и военнопленных. Должно быть, он искал связи с ними и, возможно, с советским командованием. – Вайс развел руками, произнес грустно: – Потом, когда я узнал в тюрьме, какой это человек, мне было горько думать, что я ничем не помог ему.

– Ну, рассказывай о себе, – попросил Генрих. – Поделись ценными впечатлениями узника. Когда тебя приговорили к смерти, о чем ты думал?

– Самое трудное было заставить себя не думать о смерти, вернее, о нелепости такой смерти. Представляешь: пасть жертвой вражды между двумя фашистскими службами – и только. Перед казнью человек, если он настоящий человек, борется с собой, собирает все свои силы, чтобы умереть достойно, он весь поглощен этой мыслью. А я что мог? Для чего мне было демонстрировать гестаповцам, каким стойким может быть немецкий фашистский офицер перед казнью? Да на черта мне это нужно! И поэтому смерть мне казалась особенно подлой, ужасной, и я не просто трусил, а прямо вся душа корчилась.

– Но как же ты смог выдержать эту пытку?

– Как – сам не знаю. – И Вайс сказал неуверенно: – Может, выдержал потому, что очень хотел жить, и жил в тюрьме как заправский узник. А что еще оставалось?

– Мысли о самоубийстве к тебе приходили?

– Ну что ты! – возмутился Вайс. – Когда заболел там, страшно боялся, что умру.

– Но ведь это лучше, чем петля?