Акценты и «забытые» аспекты «византийского наследства» Софьи Палеолог

Это прекрасно видно из «редакции» биографии Софьи, которая была произведена в Москве. Миф расставил в биографии Софьи «правильные акценты», изгнал оттуда все «ненужное» и прославил «главное», соединив иррациональность средневековой ментальности со здравым смыслом наступающего Нового времени.

Рациональное прочтение истории о «византийском наследстве» в свете второго брака Ивана III выглядит примерно так. Поскольку братья принцессы Софьи отказались от греческой веры, лишь православная Софья осталась истинной наследницей византийского трона, что открыло для Иван III и его потомков от Софьи династические права на Константинополь. В России зафиксировали эти права Ивана III, а заодно и права всех его преемников на конкретный царьградский престол, но главное для тогдашней Москвы состояло не в этом.

Многие на православном Востоке, как и западные христиане в лице Пап, Габсбургов, венецианцев и прочих, надеющихся втянуть Россию в непосредственную войну с турками, призывали Москву, по сути, взять на себя роль погибшей империи: быть щитом Христианской Европы, отражающим натиск мусульманского Востока.

Вот здесь всех их ждало жестокое разочарование. Софья и ее «конкретное наследство» сходили с пьедестала. На первый план выдвигался контекст более древней и мистической связи Византии и Руси, осененный шапкой Мономаха. Московский государь не собирался отвоевывать какие-либо реальные византийские владения, захваченные турками, по крайней мере, в ближайшем будущем. К такой постановке вопроса Россия обратится во времена победоносных русско-турецких войн эпохи Екатерины II, а также, как отмечает Н.И. Ульянов[450], в общественно-политическом дискурсе царствования Александра II. При Иване III, напротив, было выгодно констатировать, что поверженный из-за унии Константинополь навсегда утратил роль главного духовного и политического центра православного мира. «Донележе [в Царьграде] дръжаху, сынове, благочестие, ничтоже град не пострада; егда же своего благочестия отступи, весте, что пострадаше…»[451], - так отступничеством от истинной веры в результате Флорентийской унии объяснял падение Константинополя в послании 1460 г. к православным епископам Литвы первый де-факто автокефальный митрополит Московский и всея Руси Иона. И далее он констатирует истинность именно Русской Церкви как оплота настоящего православия: «Мы сподобихомся от Бога приати правление святыа си церкви в рустей земли въсиавшего благочестиа». Подобные убеждения в конце 1450-х - начале 1460-х были широко распространены на Руси. Примером тому могут служить «Повесть священноинока Симеона суждалца…» и «Слово похвальное о благоверном князе Борисе Александровиче» (Тверском) инока Фомы. При анализе последнего сочинения А. Гольдберг, солидаризуясь с немецким историком В. Филиппом, даже высказал предположение, что мысль о переносе центра мирового православия на Русь впервые возникла не в Москве, а в Твери[452]. В Москве о святости русской православной церкви и особой миссии ее попечителя, великого князя, заявлялось в грамоте митрополита Филиппа новгородцам от 23 марта 1471 г., в соборном послании духовенства Ивану III на Угру от 13 сентября 1480 г.[453]

Иван III, не отставая от русского духовенства, желал, чтобы все православные поняли, что «православный Рим» переместился с берегов Босфора на Боровицкий холм, и он, государь Московский, давний родич прежних византийских императоров, взяв ныне в жены последнюю византийскую православную наследницу, остался единственным законным преемником вселенской роли православных цезарей. Теперь он у себя в Москве занял место единственного истинного наместника Бога на земле.

Это мистическое «византийское наследство», унаследованное Москвой, не имело ничего общего с земной дипломатией. В Москве хотели, чтобы православные христиане, стонущие под османским игом, утешались мыслью, что в мире есть новый великий православный царь – государь всея Руси, оплот их веры. Неслучайно британский византолог Стивен Рансимен пришел к выводу, что «во всем православном мире только русские извлекли некоторую пользу из падения Константинополя»[454]. Однако для окончательного фокусирования русских политико-религиозных исканий на кратком постулате: «Два Рима пали, третий — Москва стоит, а четвертому не бывать!» — необходимо было время. Псковский монах Филофей произнесет эту сакральную формулу в своих посланиях конца 1523 — начала 1524 гг. На эпоху Ивана III пришлась лишь начальная фаза построения концепции. Ее частью стала мифологизация фигуры Софьи, в рамках которой была определена официальная ее биография и роль.

Как свойственно всем мифам, миф о Софье оторвался от многих реальных обстоятельств ее жизни.

У русских книжников Софья выступает прежде всего как «единственная» из оставшихся в живых Палеологов носительница прав на византийскую корону. Между тем в XV в. многие византийские принцессы выходили замуж за европейских монархов. Этот факт не нашел никакого осмысления в русском мифе. Старшая сестра Софьи Елена еще до падения Константинополя ребенком была выдана замуж за православного властителя Сербии Лазаря III Бранковича. Она родила ему впоследствии трех дочерей, старшая из которых, Мария, в 1459 г. стала женой короля Боснии Стефана. Вскоре турки овладели Боснией, и Мария оказалась в гареме одного из турецких полководцев, а ее мать и две сестры (племянницы Софьи) — Милица и Ирина — бежали к христианскому католическому правителю Кафаллонии и Левкасса Леонарду III Токко. Елена так и осталась на Левкасе. Она умерла в 1474 г. монахиней. Ее дочь Милица стала супругой Леонардо III. Третья дочь Елены Ирина вышла замуж за Иоанна Кастриота, сына знаменитого своей борьбой с османами албанского правителя-христианина Скандербега. После смерти Скандербега (1468) Иоанн и Ирина уехали в Италию. Их потомки (несколько южно-итальянских фамилий, ведущих родословие от Иоанна Кастриота), пожалуй, единственные из доживших до наших дней наследников Палеологов по крови[455]. Другие ветви Палеологов пресеклись быстро. В 1536 г. угасла мужская ветвь потомков императора Андроника II, которые правили в Монферрате с начала XIV в. Права и состояние данной ветви перешли через женское потомство к маркизам Мантуанским. Двоюродная сестра Софьи Палеолог (дочь деспота Федора, старшего брата императора Константина XI), кипрская королева Елена умерла в 1458 г., а ее единственная дочь Шарлота, считавшаяся тоже королевой Кипра, скончалась бездетной в изгнании в Риме в 1487 г.[456]

Кстати, нигде, кроме России, брак с византийскими царственными особами не был так напряженно осмысляем. Впрочем, без особого резонанса на Руси остался брак внучки великого князя Московского и Владимирского Дмитрия Донского (и внучки великого князя Литовского и Русского Витовта) княжны Анны Васильевны, которая в 1414 г. в возрасте 11 лет прибыла в Константинополь к своему жениху Иоанну, соправителю отца — императора Мануила II. Брак был заключен в 1417 г., но в том же году на Византию, как и на Русь, обрушилась чума, и юная царица Анна умерла. Её смерть никак не отразилась в московском летописании. Никакого особого идеологического звучания не приобрел и брак племянницы Софьи Палеолог, дочери ее брата Андрея Палеолога Марии с правнуком Дмитрия Донского удельным князем Василием Верейским.

Русскими книжниками была «забыта» также история вероисповедания Софьи Палеолог и некоторые другие моменты её итальянского периода жизни. Фома, как и его брат, император Константин XI, являлся униатом. Будучи одним из деспотов Мореи (Южной Греции), он постоянно ссорился с другим деспотом — Дмитрием, своим братом, наемниками, присланными на помощь христианам Папой Римским, и собственными подданными. В итоге порядок в Морее, признавшей вассалитет султана, приходилось наводить турецким военачальникам. Наконец это надоело султану Мехмеду II, и он уничтожил в 1460 г. морейскую автономию. Фома бежал на Корфу, куда была перевезена и родившаяся в 1456 г. его младшая дочь Зоя (Софья) [457]. По другой, более распространенной версии, Зоя родилась между 1443 и 1449 гг., и местом ее рождения были либо Патрас либо Леонтарион (Аркадия) — последние резиденции ее отца на Пелопоннесе.[458] Мать Зои звали Екатерина, она являлась дочерью Захария II, последнего ахайского князя Чентурионе, свергнутого Фомой[459]. На Руси же, судя по материалам следственного дела Берсеня Беклемишева, мать Софьи считали дочерью герцога Феррары[460]. Софья унаследовала греко-католическую веру отца. 7 марта 1461 г. Фома был с почестями принят в Риме. Он передал Ватикану христианскую святыню — забальзамированную голову апостола Андрея. Фому наградили орденом Золотой розы, к которому Папа приложил месячное содержание в 300 золотых дукатов, с выплатой кардиналами ежемесячно еще 500 дукатов. В августе 1462 г. на острове Корфу умерла мать Зои — Екатерина. 12 мая 1465 г. в Риме скончался сам Фома. Незадолго до смерти он выписал в Рим своих отпрысков — 13-летнего Андрея, 10-летнего Мануила и 9-летнюю (или 15-летнюю?) Зою. Они остались на попечении латинского архипастыря. Папа Римский не утруждал себя особой заботой о детях. Мальчикам дали мизерные для их сана пенсии в 50 дукатов в месяц, которые они продолжали получать, став взрослыми. Зоя в 1466 г. была отдана замуж за римского аристократа Карачолло, но довольно быстро овдовела.

Стивен Рансимен считает, что в этот период юная Зоя, как и ее братья, уже исповедовала католицизм[461]. Очевидно позже, когда у Пап Павла II и Сикста IV появилась идея выдать ее замуж за какого-либо православного властителя с целью пропаганды греко-католической унии, Зою вернули к православию в его униатской трактовке. Рим определил приданое невесте-униатке в 6 тысяч золотых дукатов.

В роли главного наследника византийского трона выступал старший брат Зои Андрей, что отражала его официальная и признаваемая всеми подпись: Deo gratia fidelis Imperator Constantinopolitannus. Однако его женитьба на простой римлянке Катарине в 1480 г., как и жалкое имущественное положение, никак не соответствовали императорскому званию. Статус Андрея Палеолога прекрасно отражал полное равнодушие, даже презрение Запада к падшему Костантинополю. Андрей пытался «заняться делом» — отвоевать Морею. Папа выделил на эти цели 2 млн. дукатов. Однако мало кто поддержал данную затею — частью из-за ее явной утопичности, частью из-за бездарности Андрея. Вскоре деньги были растрачены, и утопающий в долгах наследник Византии решил продать то единственное, что имел — титул.

Очень важно, что с этой целью он отправился в 1490 г. в Россию. Этот факт опять никак не осмысляется русской исторической традицией, т.к. Иван III не заинтересовался предложением и даже не предложил шурину остаться на Руси. Вообще визит племянника последнего византийского императора не стал заметным фактом политической и идеологической жизни «нового Константинополя». В итоге Андрей был вынужден искать покупателей на свой титул в Европе. 16 сентября 1494 г. он передал права на константинопольский, трапезундский и сербский престолы французскому королю Карлу VIII. Карл по соглашению с Андреем обещал оплатить его долги и выдавать ему содержание в 1,2 тысячи дукатов в год. Французский король подружился с Андреем, избавил его от натиска кредиторов, но неизвестно, в каких масштабах выплачивалось византийцу содержание. В 1494 г. Карл VIII умер молодым и бездетным от несчастного случая. Императорский титул, как и нужда, вернулись к Андрею. В 1502 г. он подписал договор о передаче своих прав на константинопольский и другие причитающиеся ему престолы испанским монархам — Фердинанду и Изабелле. Они не успели оплатить приобретение. В том же 1502 г. Андрей скончался. Его вдова с трудом выпросила на похороны у Папы 104 дуката.

Жизнь другого брата Софьи — Мануила была не так осложнена материальными трудностями, но позорна для христианина и отпрыска императорской крови. В 1477 г., не найдя применения в Италии, Мануил бежал к Мехмеду II. Получил из милости поместье близ Константинополя, женился и имел двух сыновей, старший из которых, Иоанн, скончался юным, а младший, Андрей (после обращения в ислам — Мехмед-паша), служил судейским чиновником и умер, вероятно, бездетным. Естественно, что этим братом великой княгини Софьи тоже не интересовались русские книжники.

На фоне жалких судеб Андрея и Мануила судьба Софьи Палеолог выглядит достойной, но достоинство это происходило не столько от прежнего величия рухнувшей Византии, сколько от реальной силы поднимающейся Московской Руси, востребовавшей византийскую царевну исходя из собственных соображений.

В дальнейшем по мере надобности Москва будет пользоваться воспоминаниями о византийских регалиях. В январе 1547 г. в византийских бармах и московской шапке Мономаха венчался на царство внук Софьи — Иван IV Васильевич. У Ивана Грозного, по сообщениям иностранцев, было несколько корон вполне европейского образца[462], но в особо важных случаях и в ходе главных христианских праздников он являлся именно в шапке Мономаха. В ней царя, очевидно, увидел в празднование Крещения Господня 4 января 1558 г. посол английской королевы Энтони (Антоний) Дженкинсон. Курьезно, но, в отличие от московитов, он правильно понял происхождение экзотического венца, назвав его «короной татарского образца»[463]. Возможно, ему подсказали татары. Накануне, 3 января, Дженкинсон пировал в числе избранных 600 персон вместе с Иваном IV; рядом в других залах дворца «обедали» 2 тысячи татар — «воинов, которые только явились с изъявлением покорности царю и назначены были служить ему в его войне с лифляндцами…»[464]

Принятие Иваном IV царского (то есть императорского в понимании того времени) титула для подтверждения роли московского царя как преемника византийских императоров подкрепляло письменное соборное благословение греческих святителей во главе с вселенским константинопольским патриархом. И неважно, что в действительности в этой грамоте лишь одна подпись была настоящей. Москва убеждала себя и свой народ, что данный документ — это акт вселенского православного масштаба. Царь Иван IV свято верил в это, а потому держал себя с императорским величием. Коллега Ченслора британский капитан Климент Адамс описал в своем «Английском путешествии к московитам» прием у Ивана IV. «Вошедшие в аудиенц-залу англичане были ослеплены великолепием, окружавшим императора. Он сидел на возвышенном троне, в золотой диадеме и богатейшей порфире, горевшей золотом; в правой руке у него был золотой скипетр, осыпанный драгоценными камнями; на лице сияло величие, достойное императора»[465].