Русская православная церковь и «немцы»

Одним из самых активных строителей социокультурного барьера между русскими и «немцами» в России выступала русская православная церковь. Она вошла в XVII в. столь же средневековой, какой была и во времена Флорентийской унии. Поражение нестяжателей и прекращение духовных дискуссий, давление на духовенство со стороны мощнейшего вотчинного государства создали для русской православной церкви как института духовного саморазвития народа негативную атмосферу. Церковь, постепенно превращалась в придаток государства, проявляла решительность лишь в защите своих землевладельческих прав и в упорном стремлении к реставрации «старомосковской тишины».

«Старомосковская тишина», «старомосковское благочестие», вред заимствований у «чужих» - все это категории, типичные для мышления традиционного общества. В Смутное время церковь стала одной из главных выразительниц национально-религиозной идентичности россиян, что способствовало национальной консолидации, прекращению разрушения Московского государства, остановке интервенции. Однако сама русская идентичность понималась в церковных кругах крайне узко: как последовательная борьба с европейским влиянием и самоизоляция России от окружающего «еретического» европейского мира.

Центральная государственная власть всегда чувствовала губительность такого подхода, а потому, восстановившись, взяла прежний курс как на использование западного опыта, так и на усиление государственного контроля за церковью, но делалось это постепенно, аккуратно, в рамках провозглашения «симфонии государства и церкви».

Интервенция породила справедливое отвращение россиян к образу иностранца как захватчика. Кроме того, государственный, церковный и личный интерес семьи Романовых требовал реакции. Надо было мифологизировать обстоятельства избрания Михаила, представив Собор 1613 г. всенародным порывом, благословенным свыше. Надо было дезавуировать обстоятельства, связанные с приглашением на московский трон королевича Владислава, продолжавшего до 1634 г. считать себя законным царем России ввиду присяги москвичей в 1610 г. Без участия церкви и духовенства это было невозможно.

Для понимания позиции лично патриарха Филарета не стоит списывать со счетов его 9-летнее заточение в Польше. Вернувшись в Москву в 1619 г. и став официально патриархом, Филарет начал наступление на послабления в вопросе межконфессионального общения.

В то время ряд восточных православных иерархов не гнушались контактами с западным миром в благодарность за лояльное отношение к восточным христианам. Большая православная греческая община существовала в начале XVII в. в Англии. Здесь допускались смешанные браки протестантов и православных. Упомянутый выше грек Иван Альберт имел в Англии до приезда в Россию жену-протестантку. В 1620-е гг. успешно собирал пожертвования на Британских островах иерусалимский архимандрит Кирилл. Да и в России в 1613–1619 гг. местоблюститель патриаршего престола крутицкий митрополит Иона допускал различные послабления. Вспомним переход из православных подданных назад в «немцев»-протестантов семьи погибшего Данилы Ильфова. Иона практиковал упрощенный обряд при обращении католиков и униатов в православие, был лоялен к «чистоте веры» черкас (запорожских казаков), православных шляхтичей из Речи Посполитой и прочих «белорусцев». Для тушинского патриарха Филарета местоблюститель Иона в 1619 г. оказался нежелательной персоной, практикуемые им «послабления» стали отличным поводом для устранения Ионы из церковного руководства.

Сразу после интронизации патриарх Филарет начал вникать в дела перекрещенцев, выражая недовольство действиями местоблюстителя. Уже в 1619 г. два священника кремлевского Успенского собора подали Филарету донос о неправомерных действиях митрополита Ионы. Двух «поляков-обливанцев» (т.е. католиков) Яна Слободского и Матфея Светицкого Иона, не перекрестив, допустил после миропомазания к причащению. В 1620 г. собрался Освященный собор для следствия над Ионой. Решения Собора были зафиксированы в рукописном «Требнике», предназначенном для духовенства, позже в 1639 г. и напечатанном[658]. Восприятие мира, судя по «Требнику», сводилось к манихейскому разделу его на две части — Православный Вселенский Восток и «Еретический Запад», населенный «погибшими душами» «папежников», вкупе с прочими инославными, мусульманами и язычниками. «Каждому русскому предстояло дать четкий ответ на вопрос, с кем он: “О чесом тыи подвизашася и с кем единомудрьствоваша в вере, с патриархи ли и со всею вселенною, или с западом и с папою?” Вопрос стоял “или — или”, третьего было не дано. Два разных мира, два несовместимых языка: “…я с тобою говорю от Востока, а ты со мною — от Запада…”»[659]. Опубликованные в 1640-х гг. «Кириллова книга» и «Книга о вере» уже открыто представляли Папу как «наивысшего предтечу Антихриста». Приход самого Антихриста ожидался именно с Запада.

Важнейшим документом Собора 1620 г. явился «Указ како изыскивати и о самих белорусцех», который действовал до его отмены Никоном в 1656 г. Этот указ определил политику русской церкви в отношении единоверцев и униатов из Речи Посполитой. Бросается в глаза, что русская церковь не видит разницы между католиком и униатом. В России XVII в. даже не было термина, обозначающего униата. Он был для русских человеком «папежской веры», «еретиком». Понятно, что их надо было перекрещивать заново. Собор 1620 г. не углублялся в дискуссии о христианских догматах. Он определял «чистоту веры» по обряду крещения. В Москве полагали, что истинным крещением может быть лишь троекратное погружение в воду с последующим миро- и маслопомазанием. «Обливание», то есть поливание водой, принятое в Западной Европе и на Украине, само по себе неверно, а потому так крещенный априори не истинный христианин. У перешедших в русское подданство «белорусцев» указ 1620 г. требовал узнавать, как, кто и где их крестил. Если крестил точно православный священник, но не провел миро- и маслопомазание, то в России такого православного требовалось «обращать по второму чину», то есть «исправлять его веру» через миро- и маслопомазание. Если православный не знал, как его крестили или хотя бы раз был на таинстве у униатского священника, то он приравнивался к «инославным» (католикам, униатам, представителям всех направлений протестантизма) и его следовало обращать «по первому чину», то есть крестить заново.

Иерархи восточного православия не раз указывали русскому духовенству на неправомочность такого подхода, ибо это противоречит Символу Веры. Следует признавать крещение униатов и католиков, ибо они крещены во имя Отца и Сына и Святого Духа, имеют священников, признают семь таинств, почитают святые мощи и иконы. Однако в России было услышано обращение на данный счет лишь антиохийского патриарха Макария, сделанное к очередному русскому церковному собору 1655-1656 гг. уже при патриаршестве «грекофила» Никона.

А в первой половине – середине XVII в. конфессиональная подозрительность русской церкви оскорбляла чувства украинских и белорусских православных. Еще более обидным он должен был казаться для элиты православного клира Речи Посполитой, которая хранила православие в куда более сложных, чем в России, условиях. Малороссийское православное духовенство, как обнаружилось в ходе присоединения Украины к России в 50–60-е гг. XVII в., было куда более «книжным», образованным, а как следствие — и более творческим, нежели русское духовенство, не имевшее к середине XVII в. даже полного исправного текста Библии! Среди выпускников и преподавателей Киевской духовной академии было немало ученых монахов, блестящих полемистов, внесших большой вклад в развитие вселенской православной духовной мысли.

Однако многие в России - и миряне, и лица духовные - не желали этого признавать даже после вхождения части Украины в Россию. Многие видели в украинском клире потенциальных «изменников». Дневник Патрика Гордона сообщает, к примеру, характерный эпизод, случившийся 27 июля 1684 г. в Киеве. «Один монах, родом князь Вяземский, будучи в Печерском монастыре, в присутствии архимандрита сказал настоятелю Межигорского монастыря, что гетман написал в Москву, дабы Межигорский и Кирилловский монастыри были уничтожены, ибо в первом молились за короля Польского и в обоих благоволят к полякам и ведут с ними переписку, а боярин Федор Петрович Шереметев имеет указ сие исполнить»[660]. Киевский воевода Ф.П. Шереметев взял Вяземского под стражу. На допросе тот показал, что «так говорил, но был пьян и не имел для того оснований». Но, как говорится, - что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Монаха заковали в кандалы и отправили в Москву. Болтовня знатного русского монаха отражала настроение части духовенства и русских обывателей, воспитанных на «Требнике», «Указе како изыскивати и о самих белорусцех», «Кирилловой книге» и «Книге о вере».

Если столь жестким было отношение к православным единоверцам, близким в этническом плане, то понятен настрой русского духовенства в отношении «нехристей-немцев».

«Жесткий курс» Филарета продолжал после его смерти патриарх Иоасаф I (1634–1640). Но наиболее непримиримым к западным «еретикам» выступил патриарх Иосиф (1642-1652). Его борьба с «немцами» происходила на фоне сватовства датского принца Вальдемара. В центре Москвы к 1643 г. стояли две лютеранские кирхи (старая — Св. Михаила и новая — Св. Николая) и одна реформаторская (кальвинистская) церковь. В 1643 г. была подана челобитная настоятелей 11 столичных православных приходов о недопустимости соседства православных церквей с «еретическими» кирхами. Патриарх присоединился к требованию священников о сносе протестантских храмов. Спасти их не помогло даже международное вмешательство: петиция нидерландских Генеральных Штатов, инспирированная Марселисом[661]. Но на деле «победа» церкви свелась не к ликвидации протестантских храмов, а лишь к переносу их на окраины Москвы.

Куда более существенной победой патриарха оказалось расстройство царских планов смешанного брака царевны Ирины Михайловны и графа Вальдемара. Здесь патриарх имел значительную общественную поддержку. Вступление Алексея Михайловича на престол после неожиданной смерти Михаила Романова (1645) имело поначалу возможность церковным кругам перейти в духовное наступление, которое, впрочем, опять дало лишь тактические успехи. На свет появляется «Повесть о кончине царя Михаила Федоровича», которая полностью фальсифицирует роль Михаила в попытке заключить русско-датский союз через династический брак его дочери. «Повесть…» сожалеет, что датский королевич покинул Россию без наказания: «Таковый враг насмеялся и обогатися, ничем не вредим»[662].

Надо сказать, гнев автора «Повести…» был не беспочвенным. Не идеальны были и живущие в Москве после Смуты иноземцы. По сообщению саксонца Рингубера своему правительству, определенная доля предубеждения русских против выходцев из Западной Европы проистекала из непотребного поведения самих иностранцев. Рингубер сообщал о драках, убийствах и прелюбодеяниях[663]. Частным подтверждением выводов Рингубера служит поведение вернувшихся в протестантизм потомков Данилы Ильфова (сына лейб-медика Ивана Грозного). Сам православный Данила, герой «партизанской войны» против лисовчиков под Костромой и Ярославлем, пал от рук «собратье-иноземцев». Внуки Данилы, «служилые московские иноземцы старого выезда», еще будучи подростками, принялись мстить дедовым обидчикам. Они устраивали с помощью своих слуг настоящие погромы костромского двора «московского торгового иноземца» Ивана Тимофеева, а после его смерти третировали его беззащитную вдову. Один из их дядьев, Алферий Данилов сын Ильфов, ссорился и с «немцами», и с русскими, и даже с успехом отнял наследство у вдовы своего брата Ариста. Священника церкви Бориса и Глеба из поволжского городка Малые Соли Федора Евтифеева Алферий избил и грозился разорить его приход за «идолопоклонство» (имелось в виду почитание икон)[664]. Зная подобные «непотребства» за немцами, «Повесть о кончине царя Михаила Федоровича» призывала к полному разрыву русских православных с этими «еретиками».

Идеи автора «Повести…» разделял духовник нового царя Алексея Стефан Вонифатьев. Скоро вокруг него сложился влиятельный кружок «ревнителей старомосковского благочестия». В нем деятельные и по средневековым меркам высоко духовные люди, начиная с будущего патриарха Никона и кончая его будущим оппонентом протопопом Аввакумом, весьма поначалу находили общий язык.

Нелюбовь к иностранцам и всему иноземному широко были распространены в простом народе. Примером тому может служить случай, описанный Павлом Алеппским, прибывшим в Россию вместе со своим отцом антиохийским патриархом Макарием для участия в соборе 1666-1667 гг., который низложил Никона и подверг анафеме старообрядцев. Попытка восточных православных расплатиться с русскими уличными торговцами серебряным реалом вызвала эмоциональный протест москвитян. Они плюнули на «еретическую» монету, сказав, что деньги их государя лучше денег «еретиков франков». Павел Алеппский объясняет такое поведение презрением московского народа ко всему западному[665]. О нежелании русских брать западные деньги сообщали и другие авторы. Хотя кроме религиозной составляющей тут действовал запрет для простолюдинов иметь в ходу иностранную монету. Однако торговцы сослались не на запрет!

В народе с пониманием восприняли указ 1627 г., запретивший немцам иметь православную прислугу, а также указ 1652 г. о запрете православных денщиков у офицеров-иностранцев. Указ 1652 г. в среде русских солдат полков нового строя вызвал волнение из-за «расширенного» его толкования. Солдаты отказывались подчиняться полковнику Александру Гамильтону и другим офицерам-немцам, заявляя, что им не велели ныне слушать «неверных и некрещеных»[666].

Царский указ 1646 г. запретил службу в толмачах (устных переводчиках Посольского приказа) неправославных людей. Учитывая, что в Посольском приказе толмачами служило немало иноземцев западного и восточного происхождения, это должно было вызвать принудительный переход большинства таких переводчиков в православие и полное русское подданство[667]. С подачи патриарха в 1653 г. начали изымать поместья у неправославных служилых иноземцев в ряде уездов, а возможно существовал и общий указ 1653 г. об изъятии вотчин и поместий у всех инославных служилых «немчин».

В 1648 г. на Печатном дворе, ведомстве, руководимом А.М. Львовым, бывшим главой «партии» противников брака Ирины и Вальдемара, выходит упомянутая нами выше «Книга о вере». В ней лейтмотивом звучит идея разрешить «немцам» находиться в России только если они примут православие. «Дело Вальдемара» рассматривается как прецедент, угрожавший вылиться в страшное преступление против веры и государства. «Книга о вере» включила сокращенный вариант второго послания патриарха Иосифа к Вальдемару.

Однако царь Алексей вскоре занял более гибкую позицию. Он просто перестал упоминать о планах династического брака царевны Ирины, как будто переговоров и не было. Царь продолжил военные преобразования отца на западный лад, увеличивал число служилых иноземцев. При Алексее стала создаваться новая картина мира. Западные новшества стали осознаваться частью элиты как предмет сознательного подражания.

Патриарх Никон отменил перекрещение униатов и католиков при переходе их в православие. На практике, надо отметить, что русская церковь в течение всего XVII в. продолжала оставлять за служилыми и торговыми иностранцами в России их права на свое вероисповедание. Совершенно спокойно воспринимали в России смешенные браки между католиками и протестантами. Православное духовенство не вмешивалось в противоречия между католиками и различными протестантскими течениями в России.

При этом в отношении служилых «немцев старого выезда», а особенно их рожденных в России потомков государство и церковь вели иную политику. Без излишней огласки шёл курс на принуждение их разными, но всегда косвенными способами к обращению и русификации. Самым действенным здесь была запись детей служилых иноземцев в служилые люди по прибору – солдаты, городовые казаки, в то время как «немчины» и «поляки», принявшие православие, входили в состав российского дворянства. Это стало одной из главных причин принятия православия упомянутыми выше потомками Данилы Ильфова.

Появление «перекрестов» в среде русского дворянства со своей стороны усиливало тенденцию к толерантности в отношении «западных новшеств». Ближе к концу XVII в. в среде русского дворянства и горожан появилось признание науки, идущей с Запада, как ценности. При этом светская наука была разделена с религией, что снимало антагонистическое противостояние светского и духовного образования.

Однако до начала Петровской эпохи церковь пыталась бороться с таким настроем элиты мирского общества. В предисловиях печатных духовных книг, в частности в первом русском издании Библии 1663 г., настоятельно советовалось не читать светских книг. О необходимости запретить переводы и издание светских иностранных книг, пользующихся все большим спросом у русского читателя, писал к патриарху Адриану чудовский монах и церковный писатель Евфимий: «А овии полских книг бредни преводят на славенский язык, и тем людие прелщаются…Едва сыщется без плевела еретическаго и едина книга тех полских книг, и лучшия их глаголемыя Обеды, яже ис полских преведены, те не без душетлительныя отравы латинскаго зломудрия и новшества»[668]. Но остановить «душетлительныя отравы латинскаго зломудрия» в 1680-1690-х гг. было уже невозможно.