Глава двадцать первая 14 страница

Мыза располагалась вдали от деревни, окруженная высокими елками. Словно сестры, взявшись за руки, стояли елки, спутавшись одна с другой темнозелеными бархатными ветвями. Макушки их были осыпаны яркорозовыми и изумрудно‑зелеными маленькими шишками. У подножья – ковер золотисто‑рыжей хвои.

Розовые шишки напоминали тот изумительный цветок, который вырос из дедушкиных семян. Мясистые розовые цветы качались на коротких толстых стеблях, прохожие заглядывали в окно.

У сторожа был огород. Небольшой, чтобы прокормиться семье. Иногда к сторожихе приходила в гости женщина, похожая на сутулую черную птицу: она была в черном платье, черной круглой косынке на голове, с маленькой кошёлкой, обшитой черным сатином. Ее звали мать Мелания. Она была монашка, – оказалось, что рядом с деревней находится женский монастырь.

Смешанное чувстве любопытства и отвращения испытывала Маша, поглядывая на монашку. Из черной кошёлки гостья извлекала разные чудеса: вырезанную ножницами белую бумажную кружевную занавеску на окно; бисерный кошелек самодельной работы; бутылку, в которой помещался большой зеленый огурец, невесть как попавший туда через узкое горлышко. Позже Маша узнала: еще весной, когда огурчик был маленький и рос на грядке, монашка засунула его вместе с веточкой в бутылку и оставила бутылку на грядке. Огурец рос в своей оранжерее, пока не заполнил всю бутылку. Тогда его сорвали с ветки и он стал удивлять людей. Пользы от этого не было никому, кроме монашки, которая ходила по домам показывать это чудо, а попутно обедать и пить чай.

У монашки была и другая бутылка, еще любопытней: в ней помещался целый деревянный домик яркокрасного цвета, с заборчиком, кустиками и яркозеленым деревом. Всё это было искусно вставлено по частям через горлышко бутылки, склеено в одно целое и закреплено, но об этом тоже не всякий догадывался, а Меланья не объясняла. Показывая эту бутылку, она говорила; «Терпение всему корень. Христос учил терпению. И мы должны терпеть советскую власть: мученикам в раю место уготовано».

Сторожихе она иногда помогала на огороде. Повозившись на грядках, шла в дом обедать, потом уходила, бормоча на прощанье, что теперь с неделю не придет, что помогать ей приходится многим добрым людям, тем, кто бога не забывает.

– А кто же записывается теперь в монастырь? – спрашивала Маша сторожиху.

Сторожиха посмеивалась. Не очень‑то она верила в бога, а мать Меланью пускала к себе больше для развлечения. На Машин вопрос отвечала:

– Думаешь, они, монашки, промахи? Как наступит лето, к ним полдеревни, чуть ли не все бабы в монастырь идут. С мужьями рассорятся – и туда. А монастырю в летнее время руки нужны – и огород, и грибы‑ягоды запасать, сушить… А мужьям тоже охота баб вернуть домой, работа стоит, вот и мирятся… И снова выходят оттуда. И у нас такие есть, как же. А постоянных у них немного. Меланья – постоянная, у ней семьи нет.

Маша иногда ходила в деревню, в лавочку. Она видела монастырь: двухэтажный дом с окошками в решётках, как тюрьма, замыкал собою некую крепость, внутри которой были и церковка, и сад, и огород, и флигеля, и склады. Забор позади крепости был высокий, глухой, сверху оплетенный колючей проволокой. На монаший огород сторожиха дважды ходила с Машей за морковью и петрушкой, – в деревне этих овощей не сажали.

Несмотря на всё свое видимое могущество, монастырь вынужден был понемногу отступать. Сельсовет потребовал освободить часть двухэтажного здания под школу и детский интернат, – школа теснилась в крохотной, разваливающейся избе.

Хочешь, не хочешь, монастырь освободил требуемую часть помещения. С шутками и смехом вносили туда подростки старые парты, столы, портреты вождей, книги. Интернат разместился в двух комнатах верхнего этажа – для девочек и мальчиков. Поставили топчаны, устроили постели, внесли столы, чтобы было где уроки готовить. Жизнь закипела.

В деревне стали поговаривать о том, что скоро школа оттягает всё помещение. Теперь сюда потянулись крестьянские дети из других деревень – благо, было где жить. Школьники устраивали в дни церковных праздников свои вечера, пели песни, ставили спектакли.

Один из таких вечеров был приурочен ко дню местного престольного праздника – спаса. В лавочке Маша увидела объявление, приклеенное хлебным мякишем к стене. В нем было сказано, что в школе состоится концерт силами школьного драмкружка, а после концерта – танцы под баян. Маша попробовала получить у мамы разрешение пойти на этот вечер, но мама ответила, что ей рано ходить на вечера, что она мала, что танцевать она не умеет, и вообще, провожать ее вечером домой некому, а идти назад будет темно и страшно.

Маша сидела на маленькой веранде у стола и смотрела вдаль, за высокие островерхие елки. Вечер давно уже спустился на землю, хозяйка подоила корову, и мать напоила детей парным молоком. На столе стояли керосиновая лампа и пустые чашки. Тянуло смолистым дымком – это закипал во дворе самовар, роняя под себя на землю рубиновые угольки. Небо уже всё потемнело, и только на западе низко над землей задержалась узкая алая полоска.

Эх, весело, наверно, в школе. Долго ли еще эти родители будут привязывать меня к ножке стола? Всякое терпение лопается.

Она взяла какую‑то попавшуюся под руки книжку и села поближе к лампе. Вокруг лампы летали ночные бабочки. Они ударялись о горячее стекло и падали на пол, трепыхая крыльями, но их беда не останавливала других. Бабочки летели на свет.

– Всему главная заводила – учительница Галина Игнатьевна, – рассказывала сторожиха маме, сидя на ступеньках веранды. – Ох и смелая, самой игуменьи не побоялась, когда за помещение войну начала. Она у них, как бельмо в глазу. Еще молоденькая, лет тридцати. И свой ребеночек есть, мальчик. А мужа нет, говорят – ушла она от мужа, он из богатеньких, у отца галантерейная лавка в Питере.

– Давно она у вас?

– Лет шесть будет. Так и приехала с мальчонкой. – «Ни за что отцу не отдам, – говорит, – выращу нового человека…»

Маша дочитывала книжку, одним ухом прислушиваясь к рассказу сторожихи. Закат погас, и только откуда‑то с поля слышались неясные шорохи. А где‑то вдали, за стеной монастыря, в комнатах, отвоеванных смелой учительницей, шло веселье…

Наутро, когда Маша умывалась из подвешенного на веревочке глиняного рукомойника, к дому подошел милиционер и с ним – человек в коричневом кожаном пальто. Они о чем‑то расспросили сторожиху, потом быстро ушли в сторону монастыря.

– Слыхали? Ужасти какие! – сторожиха подбежала к маме так поспешно, словно боялась опоздать с тревожной вестью. – Учительницу‑то нашу… В канаве нашли сегодня утром, мертвой. Милиция признала – задушили ее. Руками задушили – следы от пальцев остались, синяки.

– Учительницу? Ту самую? – мама всплеснула руками.

– Ее, Галину Игнатьевну. Вы подумайте только!

– А как же теперь… мальчик ее? – спросила Маша. Она помнила вчерашний рассказ – учительница ни за что не хотела отдавать мальчика отцу.

– Сирота мальчик, – рассудительно сказала сторожиха. – Наверно, отца искать будут, или в детдом.

– Но кто, кто это мог сделать? С какой целью? – взволнованно спросила Анна Васильевна.

– Кто знает… Следствие будет – найдут. Говорят, следы от калош в грязи остались. И еще нашли что‑то рядом, тесемочку какую‑то.

Тесемочка помогла распутать весь клубок. Спустя месяц состоялся суд по обвинению бывшей домовладелицы Меланьи Сипаевой и двух других монашек в убийстве сельской активистки учительницы Галины Игнатьевны Евдокимовой. При обыске на складах монастыря были обнаружены большие запасы муки, сахара, водки и других продуктов, необходимых для праведной жизни.

Монастырь перестал существовать.

Родная, прекрасная земля… Прямые, бегущие к солнцу сосны, трепетные листки березы, алая полоска на потемневшем вечернем небе… И вот – гроб на телеге, покрытый красным кумачом, и сидящий возле гроба мальчик со вспухшим заплаканным лицом… Ничто не проходило бесследно: все впечатления оставались в памяти Маши, их становилось всё больше, словно в просторной библиотеке ставили на свободные полки всё новые и новые книжки. Всё богаче и богаче становилась эта «библиотека воспоминаний», и каждый год Маша по‑разному вспоминала и осмысливала любое из этих маленьких событий ее жизни. «Вот глупая‑то была!» – думала она о себе, вспоминая, как бегала по студенческому общежитию в поисках «Петруся». Теперь она писала Лиде без робости, рассказывая о своих переживаниях. Теперь она знала о Ленине и революции не только от Лиды, теперь она не пропускала ни одной новой песни!

И всё‑таки, в жизни чего‑то нехватало. Она была всё еще не школьница, не пионерка, а какая‑то никому кроме семьи не нужная, незаметная единичка, «профессорская детишка».

 

Глава седьмая

 

В город вернулись рано, в середине августа. Настал день, когда мама повела детей в школу. Она заранее узнала, какая школа в районе пользуется самой доброй славой, и привела Машу и Севу именно туда. Их проэкзаменовала. На вопрос: «кто такой Ленин?», Сева ответил без запинки: «вождь рабочих и крестьян».

– Его можно сразу во второй класс. Девочку – можно бы в пятый, да она по обществоведению слабо подготовлена. Лучше им в одну школу, вместе. А там пятого еще нет. Запишем в четвертый, крепче знания будут.

– В какую же школу вы их направляете? – с тревогой спросила мама. – Я хотела бы в эту.

– Здесь нет ни одного места. Мы записали их во вновь организованную школу, это близко от вашего дома.

Класс, куда приняли Машу, был сборный, в него попало не мало переростков и второгодников. Класс был старшим в школе и оставался таким до окончания учебы. Откуда же, как не из него, было черпать кадры школьных активистов! Маша оказалась в роли того ребенка, который быстро научился плавать, потому что его бросили в воду.

В класс она вошла, замирая от робости. Стараясь быть незаметной, прошла в самый конец и села на последнее место на ломаной скамейке, рядом с тихой девочкой в белом, цветочками, ситцевом платье и мальчиковых ботинках.

Класс был уже полон учеников. У Маши даже голова закружилась: впервые попала она в коллектив, да еще в такой большой коллектив. Десятки мальчишек, девчонок!

Но вот вошел учитель. Он был среднего роста, худенький, лысый и в пенсне. Все сразу притихли. Учитель взял в руки журнал и стал читать вслух фамилии учеников. Тот, чью фамилию называли, вставал, чтобы все его видели. Маша встала в свой черед, зардевшись от смущения.

«Сейчас он вызовет меня, теперь он знает мою фамилию! – с ужасом подумала она. – Вызовет, а я не смогу говорить при ребятах. Я застесняюсь».

Она сама не знала, чего боится и чего стесняется. Всё трудно впервые. Здесь произошел целый переворот в ее жизни: теперь она была не просто чьей‑то дочкой, а членом коллектива, хотела она того или не хотела. Что бы она ни делала, что бы ни говорила теперь, на нее всегда смотрели глаза тридцати ребят, ее поступки оценивали тридцать человек. И хотя каждый из учеников, сам по себе был обыкновенным парнишкой или девчонкой без особых выдающихся качеств, – вместе они составляли коллектив – новую, неизвестную Маше силу.

– Ильина, к доске.

Девочка в платье с матросским воротником и с большим синим бантом на голове бойко встала с первой парты. Она пришла сегодня в школу раньше всех, сразу вслед за нянечками. Она успела обежать все помещения школы, заглянуть в другие классы, узнать имя‑отчество учителя математики, ведущего первый урок, и занять себе место на первой парте. Она приехала из Ростова, где прежде училась в школе, и никакого смущения на лице ее прочесть было нельзя. Коротко подстриженная, с чёлочкой, она бойко ответила на заданный вопрос и села на место.

Машу не вызывали, но когда вызвали ее соседку, Зину Делюнову, Зина встала и ничего не сказала. Ее сковало смущение, то самое, которого так боялась Маша. Зина молчала на первый вопрос учителя, и на второй, и на третий. И он, не дождавшись ответа, сказал ей: «садись».

Впереди Маши сидели мальчики. Один из них читал какую‑то книгу, прикрыв ее рукой от учителя. Маша заглянула через его плечо: Ункас, знакомое имя… Не Фенимор ли Купер? Интересная книга, Маша не успела еще рассмотреть лицо мальчугана, но уже начала проникаться к нему уважением.

– Сорокин Николай, – вызвал учитель.

Мальчик захлопнул книгу и встал. Учитель задавал примеры для решения в уме. Условия он произносил отчетливо и медленно: двести разделить на четыре прибавить тридцать и разделить на два. Но Сорокин не слышал их, так как мысленно скакал на коне по прериям. Он стоял понуро, оглядываясь на товарищей, как бы ожидая помощи.

– Сколько же будет, Сорокин?

– Сорок, – шёпотом сказала Маша, но Сорокин не услышал. Вот не ответит и попадет ему, как его будут ругать, стыдить при всем классе! Очень уж книга хорошая… И Маша повторила несколько громче: «сорок».

Учитель сердито встал из‑за стола.

– Кто это подсказал? – спросил он строго, всматриваясь в лица ребят.

И тогда Маша поднялась, красная и пристыженная.

– Ты хотела помочь товарищу? – спросил учитель. – А сама помешала. Он бы сообразил и ответил. Ему и самому хочется подумать, как по‑твоему? Ведь это же интересно самому решить.

Маша выслушала, не отвечая, и села. Неважное начало!

Во время переменки класс заговорил тридцатью голосами. Осмелели даже самые тихие. Группа ребят толпилась возле первой парты, где сидели Ильина и Тамара Петрова, хорошенькая девочка с пышными волосами, украшенными бантом. Тамара разговаривала крикливо и резко, она бойко отвечала на реплики мальчишек, гримасничала и вертелась. Когда на следующем уроке – это был урок географии – Тамару вызвали к карте и спросили, где будет запад, а где восток, она посмотрела на ребят, засмеялась и расставила обе руки, указывая сразу направо и налево. Вскоре все узнали, что Тамара Петрова – страшная лентяйка и что она берет пример со своей взрослой сестры, которая нигде не работает, а по вечерам ходит в кино с кавалерами. «Хорошенькой незачем работать, – объяснила Тамара подругам. – Хоть бы скорее кончить эту семилетку! Папа заставляет…»

По расписанию подошел урок пения. Все собрались в зале, возле рояля. Учительница, чопорная и затянутая в корсет, проверяла, у кого какой голос.

– Мария Лоза, – назвала она.

Маша встала и опять покраснела. Надо петь перед всеми! Это было и страшно, и стыдно, и просто невозможно. Сама не понимая, откуда набралась храбрости, Маша запела чужим, неестественным голосом:

 

Взвейтесь кострами, синие ночи!

Мы пионеры, дети рабочих…

 

– Во второй голос, – сказала учительница, и Маша села рядом с мальчиками.

Когда туда же, во второй голос послали Тамару и Веру Ильину, они стали жеманиться и ворчать:

– Мы не хотим сидеть с мальчишками…

Мальчишки презрительно повели плечами – очень надо таких! Маша удивилась. Дома она привыкла к равенству. Не всё ли равно, мальчишки или девчонки? Она не стала проситься в первый голос и продолжала петь вместе с мальчишками. Да по правде сказать, и голос у нее был мальчишеский, низковатый. Она им тоже была недовольна, как и своей наружностью. Но ничего не поделаешь.

После уроков выбирали старосту. Выбрали Мишу Ершова, веснушчатого неразговорчивого парня. Он приступил к своим обязанностям рьяно. На всех переменах выбрасывал ребят за шиворот из класса, открывал форточку и запирал класс на ключ. Ключ он носил в кармане. Другие обязанности старосты были ему не по вкусу, но наводить порядок он любил.

Учитель математики Петр Николаевич оказался их классным воспитателем. Через несколько дней после выборов старосты он рассказал, какая работа будет вестись в школе, и предложил всем найти себе дело по душе. Всё в этой школе начиналось с начала. Учитель начинал с того, что старался узнать своих учеников, их характеры и наклонности.

Маша попросила записать ее в школьную стенгазету.

– В редколлегию, – поправил Петр Николаевич. – Хорошо. Потом, позднее, редколлегию будем выбирать на общем собрании. А пока – по собственному желанию.

Он собрал редколлегию и рассказал, о чей прежде всего надо было бы написать:

– Выявить надо, кто у нас может писать занозисто. Выпустите первый номер, а потом объявите конкурс на фельетон, или, вообще, на самую лучшую, живую заметку.

Члены редколлегии приглядывались друг к другу. Вера Ильина сразу села писать заметку о том, какими надо быть всем дисциплинированными, как надо хорошо учиться. А вот некоторые мальчики, – писала она, – этого не понимают и позволяют себе бузить и баловаться.

На редколлегии, обсуждая эту статью, Веру поправили:

– Почему мальчики? – спросила Маша. – А разве среди девочек у нас нет бузил? Есть. Сама знаешь.

– Есть‑то есть, но мальчишки вообще… – начала Вера и остановилась. – Ну ладно, исправляйте: «некоторые мальчики и девочки».

Маша вспомнила одного очень тихого мальчика из своего класса: это был Шурик Каретин. Верно, сидел он всегда тихо на уроках и на переменке вел себя незаметно. А какой он был человек, вот вопрос? Круглолицый, сытый, одетый в хороший шерстяной свитер и такие же рейтузы, он всегда приносил с собой обильные завтраки и долго старательно ел на каждой перемене. Однажды он забыл взять из дома завтрак. После первого же урока в школу пришла домашняя работница Каретиных с большим пакетом. Она подошла к классу и через стеклянную дверь стала делать Шурику какие‑то знаки. Учительница разрешила ему встать и выйти на минуту. Каретин возвратился с бутылкой молока и кульком, из которого торчала французская булка, разрезанная вдоль и чем‑то намазанная.

– Маменькин сынок! – бросила ему насмешливо Маша. Он мешковато обернулся, ища, кто это сказал. Нашел и ответил Маше:

– Папенькина дочка!

Она не обиделась, а к нему прозвище «Маменькин» прилипло. Когда выбирали санитарную комиссию, кто‑то из ребят совершенно серьезно предложил:

– Предлагаю «Маменькина». Он аккуратный, будет смотреть, чтоб все руки мыли…

Каретин долго обижался на это прозвище и не знал, как бы задобрить ребят. Наконец, придумал: принес в класс целую пачку альбомных открыток с цветами и стал раздавать их. Маша сидела на переменке над какой‑то заметкой и не сразу увидела, что творится возле «Маменькина». Подбежала, но поздно, Каретин отдавал уже Вере Ильиной последнюю открытку.

– А мне? – спросила Маша.

– Что ж ты зевала… Ладно, я принесу тебе две розы, только не дразнись…

– Принеси, «Маменькин»! – попросила насмешливо Маша.

Она задумалась: откуда у него столько открыток? И все новенькие, не надписанные?

Вера Ильина объяснила ей (она про каждого ученика знала что‑нибудь), что отец «Маменькина» – владелец писчебумажного магазина. Он нарочно дал сыну открыток, чтобы тот задарил товарищей.

Отец Шуры Каретина – нэпман! Вот тебе на! Конечно, Шура сам еще не был нэпманом, но обещал им стать. Задатки подходящие. Теперь Маша определила свое отношение к «Маменькину» вполне ясно. Нестоящий, хотя и дисциплинированный.

Маше очень полюбилась учительница литературы. Она то и дело задавала сочинения на вольную тему. А как‑то прочитала вслух рассказ Чехова «Ванька Жуков» и предложила всем написать сочинение. Умница учительница, прямо угадала, что никому не было охоты успокоиться на том, как закончил этот рассказ писатель Чехов. «На деревню дедушке…» Конечно, такое письмо не дойдет. Так что же, так и терпеть дальше? Так и не стараться на месте Ваньки Жукова изменить свое положение? Нет, товарищи, с этим никто не согласен. Ни один мальчик, ни одна девочка из Машиного четвертого класса.

Конечно, каждый написал по‑своему. Сорокин познакомил Ваньку Жукова с каким‑то слесарем из мастерской, где лудили и паяли кастрюли. Теперь Ванька был не один, ему многое объяснили, от хозяина он ушел в мастерскую, стал человеком и участвовал в Октябрьской революции. «Маменькин» оставил Ваньку у хозяина, но написал, что Ванька стал хитрее, научился обдуривать хозяина, а потом пришла революция, и Ванька открыл собственную мастерскую. Маша придумала, что Ванька относил однажды сапоги заказчику и попал на хорошего человека, который помог ему разобраться, что к чему, и давал ему читать книги. Этот человек был учитель. И Ванька потом вступил в партию большевиков и участвовал в революции. Почти все сочинения кончались революцией.

И только Машина соседка по парте, Зина Делюнова, написала не похоже ни на кого. У Зины Ванька Жуков пошел в кассу взаимопомощи, взял денег на дорогу и вернулся в деревню к дедушке. А там окончил семилетку.

– Тогда не было касс взаимопомощи, – объясняла учительница Зине. – Это всё происходило раньше, до революции.

Зина слушала, не отвечая.

– И семилетку он не мог окончить. Тогда в деревнях школ было очень мало, больше двухклассные. И жить Ваньке было не на что, он же сирота.

– Ну и шел бы в детдом, – мрачно возразила Зина. Ребята рассмеялись, а она обиделась и села. Она не могла представить другого строя жизни, чем тот, при котором жила. Ясно, ее разыгрывали. Школ нет! Даже в ее деревне, где она родилась и откуда только что приехала с родителями, даже там есть школа. А уж деревенька не из крупных.

Анна Николаевна оставила Зину после уроков и долго сидела с ней в пустом классе. Маша задержалась на заседании редколлегии и иногда поглядывала через стеклянную дверь в коридор – не идет ли Анна Николаевна с Зиной. Она увидела, как они вышли вместе, Зина попрощалась и пошла вниз на вешалку, одеваться. А учительница задержалась и стала читать объявления, прикрепленные кнопками на доске. Она была высокая, тоненькая, в синем сатиновом халатике, из‑под которого выглядывал белый воротничок блузки. Волосы у Анны Николаевны были золотистые, собранные на затылке в узел. Но они у нее то и дело выбивались, и вокруг ее худенького полудетского личика точно возникало сияние из этих пушистых выбившихся волос. Анна Николаевна очень нравилась Маше, и она ревновала учительницу ко всем. А ревновать было к кому.

Анна Николаевна не случайно задерживалась у доски с объявлениями, она ждала кого‑то. И дождалась. С третьего этажа спустился воспитатель одного из вторых классов, того самого, в котором учился Сева. Этот воспитатель, Харитон Сергеич, был молодым еще человеком, но отличался строгостью неимоверной, у него в классе никто никогда не кричал и не шумел, словно там сидели не дети, а взрослые. В раздевалку они ходили парами, гуськом, во главе с воспитателем, хотя никто больше в этой школе так не делал. Дежурный всегда стоял у них начеку у двери, и как только в конце коридора появлялся Харитон Сергеич, дежурный нырял в класс с криком «Харитон идет!», и все становились умными, смирными учениками, точно их заколдовали. Все склонялись над книжками, а при появлении воспитателя, вскакивали, как заводные, и здоровались, словно солдаты на смотре. «Харитона» все считали строгим, но всё‑таки любили. Он был справедливый и всегда было понятно, за что он хвалит или выговаривает. Кроме того, все знали, что он имеет права судьи по футболу и хоккею.

И вот этот самый молодой учитель подошел к Анне Николаевне, и она сразу вся вспыхнула, покраснела, словно виноватая, и стала ему что‑то рассказывать. Потом они пошли вместе вниз, на вешалку. И домой он ее проводит, это уж непременно. Не в первый раз ребята их видели вместе на улице даже в воскресенье, когда школа закрыта.

Вслед за Машей Анну Николаевну ревновали к «Харитону» и Вера Ильина и другие девочки. Они называли «Харитона» – хитрым змеем и успокоились только тогда, когда какая‑то нянечка сказала Вере Ильиной:

– Хорошая парочка, учителя наши… Поженились недавно.

Вера тотчас оповестила о новости весь класс. Теперь отношение к «Харитону» изменилось в лучшую сторону. Ну, если он муж, то пусть уж ходит с ней под руку. Они были ее добровольными защитниками, а теперь защищать было не от кого…

 

Глава восьмая

 

Конкурс на лучшую заметку был объявлен. Подавали заметки под псевдонимом, девизом, чтоб не угадать – чья. Премий было несколько: подписка на газету «Ленинские искры» на три месяца, подписка на ту же газету на один месяц и большой блокнот.

О чем бы таком написать?

В школьной жизни так много всего – глаза разбегаются. И кто как учится, и кто как себя ведет, и как работает библиотека, и как дежурят на вешалке и в коридорах назначенные дежурные, и как работают кружки, и какие проводятся экскурсии, и как надо понимать дружбу и товарищество, и в каком виде надо являться в школу, и еще много всякого. Например, для школьников открылся буфет, малоимущим ребятам – бесплатные завтраки. Из Машиного класса двух девочек сразу взяли помогать дежурной учительнице, намазывать бутерброды, расставлять чашки и по списку впускать ребятишек, тех, кому полагается. Тем для газеты очень много. Но как найти такую тему, чтобы заметка была занозистой?

Наконец, Маша нашла такую тему.

В первый же день занятий Тамара Петрова принесла в класс альбомчик со стихами. Альбомчик был маленький, с наклеенной сверху картинкой: пасхальное яйцо в виде домика, возле него двое зайчат на цветочной лужайке.

В альбоме были разные стишки и картинки: цветочки, букетики, кудрявые головки.

– Напиши мне стишок на память, – попросила Тамара Машу.

Маша взяла альбом и стала его перелистывать. На первой же странице она прочитала:

 

Дарю тебе корзиночку,

Она из тростника,

В ней тридцать три фиалочки

И сердце моряка.

 

На другой страничке красивым каллиграфическим почерком было выведено:

 

Я вас люблю

И вы поверьте,

Я вам пришлю

Блоху в конверте…

 

Подписи были самые разнообразные. Мало кто подписывался попросту своим именем и фамилией, большинство придумывало всякие загадки: «Кто писал – тебе известно, а другим не интересно», «Писала волна, угадай, кто она», «Имя и число снегом занесло», «Писал прохожий, покрыт рогожей» – и так далее.

Стишки были разные, но все коротенькие, все глупые, и в этом смысле похожие один на другой. В этих стишках были и незабудки в желудке, и блохи, и ангелы, но особенно много роз.

Вот это тема! Высмеять альбомы, высмеять блошиную поэзию! Маша вырвала из тетрадки по арифметике двойной чистый лист бумаги и начала сочинять статью на конкурс. Она сочиняла на уроке естествознания, и когда учительница вызвала ее и велела привести пример, какие семена однодольные, какие двудольные, Маша растерянно промолчала. И уже садясь, вспомнила: двудольные это бобы, фасоль. Но в журнале уже стояла плохая отметка.

«Ладно, дома я перепишу начисто всю тетрадку по естеству, нарисую всё цветными карандашами, и пусть она попробует вывести мне в четверти неуд», – утешала себя Маша. А в памяти мелькали прочитанные в альбоме стишки: «Любовь – солома, сердце – жар, еще секунда – и пожар». Слово «секунда» было написано через «и». Этот стишок Тамарке написал самый бузотеристый мальчик из всего их класса. Коля Зайченко, по прозвищу «Седой» – у него были льняные, совсем белые волосы.

Фельетон вышел на славу, на две тетрадочных странички. Маша подписалась «Маня Гвоздикова», чтоб не узнали, что сочинила она. Вскоре он появился в стенной газете и вызвал шумные обсуждения. В защиту альбомов встали несколько девочек во главе с Верой Ильиной: Тамара, хотя и кудахтала больше всех, но ничего дельного в защиту альбомных стишков сказать не умела, за нее это сделала Вера, девочка дисциплинированная и «правильная». Она громко говорила, что чем хулиганить, лучше писать стишки в альбом, а картинки вообще надо клеить всюду, где только можно.

Мальчикам понравилась статья в стенной газете. «Нечего мещанство разводить, – сказал Сорокин. – Если уж писать в альбом, так хоть со смыслом, а не так. У девочек есть такие привычки…»

На большинство девочек эта критика оказала свое влияние. Особенно задели в статейке слова: «Малограмотная поэзия». Все обладательницы альбомов тщательно проверили ошибки в стишках и выправили их. Некоторые даже повырывали оттуда листки и заставили тех, кто написал неграмотно, переписать заново. А одна девочка выбросила свой альбом в ящик для мусора.

За свой фельетон Маша получила вторую премию: на ее адрес стала приходить пионерская газета «Ленинские искры».

В Машином классе многие любили рисовать, особенно мальчики: и Зайченко, и Сорокин, и другие. Но учительницу рисования невзлюбили с первого урока.

Она явилась в класс в сопровождении воспитателя Петра Николаевича, как и многие другие учителя. У нее было скучное лицо, бесцветные волосы, какие‑то пустые глаза. Оглядев детей, она заявила, точно скомандовала:

– Мы будем рисовать с натуры. Знаменосца. Мальчик, иди сюда. Как тебя зовут?

– Зайченко, – оторопело ответил «Седой». Он не мог догадаться, зачем она его вызвала. Рисовать что‑нибудь на доске, что ли?

– Стань на мой стол. Ты будешь знаменосец. Руки – так!

И она показала, как надо положить руки, когда несешь знамя.

Зайченко, подмигивая товарищам, забрался на стол. Такого еще в классе не было. Интересно, что дальше.

– Он – знаменосец! – ткнула учительница пальцем в Зайченко. – Рисуйте его.

– Мы не умеем… – послышался чей‑то робкий голос.

– Неважно. Рисуйте, как умеете. Руки, ноги, что ж тут трудного?