Глава двадцать первая 18 страница

Догадаться было нетрудно. Это сделал один из верных оруженосцев Коли Сорокина – Гриша Карпов или Петька Сергеев. Они пристально следили за Машей, начиная с каникул, хотя этому их наверняка никто не учил. Они были верными друзьями Николая Сорокина и стояли за дружбу. А всякие романтические истории они презирали.

Прежде Маша часто ходила по воскресеньям в музеи или в клубы с Колей и его друзьями. Никто из них не «осквернил» чистой школьной дружбы ухаживанием – так по крайней мере они сами считали. Лоза и Лена Березкина были единственными девочками, допущенными в их компанию, и простить одной из них измену ребята не могли. Разве это была не измена? Во‑первых, Лоза забыла привлечь их к тому, чтобы отнести после спектакля костюмы, а попросила новичка. Но это было бы еще полбеды, это она могла по рассеянности забыть. Хуже было то, что в ответ на очередное приглашение Сорокина пойти в воскресенье на утренник в Клуб пищевиков Лоза отказалась, хотя билетов Коля раздобыл четыре штуки, что было не так‑то легко. Она сказала, что будет переписывать на́бело тетрадку по химии, потому что во время опытов писала наспех, неряшливо, и теперь надо исправить. Почерк у нее, скажем прямо, неважный, пишет, как курица лапой. Это вам не Вера Ильина, у которой все буковки – точно отлиты в формах, такие они одинаковые и стройные. Но ведь тетрадки Лоза переписывала и прежде, и всё‑таки не отказывалась от товарищеского предложения – провести воскресенье вместе с ребятами. Это было странно. Гриша навел справки через знакомого паренька, жившего в одном доме с Лозой, и выяснил, что она, действительно, никуда не ходила в воскресенье, кроме как за ситным в булочную, но в булочной ни с кем тоже не встречалась и к ней никто в гости не приходил. И всё‑таки она не пошла с ними вместе.

Да, Лоза переменилась. Она стала задумчивей, завела себе альбом, и Майданов нарисовал ей в этот альбом какой‑то видик. Петя Сергеев тоже рисовал неплохо, его специальностью были спасательные круги, в которых виднелось море с маленьким корабликом. Маша попросила и его нарисовать что‑нибудь, и он вместе с Сорокиным внимательно перелистал весь альбом. Они нашли переписанные стихи Есенина и сначала испугались, но, прочитав, увидели, что это стишки про природу. А рисунки в альбоме были сделаны многими, Майданов был не единственным.

Но стоило только посмотреть на Майданова, стоило только поймать его взгляд, как всё становилось ясным. Он же был к ней неравнодушен. И она тоже хороша – краснеет, бледнеет… Нет, пройти мимо такого поругания дружбы, мимо измены всему классу было невозможно!

Сам Коля Сорокин обратил внимание на перемену, происшедшую в Лозе, позже других. Делают из мухи слона! Нет, есть же настоящие девчонки, верные товарищи, которые выше всяких романчиков. Лоза – это не Тамара Петрова.

Когда Маша в первый раз стерла с доски ненавистное «уравнение», она была искренно возмущена. Что они швыряются такими словами: любовь, любовь! Они даже не понимают, что такое любовь, какое это святое чувство. Вот Митя Недоля пишет ей письма, а про любовь он не смеет и заикнуться. Нельзя называть любовью всякое хорошее отношение к человеку. У некоторых девчонок обожание Пурица тоже называется любовью, – а разве это сравнимые вещи? Посмотрели бы они, как пишут про любовь Пушкин или Тургенев. Любовь бывает раз в жизни.

Все эти рассуждения Маша выкладывала перед собой, чтобы не только оградиться от глупых сплетен, но чтобы и себя успокоить. Миша ничего никогда не говорил ей о своих чувствах, он просто выполнил товарищеский долг по отношению к Виктору, немного, правда, сам вошел в роль… И не до глупостей было ему, парню, который в пятнадцать лет уже зарабатывает на жизнь. Милый, хороший, он был лучше их всех!

Коля Сорокин постепенно всё понял. Он нисколько не был влюблен в эту Лозу, но простить вероломства не мог. Он перестал останавливать своих верных дружков, и они дразнили Машу при каждом удобном случае. А она не понимала, за что.

Был урок физики. Учитель только что объяснил устройство электрического звонка, нарисовал схему и рассказал, почему он звонит. Маша успела зарисовать схему себе в тетрадку, а после этого написать объявление о заседании учкома, которое состоится тогда‑то, с такой‑то повесткой дня. Как только зазвонили на переменку, Маша быстро вышла из‑за парты с объявлением в руке: надо было приколоть его кнопками, чтобы за время большой переменки все, кому нужно, успели бы прочитать.

Когда она выходила из класса, ее нагнал Майданов. Он был чем‑то встревожен.

– Почему ты такой скучный? – спросила Маша.

Оглянувшись быстро на класс – ребята доставали из сумок завтраки и были не слишком внимательны, – он сунул Маше в руку сложенную записку и сказал шёпотом:

– Никому не показывай, прочитай одна.

Она вскинула на него удивленные глаза. И тотчас, забыв про объявление и другие важные вещи, помчалась наверх, на четвертый этаж. Там был укромный уголок, в который никто никогда не заходил. Поломанные парты были составлены в виде высокой баррикады. Она забралась на самый верх баррикады, под потолок, не замечая серой бархатной пыли и паутины.

Дрожащими руками раскрыла она записку. Что он пишет?

«Лоза!

Довольно скрывать то, что мы питаем друг к другу почти с нашей первой встречи. Лоза, я люблю тебя! И по твоему отношению ко мне замечаю, что и ты ко мне неравнодушна, но всё‑таки не уверен, потому что недавно ты смеялась и болтала с Зайченко, а потом показывала девочкам какое‑то письмо с Украины от твоего поклонника. Я очень сильно люблю тебя и потому сердился и сейчас сержусь, но не знаю, вправе ли я сердиться или нет. Любишь ли ты меня, как я тебя? Ответь! Майданов».

Уже прозвонил звонок на урок, уже все ребята позавтракали и снова разошлись по классам, а она всё сидела на поломанных партах, перечитывая милые строки. Она выучила уже наизусть это письмо, первое любовное письмо, полученное ею в жизни. Объявление о заседании учкома съехало куда‑то за парты и упало на пол.

На урок она опоздала. Ребята уставились на нее, учитель сделал ей замечание, но она не слышала. Села за парту. Зайченко, ее сосед по парте, чертил что‑то в тетради. Маше казалось, что все ее рассматривают, все заметили, что с ней. И только он, Миша Майданов, один он сидел потупившись, словно сделал что‑то дурное.

Ей хотелось встать и прямо на уроке подойти к нему. Стала бы просто заниматься с ним рядом, рисовать ту же самую схему электрического звонка… Просто молчать с ним рядом – было бы настоящим раем! Но, конечно, никогда она не подойдет к нему. А ответить надо, ведь он ждет. «Мой Миша Майданов»…

Маша написала на записке только два слова, две буквы: «И я». Она приготовила эту записку раньше, а отдала на переменке, не глядя, стыдясь. Он прочел, улыбнулся ей неосторожно, при всех, и пошел снова за свою парту. Нельзя, чтобы все видели, будут смеяться. А разве можно смеяться над этим!

Вот она узнала, она счастлива, всё хорошо. Но почему же она стала стыдиться его? Чуть увидит его поблизости в коридоре – сразу бежит куда‑нибудь, будто по делу. Ни разу не останется с ним после уроков, попозже, ни разу не поговорит о чем‑нибудь. И даже кружиться в зале перестала, – а как она любила кружиться!

Он не напоминал о себе, он терпеливо ждал. Достал где‑то сборник рассказов «Молодость» и дал ей почитать. Она стала читать на уроке химии, химик отнял, она расплакалась. Химик отдал книгу назад, но день был испорчен. К тому же всё произошло на глазах у класса, Сорокин громко смеялся и с ним его оруженосцы. В этот день Лоза получила неуд по химии.

Когда она отдала Мише его книжку, он дружески пожал ей руку: «Ты не расстраивайся», – сказал он, только и всего, но настроение у нее сразу поднялось.

Потом он принес сборник частушек и снова дал ей – откуда он только брал эти книги! Когда она читала частушки, то вдруг заметила: одна подчеркнута синим карандашом. Это была частушка о поцелуе, от которого растаял снег и расцвели цветы.

Маша не спала ночь. Наутро она нашла томик Надсона и отыскала там стихотворение, в котором говорилось: «Поцелуй – это путь к охлаждению. Мечта уж доступной и близкою стала, с поцелуем роняет венок чистота и кумир низведен с пьедестала». Она подчеркнула синим карандашом эти строчки и назавтра передала эту книгу Майданову. Конечно, он не стал читать весь том, быстро перелистал его, нашел подчеркнутые строки и поморщился. Он взглянул на Машу, улыбнулся ей и покачал головой. «Неправильно», – сказал он ей, отдавая книгу.

Правильно или нет, но она не могла подойти к нему ближе, чем на шаг. Ею овладевало такое волнение, такое смятение чувств, такой страх за себя, словно она знала, что позабудет обо всем на свете, потеряет всякую осторожность, всякое соображение. И записку‑то она длинней, чем из двух букв, не могла сочинить – всё плыло перед ней в каком‑то тумане. Всё сместилось в ее жизни, всё нарушилось, переменилось, она еле стояла на ногах. Дома, читая «Русских женщин» Некрасова, она жадно вдумывалась в эти строки: да, вот так может и она, вот так – в метель, вьюгу, навстречу любому несчастью, – ради него, единственного, любимого! Нет, меры она не знала, и потому бежала от этих неизвестных, заманчивых и страшных нежностей.

Миша Майданов обиделся. Он терпеливо ждал, что она перестанет дичиться, но в конце концов решил, что это обыкновенные девчоночьи капризы. Любая девочка Машиных лет была бы рада получить такую записку (втайне он был доволен своим слогом – хорошо написал, всё выразил!). Капризничает просто, неизвестно отчего.

Маша тратила много времени на учком. К прочим обычным делам прибавилась шефская работа в колхозе. Школа обязалась послать в подшефный колхоз бригаду, чтобы организовать красный уголок и провести вечер смычки города с деревней. Заранее выпустили специальный номер газеты «Смычка» для колхоза, приготовили подарки – плакаты, диаграммы, портрет Ильича, книги, четыреста штук тетрадей. Ребята вооружились лыжами, захватили из школьного буфета ведро, чтобы сварить на ужин пшенной каши, и в морозный солнечный день выехали в Кузьмолово.

Члены драмкружка тоже выехали в подшефный колхоз. В числе кружковцев была и Тамара. В классе над ней все подсмеивались, особенно мальчишки любили подразнить Тамару, – она была какая‑то потешная.

Миша что‑то задумал. В поезде он ехал рядом с Тамарой. Ветер сорвал с него кепку, и Тамара отдала ему свою меховую ушанку, а сама повязалась платком. В конторе колхоза, где ребята остановились на ночлег, Миша расположился на соломе с самого краю, на границе, отделявшей половину девчонок. Ночью он долго разговаривал с Тамарой, но так тихо, что Маша ничего не могла расслышать. Она задыхалась от обиды, но старалась не подавать виду. Вот он какой! Ему всё равно, кому написать такую записку! Ему всё равно, с кем смеяться и разговаривать.

Они выступили перед колхозниками с номером живой газеты, показали отрывки спектаклей «Коля в плену» и «Недоросль». Маша играла плохо, ей было не до игры. Если бы знал он, как растревожил ее душу!

После концерта все пошли гулять. Миша подхватил под руки Тамару и Лену Березкину. Контора стояла на дороге, на краю села. Ветер гудел, намело высокие сугробы. Тускло светила луна.

Маша подождала, чтобы ребята позвали ее, и вышла на холод. Как хорошо охватил ее ледяной ветер! Где же этот изменник, этот Михаил Майданов? Его не было видно, только вдали, на дороге чернели три фигуры – это он забавлял девчонок, валяя их в снегу и потом отряхивая, чтоб не простудились.

Поездка обернулась для Маши сплошным мучением. Возвратившись обратно в Ленинград, она уже не могла быть спокойной, не могла заниматься, учить уроки, читать книги. Заседание учкома она провела кое‑как и не могла дождаться перевыборов: скорее бы переизбрали, невозможно успеть справиться со всем.

Когда были выставлены отметки за четверть. Маша обмерла: по химии и физике у нее стояло «неуд», по трем другим предметам «уд» и только литература да обществоведение немножко скрашивали картину.

В довершение всего, Михаил Майданов собирался уйти в фабзавуч. Дядя не мог держать его в школе, пора было получать специальность и самому зарабатывать на жизнь.

Когда‑то из окна класса Миша показал ей дом, в котором он жил. Его окно было на третьем этаже, четвертое слева. Он рассказывал, что у окна стоит стол, за которым он чертит свои плакатики.

В воскресенье, когда школа была пуста, Маша, крадучись, вошла в школьный двор и приставила к забору лестницу. Взобравшись на последнюю перекладину, она достала принесенный из дому бинокль. Или бинокль никуда не годился, или руки у нее слишком дрожали, только разглядеть сквозь стекло комнату и в ней виновника Машиных страданий никак не удавалось. Маша оглядывалась стыдливо: а вдруг дворник увидит, что она влезла на лестницу и смотрит куда‑то в бинокль! Начнет спрашивать, – что она скажет? Это просто счастье, что дворника не было и никто ее не увидел.

Маша ошибалась: сверху, с четвертого этажа ее видел Коля Сорокин, живший с матерью при школе. Сначала он не мог понять, что делает эта сумасшедшая Лоза. Потом сообразил, отвернулся и угрюмо засел за книгу. До чего же низко способны упасть девчонки, даже такая стоющая, в общем, девчонка, как Маша Лоза!

Этот месяц Коля жил один – мать получила путевку в дом отдыха в Крым и уехала, дав ему точные инструкции и оставив запасы продуктов. Уезжая, она разыскала Машу Лозу и попросила ее приглядывать за Колей, забежать когда‑нибудь к нему и посмотреть, варит ли он себе кашу и картошку, не сидит ли голодным.

Маша зашла всего один раз. Это была суббота. Уроки кончились в два часа дня, и сразу после уроков она сказала Коле: «Ты как хочешь, а сегодня на твои кастрюли будет налет легкой кавалерии…». Коля высоко поднял брови, сделал недоуменное лицо и сказал: «Не было печали, черти накачали… Ну, идем».

В маленькой комнате, где Коля жил вдвоем с матерью, пол был подметен, но по верхам – на краю книжной полки и на шкафчике виднелся серый налет пыли. Подметая комнату, Коля вздымал облака пыли, и они оседали на мебели. Мести осторожно, неторопливыми движениями, он не умел.

– Что у тебя сегодня на обед? – спросила Маша и сняла с кастрюли крышку. В кастрюле оказалась нечищенная вареная картошка.

– Куплю селедочку, и с картошечкой… масло подсолнечное есть, – неуверенно похвастался Коля.

– Селедочка, картошечка… А горячее что?

– Еще чего захотела! Мы люди не гордые, и без горячего проживем.

– У тебя крупа есть?

Он открыл дверцу буфета. Там стояли рядами несколько кульков.

– Будем варить гречневую кашу.

– Вари! – сказал снисходительно Коля. – Я примус разожгу.

Он разжег примус, и Маша поставила на огонь кастрюльку с водой. Она не была уверена, что крупу засыпают сразу, – манную, например, мама сыпала в горячую воду. Но эта – крупная, ей надо развариться…

Маша высыпала в кастрюльку стакан крупы. На поверхности воды тотчас всплыла целая горсть шелухи, – забыла промыть гречу…

Вскоре вода закипела и каша стала пыхтеть. Маша помешивала ее ложкой. Примус давал слишком сильный жар, приходилось помешивать непрерывно. Она волновалась: нехватало ей опозориться перед мальчишкой, да еще в таком нехитром деле!

Коля пошел в лавочку за хлебом, и на некоторое время Маша осталась одна. Она вздумала обтирать пыль с книжной полки, но в это время примус вдруг погас и начал чадить отвратительным керосинным чадом. Маша кинулась искать примусную иголку, но нашла не сразу. Когда она, наконец, разожгла примус снова, в комнате стояли клубы сизого керосинового чада. Маша открыла форточку, чтобы проветрить комнату. Чад уходил медленно. Вдруг она уловила, вместе с запахом керосина, запах горелого. Открыла поспешно крышку кастрюли: каша определенно подгорела…

Вот поблагодарит Николай! Ему только этого счастья нехватало, – в комнате жуткий чад, каша пахнет горелым! Найдя сковородку. Маша налила в нее воды и поставила кастрюлю туда. Так делала мама в подобных случаях.

Коля вернулся сияющий. Он купил пеклеванный ситный с тмином, селедку и двести граммов круглых твердых конфет.

Коля не заметил чада и горелого запаха, всё в нем ликовало: эта Лоза – настоящий товарищ. Морали не читает, нудных разговоров не ведет. А, главное, сама, безо всякой его просьбы, своими руками варит ему на обед кашу.

Красная, с брызгами керосина и воды на платье, обеспокоенная исходом своего поварского опыта, она показалась ему красавицей.

Маша вымыла руки на кухне и хотела уходить: ее миссия была закончена, каша сварена. Но Коля не отпустил ее. Достал две тарелки, нарезал хлеба и сказал:

– Сама наварила, сама и корми. Будешь со мной обедать, и никаких двадцать.

Она положила каши ему и себе и уловила еще один запах: каша пахла керосином. Причина заключалась в ложке, которая, очевидно, лежала возле примуса. Этой ложкой Маша и раскладывала кашу на тарелки…

Не подымая глаз, она попробовала свое варево на вкус: ох и пакость! Клей не клей, тесто не тесто… Сейчас он начнет ее ругать.

Но он не ругал. Он ел с аппетитом эту кашу, политую постным маслом. Быстро очистил тарелку и попросил добавки. Нет, Дарья Андреевна никогда не готовила так вкусно!

За кашей последовала селедка, потом чай с конфетами. И всё было необыкновенно вкусно. Домой Маша пришла уже в сумерках.

И вот теперь всё сложилось иначе: внезапно вспыхнувшее чувство вытеснило все остальные, ей стало не до Коли.

Коля вспоминал об этом субботнем дне, как о мираже, как о фантастическом случае. Было ли это или только приснилось? Конечно, он и сам мог сварить себе обед, сам мог справиться. Но одному было тоскливо. Нечаянно подсмотрев Машину тайну, он почувствовал себя еще хуже. – Есть ли вообще правда на земле? – подумал он. Нет, к настоящей дружбе способны только мальчики.

Вчера он узнал, что Лоза ведет дневник. Петька Сергеев пробовал отнять у нее толстую синюю тетрадь. Но она, как кошка, оцарапала его и спрятала свое сокровище в сумку. Интересно, что может писать в дневнике такая легкомысленная девчонка? Ничего хорошего от нее ожидать нельзя.

 

Глава четырнадцатая

 

Из дневника Маши Лозы:

«2 января. – Он написал заявление в фабзавуч… Я так люблю его, что тоже думаю уйти в фабзавуч. Анна Николаевна, учительница литературы сказала, что Майданов – не такой, как все, что он взрослый, мужественный парень, он уже зарабатывает сам. Еще бы! Я буду любить его до конца жизни. Вчера он написал мне, чтобы я была осторожней в своих словах, потому что наши ребята – известные трепачи. Он предлагает мне шифрованную азбуку, чтобы никто не мог перехватить и прочесть наши письма. Как плохо, что надо притворяться и скрывать свои чувства! Сегодня химик был очень злой и выгнал из класса трех человек. По физике была письменная и Миша посылал мне бумажки с решением всех задач. Но после уроков он ходил по коридору с одной девчонкой из шестого параллельного.

4 января. – Вернулась из дома отдыха Дарья Андреевна, Колина мама. Уехала пожилая, вернулась молоденькая, без морщинок, и сразу позвала меня к себе. Привезла из Ялты всяких украшений из цветных ракушек и фотографию одного рабфаковца, который в нее влюбился. Он ей сочинил стихи, довольно приличные. Сейчас многие стали сочинять, независимо от возраста. Что ж такого: ведь раньше аристократические юнцы сочиняли запросто, это у них было признаком культуры. Почему бы и нам не позволить себе этого? Это не значит, что все станут поэтами, просто надо иногда выразить такие чувства, для которых подходят только стихи. Дарья Андреевна спрашивала меня про Колю, почему он стал угрюмый, но я ничего не могла ей объяснить. Разве я виновата, что влюбилась? Это с каждым может случиться.

5 января. – Сегодня мальчишки в классе не давали мне проходу. Гриша Карпов написал на доске: «Наша Лоза втрескалась!». Я не успела стереть, как вошел Петр Николаевич и увидел эту надпись… Какой ужас! До чего доводит людей слепая ненависть! Миша всю большую переменку бегал с девочками из параллельного класса: он хочет мне показать, что маскирует наши отношения, но ему что‑то очень нравится их маскировать… На другой переменке он дразнил нашу умную Тамару, Лишь бы все видели, что он не со мной. Нет ничего тяжелей, как скрывать свои чувства.

Дома у нас перегорели пробки и я делала уроки при свете елочной свечки. Это выглядело очень поэтично, и задачки все легко решились. Виктор Гордин сегодня разговаривал со мной очень грубо, но я даже не заметила этого. Пусть. Насильно мил не будешь. Я его не дразню, и моя совесть в порядке. Моя дорогая любовь Миша Майданов провожал меня после уроков домой – день не пропал даром!

8 января. – Сегодня мой свободный день, в школе у нас тоже введена пятидневка – непрерывка. Вчера ночью в два часа, когда ложилась спать, повесила над своей кроватью объявление: «До 11 утра меня не будите, у меня свободный день». Маме никак не запомнить, когда у кого в семье выходной, а с объявлением легче.

Вечером ездила на занятие деткоровского кружка в редакцию газеты «Ленинские искры». Нам всем дали бесплатные талоны на трамвай, чтоб только мы были активные и писали в газету заметки. Один молодой писатель читал нам свое произведение, очень длинный рассказ. Рассказ был интересный, но мы его здорово критиковали. Автор горячился и нервничал, но критику принял к сведению.

И всё‑таки, день был неважный, потому что я не видела моего возлюбленного.

9 января. – Я какая‑то странная, все свои чувства выражаю наоборот. Сегодня была сверхъестественно веселой, а на душе кошки скребли: он дал мне хороший урок, он целый день веселился с той девчонкой из параллельного класса. Меня он не замечал, и только лишь потому, что я немножко посмеялась с Зайченко на уроке физкультуры. А вдруг Миша пошутил тогда, в том письме, которое я сожгла дома в печке, чтоб никто не узнал? Не может быть!

10 января. – Получила письмо с Украины. Митя прислал мне стихи, в которых пишет, что будет носить меня в своем сердце до самой смерти… И еще прислал книгу – повесть на украинском языке. Мама, как увидела ее, схватила и стала рассматривать. Потом сказала отцу: «или это однофамилец, или действительно тот чекист, которого я прятала при деникинцах». Потом прочитала книжку и уверилась, что он. Как интересно: мои родители знакомы с писателем!

Мне сейчас так трудно. Я всё время думаю. Обо всем. Страшно вспомнить, что недавно я была маленькой девочкой и мечтала, что скоро стану пятнадцатилетней барышней… Скоро мне пятнадцать, но я ничуть не счастливее, чем была в тринадцать. Где прежняя наивность! На пятом и шестом уроках у нас был доклад докторши о значении физкультуры и спорта, и Миша сидел рядом, почти в обнимку с той, из параллельного класса. Со мной она старается быть повежливей, приглядывается, словно ждет, не стану ли я мстить. Нет, лучше я отвернусь от него с презрением. Я никому не позволила бы так себя лапать, ни ему, ни другим.

12 января. – Почему у меня такая стойкая любовь? Другая бы умная девчонка давно плюнула на всё и не переживала. Вместо этого я послала ему записку: «Ответь чистосердечно, это была шутка или правда?». На уроке пения он передал мне свой ответ, в котором говорил, что если б я не шутила с другими, то и он бы не шутил с той, из параллельного. И что тогда он написал правду. Мне стало легче.

Сегодня состоялся политкружок. Учитель подробно рассказывал о происхождении земли и человека, но я всё это уже знаю. Потом стали выбирать «полпредов» в разные страны, чтоб потом каждый докладывал о событиях в той стране. Сорокин взял Америку. Ильина – Италию, а я с Мишей Майдановым взяли Англию. Как он мне улыбался! Он самый лучший на свете. После кружка мы пошли вместе в библиотеку и вырезали из газет всё, что было про Англию. Докладывать будем по очереди. В Англии всегда много событий, потому что надо говорить и про колонии, а не только про их остров.

16 января. – Сегодня я очень много пережила. Мне весь день не дают покоя проклятые слова, которые были сказаны мне, и кем! Моими родными. Они всё объясняют… переходным возрастом, всё, и то, что я веду дневник и прячу его от всех, и стихи, и что влюбилась. Это оскорбительно, как они смеют, почему они не могут понять! Надо сжечь этот дневник, пусть никто не знает сокровенных чувств. Проклятье моим пятнадцати годам!

А завтра у нас в классе день самоучета. Сегодня Гришка Карпов пригрозил, что он расскажет на самоучете всё. Что именно? Боюсь, что завтра на самоучете я зареву. Лучше бы выплакаться дома, а завтра быть ледяной. Сейчас я кончу писать дневник и хорошенько обдумаю, что я скажу завтра на самоучете. Надо подготовиться и отбить все атаки.

17 января. – В школу мы пришли сегодня к двенадцати. Перед началом самоучета я попросила Майданова не защищать меня, если «они» зайдут слишком далеко. Он посмеялся, но обещал. Я хорошо подготовилась, задавала себе мысленно все вопросы, какие мне могли задать и даже какие не могли. На все приготовила исчерпывающий ответ.

На самоучете было, как всегда, очень интересно. Колю Сорокина Петр Николаевич очень хвалил. Я заработала два неуда, и это стыдно. Высказывалась хорошо о Сергееве и Березкиной. Они этого заслуживают, хотя Сергеев и «оруженосец» сорокинский. Миша говорил о себе очень честно, что всем очень нравится в нем. Он не виляет. Когда подошла моя очередь стать «подсудимой», я тоже сказала всё откровенно, что касалось класса и моей общественной работы. Меня здорово критиковала Березкина, потому что она мой верный друг и всё говорит в глаза. Карпов сказал, что я не объясняю урока, когда попросят помочь, но Миша так ему ответил, что они чуть не подрались. Я объясняю, если это мой предмет, в котором я сильна. Миша меня защищал! Но я сделала страшную глупость и всех выдала. Когда Карпов особенно стал ехидничать, я взяла и сказала, что вчера на русском языке всём расставила запятые. А Анна Николаевна воскликнула: «Так вот почему все написали диктовку без ошибок!». И все смеялись.

Сергеев решил меня поддеть и сказал, что я не ко всем одинаково отношусь. Я ответили, что и ко мне не все одинаково относятся, и он замолчал. Попросила помощи у ребят, чтобы меня одергивали, когда я стану «бузить». Надо бы помириться с Сорокиным и относиться к нему, как ко всем.

Кого было жалко, так это Виктора Гордина. У него три неуда и безнадежное настроение. Нет, не зря беспокоилась за него его мамаша. Он совсем бесхарактерный. Из‑за какой‑то меня забросил уроки…

20 января. – Сегодня с трех до восьми была редколлегия, выпускали стенгазету. Миша тоже в редколлегии. Мы сговорились с ним прийти завтра в школу за полчаса до уроков и повесить в зале траурный плакат – завтра ленинский день. Скоро три года, как я пионерка. Конечно, я мало чего успела сделать, но характер у меня немного укрепился, и вообще я стала сознательней. Вожатая говорит, что некоторым надо готовиться, чтобы к маю подать заявления в комсомол. А Миша уже будет в фабзавуче…

Дома папа и мама вызвали меня к себе и прочитали мне лекцию. Как они не понимают, что это только действует на нервы. Они требовали, чтобы я отказалась от нагрузок ради ученья, а то они возьмут меня из школы. Странные люди! Я не отказываюсь подтянуться, но бросить все нагрузки я не могу. Без этого из меня получился бы Виктор Гордин.

5 февраля. – Дневник писать некогда, приходится много заниматься. Вчера видела на улице отряд девушек‑красноармейцев. Одеты мужчинами, а сами девушки. Смешные какие!

Вечером делала на политкружке доклад: «Буржуазия и пролетариат». Почти не готовилась, это вопрос совершенно ясный, а примеры – из газет.

6 февраля. – Сегодня после школы поехала в ТЮЗ на генеральную репетицию пьесы «На полюс». Сильная вещь! Показана часть настоящего ледокола и аэроплана. Всё, как на самом деле, почти так же, как было с «Италией» и «Красиным». Это культурпьеса, в ней есть и кино, и доклад, и артисты. Как жаль, что со мной не было Миши.

7 февраля. – Мне сегодня было так весело, так радостно! Повидимому, в моей голове начинается весеннее брожение. Я уже чувствую весну. Я хочу ее встретить поскорее.

Он сказал, что его принимают в фабзавуч. Я чуть не заплакала. Но Миша дал мне понять, что на его отношение ко мне никакая сила повлиять не может.

И вот после всего этого была репетиция. А когда она кончилась, он не пошел провожать меня домой. Неужели стал дожидаться той девчонки из шестого‑бе? Как плохо, что я слабо знаю мужскую психологию. Конечно, я с ним более сурова, чем эта, из параллельного. Зоина приятельница Рая смеется надо мной, что я не умею целоваться. Легко сказать! Не только поцеловать, я двух ласковых слов связать не могу, когда вижу его. Просто умираю на месте и всё.

А папа уехал на коллективизацию, проводить беседы и доклады. Шесть дней от него не было писем, и мама очень волновалась, потому что мужа нашей соседки с третьего этажа Завалишиной убили кулаки. Наконец сегодня папа позвонил, из Лодейного Поля и успокоил маму. Как всё происходит трудно: такая простая, правильная вещь – коллективизация, всё хорошо объяснено, а многие противятся. Это не просто так. Это потому, что кулаки знают: им конец приходит. И они мутят людям душу. Как всё сложно в мире!

11 февраля. – Несколько дней я не была в школе из‑за гриппа, и вот… Почему это так бывает? Мне так хотелось его видеть, я была уверена, что он даст мне наговориться с ним. Я смотрела на него в классе, как маленькая. Но он то и дело исчезал куда‑то. На переменке я увидела ту, из параллельного. Она посмотрела на меня так, словно хотела дать мне понять: она его победила.